Мережковский Дмитрий Сергеевич - Воскресшие боги, или Леонардо да Винчи

  

  

  

  

   Во Флоренции, рядом с каноникой Орсанмикеле, находились товарные склады цеха красильщиков.

   Неуклюжие пристройки, клетки, неровные выступы на косых деревянных подпорах лепились к домам, сходясь вверху черепичными кровлями так близко, что от неба оставалась лишь узкая щель, и на улице, даже днем, было темно. У входа в лавки висели на перекладинах образчики тканей заграничной шерсти, крашенной во Флоренции. В канаве посередине улицы, мощенной плоскими камнями, струились разноцветные жидкости, выливаемые из красильных чанов. Над дверями главных складов - фондаков виднелись щиты с гербом Калималы, цеха красильщиков: в алом поле золотой орел на круглом тюке белой шерсти.

   В одном из фондаков сидел, окруженный торговыми записями и толстыми счетными книгами, богатый флорентийский купец, консул благородного искусства Калималы - мессер Чиприано Буонаккорзи.

   В холодном свете мартовского дня, в дыхании сырости, веявшей из подвалов, загроможденных товарами, старик зяб и кутался в облезлую беличью шубу с истертыми локтями. Гусиное перо торчало у него за ухом, и слабыми, близорукими, но всевидящими глазами он просматривал, как будто небрежно, на самом деле внимательно, пергаментные листки громадной счетной книги, страницы, разделенные продольными и поперечными графами; справа "дать", слева - "иметь". Записи товаров сделаны были ровным круглым почерком, без прописных букв, без точек и запятых, с цифрами римскими, отнюдь не арабскими, считавшимися легкомысленным новшеством, непристойным для деловых книг. На первой странице было написано большими буквами: "Во имя Господа нашего Иисуса Христа и Приснодевы Марии счетная книга сия начинается лета от Рождества Христова тысяча четыреста девяносто четвертого".

   Окончив просмотр последних записей и тщательно исправив ошибку в числе принятых под залог шерстяного товара латтов продолговатого стручкового перцу, меккского имбирю и вязок корицы, мессер Чиприано с усталым видом откинулся на спинку стула, закрыл глаза и начал обдумывать деловое письмо, которое предстояло ему послать главному приказчику на суконную ярмарку во Франции, в Монпелье.

   Кто-то вошел в лавку. Старик открыл глаза и увидел своего мызника, поселянина Грилло, который снимал у него пахотную землю и виноградники на подгорной вилле Сан-Джервазио, в долине Муньоне.

   Грилло кланялся, держа в руках корзину с яйцами, старательно переложенными соломою. У пояса его болтались два живых молоденьких петушка на связанных лапках, хохолками вниз.

   - А, Грилло! - молвил Буонаккорзи со свойственной ему любезностью, одинаковой в обращении с малыми и великими. - Как Господь милует? Кажется, нынче весна дружная?

   - Нам, старикам, мессере Чиприано, и весна не в радость: кости ноют - в могилу просятся.

   - Вот к Светлому празднику, - прибавил он, помолчав, - яичек да петушков вашей милости принес.

   Грилло с хитрой ласковостью щурил свои зеленоватые глазки, собирая вокруг них мелкие загорелые морщины, какие бывают у людей, привыкших к солнцу и ветру.

   Буонаккорзи, поблагодарив старика, начал расспрашивать о делах.

   - Ну, что, готовы ли работники на мызе? Успеем ли кончить до свету?

   Грилло тяжело вздохнул и задумался, опираясь на палку, которую держал в руках.

   - Все готово, и работников довольно. Только вот что я вам доложу, мессере: не лучше ли подождать?

   - Ты же сам, старик, намедни говорил, что ждать нельзя, - может кто-нибудь раньше догадаться.

   - Так-то оно так, а все-таки страшно. Грех! Дни нынче святые, постные, а дело наше неладное...

   - Ну, грех я на свою душу беру. Не бойся, я тебя не выдам. - Только найдем ли что-нибудь?

   - Как не найти! На то приметы есть. Отцы и деды знали о холме за мельницей у Мокрой Лощины. По ночам на Сан-Джиованни огоньки бегают. И то сказать: у нас этой дряни всюду много. Вот, говорят, недавно, как рыли колодец в винограднике у Мариньолы, целого черта вытащили из глины... - Что ты говоришь? Какого черта?

   - Медного, с рогами. Ноги шершавые, козлиные, - на концах копыта. А рыльце забавное, - точно смеется; на одной ноге пляшет, пальцами прищелкивает. От старости весь позеленел, замшился. - Что же с ним сделали?

   - Колокол отлили для новой часовни Архангела Михаила.

   Мессер Чиприано едва не рассердился; - Зачем же ты об этом раньше не сказал мне, Грилло?

   - Вы в Сиену по делам уезжали.

   - Ну, написал бы. Я бы прислал кого-нибудь. Сам приехал бы, никаких денег не пожалел бы, десять колоколов отлил бы им. Дураки! Колокол - из пляшущего Фавна, - быть может, древнего эллинского ваятеля Скопаса...

   - Да, уж подлинно - дураки. Только не извольте гневаться, мессер Чиприано. Они и так наказаны: с тех пор, как новый колокол повесили, два года червь в садах яблоки и вишни ест, да на оливы неурожай. И голос у колокола нехороший. - Почему же нехороший?

   - Как вам сказать? Настоящего звука нет. Сердца христианского не радует. Так что-то болтает без толку. Дело известное: какой же из черта колокол! Не во гнев будь сказано вашей милости, мессере, священник-то, пожалуй, прав: из всей этой нечисти, что выкапывают, ничего доброго не выходит. Тут надо вести дело с осторожностью, с оглядкою. Крестом и молитвою ограждаться, ибо силен дьявол и хитер, собачий сын, - в одно ухо влезет, в другое вылезет! Вот хотя бы с этой мраморной рукой, что в прошлом году Дзакелло у Мельничного Холма вырыл, - попутал нас нечистый, нажили мы с ней беды, не дай Бог, - и вспомнить страшно. - Расскажи-ка, Грилло, как ты нашел ее? - Дело было осенью, накануне св. Мартина. Сели мы ужинать, и только что хозяйка поставила на стол тюрю из хлеба, - вбегает в горницу работник, кумов племянник, его оставил, у Мельничного Холма, оливковую корчагу выворачивать, - коноплею то место хотел засеять. "Хозяин, а, хозяин!" - лопочет Дзакелло, и лица на нем нет: весь трясется, зуб на зуб не попадает. "Господь с тобой, малый!" - "Недоброе, - говорит, - в поле творится: покойник из-под корчаги вылезает. Если не верите, пойдите, сами посмотрите". Взяли мы фонари и пошли.

   Стемнело. Месяц встал из-за рощи. Видим - корчага; рядом земля разрыта, и что-то в ней белеет. Наклонился, смотрю - рука из земли торчит, белая и пальцы красивые, тонкие, как у девушек городских. "Ах, пострел тебя возьми, - думаю, - это что за чертовщина?" Опустил фонарь в яму, чтобы лучше рассмотреть, а рука-то зашевелилась, пальчиками манит. Тут уж я не стерпел, закричал, ноги подкосились. А мона Бонда, бабушка, - она у нас знахарка и повитуха, бодрая, хоть и древняя старушка: "Чего вы все испугались, дураки, - говорит, - разве не видите-рука не живая и не мертвая, а каменная". Ухватилась, дернула и вытащила из земли, как репу. Повыше кисти в суставе рука была сломана. "Бабушка, - кричу, - ой, бабушка, оставь, не тронь, зароем поскорее в землю, а то как бы беды не нажить". - "Нет, - говорит, - так не ладно, а надо сначала в церковь священнику отнести, пусть он заклятие прочтет". Обманула меня старуха: священнику руки не отнесла, а в свой ларь в углу спрятала, где у нее всякая рухлядь - тряпочки, мази, травы и ладанки. Я бранился, чтобы руку отдала, но мона Бонда заупрямилась. И стала с тех пор бабушка чудесные творить исцеления. Заболят ли у кого зубы - идольской рукой прикоснется к щеке, и опухоль опадет. От лихорадки, от живота, от падучей помогала. Ежели корова мучится, не может отелиться, бабушка ей на брюхо каменную руку положит, корова замычит, и смотришь - теленочек уже в соломе копошится.

   Молва по окрестным селениям пошла. Много денег в то время набрала старуха. Только проку не вышло. Священник, отец Фаустино, не давал мне спуска: в церковь пойду - он меня на проповеди при всех укоряет. Сыном погибели называл, слугою дьявола, епископу грозил пожаловаться, Св. Причастия лишить. Мальчишки за мною по улице бегали, пальцами указывали: "Вот идет Грилло, сам Грилло колдун, а бабушка у него ведьма, оба душу черту продали". Верите ли, даже по ночам не было покоя: все мраморная рука мерещится, будтобы подбирается, тихонько за шею берет, точно ласкает, пальцы холодные, длинные, а потом как вдруг схватит, стиснет горло, начнет душить, - хочу крикнуть и не могу.

   Э, думаю, шутки-то плохи. Встал я раз до свету, и как бабушка на лугу по росе пошла травы собирать, выломал замок у ларя, взял руку и вам отнес. Хотя старьевщик Лотто десять сольдов давал, а от вас получил я только восемь, ну, да для вашей милости мы не то что двух сольди, а живота своего не пожалеем, - пошли вам Господь всякого благовремения, и мадонне Анжелике, и деткам, и внукам вашим.

   - Да, судя по всему, что ты рассказываешь, Грилло, мы что-нибудь найдем в Мельничном Холме, - произнес мессер Чиприано в раздумьи.

   - Найти-то найдем, - продолжал старик, опять тяжело вздохнув, - только вот как бы отец Фаустино не пронюхал. Ежели узнает - расчешет он мне голову без гребня так, что не поздоровится, да и вам помешает: народ взбунтует, работы кончить не даст. Ну, да Бог милостив. Только уж и вы меня не оставьте, благодетель, замолвите словечко у судьи.

   - Это насчет того куска земли, который у тебя мельник хочет оттягать?

   - Точно так, мессере. Мельник - жила и пройдоха. Знает, где у черта хвост. Я, видите ли, телку судье подарил, и он ему - телку, да стельную. Во время тяжбы она возьми и отелись. Перехитрил меня, плут. Вот я и боюсь, как бы судья не решил в его пользу, потому что телка-то бычком отелилась на грех. Уж заступитесь, отец родной! Я ведь это только для вашей милости - Мельничным Холмом стараюсь, - ни для кого такого греха на душу не взял бы...

   - Будь покоен, Грилло. Судья - мой приятель, и я за тебя похлопочу. А теперь ступай. На кухне тебя накормят и вином угостят. Сегодня ночью мы вместе едем в Сан-Джервазио.

   Старик, низко кланяясь, поблагодарил и ушел, а мессер Чиприано удалился в свою маленькую рабочую комнату, рядом с лавкой, куда никто не имел позволения входить.

   Здесь, как в музее, расставлены и развешаны были по стенам мраморы и бронзы. Древние монеты и медали красовались на досках, обшитых сукном. Обломки статуй, еще не разобранные, лежали в ящиках. Через свои многочисленные торговые конторы выписывал он древности отовсюду, где можно было их найти: из Афин, Смирны и Галикарнасса, с Кипра, Левкозии и Родоса, из глубины Египта и Малой Азии.

   Оглянув сокровища свои, консул Калималы снова погрузился в строгие, важные мысли о таможенном налоге на шерсть и, все окончательно обдумав, стал сочинять письмо доверенному в Монпелье.

   В это время, в глубине склада, где тюки товара, наваленные до потолка, и днем освещались только лампадою, мерцавшею перед Мадонной, беседовали трое молодых людей: Доффо, Антонио и Джованни. Доффо, приказчик мессера Буонаккорзи, с рыжими волосами, курносый и добродушно-веселый, записывал в книгу число локтей смеренного сукна. Антонио да Винчи, старообразный юноша, со стеклянными рыбьими глазами, с упрямо торчавшими космами жидких черных волос, проворно мерил ткань флорентийскою мерою - канною. Джованни Бельтраффио, ученик живописи, приехавший из Милана, юноша лет девятнадцати, робкий и застенчивый, с большими, невинными и печальными, серыми глазами, с нерешительным выражением лица, сидел на готовом тюке, закинув ногу на ногу и внимательно слушал.

   - Вот до чего, братцы, дожили, - говорил Антонио тихо и злобно: - языческих богов из земли стали выкапывать!

   - Шотландской шерсти с ворсом, коричневого - тридцать два локтя, шесть пяденей, восемь ончий, - прибавил он, обращаясь к Доффо, и тот записал в товарную книгу. Потом, свернув смеренный кусок, Антонио бросил его сердито, но ловко, так что он попал как раз туда, куда нужно, и, подняв указательный палец с пророческим видом, подражая брату Джироламо Савонароле, воскликнул: - Gladius Dei super terrain cito et velociter! Св. Иоанну на Патмосе было видение: ангел взял дракона, змия древнего, который есть дьявол, и сковал его на тысячу лет, и низверг в бездну, и заключил, и положил над ним печать, дабы не прельщал народы, доколе не кончится тысяча лет, время и полвремени. Ныне сатана освобождается из темницы. Окончилась тысяча лет. Ложные боги, предтечи и слуги Антихриста, выходят из земли, из-под печати ангела, дабы обольщать народы. Горе живущим на земле и на море!.. - Желтого, брабантской шерсти, гладкого - семнадцать локтей, четыре пядени, девять ончий. - Как же вы разумеете, Антонио, - произнес Джованни с боязливым и жадным любопытством, - все эти знамения свидетельствуют?..

   - Да, да. Не иначе. Бодрствуйте! Время близко. И теперь уже не только древних богов выкапывают, но и новых творят наподобие древних. Нынешние ваятели и живописцы служат Молоху, то есть дьяволу. Из церкви Господней делают храм сатаны. На иконах, под видом мучеников и святых, нечистых богов изображают, коим поклоняются: вместо Иоанна Предтечи - Вакха, вместо Матери Божьей - блудницу Венеру. Сжечь бы такие картины и по ветру пепел развеять!

   В тусклых глазах благочестивого приказчика вспыхнул зловещий огонь.

   Джованни молчал, не смея возражать, с беспомощным усилием мысли сжимая свои тонкие детские брови. - Антонио, - молвил он, наконец, - слышал я, будто бы ваш двоюродный брат, мессер Леонардо да Винчи, принимает иногда учеников в свою мастерскую. Я давно хотел...

   - Если хочешь, - перебил его Антонио, нахмурившись, - если хочешь, Джованни, погубить душу своюступай к мессеру Леонардо.

   - Как? Почему?

   - Хотя он и брат мне, и старше меня на двадцать лет, но в Писании сказано: еретика, после первого и второго вразумления, отвращайся. Мессер Леонардо - еретик и безбожник. Ум его омрачен сатанинскою гордостью. Посредством математики и черной магии мыслит он проникнуть в тайны природы...

   И, подняв глаза к небу, привел он слова Савонаролы из последней проповеди:

   - "Мудрость века сего - безумие пред Господом. Знаем мы этих ученых: все грядут в жилище сатаны!"

   - А слышали вы, Антонио, - продолжал Джованни еще более робко, - мессер Леонардо теперь здесь, во Флоренции? Только что приехал из Милана.

   - Зачем?

   - Герцог прислал, чтобы разведать, нельзя ли купить некоторые из картин, принадлежавших покойному Лоренцо Великолепному.

   - Здесь, так здесь. Мне все равно, - перебил Антонио, еще усерднее принимаясь отмеривать на канне сукно. В церквах зазвонили к повечерию. Доффо радостно потянулся и захлопнул книгу. Работа была кончена. Лавки запирались джованни вышел на улицу. Между мокрыми крышами было серое небо с едва уловимым розовым оттенком репера. В безветренном воздухе сеял мелкий дождь.

   Вдруг из открытого окна в соседнем переулке послышалась песня: О, vaghe montanine е pastorelle.

   Голос был молодой и звонкий. Джованни догадался, по равномерному звуку подножки, что поет ткачиха за станком. вспомнил, что теперь весна, и почувствовал как сердце бьется от беспричинного умиления и грусти. - Нанна! Нанна! Да где же ты, чертова девка? Оглохла что ли? Ужинать ступай! Лапша простынет.

   Деревянные башмаки - цокколи - бойко застучали по кирпичному полу - и все умолкло.

   Джованни стоял еще долго, смотрел на пустое окно, в ушах его звучал весенний напев, подобный переливам далекой свирели - О, vaghe montanine е pastorelle. Потом тихо вздохнул, вошел в дом консула Калималы по крутой лестнице с гнилыми, шаткими перилами, изъеденными червоточиной, поднялся в большую комнату, служившую библиотекой, где сидел, согнувшись за письменным поставцом, Джордже Мерула, придворный летописец миланского герцога.

   Мерула приехал во Флоренцию, по поручению государя для покупки редких сочинений из книгохранилища Лоренцо Медичи и, как всегда, остановился в доме друга своего такого же, как он, любителя древностей, мессера Чиприано Буонаккорзи. С Джованни Бельтраффио ученый историк познакомился случайно на постоялом дворе, по пути из Милана, и, под тем предлогом, что ему, Меруле нужен хороший писец, а у Джованни почерк красивый и четкий, взял его с собой в дом Чиприано.

   Когда Джованни входил в комнату, Мерула тщательно рассматривал истрепанную книгу, похожую на церковный требник или псалтырь. Осторожно проводил влажною губкою по тонкому пергаменту, самому нежному, из кожи мертворожденного ирландского ягненка, - некоторые строки стирал пемзою, выглаживал лезвием ножа и лощилом, потом опять рассматривал, подымая к свету.

   - Миленькие! - бормотал он себе под нос, захлебываясь от умиления. - Ну-ка, выходите, бедные, выходите на свет Божий... Да какие же вы длинные, красивые!

   Он прищелкнул двумя пальцами и поднял от работы плешивую голову, с одутловатым лицом, с мягкими, подвижными морщинами, с багрово-сизым носом, с маленькими свинцовыми глазками, полными жизни и неугомонной веселости. Рядом, на подоконнике, стоял глиняный кувшин и кружка. Ученый налил себе вина, выпил, крякнул и хотел опять погрузиться в работу, когда увидел Джованни.

   - Здравствуй, монашек! - приветствовал его старик шутливо: монашком называл он Джованни за скромность. - Я по тебе соскучился. Думаю, где пропадает? Уж не влюбился ли, чего доброго? Девочки-то во Флоренции славные. Влюбиться не грех. А я тоже времени даром не теряю. Ты этакой забавной штуки от роду, пожалуй, не видывал. Хочешь покажу? Или нет-еще разболтаешь. Я ведь у жида, старьевщика, за грош купил, - среди хлама нашел. Ну, да уж куда ни шло, тебе одному покажу! Он поманил его пальцем: - Сюда, сюда, поближе к свету!

   И указал на страницу, покрытую тесными, остроугольными буквами церковного письма. Это были акафисты, молитвы, псалмы с громадными, неуклюжими нотами для пения.

   Потом взял у него книгу, открыл на другом месте, поднял к свету, почти в уровень с его глазами, - и Джованни заметил, как там, где Мерула соскоблил церковные буквы, появились иные, почти неуловимые строки, бесцветные отпечатки древнего письма, углубления в пергаменте - не буквы, а только призраки давно исчезнувших букв, бледные и нежные.

   - Что? Видишь, видишь? - повторял Мерула с торжеством. - Вот они, голубчики. Говорил я тебе, монашек, веселая штучка!

   - Что это? Откуда? - спросил Джованни. - Сам еще не знаю. Кажется, отрывки из древней антологии. Может быть, и новые, неведомые миру сокровища эллинской музы. А ведь если бы не я, так бы и не увидеть им света Божьего! Пролежали бы до скончания веков под антифонами и покаянными псалмами... И Мерула объяснил ему, что какой-нибудь средневековый монах-переписчик, желая воспользоваться драгоценным пергаментом, соскоблил древние языческие строки и написал по ним новые.

   Солнце, не разрывая дождливой пелены, а только просвечивая, наполнило комнату угасающим розовым отблеском, и в нем углубленные отпечатки, тени древних букв, выступили еще яснее.

   - Видишь, видишь, покойники выходят из могил! - повторял Мерула с восторгом. - Кажется, гимн олимпийцам. Вот, смотри, можно прочесть первые строки. И он перевел ему с греческого:

  

   Слава любезному, пышно-венчанному гроздьями Вакху,

   Слава тебе, дальномечущий Феб, сребролукий,

   Ужасный Бог лепокудрый, убийца сынов Ниобеи.

  

   - А вот и гимн Венере, которой ты так боишься, монашек! Только трудно разобрать...

   Слава тебе, златоногая мать Афродита, Радость богов и людей...

   Стих обрывался, исчезая под церковным письмом. Джованни опустил книгу, и отпечатки букв побледнели, углубления стерлись, утонули в гладкой желтизне пергамента, - тени скрылись. Видны были только ясные, жирные, черные буквы монастырского требника и громадные, крючковатые, неуклюжие ноты покаянного псалма:

  

   "Услышь, Боже, молитву мою, внемли мне и услышь меня. Я стенаю в горести моей и смущаюсь: сердце мое трепещет во мне, и смертные ужасы напали на меня".

  

   Розовый отблеск потух, и в комнате стало темнеть. Мерула налил вина из глиняного кувшина, выпил и предложил собеседнику.

   - Ну-ка, братец, за мое здоровье. Vinum super omnia bonum diligamus! Джованни отказался.

   - Ну - Бог с тобой. Так я за тебя выпью. - Да что это ты, монашек, какой сегодня скучный, точно в воду опущенный? Или опять этот святоша Антонио пророчествами напугал? Плюнь ты на них, Джованни, право, плюнь? И чего каркают, ханжи, чтоб им пусто было!

   - Признавайся, говорил ты с Антонио?

   - Говорил.

   - О чем?

   - Об Антихристе и мессере Леонардо да Винчи...

   - Ну, вот! Да ты только и бредишь Леонардо. Околдовал он тебя, что ли? Слушай, брат, выкинь дурь из головы. Оставайся-ка моим секретарем - я тебя живо в люди выведу: латыни научу, законоведом сделаю, оратором или придворным стихотворцем, - разбогатеешь, славы достигнешь. Ну, что такое живопись? Еще философ Сенека называл ее ремеслом, недостойным свободного человека. Посмотри на художников - все люди невежественные, грубые...

   - Я слышал, - возразил Джованни, - что мессер Леонардо - великий ученый.

   - Ученый? Как бы не так! Да он и по-латыни читать не умеет, Цицерона с Квинтиниалом смешивает, а греческого и не нюхал. Вот так ученый! Курам на смех.

   - Говорят, - не унимался Бельтраффио, - что он изобретает чудесные машины и что его наблюдения над природою...

   - Машины, наблюдения! Ну, брат, с этим далеко не уйдешь. В моих "Красотах латинского языка" собрано более двух тысяч новых изящнейших оборотов речи. Так знаешь ли ты, чего мне это стоило?.. А хитрые колесики в машинках прилаживать, посматривать, как птицы в небе летают, травы в поле растут - это не наука, а забава, игра для детей!..

   Старик помолчал; лицо его сделалось строже. Взяв собеседника за руку, он промолвил с тихою важностью:

   - Слушай, Джованни, и намотай себе на ус. Учителя наши - древние греки и римляне. Они сделали все, что люди могут сделать на земле. Нам же остается только следовать за ними и подражать. Ибо сказано: ученик не выше своего учителя.

   Он отхлебнул вина, заглянул прямо в глаза Джованни с веселым лукавством, и вдруг мягкие морщины его расплылись в широкую улыбку:

   - Эх, молодость, молодость! Гляжу я на тебя, монашек, и завидую. Распуколка весенняя - вот ты кто! Вина не пьет, от женщин бегает. Тихоня, смиренник. А внутри - бес. Я ведь тебя насквозь вижу. Подожди, голубчик, выйдет наружу бес. Сам ты скучный, а с тобой весело. Ты теперь, Джованни, вот как эта книга. Видишь, - сверху псалмы покаянные, а под ними гимн Афродите!

   - Стемнело, мессер Джордже. Не пора ли огонь зажигать?

   - Подожди, - ничего. Я в сумерках люблю поболтать, молодость вспомнить...

  

   Язык его тяжелел, речь становилась бессвязной. - Знаю, друг любезный, - продолжал он, - ты вот смотришь на меня и думаешь: напился, старый хрыч, вздор мелет. А ведь у меня здесь тоже кое-что есть!

   Он самодовольно указал пальцем на свой плешивый лоб.

   - Хвастать не люблю - ну, а спроси первого школяра: он тебе скажет, превзошел ли кто Мерулу в изяществах латинской речи. Кто открыл Мартиала? - продолжал он, все более увлекаясь, - кто прочел знаменитую надпись на развалинах Тибуртинских ворот? Залезешь, бывало, так высоко, что голова кружится, камень сорвется из-под ноги - едва успеешь за куст уцепиться, чтобы самому не слететь. Целые дни мучишься на припеке, разбираешь древние надписи и списываешь. Пройдут хорошенькие поселянки, хохочут: "Посмотрите-ка, девушки, какой сидит перепелвон куда забрался, дурак, должно быть, клада ищет!" Полюбезничаешь с ними, пройдут - и опять за работу. Где камни осыпались, под плющом и терновником - там только два слова: Gloria Romanorum.

   И, как будто вслушиваясь в звуки давно умолкших, великих слов, повторил он глухо и торжественно:

   - Gloria Romanorum! Э, да что вспоминать, - все равно не воротишь, - махнул он рукой и, под школяров:

  

   Не обмолвлюсь натощак

   Ни единой строчкой.

   Я всю жизнь ходил в кабак

   И умру за бочкой.

   Как вино, я песнь люблю

   И латинских граций, -

   Если ж пью, то и пою

   Лучше, чем Гораций.

   В сердце буйный хмель шумит,

   Dum vinum potamus -

   Братья, Вакху пропоем:

   Те Deum laudamus!

  

   Закашлялся и не кончил.

   В комнате уже было темно. Джованни с трудом различал лицо собеседника.

   Дождь пошел сильнее, и слышно было, как частые капли из водосточной трубы падают в лужу.

   - Так вот как, монашек, - бормотал Мерула заплетающимся языком. - Что, бишь, я говорил? Жена у меня красавица...

   Нет, не то. Погоди. Да, да... Помнишь стих:

  

   Tu regere imperio populos, Romatie, memento.

  

   Слушай, это были исполинские люди. Повелители вселенной!..

   Голос его дрогнул, и Джованни показалось, что на глазах мессера Джордже блеснули слезы.

   - Да, исполинские люди! А теперь - стыдно сказать... Хоть бы этот наш герцог миланский, Лодовико Моро. Конечно, я у него на жалованье, историю пишу наподобие Тита Ливия, с Помпеем и Цезарем сравниваю зайца трусливого, выскочку. Но в душе, Джованни, в душе у меня...

   По привычке старого придворного он подозрительно оглянулся на дверь, не подслушивает ли кто-нибудь, - и, наклонившись к собеседнику, прошептал ему на ухо:

   - В душе старого Мерулы не угасла и никогда не угаснет любовь к свободе. Только ты об этом никому не говори. Времена нынче скверные. Хуже не бывало. И что за людишки-смотреть тошно: плесень, от земли не видать. А ведь тоже нос задирают, с древними равняются! И чем, подумаешь, взяли, чему радуются? Вот, мне один приятель из Греции пишет: недавно на острове Хиосе монастырские прачки по заре, как белье полоскали, на морском берегу настоящего древнего бога нашли, тритона с рыбьим хвостом, с плавниками, в чешуе. Испугались дуры. Подумали - черт, убежали. А потом видят - старый он, слабый, должно быть, больной, лежит ничком на песке, зябнет и спину зеленую чешуйчатую на солнце греет. Голова седая, глаза мутные, как у грудных детей. Расхрабрились, подлые, обступили его с христианскими молитвами, да ну колотить вальками. До смерти избили, как собаку, древнего бога, последнего из могучих богов океана, может быть, внука Посейдонова!..

   Старик замолчал, уныло понурив голову, и по щекам его скатились две пьяные слезы от жалости к морскому чуду.

   Слуга принес огонь и закрыл ставни. Языческие призраки отлетели.

   Позвали ужинать. Но Мерула так отяжелел от вина, что его должны были отвести под руки в постель.

   Бельтраффио долго не мог заснуть в ту ночь и, прислушиваясь к безмятежному храпу мессера Джордже, думал о том, что в последнее время его больше всего занимало, - о Леонардо да Винчи.

   Во Флоренцию приехал Джованни из Милана, по поручению дяди своего, Освальда Ингрима, стекольщика, чтобы купить красок, особенно ярких и прозрачных, каких нельзя было достать нигде, кроме Флоренции.

   Стекольщик-живописец, родом из Граца, ученик знаменитого страсбургского мастера Иоганна Кирхгейма, Освальд Ингрим, работал над окнами северной ризницы Миланского собора. Джованни, сирота, незаконный сын его брата, каменщика Рейнольда Ингрима, получил имя Бельтраффио от матери своей, уроженки Ломбардии, которая, по словам дяди, была распутной женщиной и вовлекла в погибель отца его.

   В доме угрюмого дяди рос он одиноким ребенком. Душу его омрачали бесконечные рассказы Освальда Ингрима о всяких нечистых силах, бесах, ведьмах, колдунах и оборотнях. Особенный ужас внушало мальчику предание, сложенное северными людьми в языческой Италии, о женообразном демоне - так называемой Белобрысой Матери или Белой Дьяволице.

   Еще в раннем детстве, когда Джованни плакал ночью в постели, дядя Ингрим пугал его Белой Дьяволицей, и ребенок тотчас утихал, прятал голову под подушку; но сквозь трепет ужаса чувствовал любопытство, желание когда-нибудь увидеть Белобрысую лицом к лицу.

   Освальд отдал племянника на выучку монаху-иконописцу, фра Бенедетто.

   Это был простодушный и добрый старик. Он учил, приступая к живописи, призывать на помощь всемогущего Бога, возлюбленную заступницу грешных. Деву Марию, св. евангелиста Луку, первого христианского живописца, и всех святых рая; затем украшаться одеянием любви, страха, послушания и терпения; наконец, заправлять темперу для красок на яичном желтке и молочном соку молодых веток смоковницы с водой и вином, приготовлять дощечки для картин из старого фигового или букового дерева, протирая их порошком из жженой кости, причем предпочтительнее употреблять кости из ребер и крыльев кур и каплунов, или ребер и плеч барана.

   Это были неисчерпаемые наставления. Джованни знал заранее, с каким пренебрежительным видом фра Бенедетто подымет брови, когда речь зайдет о краске, именуемой драконовой кровью, и непременно скажет: "Оставь ее и не очень печалься о ней; она не может принести тебе много чести". Он угадывал, что те же слова говорил и учитель фра Бенедетто, и учитель его учителя. Столь же неизменной была улыбка тихой гордости, когда фра Бенедетто поверял ему тайны мастерства, которые казались монаху пределом всех человеческих художеств и хитростей: как, например, для состава промазки при изображении молодых лиц должно брать яйца городских кур, потому что желтки у них светлее, нежели у сельских, которые, вследствие своего красноватого цвета, идут более для изображения старого смуглого тела.

   Несмотря на все эти тонкости, фра Бенедетто оставался художником бесхитростным, как младенец. К работе готовился постами и бдениями. Приступая к ней, падал ниц и молился, испрашивая у Господа силы и разума. Каждый раз, как изображал Распятие, лицо его обливалось слезами.

   Джованни любил учителя и почитал его величайшим из мастеров. Но в последнее время находило на ученика смущение, когда, объясняя свое единственное правило из анатомии, - что длину мужского тела должно полагать в восемь лиц и две трети лица, - фра Бенедетто прибавлял с тем же пренебрежительным видом, как о драконовой крови, - "что касается до тела женщины, лучше оставить его в стороне, ибо оно не имеет в себе ничего соразмерного". Он был убежден в этом так же непоколебимо, как в том, что у рыб и вообще у всех неразумных животных сверху темный цвет, а снизу светлый; или в том, что у мужчины одним ребром меньше, чем у женщины, так как Бог вынул ребро Адама, чтобы создать Еву.

   Однажды понадобилось ему представить четыре стихии посредством аллегорий, обозначив каждую каким-нибудь животным. Фра Бенедетто выбрал крота для земли, рыбу для воды, саламандру для огня и хамелеона для воздуха. Но, полагая, что слово хамелеон есть увеличительное от camelo, которое значит верблюд, - монах в простоте сердца представил стихию воздуха в виде верблюда, который открывает пасть, чтобы лучше дышать. Когда же молодые художники стали смеяться над ним, указывая на ошибку, он терпел насмешки с христианскою кротостью, оставаясь при убеждении, что между верблюдом и хамелеоном нет разницы.

   Таковы были и остальные познания благочестивого мастера о природе.

   Давно уже в сердце Джованни проникли сомнения, новый мятежный дух, "бес мирского любомудрия", по выражению монаха. Когда же ученику фра Бенедетто, незадолго до поездки во Флоренцию, случилось увидеть некоторые из рисунков Леонардо да Винчи, эти сомнения нахлынули в душу его с такою силою, что он не мог им противиться.

   В ту ночь, лежа рядом с мирно храпевшим мессером Джордже, в тысячный раз перебирал он в уме своем эти мысли, но чем более углублялся в них, тем более запутывался.

   Наконец, решил прибегнуть к помощи небесной и, устремляя взор, полный надежды, в темноту ночи, стал молиться так:

   - Господи, помоги мне и не оставь меня! Если мессер Леонардо - человек в самом деле безбожный, и в науке его - грех и соблазн, сделай так, чтобы я о нем больше не думал и о рисунках его позабыл. Избавь меня от искушения, ибо я не хочу согрешить перед Тобою. Но, если можно, угождая Тебе и прославляя имя Твое в благодарном искусстве живописи, знать все, чего фра Бенедетто не знает, и что мне так сильно хочется знать, - и анатомию, и перспективу, и прекраснейшие законы света и тени, - тогда, о Господи, дай мне твердую волю, просвети мою душу, чтобы я уже более не сомневался; сделай так, чтобы и мессер Леонардо принял меня в свою мастерскую, и чтобы фра Бенедетто - он такой добрый - простил меня и понял, что я ни в чем перед Тобою не виновен.

   После молитвы Джованни почувствовал отраду и успокоился. Мысли его сделались неясными: он вспомнил, как в руках стекольщика раскаленное добела железное острие наждака впивается и, с приятным шипящим звоном, режет стекло; увидел, как из-под струга выходят, извиваясь, гибкие свинцовые полосы, которыми соединяют в рамках отдельные куски раскрашенных стекол. Чей-то голос, похожий на голос дяди, сказал: "зазубрин, побольше зазубрин по краям, тогда стекло крепче держится", - и все исчезло. Он повернулся на другой бок и заснул.

   Джованни увидел сон, который впоследствии часто вспоминал: ему казалось, что он стоит в сумраке громадного собора перед окном с разноцветными стеклами. На них изображена была виноградная жатва таинственной лозы, о которой сказано в Евангелии: "Я семь истинная виноградная лоза, а Отец Мой виноградарь". Нагое тело Распятого лежит в точиле, и кровь льется из ран. Папы, кардиналы, императоры собирают ее, наполняют и катят бочки. Апостолы приносят гроздья; св. Петр топчет их. В глубине пророки, патриархи окапывают лозы или срезают виноград. И с чаном вина проезжает колесница, в которую запряжены евангельские звери - лев, бык, орел; правит же ею ангел св. Матфея. Стекла с подобными изображениями Джованни встречал в мастерской своего дяди. Но нигде не видал таких красок - темных и в то же время ярких, как драгоценные камни. Всего больше наслаждался он алым цветом крови Господней. А из глубины собора долетали слабые, нежные звуки его любимой песни:

  

   О, fior di castitate,

   Odorifero giglio,

   Con grain soavitate

   Sei di color vermiglio!

  

   Песнь умолкла, стекло потемнело - голос приказчика Антонио да Винчи сказал ему на ухо: "беги, Джованни, беги! Она - здесь!" Он хотел спросить "кто?", но понял, что Белобрысая у него за спиною. Повеяло холодом, и вдруг тяжелая рука схватила его за шею сзади и стала душить. Ему казалось, что он умирает.

   Он вскрикнул, проснулся и увидел мессера Джордже, который стоял над ним и стаскивал с него одеяло: - Вставай, вставай, а то без нас уедут. Давно пора! - Куда? Что такое? - бормотал Джованни впросонках.

   - Разве забыл? На виллу в Сан-Джервазио, раскапывать Мельничный Холм. - Я не поеду...

   - Как не поедешь? Даром я тебя будил, что ли? Нарочно велел черного мула оседлать, чтобы удобнее было ехать вдвоем. Да ну же, вставай, сделай милость, не упрямься! Чего ты боишься, монашек? - Я не боюсь, но мне просто не хочется... - Послушай, Джованни: там будет этот твой хваленый мастер, Леонардо да Винчи.

   Джованни вскочил и, не возражая более, стал одеваться. Они вышли на двор.

   Все уже было готово к отъезду. Расторопный Грилло давал советы, бегал и суетился. Тронулись в путь. Несколько человек, знакомых мессера Чиприано, в том числе Леонардо да Винчи, должны были приехать позже другой дорогой, прямо в Сан-Джервазио.

   Дождь перестал. Северный ветер разогнал тучи. В безлунном небе звезды мигали, как лампадные огни, задуваемые ветром. Смоляные факелы дымились и трещали, разбрасывая искры.

   По улице Рикасоли, мимо Сан-Марко, подъехали к зубчатой башне ворот Сан-Галло. Сторожа долго спорили, ругались, не понимая спросонья, в чем дело, и только, благодаря хорошей взятке, согласились выпустить их из города.

   Дорога шла узкою, глубокою долиною потока Муньоне. Миновав несколько бедных селений, с такими же тесными улицами, как во Флоренции, с высокими домами, похожими на крепости, сложенными из грубо отесанных камней, путники въехали в оливковую рощу, принадлежавшую поселянам Сан-Джервазио, спешились на перекрестке двух дорог и по винограднику мессера Чиприано подошли к Мельничному Холму.

   Здесь ожидали их работники с лопатами и заступами. За холмом, по ту сторону болота, называвшегося Мокрой Лощиной, неясно белели в темноте между деревьями стены виллы Буонаккорзи. Внизу, на Муньоне, была водяная мельница. Стройные кипарисы чернели на вершине холма.

   Грилло указал, где, по его мнению, следует копать. Мерула указывал на другое место, у подошвы холма, где нашли мраморную руку. А старший работник, садовник Строкко, утверждал, что следует рыть внизу, у Мокрой Лощины, так как, по его словам: "всегда нечисть ближе к болоту водится".

   Мессер Чиприано велел копать там, где советовал Грилло.

   Застучали лопаты. Запахло разрытою землею. Летучая мышь едва не задела крылом лицо Джованни. Он вздрогнул.

   - Не бойся, монашек, не бойся! - ободряя, похлопал его Мерула по плечу. - Никакого черта не найдем! Если бы еще не этот осел Грилло... Слава Богу, мы не на таких раскопках бывали! Вот, например, в Риме, в четыреста пятидесятую олимпиаду, - Мерула, пренебрегая христианским летосчислением, употреблял древнегреческое, - при папе Иннокентии VIII, на Аппиевой дороге, близ памятника Цецилии Метеллы, в древнем римском саркофаге с надписью: Юлия, дочь Клавдия, ломбардские землекопы нашли тело, покрытое воском, девушки лет пятнадцати, как будто спящей. Румянец жизни не сошел с лица. Казалось, что она дышит. Несметная толпа не отходила от гроба. Из далеких стран приезжали взглянуть на нее, ибо Юлия была так прекрасна, что если бы можно было описать прелесть ее, то невидевшие не поверили бы. Папа испугался, узнав, что народ поклоняется мертвой язычнице, и велел ночью тайно похоронить ее у ворот Пинчианских. - Так вот, братец, какие раскопки бывают!

   Мерула с презрением взглянул на яму, которая быстро углублялась.

   Вдруг лопата одного из работников зазвенела. Все наклонились.

   - Кости! - проговорил садовник. - Кладбище сюда в старину доходило.

   В Сан-Джервазио послышался унылый, протяжный вой собаки.

   "Могилу осквернили, - подумал Джованни. - Ну их совсем! Уйти от греха..."

   - Остов лошадиный, - прибавил Строкко злорадно и вышвырнул из ямы полусгнивший продолговатый череп.

   - В самом деле, Грилло, ты, кажется, ошибся, - сказал мессер Чиприано. - Не попытаться ли в другом месте?

   - Еще бы! Охота дурака слушать, - произнес Мерула и, взяв двух работников, пошел копать внизу, у подошвы холма. Строкко, также назло упрямому Грилло, увел нескольких людей, желая начать поиски в Мокрой Лощине.

   Через некоторое время мессер Джордже воскликнул, торжествуя:

   - Вот, вот смотрите! Я знал, где надо рыть! Все бросились к нему. Но находка оказалась нелюбопытною: осколок мрамора был диким камнем.

   Тем не менее никто не возвращался к Грилло, и, чувствуя себя опозоренным, стоя на дне ямы, он, при свете разбитого фонаря, продолжал упорно и безнадежно ковырять землю.

   Ветер стих. В воздухе потеплело. Туман поднялся над Мокрою Лощиною. Пахло стоячею водою, желтыми весендими цветами и фиалками. Небо сделалось прозрачнее. Пропели вторые петухи. Ночь была на исходе.

   Вдруг из глубины ямы, где находился Грилло, послышался отчаянный вопль:

   - Ой, ой, держите, падаю!

   Сперва ничего не могли разобрать в темноте, так как фонарь Грилло потух. Только слышно было, как он барахтается, охает и стонет.

   Принесли другие фонари и увидели полузасыпанный землей кирпичный свод, как бы крышу тщательно выведенного подземного погреба, которая не выдержала тяжести Грилло и провалилась.

   Два молодых сильных работника осторожно слезли в яму.

   - Где же ты, Грилло? Давай руку! Или совсем тебя пришибло, бедняга?

   Грилло замер, притих и, забыв сильную боль в руке, - он считал ее сломанной, но она была только вывихнута, что-то делал, щупал, ползал и странно копошился в погребе.

   Наконец, закричал радостно:

   - Идол! Идол! Мессере Чиприано, чудеснейший идол! - Н