Мамин-Сибиряк Д. Н. - Три конца

ign="justify">   - У меня в позапрошлом году медведь мою кобылу хватал, - рассказывал Морок с самодовольным видом. - Только и хитра скотинка, эта кобыла самая... Он, медведь, как ее облапит, а она в чащу, да к озеру, да в воду, - ей-богу!.. Отстал ведь медведь-то, потому удивила его кобыла своею догадкой.

   "Три пьяницы" вообще чувствовали себя прекрасно, что бесило Рачителиху, несколько раз выглядывавшую из дверей своей каморки в кабак. За стойкой управлялся один Илюшка, потому что днем в кабаке народу было немного, а набивались к вечеру. Рачителиха успевала в это время управиться около печи, прибрать ребятишек и вообще повернуть все свое бабье дело, чтобы вечером уже самой выйти за стойку.

   - Илюшка, ты смотри за отцом-то, - наставляла она детище. - Куды-нибудь отвернешься, а он как раз полштоф и стащит...

   Илюшка упорно отмалчивался, что еще больше злило Рачителиху. С парнишкой что-то сделалось: то молчит, то так зверем на нее и смотрит. Раньше Рачителиха спускала сыну разные грубые выходки, а теперь, обозленная радовавшимися пьяницами, она не вытерпела.

   - Ты чего молчишь, как пень? - накинулась она на Илюшку. - Кому говорят-то?.. Недавно оглох, так не можешь ответить матери-то?

   Илюшка продолжал молчать; он стоял спиной к окну и равнодушно смотрел в сторону, точно мать говорила стене. Это уже окончательно взбесило Рачителиху. Она выскочила за стойку и ударила Илюшку по щеке. Мальчик весь побелел от бешенства и, глядя на мать своими большими темными глазами, обругал ее нехорошим мужицким словом.

   - Ах ты, змееныш!..

   Рачителиха вся затряслась от бешенства и бросилась на сына, как смертельно раненная медведица. Она сбила его с ног и таскала по полу за волосы, а Илюшка в это время на весь кабак выкрикивал все, что слышал от Пашки Горбатого про Окулка.

   - Будь же ты от меня проклят, змееныш! - заголосила Рачителиха, с ужасом отступая от своей взбунтовавшейся плоти и крови. - Не тебе, змеенышу, родную мать судить...

   Остервенившийся Илюшка больно укусил ей палец, но она не чувствовала боли, а только слышала проклятое слово, которым обругал ее Илюшка. Пьяный Рачитель громко хохотал над этою дикою сценой и кричал сыну:

   - Валяй ее, Илюшка!..

   Опомнившись от потасовки и поощренный отцом, Илюшка опять обругал мать, но не успел он докончить ругани, как чья-то могучая рука протянулась через стойку, схватила его и подняла за волосы.

   - Давай веревку, Дуня... - хрипло говорил Морок, выхвативший Илюшку из-за стойки, как годовалого щенка. - Я его поучу, как с матерью разговаривать.

   Рачителиха бросилась в свою каморку, схватила опояску и сама принялась крутить Илюшке руки за спину. Озверевший мальчишка принялся отчаянно защищаться, ругал мать и одною рукой успел выхватить из бороды Морока целый клок волос. Связанный по рукам и ногам, он хрипел от злости.

   - Ну, и зверь! - удивлялся Морок, показывая Рачителихе укушенный палец.

   В этот момент подкатил к кабаку, заливаясь колокольчиками, экипаж Груздева. Войдя в кабак, Самойло Евтихыч нашел Илюшку еще связанным. Рачителиха так растерялась, что не успела утащить связанного хоть за стойку.

   - Кто это тебя так стреножил, мальчуга? - весело спрашивал Груздев, узнавший Илюшку.

   Это участие растрогало Рачителиху, и она залилась слезами. Груздев ее любил, как разбитную шинкарку, у которой дело горело в руках, - ключевской кабак давал самую большую выручку. Расспросив, в чем дело, он только строго покачал головой.

   - Ну, дело дрянь, Илюшка, - строго проговорил Груздев. - Надо будет тебя и в сам-деле поучить, а матери где же с тобой справиться?.. Вот что скажу я тебе, Дуня: отдай ты его мне, Илюшку, а я из него шелкового сделаю. У меня, брат, разговоры короткие.

   - Самойло Евтихыч, будь отцом родным! - причитала Рачителиха, бросаясь в ноги благодетелю. - Бога за тебя буду молить, ежели возьмешь его.

   - Встань, Дуня... - ласково говорил Груздев, поднимая ревевшую неладом бабу. - Золотые у тебя руки, кабы вон не твой-то сахар...

   Груздев мотнул головой на Рачителя и поморщился.

   - Ну, давай счеты.

   К особенностям Груздева принадлежала феноменальная память. На трех заводах он почти каждого знал в лицо и мог назвать по имени и отчеству, а в своих десяти кабаках вел счеты на память, без всяких книг. Так было и теперь. Присел к стойке, взял счеты в руки и пошел пощелкивать, а Рачителиха тоже на память отсчитывалась за две недели своей торговли. Разница вышла в двух полуштофах.

   - Это уж мне в жалованье накинь, Самойло Евтихыч, - печально проговорила Рачителиха. - Моя неустойка.

   - Рачитель выпил? - коротко спросил Груздев и, поморщившись, скостил два украденных Рачителем полуштофа. - Ну, смотри, чтобы вперед у меня этого не было... не люблю.

   - И то рук не покладаючи бьюсь, Самойло Евтихыч, а где же углядеть; тоже какое ни на есть хозяйство, за робятами должна углядеть, а замениться некем.

   - Знаю, знаю, Дунюшка... Не разорваться тебе в сам-то деле!.. Руки-то твои золотые жалею... Ну, собирай Илюшку, я его сейчас же и увезу с собой на Самосадку.

   Все время расчета Илюшка лежал связанный посреди кабака, как мертвый. Когда Груздев сделал знак, Морок бросился его развязывать, от усердия к благодетелю у него даже руки дрожали, и узлы он развязывал зубами. Груздев, конечно, отлично знал единственного заводского вора и с улыбкой смотрел на его широчайшую спину. Развязанный Илюшка бросился было стремглав в открытую дверь кабака, но здесь попал прямо в лапы к обережному Матюшке Гущину.

   - Подержи его малым делом, Матюшка, - приказывал Груздев.

   Сборы Илюшки были окончены в пять минут: две новых рубахи, новые сапоги и суконное пальтишко были связаны в один узел и засунуты в повозку Груздева под козла. Рачителиха, заливаясь слезами, остановилась в дверях кабака.

   - Перестань, Дуня, - ласково уговаривал ее Груздев и потрепал по плечу. - Наши самосадские старухи говорят так: "Маленькие детки матери спать не дают, а большие вырастут - сам не уснешь". Ну, прощай пока, горюшка.

   Так как место около кучера на козлах было занято обережным, то Груздев усадил Илюшку в экипаж рядом с собой.

   - Вот ужо я тебе задам, - ворчал он, засовывая себе за спину дорожную кожаную подушку.

   Лихо рванула с места отдохнувшая тройка в наборной сбруе, залились серебристым смехом настоящие валдайские колокольчики, и экипаж птицей полетел в гору, по дороге в Самосадку. Рачителиха стояла в дверях кабака и причитала, как по покойнике. Очень уж любила она этого Илюшку, а он даже и не оглянулся на мать.

   Целый день проревела Рачителиха, оплакивая свое ненаглядное детище. К вечеру народу в кабаке набралось много, и она торговала с опухшими от слез глазами. Урвется свободная минутка, и Рачителиха где-нибудь в уголке припадет своею горькою головой и зальется рекой. Она ли не любила, она ли не лелеяла Илюшку, а он первый поднял на нее свою детскую руку! Этот случай поднял в ее душе все прошлое, которое довело ее до кабацкой стойки. Родом она была из богатого туляцкого дома и рано заневестилась. От женихов не было отбоя, а пока отец с матерью думали да передумывали, кого выбрать в зятья, она познакомилась на покосе в страду с Окулком, и эта встреча решила ее судьбу. Окулко тогда не был разбойником и работал на фабрике, как один из лучших кричных мастеров, - сам Лука Назарыч только любовался, когда Окулко вытягивал под молотом полосу. Видный был парень Окулко и содержал всю семью, да попутал его грех: наткнулся он на Палача-отца. За какую-то провинность Окулко послан был на исправление в медную гору (лучшие мастера не избегали этого наказания). Когда дело дошло до плетей, Окулко с ножом бросился на Палача и зарезал бы его, да спасли старика большие старинные серебряные часы луковицей: нож изгадал по часам, и Палач остался жив. Окулко бежал в горы, где и присоединился к другим крепостным разбойникам, как Беспалый, бегавший от рекрутчины. Этим и закончился роман Дуни. Чтобы смотать дочь с рук, отец подыскал ей самого завалящего жениха - Рачителя, который за двадцать рублей взялся прикрыть венцом девичий грех.

   Избывая дочь, старики просчитались и не ушли от срама. Страшное это было дело, когда оба конца, Туляцкий и Хохлацкий, сбежались смотреть на даровой позор невесты с провинкой. Самая свадьба походила на похороны. На другой день, когда свахи подняли молодых, мужняя родня накинулась на молодую. На Дуньку надели лошадиный хомут и в таком виде водили по всему заводу. Как бил жену Рачитель - это знала она одна. Этот стыд и мужнины побои навеки озлобили Дунькину душу, и она два раза пыталась "стравить мужа", хотя последний и уцелел благодаря слишком большим приемам яда. Конечно, Рачитель бил жену насмерть, пока не спился окончательно с круга. Она взяла, наконец, верх над мужем-пропойцей, отвоевав право существования, и села в кабак.

   Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, - она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.

   Когда в сумерки в кабак задами прибежала Домнушка, ловившая Спирьку Гущина, она долго утешала убивавшуюся Рачителиху своими бессмысленными бабьими наговорами, какими знахарки унимают кровь. По пути свои утешения она пересыпала разными новостями, каких всегда приносила с собой целый ворох.

   - А наши-то тулянки чего придумали, - трещала участливо Домнушка. - С ног сбились, всё про свой хлеб толкуют. И всё старухи... С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где земля дешевая. Право... У самих зубов нет, а своего хлеба захотели, старые... И хохлушек туда же подманивают, а доведись до дела, так на снохах и поедут. Удумали!.. Воля вышла, вот все и зашевелились: кто куда, - объясняла Домнушка. - Старики-то так и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.

   - Это мужикам воля вышла, Домнушка, а не бабам, - грустно ответила Рачителиха.

  

  

  

   Обыкновенно фабрику останавливали после Петрова дня до успенья: это была заводская страда. Нынче всякое заводское действие остановилось само собой двумя месяцами раньше. Главная контора в Мурмосе сделала распоряжение не начинать работ до осени, чтобы дать народу одуматься и самим тоже подумать. Все заводское управление было связано по рукам и ногам распоряжениями петербургской конторы, где тоже думали. Таким образом, заводские служащие получили полную свободу до осени. Мухин воспользовался этим временем, чтобы помириться с матерью.

   - Нюрочка, мы поедем в Самосадку, - весело объявил он дочери. - Бабушку свою увидишь.

   До Самосадки было верст двадцать с небольшим. Рано утром дорожная повозка, заложенная тройкой, ждала у крыльца господского дома. Кучер Семка несколько раз принимался оправлять лошадей, садился на козла, выравнивал вожжи и вообще проделывал необходимые предварительные церемонии настоящего господского кучера. Антип и казачок Тишка усердно ему помогали. Особенно хлопотал последний: он выпросился тоже ехать на пристань и раз десять пробовал свое место рядом с Семкой, который толкал его локтем.

   - Какая отличная погода, папа, - лепетала Нюрочка, когда они усаживались, наконец, в экипаж. - На деревьях уж листочки развернулись... травка зеленая... цветы.

   Катря и Домнушка все-таки укутали барышню в большую шаль, ноги покрыли одеялом, а за спину насовали подушек. Но и это испытание кончилось, - Антип растворил ворота, и экипаж весело покатил на Самосадку. Мелькнула контора, потом фабрика, дальше почерневшие от дыма избушки Пеньковки, высокая зеленая труба медного рудника, прогремел под колесами деревянный мост через Березайку, а дальше уже начинался бесконечный лес и тронутые первою зеленью лужайки. Дорога от р.Березайки пошла прямо в гору.

   - Эвон дядя Никитич лопочет по стороне, - проговорил Тишка, оборачивая свое улыбавшееся, счастливое лицо.

   Никитич шел с кучкой кержанок. Он был одет по-праздничному: в плисовые шаровары, в красную рубаху и суконный черный халат. На голове красовалась старинная шелковая шляпа вроде цилиндра, - в Ключевском заводе все раскольники щеголяли в таких цилиндрах. Только сапоги Никитич пожалел, он шел босиком, а новые сапоги болтались за плечами, перекинутые на дорожную палку. Троица - годовой праздник на Самосадке, и Никитич выпросился погулять. Когда экипаж поровнялся, Никитич весело приподнял свой цилиндр наотлет и крикнул:

   - Гулять на Самосадку, Петр Елисеич, родимый мой!

   Попадались и другие пешеходы, тоже разодетые по-праздничному. Мужики и бабы кланялись господскому экипажу, - на заводах рабочие привыкли кланяться каждой фуражке. Все шли на пристань. Николин день считался годовым праздником на Ключевском, и тогда самосадские шли в завод, а в троицу заводские на пристань. Впрочем, так "гостились" одни раскольники, связанные родством и многолетнею дружбой, а мочегане оставались сами по себе.

   - И дочь Оленку дядя-то повел на пристань, - сообщил Тишка. - Девчонка махонькая, по восьмому году, а он ее волокет... Тоже не от ума человек!

   С Никитичем действительно торопливо семенила ножками маленькая девочка с большими серыми глазами и серьезным не по летам личиком. Когда она уставала, Никитич вскидывал ее на одну руку и шел с своею живою ношей как ни в чем не бывало. Эта Оленка очень заинтересовала Нюрочку, и девочка долго оглядывалась назад, пока Никитич не остался за поворотом дороги.

   На половине дороги обогнали телегу, в которой ехал старик Основа с двумя маленькими дочерями, а потом другую телегу, в которой лежали и сидели брательники Гущины. Лошадью правила их сестра Аграфена, первая заводская красавица.

   - Куды телят-то повезла, Аграфена? - спрашивал Семка, молодцевато подтягиваясь на козлах; он частенько похаживал под окнами гущинской избы, и Спирька Гущин пообещался наломать ему шею за такие прогулки.

   - Бороться едут, - объяснил Тишка. - Беспременно на пристани круг унесут, ежели Матюшка Гущин не напьется до поры. Матюшка с Груздевым третьева дни проехали на Самосадку.

   Нюрочка всю дорогу щебетала, как птичка. Каждая горная речка, лужок, распустившаяся верба - все ее приводило в восторг. В одном месте Тишка соскочил с козел и сорвал большой бледножелтый цветок с пушистою мохнатою ножкой.

   - Ах, какой славный цветок! Папа, как он называется?.. Ветреница? Какое смешное название!..

   Вон там еще желтеют ветреницы - это первые весенние цветы на Урале, с тонким ароматом и меланхолическою окраской. Странная эта детская память: Нюрочка забыла молебен на площади, когда объявляли волю, а эту поездку на Самосадку запомнила хорошо и, главным образом, дорогу туда. Стоило закрыть глаза, как отчетливо представлялся Никитич с сапогами за спиной, улыбавшийся Тишка, телега с брательниками Гущиными, которых Семка назвал телятами, первые весенние цветы.

   - Эвон она, Самосадка-то! - крикнул Семка, осаживая взмыленную тройку на глинистом косогоре, где дорога шла корытом и оставленные весеннею водой водороины встряхивали экипаж, как машинку для взбивания сливочного масла.

   Под горой бойкая горная река Каменка разлилась широким плесом, который огибал круглый мыс, образовавшийся при впадении в нее Березайки, и там далеко упиралась в большую гору, спускавшуюся к воде желтым открытым боком. Жило* раскинуто было на этом круглом мысу, где домишки высыпали, точно стадо овец. Из общей массы построек крупными зданиями выделялись караванная контора с зеленою железною крышей и дом Груздева, грузно присевший к земле своими крепкими пристройками из кондового старинного леса. За избами сейчас же тянулись ярко зеленевшие "перемены"**, огороженные легкими пряслами. На Самосадке народ жил справно, благо сплав заводского каравана давал всем работу: зимой рубили лес и строили барки, весной сплавляли караван, а остальное время шло на свои домашние работы, на перевозку металлов из Ключевского завода и на куренную работу. Самосадка была основана раскольничьими выходцами с реки Керженца и из Выгорецких обителей, когда Мурмосских заводов еще и в помине не было. Весь Кержацкий конец в Ключевском заводе образовался из переселенцев с Самосадки, поэтому между заводом и пристанью сохранялись неразрывные, кровные сношения.

   ______________

   * На Урале сохранилось старинное слово "жило", которым обозначается всякое жилье и вообще селитьба. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

   ** Переменами называются покосы, обнесенные изгородями или "пряслами", по-уральски. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

  

   Кучер не спрашивал, куда ехать. Подтянув лошадей, он лихо прокатил мимо перемен, проехал по берегу Березайки и, повернув на мыс, с шиком въехал в открытые ворота груздевского дома, глядевшего на реку своими расписными ставнями, узорчатою вышкой и зеленым палисадником. Было еще рано, но хозяин выскочил на крыльцо в шелковом халате с болтавшимися кистями, в каком всегда ходил дома и даже принимал гостей.

   - Вот это уж настоящий праздник!.. - кричал Груздев, вытаскивая из экипажа Нюрочку и целуя ее на лету. - Ай да Петр Елисеич, молодец... Давно бы так-то собраться!

   На звон колокольчиков выбежал Вася, пропадавший по целым дням на голубятне, а Матюшка Гущин, как медведь, навьючил на себя все, что было в экипаже, и потащил в горницы.

   - Ты повозку-то хоть оставь, черт деревянный!.. - огрызнулся на него Семка. - Право, черт, как есть...

   - Вот что, Матвей, - заговорил Мухин, останавливая обережного, - ты сходи за братом Егором...

   Матюшка с медвежьею силой соединял в себе великую глупость, поэтому остановился и не знал, что ему делать: донести приказчичьи пожитки до горницы или бросить их и бежать за Егором...

   - Тащи, чего встал? - окрикнул его Груздев, втащивший Нюрочку на крыльцо на руках. - Петр Елисеич, еще успеется... куда торопиться?.. Ну, Нюрочка, пойдем ко мне в гости.

   Дом у Груздева был поставлен на славу. В два этажа с вышкой, он точно оброс какими-то переходами, боковушками и светелками, а дальше шли громадные амбары, конюшни, подсарайные, людские и сеновалы. Громадный двор был закрыт только наполовину, чтобы не отнимать света у людской. Комнаты в доме были небольшие, с крашеными потолками, вылощенными полами и пестрыми обоями. Хорошая мебель была набита везде, так что трудно было ходить. Нюрочку особенно удивили мягкие персидские ковры и то, что решительно все было выкрашено. В горницах встретила гостей жена Груздева, полная и красивая женщина с белым лицом и точно выцветшими глазами.

   - Милости просим, дорогие гости! - кланялась она, шумя тяжелым шелковым сарафаном с позументами и золотыми пуговицами.

   Вася вертелся около матери и показывал дорогой гостье свои крепкие кулаки, что ее очень огорчало: этот мальчишка-драчун отравил ей все удовольствие поездки, и Нюрочка жалась к отцу, ухватив его за руку.

   - Забыли вы нас, Петр Елисеич, - говорила хозяйка, покачивая головой, прикрытой большим шелковым платком с затканными по широкой кайме серебряными цветами. - Давно не бывали на пристани! Вон дочку вырастили...

   - Давненько-таки, Анфиса Егоровна, - отвечал Мухин, размахивая по своей привычке платком. - Много новых домов, лес вырубили...

   Анфиса Егоровна опять качала головой, как фарфоровая кукла, и гладила ненаглядное дитятко, Васеньку, по головке.

   Пока пили чай и разговаривали о разных пустяках, о каких говорят с дороги, обережной успел сходить за Егором и доложил, что он ждет на дворе.

   - Что же ты не ввел его в горницы? - смутился Груздев. - Ты всегда так... Никуда послать нельзя.

   - Я его звал, да он уперся, как пень, Самойло Евтихыч.

   Мухин вышел на крыльцо, переговорил с Егором и, вернувшись в горницу, сказал Нюрочке:

   - Теперь ты ступай к бабушке... Дядя Егор тебя проводит.

   Девочка пытливо посмотрела на отца и, догадавшись, что ее посылают одну, капризно надула губки и решительно заявила, что одна не пойдет. Ее начали уговаривать, а Анфиса Егоровна пообещала целую коробку конфет.

   - Нельзя же, Нюрочка, упрямиться... Нужно идти к бабушке. Ручку у ней поцелуй... Нужно стариков уважать.

   Поупрямившись, Нюрочка согласилась. Егор дожидался ее во дворе. Он пошел впереди, смешно болтая на ходу руками, а она легкою походкой шла за ним. Соломенная шляпа с выцветшими лентами обратила на себя общее внимание самосадских ребятишек, которые тыкали на нее пальцами и говорили какие-то непонятные слова. Нюрочка боялась, что Вася догонит ее и прибьет, поэтому особенно торопливо семенила своими крошечными ножками в прюнелевых ботинках. Они шли по береговой улице, мимо больших бревенчатых изб с высокими коньками, маленькими оконцами и шатровыми воротами. Около одной из таких изб Егор остановился, отворил калитку и пропустил девочку вперед.

   - Иди сюда, деушка, - послышался в темноте крытого двора знакомый ласковый голос. - Не бойсь, голубушка, иди прямо.

   Это была начетчица Таисья, которая иногда завертывала в господский дом на Ключевском. Она провела Нюрочку в избу, где у стола в синем косоклинном сарафане сидела худая и сердитая старуха.

   - Здоровайся с баушкой... здоровайся хорошенько... - шептала Таисья своим ласковым голосом и тихонько подталкивала девочку к неподвижно сидевшей старухе.

   Нюрочке вдруг сделалось страшно: старуха так и впилась в нее своими темными, глубоко ввалившимися глазами. Вспомнив наказ Анфисы Егоровны, она хотела было поцеловать худую и морщинистую руку молчавшей старухи, но рука Таисьи заставила ее присесть и поклониться старухе в ноги.

   - Говори: "здравствуй, баушка", - нашептывала старуха, поднимая опешившую девочку за плечи. - Ну, чего молчишь?

   Старуха сделала какой-то знак головой, и Таисья торопливо увела Нюрочку за занавеску, которая шла от русской печи к окну. Те же ловкие руки, которые заставили ее кланяться бабушке в ноги, теперь быстро расплетали ее волосы, собранные в две косы.

   - Ах, Нюрочка, Нюрочка, кто это тебя по бабьи-то чешет?.. - ворчала Таисья, переплетая волосы в одну косу. - У деушки одна коса бывает. Вот так!.. Не верти головкой, а то баушка рассердится...

   Чтобы удобнее управиться с работой, Таисья поставила ее на лавку и только теперь заметила, что из-под желтенькой юбочки выставляются кружева панталон, - вот увидала бы баушка-то!.. Таисья торопливо сняла панталоны и спрятала их куда-то за пазуху. Девичья коса была готова, хотя Нюрочка едва крепилась от боли: постаравшаяся Таисья очень туго закрутила ей волосы на затылке. Все эти церемонии были проделаны так быстро, что девочка не успела даже подумать о сопротивлении, а только со страхом ждала момента, когда она будет целовать руку у сердитой бабушки.

   Но последнего не пришлось делать. Старуха сама пришла за занавеску, взяла Нюрочку и долго смотрела ей в лицо, а потом вдруг принялась ее крестить и горько заплакала.

   - Своя родная кровь, а половина-то басурманская... - шептала старуха, прижимая к себе внучку. - И назвали-то как: Нюрочка... Ты будешь, внучка, Аннушкой!

   Старуха села на лавку, посадила внучку на колени и принялась ласкать ее с каким-то причитаньем. Таисья притащила откуда-то тарелку с пряниками и изюмом.

   - Ах ты, моя ластовочка... ненаглядная... - шептала бабушка, жадно заглядывая на улыбавшуюся девочку. - Привел господь увидеть внучку... спокойно умру теперь...

   - Бабушка, вы о чем это плачете? - решилась, наконец, спросить Нюрочка, преодолевая свой страх.

   - От радости, милушка... от великой радости, ластовочка! Услышал господь мои старые слезы, привел внученьку на коленках покачать...

   Таисья отвернулась лицом к печи и утирала слезы темным ситцевым передником.

  

  

  

   - Папа, папа идет! - закричала Нюрочка, заслышав знакомые шаги в темных сенях, и спрыгнула с коленей бабушки.

   Старуха сейчас же приняла свой прежний суровый вид и осталась за занавеской. Выскочившая навстречу гостю Таисья сделала рукой какой-то таинственный знак и повела Мухина за занавеску, а Нюрочку оставила в избе у стола. Вид этой избы, полной далеких детских воспоминаний, заставил сильно забиться сердце Петра Елисеича. Войдя за занавеску, он поклонился и хотел обнять мать.

   - В ноги, в ноги, басурман! - строго закричала на него старуха. - Позабыл порядок-то, как с родною матерью здороваться...

   Услужливая Таисья заставила Мухина проделать эту раскольничью церемонию, как давеча Нюрочку, и старуха взяла сына за голову и, наклоняя ее к самому полу, шептала:

   - В землю, в землю, дитятко... Не стыдись матери-то кланяться. Да скажи: прости, родимая маменька, меня, басурмана... Ну, говори!

   - Мать, к чему это? - заговорил было Мухин, сконфуженный унизительною церемонией. - Неужели нельзя просто?

   - А, так ты вот как с матерью-то разговариваешь!.. - застонала старуха, отталкивая сына. - Не надо, не надо... не ходи... Не хочешь матери покориться, басурман.

   Мать и сын, наверное, опять разошлись бы, если бы не вмешалась начетчица, которая ловко, чисто по-бабьи сумела заговорить упрямую старуху.

   - Ты как дочь-то держишь? - все еще ворчала старуха, напрасно стараясь унять расходившееся материнское сердце. - Она у тебя и войти в избу не умеет... волосы в две косы по-бабьи... Святое имя, и то на басурманский лад повернул.

   - Прости его, баушка! - уговаривала Таисья. - Грешно сердиться.

   - Басурманку-то свою похоронил? - пытала старуха. - Сказала тогда, што не будет счастья без родительского благословения... Оно все так и вышло!

   - Мать, опомнись, что ты говоришь? - застонал Мухин, хватаясь за голову. - Неужели тебя радует, что несчастная женщина умерла?.. Постыдись хоть той девочки, которая нас слушает!.. Мне так тяжело было идти к тебе, а ты опять за старое... Мать, бог нас рассудит!

   - А зачем от старой веры отшатился? Зачем с бритоусами да табашниками водишься?.. Вот бог-то и нашел тебя и еще найдет.

   - Будет вам грешить-то, - умоляла начетчица, схватив обоих за руки. - Перестаньте, ради Христа! Столько годов не видались, а тут вон какие разговоры подняли... Баушка, слышишь, перестань: тебе я говорю?

   Строгий тон Таисьи вдруг точно придавил строгую старуху: она сразу размякла, как-то вся опустилась и тихо заплакала. Показав рукой за занавеску, она велела привести девочку и, обняв ее, проговорила упавшим голосом:

   - Вот для нее, для Аннушки, прощаю тебя, Петр Елисеич... У ней еще безгрешная, ангельская душенька...

   - Папа, и тебя заставляли в ноги кланяться? - шептала Нюрочка, прижимаясь к отцу. - Папа, ты плакал?

   - Да, голубчик... от радости...

   - И бабушка тоже от радости плачет?

   - И бабушка от радости...

   Примирение, наконец, состоялось, и Мухин почувствовал, точно у него гора с плеч свалилась. Мать он любил и уважал всегда, но эта ненависть старухи к его жене-басурманке ставила между ними непреодолимую преграду, - нужно было несчастной умереть, чтобы старуха успокоилась. Эта последняя мысль отравляла те хорошие сыновние чувства, с какими Мухин переступал порог родной избы, а тут еще унизительная церемония земных поклонов, попреки в отступничестве и целый ряд мелких и ничтожных недоразумений. Старуха, конечно, не виновата, но он не мог войти сюда с чистою душой и искреннею радостью. Наконец, ему было просто совестно перед Нюрочкой, которая так умненько наблюдала за всем своими светлыми глазками.

   - Пойдем теперь за стол, так гость будешь, - говорила старуха, поднимаясь с лавки. - Таисьюшка, уж ты похлопочи, а наша-то Дарья не сумеет ничего сделать. Простая баба, не с кого и взыскивать...

   Егор с женой Дарьей уже ждали в избе. Мухин поздоровался со снохой и сел на лавку к столу. Таисья натащила откуда-то тарелок с пряниками, изюмом и конфетами, а Дарья поставила на стол только что испеченный пирог с рыбой. Появилась даже бутылка с наливкой.

   - Не хлопочите, пожалуйста... - просил Мухин, стеснявшийся этим родственным угощением. - Я рад так посидеть и поговорить с вами.

   Мухина смущало молчание Егора и Дарьи, которые не решались даже присесть.

   - Не велики господа, и постоят, - заметила старуха, когда Мухин пригласил всех садиться. - Поешь-ка, Петр Елисеич, нашей каменской рыбки: для тебя и пирог стряпала своими руками.

   Мухин внимательно оглядывал всю избу, которая оставалась все такою же, какою была сорок лет назад. Те же полати, та же русская печь, тот же коник у двери, лавки, стол, выкрашенный в синюю краску, и в переднем углу полочка с старинными иконами. Над полатями висело то же ружье, с которым старик отец хаживал на медведя. Это было дрянное кремневое тульское ружье с самодельною березовою ложей; курок был привязан ремешками. Вся нехитрая обстановка крестьянской избы сохранилась до мельчайших подробностей, точно самое время не имело здесь своего разрушающего влияния.

   - Ты, Егор, ходишь с ружьем? - спрашивал Мухин, когда разговор прервался.

   - А так, в курене когда балуюсь...

   - Ты его мне отдай, а я тебе подарю другое.

   - Как матушка прикажет: ее воля, - покорно ответил Егор и переглянулся с женой.

   - На што его тебе, ружье-то? - спрашивала старуха, недоверчиво глядя на сына.

   - Так, на память об отце... А Егору я хорошее подарю, пистонное.

   - Нет, уж пусть лучше это остается... Умру, тогда делите, как знаете.

   Некрасивая Дарья, видимо, разделяла это мнение и ревниво поглядела на родительское ружье. Она была в ситцевом пестреньком сарафане и белой холщовой рубашке, голову повязывала коричневым старушечьим платком с зелеными и синими разводами.

   - Я так сказал, матушка, - неловко оправдывался Мухин, поглядывая на часы. - У меня есть свои ружья.

   В избу начали набиваться соседи, явившиеся посмотреть на басурмана: какие-то старухи, старики и ребятишки, которых Мухин никогда не видал и не помнил. Он ласково здоровался со всеми и спрашивал, чьи и где живут. Все его знали еще ребенком и теперь смотрели на него удивленными глазами.

   - Как же, помним тебя, соколик, - шамкали старики. - Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком был, так на улице с нашими ребятами играл, а потом в учебу ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет... Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе радость.

   - Спасибо, что меня не забыли, старички, - благодарил Мухин. - Вот я и сам успел состариться...

   Скоро изба была набита народом. Становилось душно. Нюрочка раскраснелась и вытирала вспотевшее лицо платком. Мухин был недоволен, что эти чужие люди мешают ему поговорить с глазу на глаз с матерью. Он скоро понял, что попался в ловушку, а все эти душевные разговоры служили только, по раскольничьему обычаю, прелюдией к некоторому сюрпризу. Пока старички разговаривали с дорогим гостем, остальные шушукались и всё поглядывали на дверь. Наконец, дверь распахнулась и в ней показалась приземистая и косолапая фигура здоровенного мужика. Все сразу замолкли и расступились. Мужик прошел в передний угол, истово положил поклон перед образами и, поклонившись в ноги Василисе Корниловне, проговорил заученным раскольничьим речитативом:

   - Прости, мамынька, благослови, мамынька.

   - Бог тебя простит, Мосеюшко, бог благословит, - с строгою ласковостью в голосе ответила старуха, довольная покорностью этого третьего сына.

   - Здравствуй, родимый братец Петр Елисеич, - с деланым смирением заговорил Мосей, протягивая руку.

   - Здравствуй, брат.

   Братья обнялись и поцеловались из щеки в щеку, как требует обычай. Петр Елисеич поморщился, когда на него пахнуло от Мосея перегорелою водкой.

   - Давно не видались... - бормотал Петр Елисеич. - Что ко мне не заглянешь на Ключевской завод, Мосей?

   - Матушка не благословила, родимый мой... Мы по родительскому завету держимся. Я-то, значит, в курене роблю, в жигалях хожу, как покойник родитель. В лесу живу, родимый мой.

   Эта встреча произвела на Петра Елисеича неприятное впечатление, хотя он и не видался с Мосеем несколько лет. По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал отца, и старая Василиса Корниловна поэтому питала к Мосею особенную привязанность, хотя он и жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора, было то, что он никогда не смотрел прямо в глаза, а куда-нибудь в угол. По тому, как отнеслись к Мосею набравшиеся в избу соседи, Петр Елисеич видел, что он на Самосадке играет какую-то роль.

   - Садись, Мосеюшко, гость будешь, - приговаривала его мать.

   - И то сяду, мамынька.

   Егор с женой продолжали стоять, потому что при матери садиться не смели, хотя Егор был и старше Мосея.

   - Так-то вот, родимый мой Петр Елисеич, - заговорил Мосей, подсаживаясь к брату. - Надо мне тебя было видеть, да все доступа не выходило. Есть у меня до тебя одно словечко... Уж ты не взыщи на нашей темноте, потому как мы народ, пряменько сказать, от пня.

   - В чем дело? - спросил Петр Елисеич, чувствуя, что Мосей начинает его пытать.

   - Да дело не маленькое, родимый мой... Вот прошла теперь везде воля, значит, всем хрестьянам, а как насчет земляного положенья? Тебе это ближе знать...

   - Пока ничего неизвестно, Мосей: я знаю не больше твоего... А потом, положение крестьян другое, чем приписанных к заводам людей.

   - Так, родимый мой... Конешно, мы люди темные, не понимаем. А только ты все-таки скажи мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля и везде вышла хрестьянская земля, кто, значит, чем владал: на, получай... Ежели, напримерно, оборотить это самое на нас: выйдет нам земля али нет?

   Петру Елисеичу не хотелось вступать в разговоры с Мосеем, но так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, - так ли, мол, Петр Елисеич говорит.

   - Ты все про других рассказываешь, родимый мой, - приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. - А нам до себя... Мы тебя своим считаем, самосадским, так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот и старички послушают... Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах и слыхом было не слыхать... Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная...

   В этих словах слышалось чисто раскольничье недоверие, которое возмущало Петра Елисеича больше всего: что ему скрывать, пока ни он, ни другие решительно ничего не знали? Приставанье Мосея просто начинало его бесить.

   - Вот что, Мосей, - заговорил Петр Елисеич решительным тоном, - если ты хочешь потолковать, так заходи ко мне, а сейчас мне некогда...

   - Так, родимый мой... Спасибо на добром слове, только все-таки ты уж сказал бы лучше... потому уж мы без сумления...

   Слушавшие старички тоже принялись упрашивать, и Петр Елисеич очутился в пренеприятном положении. В избе поднялся страшный гвалт, и никто не хотел больше никого слушать. Теперь Петру Елисеичу приходилось отвечать зараз десятерым, и он только размахивал своим платком.

   - Папа, мне неловко, - шепотом заявила Нюрочка.

   - Ах, я про тебя и забыл, крошка... - спохватился Петр Елисеич. - Ты ступай к Самойлу Евтихычу, а я вот со старичками здесь потолкую...

   - Я ее провожу, Петр Елисеич, - вызвалась начетчица Таисья.

   - Скажи Самойлу Евтихычу, что я скоро приду, - говорил Петр Елисеич.

  

  

  

   Нюрочка была рада, что вырвалась из бабушкиной избы, и торопливо бежала вперед, так что начетчица едва поспевала за ней.

   - Ишь быстроногая... - любовно повторяла Таисья, улепетывая за Нюрочкой. Таисье было под сорок лет, но ее восковое лицо все еще было красиво тою раскольничьею красотой, которая не знает износа. Неслышные, мягкие движения и полумонашеский костюм придавали строгую женственность всей фигуре. Яркокрасные, строго сложенные губы говорили о неизжитом запасе застывших в этой начетчице сил.

   - Таисья, я боюсь Васи... - проговорила Нюрочка, задерживая шаги. - Он меня прибьет...

   - Полно, касаточка... - уговаривала ее Таисья. - Мы его сами за ухо поймаем, разбойника.

   Порядок, по которому они шли, выходил на крутой берег р.Каменки и весь был уставлен такими крепкими, хорошими избами, благо лес под рукой, - сейчас за Каменкой начинался дремучий ельник, уходивший на сотни верст к северу. С улицы все избы были, по раскольничьему обычаю, начисто вымыты, и это придавало им веселый вид. Желтые бревна так и светились, как новые. Такие же мытые избы стояли и в Кержацком конце на Ключевском заводе, потому что там жили те же чистоплотные, как кошки, самосадские бабы. Раскольничья чистота резко выделялась среди мочеганской грязи.

   Когда Таисья с Нюрочкой уже подходили к груздевскому дому, им попался Никитич, который вел свою Оленку за руку. Никитич был родной брат Таисье.

   - Сестрица, родимая моя... - бормотал Никитич, снимая свой цилиндр.

   - Кто празднику рад - до свету пьян, - ядовито заметила Таисья, здороваясь с братом кивком головы.

   - Ах ты, святая душа на костылях!.. Да ежели, напримерно, я загулял? Теперь я прямо к Василисе Корниловне, потому хочу уважить сродственницу...

   Оленка, красивая и глазастая девочка, одетая в сарафан из дешевенького ситца, со страхом смотрела на Таисью. Нюрочке очень хотелось подойти к ней и заговорить, но она боялась загулявшего Никитича.

   - Зачем девчонку-то таскаешь за собой, путаная голова? - заворчала Таисья на Никитича и, схватив Оленку за руку, потащила ее за собой.

   - Родимая... как же, напримерно, ежели я к бабушке Василисе?.. - бормотал Никитич, напрасно стараясь неверными шагами догнать сестру. - Отдай Оленку!

   Таисья даже не обернулась, и Никитич махнул рукой, когда она с девочками скрылась в воротах груздевского дома. Он постоял на одном месте, побормотал что-то про себя и решительно не знал, что ему делать.

   - Эй, берегись: замну!.. - крикнул над его ухом веселый голос, и верховая лошадь толкнула его мордой.

   От толчка у Никитича полетел на землю цилиндр, так что он обругал проехавших двоих верховых уже вдогонку. Стоявшие за воротами кучер Семка и казачок Тишка громко хохотали над Никитичем.

   - Ах, вы... да я вас... кто это проехал, а?..

   - Это? А наши ключевские мочеганы...

   - Н-но-о?

   - Верно тебе говорим: лесообъездчик Макар да Терешка-казак. Вишь, пьяные едут, бороться хотят. Только самосадские уполощут их: вровень с землей сделают.

   - Уполощут! - согласился Никитич. - Где же мочеганам с самосадскими на круг выходить... Ах, черти!..

   - Известно, не от ума поехали: не сами, а водка едет... Макарка-то с лесообъездчиками-кержаками дружит, - ну, и надеется на защиту, а Терешка за ним дуром увязался.

   - Ну, это еще кто кого... - проговорил детский голос за спиной Семки. - Как бы Макарка-то не унес у вас круг.

   Это был Илюшка Рачитель, который пока жил у Груздева.

   - Ах ты, мочеганин!.. - выругал его Никитич.

   - Не лезь, коли тебя не трогают, - огрызнулся Илюшка.

   Никитич хотел было схватить Илюшку за ухо, но тот ловко подставил ему ногу, и Никитич растянулся плашмя, как подгнившее с корня дерево.

   - Ах ты, отродье Окулкино! - ругался Никитич, с трудом поднимаясь на ноги, а Илюшка уже был далеко.

   Таисья провела обеих девочек куда-то наверх и здесь усадила их в ожидании обеда, а сама ушла на половину к Анфисе Егоровне, чтобы рассказать о состоявшемся примирении бабушки Василисы с басурманом. Девочки сначала оглядели друг друга, как попавшие в одну клетку зверьки, а потом первой заговорила Нюрочка:

   &