Мамин-Сибиряк Д. Н. - Три конца

што тилько будет? - повторял Тит Горбатый, набивая нос табаком. - Ты, Дорох, как своею, этово-тово, головой полагаешь, а?

   - Та я такочки вгадаю: чи були паны и будуть, чи були мужики и зостануться... Така в мене голова, Тит.

   - А ты неладно, Дорох... нет, неладно! Теперь надо так говорить, этово-тово, што всякой о своей голове промышляй... верно. За барином жили - барин промышлял, а теперь сам доходи... Вот оно куда пошло!.. Теперь вот у меня пять сынов - пять забот.

   - Нашел заботу, Тит... ха-ха!.. Одна девка стоит пятерых сынов... Повырастают большие, батьку и замена. Повертай, як хто хоче... Нэхай им, сынам. Була бы своя голова у каждого... Вот як кажу тоби, старый.

   - Старичкам наше почтение! - здоровался с ними дозорный Самоварник. - Чего ворожите, старички?

   - А так, Полуэхт, промежду себя балакаем, - уклончиво отвечал Тит, недолюбливавший пустого человека. - То то, то другое... Один говорит, а другой слухает, всего и работы...

   - Верно, старички... верно, родимые.

   Самоварник осмотрел кабацкую публику, уткнул руки в бока, так что черный халат из тонкого сукна болтался назади, как хвост, и, наклонив свое "шадривое" лицо с вороватыми глазами к старикам, проговорил вполголоса:

   - Вот што, старички, родимые мои... Прожили вы на свете долго, всего насмотрелись, а скажите мне такую штуку: кто теперь будет у нас на фабрике робить, а?

   Старики переглянулись, посмотрели на Полуэхта, известного заводского враля, и одновременно почесали в затылках: им эта мысль еще не приходила в голову.

   - А кто в гору полезет? - не унимался Самоварник, накренивая новенький картуз на одно ухо. - Ха-ха!.. Вот оно в чем дело-то, родимые мои... Так, Дорох?

   - Пранци твоему батьку, якое слово вывернул! - добродушно удивлялся Ковальчук и опять смотрел на Тита. - Уси запануем, а хто буде робить?

   - Да меня на веревке теперь на фабрику не затащишь! - орал Самоварник, размахивая руками. - Сам большой - сам маленький, и близко не подходи ко мне... А фабрика стой, рудник стой... Ха-ха!.. Я в лавку к Груздеву торговать сяду, заведу сапоги со скрипом.

   Около Самоварника собралась целая толпа, что его еще больше ободрило. Что же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто в самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору? Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще всех и даже ругал неизвестно кого.

   - Да, оно точно што тово... - повторял Тит Горбатый, ошеломленный общим галденьем. - Оно действительно... Как ты думаешь, Дорох?

   - А кажу бисова сына этому выворотню, Тит... Ото так!.. Пидем та и потягнем горилки, Тит, бо в мене голова як гарбуз.

  

  

  

   - Козак иде... шире дорогу! - кричал голос на улице.

   - Ото дурень, Терешка мой... - самодовольно говорил старик Ковальчук, толкая локтем Тита Горбатого. - Такой уродивсь: дурня не выпрямишь.

   Горбатый посмотрел на приятеля слезившимися глазами и покачал головой.

   - Бачь, як разщирився мой козак... го!.. - радовался Ковальчук, заглядывая в двери. - Запорожец, кажу бисова сына... Гей, Терешка!.. А батька не побачив, бисова дитына?

   К старикам протолкался приземистый хохол Терешка, старший сын Дороха. Он был в кумачной красной рубахе; новенький чекмень, накинутый на одно плечо, тащился полой по земле. Смуглое лицо с русою бородкой и карими глазами было бы красиво, если бы его не портил открытый пьяный рот.

   - А, это ты, батько!.. - проговорил Терешка, пошатываясь. - А я, батько, в козаки... запорожец... Чи нэма в вас, тату, горилки?

   - Ото так, сынку... Доходи ближе, вже жь покажу тоби, пранцеватому, батькову горилку!.. Як потягну за чупрыну, тогда и будешь козак.

   Терешка махнул рукой, повернулся на каблуках и побрел к стойке. С ним пришел в кабак степенный, седобородый старик туляк Деян, известный по всему заводу под названием Поперешного, - он всегда шел поперек миру и теперь высматривал кругом, к чему бы "почипляться". Завидев Тита Горбатого, Деян поздоровался с ним и, мотнув головой на галдевшего Терешку, проговорил:

   - Вот они, эти хохлы, какие: батьков в грош не ставят, а?.. Ты, Дорох, как полагаешь, порядок это али нет?

   - Якого же тебе порядка треба? - удивлялся Дорох.

   - Вот ты и толкуй с ними... - презрительно заметил Деян, не отвечая хохлу. - Отец в кабак - и сын в кабак, да еще Терешка же перед отцом и величается. Нашим ребятам повадку дают... Пришел бы мой сын в кабак, да я бы из него целую сажень дров сделал!

   - Верно... Это ты верно, Деян, этово-тово, - соглашался Тит Горбатый. - Надо порядок в дому, чтобы острастка... Не надо баловать парней. Это ты верно, Деян... Слабый народ - хохлы, у них никаких порядков в дому не полагается, а, значит, родители совсем ни в грош. Вот Дорох с Терешкой же и разговаривает, этово-тово, заместо того, штобы взять орясину да Терешку орясиной.

   - Да за волосья! - добавлял Деян, делая правою рукой соответствующее движение. - Да по зубам!

   - Можно и по зубам, - соглашался Тит.

   - Одною рукой за волосья, а другою в зубы, - вот тебе и будет твой сын, а то... тьфу!.. Глядеть-то на них один срам.

   - Одчепись, глиндра! - ругался старый Ковальчук, возмущенный назойливостью Деяна. - Поперешный человик... Побачимо, шо-то з ваших сынов буде, а наши до нас зостануться: свое лихо.

   Эта размолвка стариков прекратилась сейчас же, как Деян отошел к стойке и пристал к Самоварнику.

   - Друг ты мне или нет, Деян? - лез обниматься к нему подгулявший дозорный. - Родимый мой, вкусим по единой.

   - Чему ты обрадовался! - отталкивал его Деян. - Воля нам, православным, вышла, а кержаков пуще того будут корчить... Обрадовались, обушники!.. А знаешь поговорку: "взвыла собака на свою голову"?

   - Родимый мой, а?.. Какое я тебе слово скажу, а?.. Кто Устюжанинову робить на фабрике будет, а?.. Родимый мой, а еще что я тебе скажу, а?..

   В кабаке стоял дым коромыслом. Из дверей к стойке едва можно было пробиться. Одна сальная свечка, стоявшая у выручки, едва освещала небольшое пространство, где действовала Рачителиха. Ей помогал красивый двенадцатилетний мальчик с большими темными глазами. Он с снисходительною важностью принимал деньги, пересчитывал и прятал под стойку в стоявшую там деревянную "шкатунку".

   - Илюшка, ты смотри, не просчитайся, - повторяла ему Рачителиха. - Получил, што ли, с Терешки?

   - Не приставай, знаем без тебя, - небрежно отвечал мальчик и с важностью смотрел на напиравшую толпу. - Вон Деяну отпущай четушку. Дядя Деян, хошь наливки?

   - Ах ты, клоп... А как ты матке сейчас ответил? - привязался к нему Поперешный. - Дунюшка, не поважай парнишка: теперь пожалеешь - после наплачешься от него.

   - Ну, ну, у себя на печи командуй, - спокойно огрызнулся мальчик и лениво зевнул. - Экая прорва народу наперла!..

   Время от времени мальчик приотворял дверь в комнату, где сидел отец с гостями, и сердито сдвигал брови. Дьячок Евгеньич был совсем пьян и, пошатываясь, размахивал рукой, как это делают настоящие регенты. Рачитель и учитель Агап пели козлиными голосами, закрывая от удовольствия глаза.

   - "Многая, многая, многая лета... мно-о-о-га-ая ле-еее-та!" - вытягивал своим дребезжащим, жиденьким тенорком Евгеньич. - Ну, еще, братие... Агап, слушай: си-до-ре!.. А ты, Рачитель, подхватывай. Ну, братие... Илюшка, пострел, подавай еще водки, чего глядишь?

   - Давай деньги... Даром-то гуси по воде плавают.

   Тит Горбатый и старый Ковальчук успели еще раза два сходить к стойке и теперь вполне благодушествовали. Хохол достал кисет с табаком, набил тютюном люльку и попыхивал дымом, как заводская труба.

   - Кум... а кум? - повторял Тит, покачиваясь на месте.

   - Який я тоби кум? Ото выворачивае человик...

   - Нет, ты постой, Дорох... Теперь мы так с тобой, этово-тово, будем говорить. Есть у меня сын Павел?

   - Щось таке?

   - Есть, говорю, сын у меня меньшой? Пашка сын, десятый ему годочек с спожинок пошел. Значит, Пашка... А у тебя, Дорох, есть дочь, как ее звать-то?.. Лукерьей дочь-то звать?

   - Та нэт же: ни якой Лукерьи нэма... Старшая Матрена, удовая, ну, Катрина матка - Катря, що у пана в горницах. Нэма Лукерьи.

   - А меньшую-то как звать?

   - Э, экий же ты, Тит, недогадливый: Федоркой звать.

   - Так, так, Федорка... вспомнил. В нашем Туляцком конце видал, этово-тово, как с девчонками бегала. Славная девушка, ничего, а выправится - невеста будет.

   - А то як же? У старого Коваля як дочка подрастет - ведмедица буде... У мене все дочки ведмедицы!

   - Так, так... Так я тово, Дорох, про Федорку-то, значит, тово... Ведь жениха ей нужно будет приспособить? Ну, так у меня, значит, Пашка к тому времю в пору войдет.

   - Ну, нэхай ему, твоему Пашке... Усе хлопцы так: маленький, маленький, а потом выросте большой дурень, як мой Терешка.

   - Хочешь сватом быть, Дорох?.. Сейчас ударим по рукам - и дело свято... Пропьем, значит, твою девку, коли на то пошло!

   - А ну вдарим, Тит... Ведмедица, кажу, Федорка буде!

   Подгулявшие старики ударили по рукам и начали перекоряться относительно заклада, даров, количества водки и других необходимых принадлежностей всякой свадьбы.

   - А ну поцалуемся, Тит, - предлагал Ковальчук и облапил будущего свата, как настоящий медведь. - Оттак!.. Да пидем к Дуньке, пусть руки разнимет.

   Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой. Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.

   - Дунька... А вот разойми у нас руки: сватами будем, - заговорил Тит Горбатый, останавливаясь у стойки.

   Взглянув на мужика в красной рубахе, он так и проглотил какое-то слово, которое хотел сказать. Дорох во-время успел его толкнуть в бок и прошептал:

   - Сват, бачишь?.. Эге, Окулко...

   Но сват уже пятился к дверям, озираясь по сторонам: Окулко был знаменитый разбойник, державший в страхе все заводы. В дверях старики натолкнулись на дурака Терешку и Парасковею-Пятницу, которых подталкивали в спину другие.

   - Эге, сват, пора втикать до дому, - шептал Ковальчук, выскакивая на крыльцо. - Оттак Дунька... Другий-то тоже разбойник: Беспалого слыхал?

  

  

  

   Беспалый попрежнему стоял у стойки и сосредоточенно пил водку. Его сердитое лицо с черноватою бородкой и черными, как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили о его происхождении - это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой руке, чтобы не идти под красную шапку. Окулко был симпатичнее: светло-русая окладистая бородка, серые большие глаза и шапка кудрявых волос на голове. К ним подошел третий товарищ, хохол Челыш, громадный мужик с маленькою головкой, длинными руками и сутулою спиной, как у всех силачей.

   - Где ты пропадал, Челыш? - окликнул его Окулко.

   - А до господского дома ходив, - вяло ответил хохол и знаком приказал целовальничихе подать целый полуштоф водки. - Паны гуляют у господском дому, - ну, я на исправника поглядел... Давно не видались.

   Воцарившаяся в кабаке тишина заставила дьячка Евгеньича высунуть голову. Увидав разбойников, он поспешил мгновенно скрыться, точно кто его ударил. Окулко продолжал сидеть у стойки и сумрачно поглядывал на Рачителиху.

   - Нашли тоже и время прийти... - ворчала та, стараясь не смотреть на Окулка. - Народу полный кабак, а они лезут... Ты, Окулко, одурел совсем... Возьму вот, да всех в шею!.. Какой народ-то, поди уж к исправнику побежали.

   - А Самоварник у встречу попавсь: бегит-бегит к господскому дому, - смеялся Челыш, расправляя усы. - До исправника побег, собачий сын, а мы що зуспеем покантовать, Дуня.

   - Пора кабак запирать, вот что! - не вытерпел, наконец, Илюшка, вызывающе поглядывая на кутивших разбойников. - Ступайте, откуда пришли...

   - Вишь змееныш! - взбурил Окулко и ударил кулаком по стойке.

   Целовальничиха посмотрела на него умоляющим взглядом и вся покраснела, точно он ударил ее этим словом по сердцу. Она так и обмерла давеча, когда у стойки точно из земли вырос Окулко. И каждый раз так, а он сидит и смотрит на нее. О, как любила когда-то она вот эту кудрявую голову, сколько приняла из-за нее всякого сраму, а он на свою же кровь поднимается... Вон как на Илюшку взбурил, как медведь. Но это было минутное чувство: Дуня забыла о себе и думала теперь об этих разбойниках, которым одна своя воля осталась. Бабье сердце так и заныло от жалости, и целовальничиха смотрела на всех троих такими ласковыми глазами. Не будет воли вот этим отпетым, забубенным головушкам да бабам...

   - Окулко, ступай, коли ум есть, - ласково прошептала она, наклоняясь к разбойнику. - Сейчас народ нагонят... неровен час...

   - Тошно мне, Дунюшка... - тихо ответил Окулко и так хорошо посмотрел на целовальничиху, что у ней точно что порвалось. - Стосковался я об тебе, вот и пришел. Всем радость, а мы, как волки, по лесу бродим... Давай водки!

   Челыш и Беспалый в это время шептались относительно Груздева. Его теперь можно будет взять, потому как и остановился он не у Основы, а в господском доме. Антип обещал подать весточку, по какой дороге Груздев поедет, а он большие тысячи везет с собой. Антип-то ловко все разведал у кучера: водку даве вместе пили, - ну, кучер и разболтался, а обережного обещался напоить. Проворный черт, этот Матюшка Гущин, дай бог троим с ним одним управиться.

   - Работишка будет... - толкнул Беспалый разнежившегося Окулка. - Толстое брюхо поедет.

   В это время, пошатываясь, в кабак входил Антип. Он размахивал шапкой и напевал крепостную московскую песню, которую выучил в одном сибирском остроге:

  

   Собаки борзые,

   Крестьяне босые...

  

   Разбойники не обратили на него никакого внимания, как на незнакомого человека, а Беспалый так его толкнул, что старик отлетел от стойки сажени на две и начал ругаться.

   - А ты не дерись, слышишь? - приставал Антип к Беспалому, разыгрывая постороннего человека. - Мы и сами сдачи дадим мелкими...

   Подбодренные смелостью старика, в дверях показались два-три человека с единственным заводским вором Мороком во главе. Они продолжали подталкивать дурачка Терешку, Парасковею-Пятницу и другого дурака, Марзака, высокого старика с лысою головою. Морок, плечистый мужик с окладистою бородой и темными глазами навыкате, слыл за отчаянную башку и не боялся никого. С ним под руку ворвался в кабак совсем пьяный Терешка-казак.

   - Сорок восемь серебром... приказываю... - бормотал Терешка и полез к стойке.

   - Терешка, хочешь водки? - окликнул его Окулко. - Рачителиха, давай им всем по стакану... Парасковея, аль не узнала?.. Наливай еще по стакану! - командовал развеселившийся Окулко. - Всем воля вышла... Гуляй на все, сдачи не будет.

   - Окулко, возьмите меня с собой козаковать? - приставал к разбойнику Терешка-казак, не понимавший, что делает. - Я верхом поеду... Теперь, брат, всем воля: не тронь!

   - У нас хлеб дорогой, а ты глуп. Нет, брат, нам с тобой не по пути... - отвечал Окулко, чутко прислушиваясь к каждому звуку.

   - Я?.. Запорожец... эге!.. Хочешь, потянемся на палке...

   - Ступай к своему батьке да скажи ему, чтобы по спине тебя вытянул палкой-то... - смеялся Окулко. - Вот Морока возьмем, ежели пойдет, потому как он промыслит и для себя и для нас. Так я говорю, Морок?

   - Угости стаканчиком, Окулко!

   - Ах ты, горе гороховое!.. Рачителиха, лени ему стаканчик... Пусть с Парасковеей повеселятся в мою голову. А давно тебя били в последний раз, Морок?

   - Третьева дни... Так взбодрили, что страсть.

   - За какие качества?

   - А так... Сапоги нашли... Знаешь Самоварника? Ну, так его сапоги... Только как жив остался - удивительно!

   Морок был удивительный человек, умевший отбиться от работы даже в крепостное время. Он произошел все заводские работы, какие только существовали, и нигде не мог ужиться. Сначала как будто и работает, а потом все бросит, и его гонят в три шеи. Окончательно Морок отбился от господской работы, когда поставили на руднике паровую машину. "Что я за собака, чтобы на свист стал ходить?" - объявил Морок и не стал ходить на работу. Что с ним ни делали, он устоял на своем. Сам Палач отказался от Морока. Добившись воли, Морок превратился в кабацкого завсегдатая и слыл по заводу, как единственный вор. Он ходил в лохмотьях, но держался гордо, как свободный человек. И теперь, выпив стакан водки, он тряхнул своею косматою бородой, хлопнул Окулка по плечу и проговорил:

   - Вот я, Окулко, раньше всех волю получил... Уж драли-драли, тиранили-тиранили, Палач выбился из сил, а я все-таки устоял... Вот каков я есть человек, Окулко!.. Разе ищо ошарашить стаканчик за твое здоровье? Больно уж меня избили третьева дни... на смерть били.

   Окулко только мотнул головой Рачителихе, и та налила Мороку второй стаканчик. Она терпеть не могла этого пропойцу, потому что он вечно пьянствовал с Рачителем, и теперь смотрела на него злыми глазами.

   В кабаке после недавнего затишья опять поднялся шум. Пьяный Терешка-казак орал песни и обнимался с Челышем, Марзак и Парасковея-Пятница горланили песни, дурачок Терешка хохотал, как сумасшедший.

   - Над чем ты хохочешь, Терешка? - спрашивала его участливо Рачителиха.

   - Весело, браковка... - отвечал дурачок и, протянув руку с деревянною коробкой, прибавил: - Часы купи... днем и ночью ходят...

   Коробка была выдолблена из куска дерева и закрыта крышкой. Отодвинув крышку, Терешка показал бегавшего в коробке таракана и опять залился своим детским смехом. Всех мужиков он звал Иванычами, а баб - браковками.

   Захмелевший Морок подсел к Окулку и, облапив его одною рукой, заговорил:

   - Ну, как вы теперь, Окулко?.. Всем вышла воля, а вы всё на лесном положении... Так я говорю?

  

  

  

   После веселого обеда весь господский дом спал до вечернего чая. Все так устали, что на два часа дом точно вымер. В сарайной отдыхали Груздев и Овсянников, в комнате Луки Назарыча почивал исправник Иван Семеныч, а Петр Елисеич прилег в своем кабинете. Домнушка тоже прикорнула у себя в кухне. Бодрствовали только дети.

   Нюрочка спряталась в кабинете отца и хотела здесь просидеть до вечера, пока все не проснутся: она боялась Васи. Ей сделалось ужасно скучно и еще не улеглось нервное состояние после рассказа Ивана Семеныча за обедом, как он высек Сидора Карпыча. Окружавшая ее тишина усиливала невидимую душевную работу. Под конец Нюрочка расплакалась, сидя тихонько в своем уголке, как плачут сироты. В этот критический момент дверь в кабинете осторожно отворилась и в нее высунулась кудрявая русая головка Васи, - она что-то шептала и делала таинственные знаки. Нюрочка отлично понимала этот немой язык, но только отрицательно покачала головой. Знаки повторились с новою силой, и Васина голова делала такие уморительные гримасы, что Нюрочка рассмеялась сквозь слезы. Это ее погубило. Голова сначала показала ей язык, а потом приняла хныкающее выражение. Осторожно, на цыпочках, чтобы не разбудить спавшего отца, Нюрочка вышла из своей засады и подошла к двери.

   - Ты опять будешь драться? - спросила она на всякий случай.

   - А ты плакса... - шепотом ответила голова, и это показалось Нюрочке настолько убедительным, что она вышла из кабинета.

   Очутившись за дверью, она вдруг струсила; но Вася и не думал ее бить, а только схватил за руку и стремительно потащил за собой.

   - Пойдем, Нюра, я тебе покажу такую штуку... - задыхающимся шепотом повторял он.

   Глаза у пристанского разбойника так и горели, и охватившее его воодушевление передалось Нюрочке, как зараза. Она шла теперь за Васей, сама не отдавая себе отчета. Они сначала вышли во двор, потом за ворота, а через площадь к конторе уже бежали бегом, так что у Нюрочки захватывало дух.

   - Вот так штука!.. - повторял Вася, задыхаясь от волнения.

   Они прибежали в контору. Через темный коридор Вася провел свою приятельницу к лестнице наверх, где помещался заводский архив. Нюрочка здесь никогда не бывала и остановилась в нерешительности, но Вася уже тащил ее за руку по лестнице вверх. Дети прошли какой-то темный коридор, где стояла поломанная мебель, и очутились, наконец, в большой низкой комнате, уставленной по стенам шкафами с связками бумаг. Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, как и следует быть настоящему архиву.

   - А это что? - торжественно объявил Вася, указывая на громадный черный щит из картона, на котором был вырезан вензель, подклеенный зеленою и красною бумагой.

   Нюрочка еще никогда не видала вензелей и с удивлением смотрела на эту мудреную штуку, пока Вася объяснял ей его значение и заставлял пощупать и картон, и бумагу, и полочку для свечей на задней стенке вензеля.

   - Все это зажгут, - объяснял Вася тоном знатока. - Плошки приготовлены в машинной... А мы будем кричать "ура", и твой папа и мой - все.

   Нюрочке вдруг сделалось ужасно весело, и Вася в ее глазах совсем изменился. Ей даже нравилось ничего не думать, а слепо подчиняться чужой воле. Она чувствовала то же сладко-замирающее ощущение, как на высоких качелях. Когда же, наконец, наступит вечер и зажгут иллюминацию? Ей казалось, что она просто не доживет до этого, и маленькое сердце замирало от волнения. Дальше все происходило в каком-то тумане: Вася водил свою спутницу по всей конторе, потом они бегали на плотину, где так ужасно шумела вода, и, наконец, очутились на крыше господского дома. Как случилось это последнее, Нюрочка не могла объяснить. Одна она умерла бы от страха, а за Васей карабкалась везде, как коза, и была счастлива, если он ее одобрял взглядом или жестом.

   Петра Елисеича разбудила Катря, объясняя своим ломаным хохлацким говором, что панночка на крыше и ни за что не хочет спуститься оттуда.

   - Нюрочка? На крыше? - повторял машинально Петр Елисеич, ничего не понимая.

   - Аж страшно глядеть... - объясняла Катря.

   - Не может быть! - решил он. - Ты что-нибудь путаешь...

   Когда он вышел на двор, то действительно увидал Нюрочку, которая в своем желтом платьице карабкалась по самому коньку крыши. У него даже замерло сердце от ужаса... А Нюрочка улыбалась ему с крыши, напрасно отыскивая глазами своего веселого спутника, - пристанской разбойник, завидев Петра Елисеича, с ловкостью обезьяны кубарем скатился по крыше, прыгнул на росшую в саду липу, а по ней уже добрался благополучно до земли. Нюрочка увидала его уже в саду; он опять кривлялся и показывал ей язык, а она только сейчас поняла свою полную беспомощность, и давешний страх опять охватил ее. Снял ее с крыши уже кучер Семка.

   - Ах ты, коза, коза... - ласково журил ее Петр Елисеич. - Так нельзя, Нюрочка.

   Петр Елисеич в радостном волнении унес Нюрочку на руках в комнату и заставил наливать себе чай, - в столовой уже кипел на столе самовар.

   Господский дом проснулся как-то разом, и опять в нем закипело веселье, на время прерванное сном. Иван Семеныч потребовал себе пунша, потому что у него голова требовала починки. Потом стали пить пунш все, а на дворе опять появились кафтанники, лесообъездчики и разный другой заводский люд.

   - Ах ты, француз, француз!.. - говорил исправник, хлопая Петра Елисеича по плечу. - Ну-ка, расскажи, как ты с французским королем в Париже обедал?

   - Давно это было, Иван Семеныч, позабыл, - отнекивался Петр Елисеич.

   - Сегодня можно и припомнить... Да ну же, ангел мой, расскажи!..

   - Да самая простая вещь: все первые ученики, кончившие курс в Ecole polytechnique*, обедали с королем... Такой обычай существовал, а Луи-Филипп был добряк. Ну, и я обедал...

   ______________

   * Политехнической школе (франц.).

  

   - А страшно было, ангел мой? Ну, признайся... хе-хе!.. Какой-нибудь кержак из Самосадки и вдруг обедает за одним столом с французским королем. Это, черт возьми, ангел мой... Ты как полагаешь, Самойло Евтихыч?

   - А?.. Выпьем!.. - как-то мычал Груздев; он редко пил и под влиянием вина превращался из бойкого и говорливого человека в меланхолика.

   Нюрочка перебегала из столовой в залу и смотрела в окно на галдевшую на дворе толпу. Ей опять было весело, и она только избегала встречаться с Иваном Семенычем, которого сразу разлюбила. Добрый старик замечал эту детскую ненависть и не знал, как опять подружиться с Нюрочкой. Улучив минуту, когда она проходила мимо него, он поймал ее за какую-то оборку и прошептал, указывая глазами на Овсянникова:

   - Писанка, ну, спроси у его про часы...

   В другое время Нюрочка не посмела бы обратиться к сердитому и недовольному секретарю Луки Назарыча, но сейчас на нее накатился шаловливый стих.

   - Илья Савельич, покажите часы!.. - звонко проговорила она, развязно подходя к угрюмому человеку.

   Овсянников дремал за стаканом пунша, когда Нюрочка подбежала к нему, и с удивлением посмотрел на нее. Слово "часы" сразу подняло его на ноги. Он достал их из кармана жилета, вытер платком и начал объяснять необыкновенные достоинства.

   - Анкерные-с... с парашютом... - повторял он, показывая Нюрочке внутреннее устройство часов.

   У закостеневшего на заводской работе Овсянникова была всего единственная слабость, именно эти золотые часы. Если кто хотел найти доступ в его канцелярское сердце, стоило только завести речь об его часах и с большею или меньшею ловкостью похвалить их. Эту слабость многие знали и пользовались ею самым бессовестным образом. На именинах, когда Овсянников выпивал лишнюю рюмку, он бросал их за окно, чтобы доказать прочность. То же самое проделал он и теперь, и Нюрочка хохотала до слез, как сумасшедшая.

   - Ото дурень! - шептал ей Иван Семеныч, стараясь обнять. - А ты все еще сердишься на меня, писанка?

   - Вы - злой... - отвечала Нюрочка, стараясь побороть в себе зарождавшуюся симпатию к Ивану Семенычу. - Нехороший...

   Нюрочка совсем не заметила, как наступил вечер, и пропустила главный момент, когда зажигали иллюминацию, главным образом, когда устанавливали над воротами вензель. Как весело горели плошки на крыше, по карнизам, на окнах, а собравшийся на площади народ кричал "ура". Петр Елисеич разошелся, как никогда, и в окно бросал в народ медные деньги и пряники.

   - Песенников!.. - скомандовал он кому-то из дозорных.

   Скоро под окнами образовался круг, и грянула проголосная песня. Певцы были все кержаки, - отличались брательники Гущины. Обережной Груздева, силач Матюшка Гущин, достал берестяной рожок и заводил необыкновенно кудрявые колена; в Ключевском заводе на этом рожке играли всего двое, Матюшка да доменный мастер Никитич. Проголосная песня полилась широкою рекой, и все затихло кругом.

  

   Не взвивайся, мой голубчик,

   Да выше лесу, выше гор... -

  

   выводил чей-то жалобный фальцетик, а рожок Матюшки подхватывал мотив, и песня поднималась точно на крыльях. Мочеганка Домнушка присела к окну, подперла рукой щеку и слушала, вся слушала, - очень уж хорошо поют кержаки, хоть и обушники. У мочеган и песен таких нет... Свое бабье одиночество обступило Домнушку, непокрытую головушку, и она растужилась, расплакалась. Нету дна бабьему горюшку... Домнушка совсем забылась, как чья-то могучая рука обняла ее.

   - Не весь голову, не печаль хозяина... - ласково проговорил над самым ее ухом голос красавца Спирьки Гущина.

   Домнушка не двинулась, точно она вся застыла, очарованная проголосною старинною песней.

   Какое-то стихийное веселье охватило весь господский дом. Иван Семеныч развернулся и потребовал песенников в горницы, а когда круг грянул:

  

   Уж ты, зимонька-зима,

   Студеная была зима! -

  

   он пошел вприсядку с Васей Груздевым, который плясал, как скоморох.

   - Куму подавайте!.. - кричал Иван Семеныч. - Где кума?

   Притащили Домнушку из кухни и, как она ни упиралась, заставили выпить целый стакан наливки и поставили в круг. Домнушка вытерла губы, округлила правую руку и, помахивая своим фартуком, поплыла павой, - плясать была она первая мастерица.

   - Ах, ешь тебя мухи с комарами! - кричал Иван Семеныч, избочениваясь и притопывая ногами на месте. - Ахти... хти, хти...

   Он только что хотел выделывать свое колено, как в круг протиснулся Полуэхт Самоварник и остановил его за плечо.

   - Родимый мой... - бормотал он, делая какие-то знаки.

   - Ну, и нашел время, - ворчал Иван Семеныч.

   Круг замолк, Домнушка унырнула в свою кухню, а Самоварник шептал исправнику:

   - В кабаке все трое... Вот сейчас провалиться, своем глазам видел: и Окулко, и Челыш, и Беспалый...

   - Я им покажу, ангел мой...

   Набат точно вымел весь народ из господского дома, остались только Домнушка, Катря и Нюрочка, да бродил еще по двору пьяный коморник Антип. Народ с площади бросился к кабаку, - всех гнало любопытство посмотреть, как будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря и Нюрочка прибежали в кухню к Домнушке и не знали, куда им спрятаться.

   - Я боюсь... боюсь... - плакала Нюрочка. - Все убежали...

   - Христос с нами, барышня, - уговаривала девочку захмелевшая от наливки Домнушка. - Легкое место сказать: весь завод бросился ловить одного Окулка... А он уйдет от них!

   - Он с ножом, Домнушка?

   - Конечно, с ножом, потому как в лесу живет... Тьфу!.. Не пымать им Окулка... Туда же и наш Аника-то воин потрепался, Иван-то Семеныч!..

   Замирающею трелью заливался колокол у заводской конторы, как звонили только на пожар. Вскинулась за своею стойкой Рачителиха, когда донесся до нее этот звук.

   - Чу, это нам благовестят!.. - проговорил Беспалый, пряча руку за пазуху, где лежал у него нож.

   - Уходи, уходи... - шептала Дуня, хватая Окулка за его могучее плечо и напрасно стараясь сдвинуть с места.

   - Не впервой... - лениво ответил Окулко. - Давай водки, Дуня.

   Замерло все в кабаке и около кабака. Со стороны конторы близился гулкий топот, - это гнали верхами лесообъездчики и исправничьи казаки. Дверь в кабаке была отворена попрежнему, но никто не смел войти в нее. К двум окнам припали усатые казачьи рожи и глядели в кабак.

   Когда к кабаку подъехал Иван Семеныч, единственная сальная свеча, горевшая на стойке, погасла и наступила зловещая тишина.

   - Берите его! - кричал Иван Семеныч, бросаясь в дверь.

   В мгновение ока произошла невообразимая свалка. Зазвенели стекла в окнах, полетели откуда-то поленья, поднялся крик и отчаянный свист.

   - Вяжи их, ангелы вы мои!.. - кричал Иван Семеныч, перелезая к стойке по живой куче катавшихся по полу мужицких тел.

   - Готово!.. - отвечал Матюшка Гущин, который бросился в кабак в числе первых и теперь пластом лежал на разбойнике. - Тут ён, вашескородие... здесь... Надо полагать, самый Окулко и есть!

   Разбойник делал отчаянные усилия освободиться: бил Матюшку ногами, кусался, но все было напрасно.

   - Всех перевязали? - спрашивал в темноте охриплый голос Ивана Семеныча.

   - Усех, вашескородие... - отвечал голос туляка-лесообъездчика.

   Когда добыли огня и осветили картину побоища, оказалось, что вместо разбойников перевязали Терешку-казака, вора Морока и обоих дураков.

   - Который Окулко? - спрашивал Иван Семеныч.

   Все сконфуженно молчали. Иван Семеныч, когда узнал, в чем дело, даже побелел от злости и дрожащими губами сказал Рачителихе:

   - Ну, душа моя, я тебя сейчас так посеребрю, что...

   Но он во-время опомнился, махнул рукой и вышел из кабака.

   - Пусть эти подлецы переночуют в машинной, - указал он на связанных, а потом обернулся, выругал Рачителиху, плюнул и вышел.

   Окулко в это время успел забраться в сарайную, где захватил исправничий чемодан, и благополучно с ним скрылся.

  

  

  

   Набат поднял весь завод на ноги, и всякий, кто мог бежать, летел к кабаку. В общем движении и сумятице не мог принять участия только один доменный мастер Никитич, дожидавшийся под домной выпуска. Его так и подмывало бросить все и побежать к кабаку вместе с народом, который из Кержацкого конца и Пеньковки бросился по плотине толпами.

   Убежит Никитич под домну, посмотрит "в глаз"*, откуда сочился расплавленный шлак, и опять к лестнице. Слепень бормотал ему сверху, как осенний глухарь с листвени.

   ______________

   * Глазом у доменной печи называют отверстие для выпуска шлаков и чугуна. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

  

   - Кто-нибудь завернет, тогда узнаем, - решил Никитич, окончательно удаляясь на свой пост.

   В доменном корпусе было совсем темно, и только небольшое слабо освещенное пространство оставалось около напряженно красневшего глаза. Заспанный мальчик тыкал пучком березовой лучины в шлак, но огонь не показывался, а только дымилась лучина, с треском откидывая тонкие синеватые искры. Когда, наконец, она вспыхнула, прежде всего осветилась глубокая арка самой печи. Направо в земле шла под глазом канавка с порогом, а налево у самой арки стояла деревянная скамеечка, на которой обыкновенно сидел Никитич, наблюдая свою "хозяйку", как он называл доменную печь.

   - Да ты откуда объявился-то, Сидор Карпыч? - удивился Никитич, только теперь заметив сидевшего на его месте сумасшедшего.

   - А пришел...

   - Знаю, что пришел... Михалко, посвети-ка на изложницы, все ли канавки проделаны...

   Сидор Карпыч каждый вечер исправно являлся на фабрику и обходил все корпуса, где шла огненная работа. К огню он питал какое-то болезненное пристрастие и по целым часам неподвижно смотрел на пылавшие кричные огни, на раскаленные добела пудлинговые печи, на внутренность домны через стеклышко в фурме, и на его неподвижном, бесстрастном лице появлялась точно тень пробегавшей мысли. В застывшем лице на мгновение вспыхивало сознание и так же быстро потухало, стоило Сидору Карпычу отвернуться от яркого света. Теперь все корпуса были закрыты, кроме доменного, и Сидор Карпыч смотрел на доменный глаз, светившийся огненно-красною слезой. Рабочие так привыкли к безмолвному присутствию "немого", как называли его, что не замечали даже, когда он приходил и когда уходил: явится, как тень, и, как тень, скроется.

   Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило по корпусу вместе с Михалкой, - это весело горел пук лучины в руках Михалки. Вверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно в воздухе висела железная паутина. На вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, - в каждом корпусе были свои голуби, и рабочие их прикармливали.

   - Мир вам - и я к вам, - послышался голос в дверях, и показался сам Полуэхт Самоварник в своем кержацком халате, форсисто перекинутом с руки на руку. - Эй, Никитич, родимый мой, чего ты тут ворожишь?

   - Ты из кабака, Полуэхт?

   - Было дело... Ушел Окулко-то, а казаки впотьмах связали Морока, Терешку Ковальчука, да Марзака, да еще дурачка Терешку. Чистая галуха!*

   ______________

   * На фабричном жаргоне "галуха" - умора. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

  

   - Так и ушел?

   - Ушел, да еще у исправника чемодан прихватил, родимый мой.

   - Н-ноо?.. Ловко!

   Полуэхт посмотрел на Никитича и присел на скамеечку, рядом с Сидором Карпычем, который все следил за горевшею лучиной и падавшими от нее красными искрами.

   - Ну, как твоя хозяйка? - спрашивал Самоварник, чтобы угодить Никитичу, который в своей доменной печи видел живое существо.

   - Пошаливать начинает для праздника... - ответил Никитич и, подойдя к деревянной полочке с пробой, показал свежий образчик. - Половик выкинула, потому не любит она наших праздников.

   Самоварник посмотрел пробу и покачал головой. Лучшим чугуном считался серый, потому что легко идет в передел, а белый плохим; половиком называют средний сорт.

   - Наверху, видно, празднуют... - глубокомысленно заметил Самоварник, поднимая голову кверху. - Засыпки и подсыпки* плохо робят. Да и то сказать, родимый мой, суди на волка, суди и по волку: все загуляли.

   ______________

   * Засыпки и подсыпки - рабочие, которые засыпают в печь уголь, руду и флюсы. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

  

   К разговаривавшим подошел казачок Тишка, приходившийся Никитичу племянником. Он страшно запыхался, потому что бежал из господского дома во весь дух, чтобы сообщить дяде последние новости, но, увидев сидевшего на скамейке Самоварника, понял, что напрасно торопился.

   - Ну что, малец? - спрашивал Никитич, зажигая новый пук лучины.

   - Все то же... У нас в дому дым коромыслом стоит: пируют страсть!

   - И Окулка не боятся?

   - Антипа заставили играть на балалайке, а Груздев пляшет с Домнушкой... Вприсядку так и зажаривает, только брюхо трясется. Даве наклался было плясать исправник, да Окулко помешал... И Петр Елисеич наш тоже вот как развернулся, только платочком помахивает.

   - Вот что, Никитич, родимый мой, скажу я тебе одно словечко, - перебил мальчика Самоварник. - Смотрю я на фабрику нашу, родимый мой, и раскидываю своим умом так: кто теперь Устюжанинову робить на ней будет, а? Тоже вот и медный рудник взять: вся Пеньковка расползется, как тараканы из лукошка.

   - Как ты сказал? - удивился Никитич и даже опустил зажженную лучину, не замечая, что у него уже начала тлеть пола кафтана.

   - Я говорю, родимый мой: кто Устюжанинову робить будет? Все уйдут с огненной работы и с рудника тоже.

   Никитич только теперь понял все значение