Краснов Петр Николаевич - Амазонка пустыни

олы, большие кресла со спинками и подлокотниками черного дерева, чудной резьбы. В лицевой стене на домашнем алтаре стояли бронзовые изображения Будды, перед ними лежали белые круглые хлебцы, и в горке чистого песку курились тонкие темно-желтые свечи. Едкий, похожий на ладан, дым шел от них, и в комнате было им накурено. Бумажные цветы украшали алтарь и Будду. В фанзе никого не было.

   В ней за двумя дворами, за высокими серого кирпича стенами, вдоль которых росли громадные карагачи, раскинувшие корявые ветви над всем двором, было тихо.

   Слышно было, как потрескивали тлеющие свечки. Кругом во всем дворце не было никакого движения.

   Прошло около получаса. Ивану Павловичу и Фанни принесли "достархан"- китайские твердые, жесткие, сочные, круглые, желтые груши, финики, изюм, конфеты, печенье и чай, поставили перед ними и ушли, оставив их одних.

   Пить и есть с дороги хотелось, и они выпили с удовольствием желтого горьковатого, чуть теплого цветочного чая.

   Наконец двери во внутренние помещения открылись и старый почтенный чиновник пригласил их к фудутуну.

  

   Фудутун был в полном парадном уборе. На его черной шапке, точно сапфир, сверкал в бронзовой ажурной оправе голубой прозрачный стеклянный шарик, и два длинных пера эспри торчали из-под него вниз. На роскошном черном, тяжелого драгоценного шелка халате был художественно вышит серебром лебедь и вокруг него цветы и листья. Широкие рукава падали до локтя, а из-под них видны были рукава нижнего халата темно-синего блестящего шелка. Он сидел в большом резном кресле с подлокотниками и с малиновой бархатной подушкой.

   Сбоку, в другом кресле, сидел мандарин с розовым шариком - это был чиновник иностранных дел Фен-ты-мин, говоривший мастерски по-русски.

   Два кресла были приготовлены для гостей.

   Фудутун приветствовал Ивана Павловича и Фанни, вставши им навстречу, присел и протянул маленькую худую руку с нежной кожей и тонкими пальцами.

   Фудутун попросил гостей садиться. Фанни смотрела на его лицо, и ей становилось жутко. Мертвое лицо страшной маски было под парадной шапкой мандарина. Старое, сморщенное, бледно-желтого цвета, почти белое, с седыми бровями, с седыми усами и маленькой бородкой, с узкими черными глазами. Оно поражало своей неподвижностью. Он сел, оперся обеими руками о подлокотники и застыл.

   Фен-ты-мин, так же парадно одетый, так же торжественно настроенный, задал обычные вопросы этикета: "как доехали", "не случилось ли чего". Он перевел ответы фудутуну, и тот на каждый молча качал головой.

   Фудутун стал говорить.

   Мертвое лицо маски было все так же неподвижно, глаза тусклые, и лицо не выражало ничего. Но странно, в гортанных, икающих и щелкающих звуках непонятных Фанни слов Фанни ощущала страшную, мучительную скорбь. Скорбь, перед которой смерть - ничто.

   Ту же скорбь чувствовал в словах старого мандарина и Иван Павлович, понимавший его из пятого в десятое.

   В маленькой комнате было холодно. В углу мутными блестками отсвечивали на лбу, на толстых щеках, на груди и животе золотого Будды огоньки курительных свечек. Мертвая тишина звенела кругом во дворце.

   Длинные века неподвижного покоя смотрели с пыльных стен, оклеенных малиновой бумагой. Тяжелые дубовые стропила потолка были изъедены временем. Чудилось, что так же древен и дряхлый мандарин и что-то, что он говорит, говорит его седое время.

   Фен-ты-мин переводил четко, выговаривая каждое слово, подыскивая цветистые сравнения и яркие эпитеты, которыми была пересыпана речь старого китайского чиновника, воспитанника Пекинской школы.

   - Ты приехал в нехорошее время, сын мой и русский друг мой, - говорил фудутун. - Твое дело погибло. Твои деньги погибли, и все надо начинать сначала.

   В Пекине революция. Если революция хороша в Европе, если новости тамошней жизни могут дать счастье европейскому народу, то для Китая - это гибель.

   Обрезают косы. Уничтожают вековой обычай. Разрушают религию и выгоняют бонз из храмов. Разве может народ жить без веры? У бедняка отнимают утешение надежды возродиться в будущей жизни в образе богатого купца. У нехорошего человека нет страха перед тем, что после смерти судьба покарает и сделает его скотом. Если после смерти ничего, если жизнь кончается здесь, каждый захочет насладиться этой жизнью и для всех не хватит. Потерян будет стыд и совесть, преступления покроют землю, и люди обратятся в животных.

   Они прогнали Императора и Императрицу и говорят, пусть правит сам народ. Но ведь и раньше правили не Император и Императрица, а правили ученые люди из народа, мы, мандарины, и народ нас слушал, потому что знал, что за нами стоит знание, и слово наше - слово Императора. И мы старались делать так, чтобы хорошо было не одиночным людям, а хорошо всему народу, всей стране, хорошо Императору - богдыхану. Нас никто не выбирал, и мы ни для кого не старались, кроме Императора, олицетворения Бога и справедливости.

   Сын мой, разве возможно, чтобы на земле были одни бараны и не было львов? Покроют бараны всю землю, и негде им будет питаться, и станут ссориться и сталкивать друг друга с круч в пропасти целыми стадами.

   Сын мой, разве возможно, чтобы на небе не было солнца и луны, но были одни звезды? Или чтобы горы были равной высоты, или чтобы земля одинаково напоена была водой и давала травы и деревья одного роста?

   Но есть у нас великий Хан-Тенгри, и ему первому при выходе посылает привет свой румяное солнце, и он розовеет, как роза долин, тогда, когда вся земля еще покоится во мраке. И с него последнего срывает свою прощальную улыбку заходящее солнце, и румянцем горит он до той поры, пока не отразятся в нем звезды.

   Так установлено во веки веков.

   Устами моими говорит отходящая мудрость, потому что я уйду сегодня и не вернусь...

   Что знают их выборные начальники? Головы их пусты, голоса их грубы, а желудки жадны, и руки берут то, что им не принадлежит. Они не знают всех десяти тысяч правил и установлений, они не признают этикета, они не стесняются приличиями, и носятся они, как ветер гор носится по пустыне, вырывая с корнем могучие деревья и пригибая тростник к земле. И никому от него не хорошо. Он иссушает нивы, он разрушает урожаи, срывает плоды и листья с деревьев, и после него голые стоят рощи, безобразные своими черными сучьями, и повержена во прах колосящаяся нива.

   И солнце они хотят заменить ветром!

   Горе китайскому народу за то, что он хочет изменить течение своей жизни. Раньше земледелец выходил на свое поле и говорил: поле мое очень малое, но мой отец, дед, прадед трудились на нем и были сыты. И он молился у кумирни "ляо-мяо", он возжигал свечу богине полей, он трудился над каждым вершком земли, и земля награждала его труды урожаем.

   Теперь выходит земледелец в поле и видит: нива его мала, и нужно много работы, чтобы прокормить с нее и себя, и свою семью. И он говорит: поле мое мало, и не стоит в нем работать. Лучше я ничего не буду делать, нежели обрабатывать четверть десятины. И когда настанет время жатвы, ему нечего собрать, и он умирает с голоду.

   Из века в век существовала династия Императоров. И сын видел то, что делает отец, и знал, что нужно делать. Он знал, что лучше отрубить одну голову преступнику, нежели уничтожить потом целое селение, и он брал на себя смерть людей...

   Но пришли люди и сказали: все люди братья, и все равны, и нет преступников, и нет праведников, и они пустили преступников. И заколебались слабые души. И восторжествовала зависть, жадность и злоба, и люди бросились убивать друг друга, чтобы овладеть имуществом богатых.

   И земля покрылась потоками крови...

   Фудутун замолк и прислушался. Чей-то резкий голос раздавался в соседней комнате. Двери фанзы внезапно распахнулись, и в нее вошел большими шагами, звеня шпорами, привязанными к ботфортам, среднего роста коренастый китаец. Он был в круглой фуражке французского образца, черной, расшитой по донышку золотым тонким шнуром, и с тремя золотыми галунами по околышу. Серо-желтая куртка с карманами была застегнута большими гладкими золотыми пуговицами. На ней были колодка с четырьмя орденами, золотой аксельбант и золотые русские генеральские погоны. Черные рейтузы с золотым широким лампасом были заправлены в высокие сапоги. Из-под куртки на поясной портупее висела прямая сабля в железных ножнах. Лицо его было круглое, с выразительными злыми глазами под густыми черными бровями, и небольшие усы торчали пучком над губой. Косы не было, но волосы были коротко острижены.

   При его входе Фен-ты-мин встал и низко присел. Иван Павлович узнал в вошедшем начальника реформированных войск генерал-лейтенанта Ян-цзе-лина, встал и поклонился ему, как знакомому. Ян-цзе-лин не обратил на него внимания.

   Только старый мандарин и Фанни остались на своих местах.

   Фанни с любопытством смотрела то на вошедшего, похожего на японца, генерала, то на старого мандарина.

   Ян-цзе-лин бросил несколько властных слов фудутуну. Ни один мускул на старом лице не дрогнул. Фудутун ответил тихими спокойными фразами, и каждая фраза его взрывала Ян-цзе-лина. Он гневно посмотрел на Фанни и на Ивана Павловича, пожал плечами и так же стремительно вышел. И когда шаги его тяжелых сапог замолкли в соседней комнате, старый мандарин заговорил снова, и в его словах послышались еще большая горечь и скорбь.

   Временами его речь становилась так тиха, что Фен-ты-мин приподнимался с места, чтобы прислушиваться. Но лицо по-прежнему было мертво, и порой Фанни казалось, что она находится не в ямыне перед живым губернатором, а в музее восковых фигур, перед говорящей куклой.

   - Мудрость они заменили грубостью, - продолжал говорить фудутун, - и отсутствие знаний скрывают не допускающим возражений тоном голоса. Они провозгласили свободу и начали с того, что стали гнать и не давать жить старым слугам Императрицы и наполняют ими тюрьмы. Они провозгласили равенство и оделись петухами, чтобы выделиться из толпы, и потребовали себе конвой слуг и прихлебателей. Они провозгласили братство и стали притеснять богатых купцов и уничтожать тысячами тех, кто с ними не был согласен. Все обман!

   Что хорошего в том, что старый маньчьжур-победитель стал равен китайцу покоренному, что древние монголы, владевшие некогда всем миром, стали подобны молодым мусульманам, пришедшим с запада, и грубым дунганам. Они слили в один пестрый флаг желтый, красный, белый, зеленый и синий и залили кровью долину Ян-се-кианга, реки мира, и Пей-хо, владычицы Китая.

   Он приходил, этот новый человек, поторопить меня очистить для него этот священный дом Императоров.

   Он не постеснялся ворваться ко мне, когда у меня сидели гости. Он с презрением относится к приличиям, которыми так гордится Китай.

   Своею грубостью он прикрывает свое ничтожество и жесткими манерами и громким голосом - свое невежество.

   Сын мой, я вызвал тебя, чтобы сказать тебе, что они отобрали твои деньги и уничтожили наш договор на золотоносные земли.

   Сын мой и русский друг мой, потому что я всю жизнь ценил и любил русских, я позвал тебя, чтобы ты был свидетелем того, как уходит к небу старый Китай, вытесняемый новым... Передай об этом своему генералу, которого я уважаю, как брата.

   Вот близится солнце к закату, и новые люди хотят завладеть старым ямынем. Они думают, что тени тысяч мандаринов, губернаторов старой крепости позволят им это сделать?

   Уже целую неделю перевозили порох из склада в подвалы ямыня, и там его достаточно. Вот зайдет солнце, и раздастся взрыв, равного которому не было и не будет во всем свете. Он отдастся в далекой Кульдже, и русские в Джаркенте услышат его, и пусть узнают, что это погиб старый Китай.

   Посмотри, русский друг, и запомни, что в старом Китае были величие и гордость, и знай, что люди, которые так умеют умирать, умели и жить и были достойны править народом. Но когда солдат поднесет фитиль к шнуру - беги дальше. Беги на свой русский пост к моему другу, офицеру Красильникову, потому что небо подымется и земля разверзнется, и старый Китай не оставит камня на камне Китаю новому, забывшему заветы предков.

   Ни одна нота не изменилась в голосе фудутуна, и он ничем не показал волнения. Замкнулись уста, и величавое спокойствие стянуло лицо в маску, застывшую, как у мертвеца.

   Фен-ты-мин сказал, что аудиенция окончена.

   Он предложил выйти во двор, усадил Ивана Павловича и Фанни на мраморную скамью под громадным каштаном, против главной фанзы, и просил подождать до заката солнца.

   Совершалось что-то страшное, таинственное и необычное.

   Величие совершающегося захватило Ивана Павловича и Фанни, и молча, подавленные, не отдавая себе отчета в том, что происходит, они покорно сели на старую скамью и стали ждать, что же будет дальше...

  

   Наступал тихий вечер. Зеленело бледное зимнее небо, на котором не было ни облака.

   Из двери главной фанзы губернаторского дома потянулась медленная, молчаливая процессия.

   Двенадцать старых солдат в прекрасном одеянии, в шапочках, верхи которых были покрыты алыми нитками, с трудом вытащили громадный тяжелый гроб, в котором среди шелков и бумажных цветов лежал покойник. Темное лицо и руки почти истлели от времени. Его поставили посредине и приподняли верх гроба так, что весь покойник был хорошо виден.

   Сзади слуги несли резные кресла. И можно было подумать, что готовятся снять на фотографию страшную семейную группу во главе с умершим родоначальником.

   Медленно и важно вышел фудутун в том самом парадном одеянии, в котором он принимал Ивана Павловича. За ним шло шесть старых солдат-палачей с большими мечами на плечах.

   Фудутун сел в кресло рядом с гробом. Ковыляя на изуродованных, точно козьих, ножках, в синем, тканном золотом халате, с искусственной высокой прической седых волос, заткнутых длинными булавками с бабочками из серебра, вышла старая женщина, жена фудутуна, и села рядом с мужем.

   За ней вышло еще семь женщин, молодых, с накрашенными щеками и черными волосами, и старых, седых, с худыми темно-коричневыми лицами. Маленькие дети шли за ними. Других вынесли и посадили тут же. Это были дети, внуки и правнуки фудутуна.

   Важный и величественный, вышел почтенный Фен-ты-мин, и за ним его миловидная, приветливая жена, знакомая Ивану Павловичу.

   Сзади устанавливались старики чиновники, офицеры, солдаты, слуги и служанки, все в лучших одеждах, и группа росла и ширилась и достигала уже трехсот человек.

   Тут были все только старые чиновники и письмоводители, тут были офицеры, сорок лет служившие в конвое фудутуна, седые и дряхлые. Молодежь отсутствовала. Белые прозрачные, золотые, белые матовые шарики младших чинов, розовые матовые и малиновые, как рубин, шарики старших были на их шапках.

   Ни слова, ни звука. Каждый в торжественном молчании занимал свое место, садился или становился, согласно со своим положением и рангом. Все было заранее обдумано, расписано и указано.

   Точно устанавливалась хорошо разученная группа немого балета для какого-то апофеоза.

   Принесли большого бронзового величавого Будду и поставили у ног покойника.

   Наконец вышел очень старый, совсем дряхлый солдат и вытянул откуда-то снизу темный шнур.

   - Боже мой! Какой ужас! - воскликнула, закрывая лицо руками, Фанни.

   Томительная тишина царила кругом. Молча готовился старый Китай к таинству смерти.

   - Идем, идем отсюда,- прошептал Иван Павлович. Но ни он, ни Фанни не трогались с места. Ужас сковал их члены.

   Едва заметным движением губ старый мандарин отдал приказание.

   Солдат нагнул голову. Он медленно и спокойно достал спичечницу и стал разжигать фитиль...

   Вот он приложил фитиль к шнуру, и белый дымок быстро побежал кверху в неподвижном воздухе.

   Иван Павлович кинул последний взгляд на группу.

   Солнце бросало на нее прощальные кроваво-красные лучи. Все сидели и стояли в величавом покое. Ни на одном лице не было заметно волнения или страха. Даже дети не шевелились, если бы глаза не моргали, то можно было бы подумать, что это коллекция наряженных манекенов или восковых фигур.

   Секунды шли. Белый дымок быстро бежал кверху, и с ним бежала смерть, приближаясь к этим людям. Все это знали... И никто не боялся... Вдруг маленький ребенок, сидевший внизу у ног старухи, жены фудутуна, капризно расплакался. Мать, молодая китаянка, нагнулась, подняла его на руки и стала качать, успокаивая.

   Ни одно лицо, ни у кого не дрогнуло. Это было последнее, что видела Фанни. Иван Павлович схватил ее за руку и повлек за собой. Они выбежали за ворота на первый двор, прошли вторые ворота, где уже не было часового, и, пробежав через пустынную площадь, вошли в переулок.

   В это мгновение страшный взрыв раздался сзади них и поверг их на землю.

   Земля охнула и разверзлась. Со свистом и шумом полетели в небо тяжелые балки, громадные деревья, обломки стен, кирпичи и тела, тела...

   Обрывки тел.

   Безобразные "шидзы", стоявшие у входа в ямынь, сдвинулись со своего места и опрокинулись.

   Старый Китай погиб...

  

   Фанни сейчас же очнулась. Она была только повержена на землю, оглушена, но не ушиблена. Иван Павлович был зашиблен камнем в голову и лежал без движения. Кругом не было ни души. Все, что могло бежать, бежало дальше от страшного взрыва, от фонтана тел и обломков, тяжело падавших на землю. Суйдун точно вымер.

   Ян-цзе-лин и реформированные войска притаились в своих казармах. Люди, бродившие по улицам, попрятались по фанзам.

   Темная ночь наступила в могильной тишине притихшего в ужасе города.

   Фанни сидела на земле, положив голову Ивана Павловича к себе на колени, и снегом оттирала у него с лица кровь. Страшные мысли неслись в мозгу Фанни: "Неужели он умер?" Теперь она стала понимать, что был для нее Иван Павлович. Теперь вдруг, над бездыханным телом его, она поняла, что он не дядя, не товарищ, не друг, но любимый, которому она готова отдать все, самое себя. Ей как-то раньше не приходила в голову мысль о его смерти. Теперь, когда подумала об этом, поняла, что тогда все пропало бы для нее, пропал бы самый смысл жизни.

   Она нервно терла ему лоб и виски снегом, прислушивалась к нему с сильно бьющимся сердцем, осыпала его нежными ласковыми словами и звала его к жизни. Вдруг проснулось ее женское сердце, и любовь ее, давно накоплявшаяся в нем и тщательно маскируемая мальчишескими выходками, проявилась сразу, и Фанни давала обеты все сделать для Ивана Павловича, лишь бы он был жив.

   - Боже, спаси его! - шептала она. - Боже, как тогда, во время погони, соверши, соверши чудо.

   И то, что под снегом и льдом не холодела его голова, но становилась горячей, пробудило в ней надежду.

   Наконец Иван Павлович вздохнул и очнулся.

   Надо было нести его куда-нибудь, а темнота надвигалась. Их лошади и казаки остались на посту, где-то на окраине города, и где, Фанни не знала, и не могла бы найти дорогу.

   Кругом не было ни души, а ей одной не поднять, не снести его... Да и куда? Страшный, только что совершившийся Китай пугал ее.

   Шли долгие минуты. Беспокойный пульс отбивал их частыми ударами в виски. Холодели руки и ноги, и ночной мороз дрожью охватывал тело.

   - Фанни! Вы здесь... - послышался слабый голос. Иван Павлович зашевелился и приподнялся.

   - Я здесь, мой милый. Как вы себя чувствуете?

   - Ничего... надо идти. Вы мне поможете. Он с трудом встал. Пошатнулся и снова сел.

   - Темно в глазах. Голова кружится. Простите. Это сейчас пройдет.

   Он сосал грязный снег и прижимал его к вискам.

   - Вот и легче, - прошептал он.

   Они пошли. Фанни вела Ивана Павловича. У него болела и кружилась голова. Приходилось часто отдыхать.

   Темные улицы были пусты. Чудилось, что старый мандарин последним дозором обходил крепость. И казалось, что по улицам раздавался дробный и частый шаг мягких туфель носильщиков его паланкина и солдата.

   Где-то завыла собака. Ей стала вторить другая, третья. Он почуяли покойников. Страшен был их вой в темноте ночи. Старый Китай покончил с собой. Наконец Фанни увидала стеклянный фонарь и дневального казака у ворот. Казак заботливо взял за талию Ивана Павловича и повел его с Фанни в ярко освещенную комнату постовой квартиры.

   Хорунжий Красильников послал за фельдшером. Он все знал. Фудутун две недели тому назад решил это сделать. Молодец фудутун! Не сдался Ян-цзе-лину. Не поехал в Пекин к Юан-ши-каю.

   Фельдшер осмотрел Ивана Павловича Ничего. Все благополучно. Нужен только покой. Поспать эту ночь.

   Ивана Павловича уложили в постель Красильникова. Кровь с лица была отмыта, его напоили чаем, и он заснул спокойным крепким сном.

   Маленькая лампочка горела в комнате. Для Фанни была отведена столовая, где Царанка приготовил ей постель.

   Но ложиться ей было нельзя. Стол в квартире постового офицера был один, за ним сидел Красильников и, мусоля карандаш, строчил два донесения - одно в Кульджу, к консулу, другое - в Джаркент, в штаб бригады.

   Совершенно готовые ехать казаки, в полушубках, при шашках и с винтовками за плечами, топтались у дверей.

   Старый Китай умер, но какое до этого дело Европе? И лица казаков были спокойны и безразличны.

   Фанни встала со стула, на котором сидела у окна, и на носках пошла в комнату, где спал Иван Павлович.

   - Простите, - растерянно сказал Красильников, - я вам мешаю, я сейчас кончу писать...

   Он был очень сконфужен пребыванием девушки на его постовой квартире.

   Фанни вошла к Ивану Павловичу. Он крепко спал.

   Фанни села у постели Ивана Павловича и задумалась.

   "Какое у него доброе и мужественное лицо, - думала Фанни. - Он красив. Да, он красив. Как это я раньше не замечала. Он герой... Смелый, спокойный. На него можно опереться".

   Фанни вспомнила Зарифа, Аничкова, Васеньку Василевского, Гараську, Турфан, девушку-волка, поиски золота. Все это было и прошло. И ничего нет... Ничего не осталось... И золота нет... И денег нет.

   Остался он. Он лежит и спокойно дышит. По лицу уже разлился румянец. Он будет здоров.

   Он ее любит. Она это знает.

   Счастье колыхнуло ее сердце и залило кровью нежные щеки.

   Старый Китай умер. Ужасно умер. А ей какое дело? Разве она такая уж бесчувственная? Но ей не тяжело. Ей не печально. От ужасной картины смерти фудутуна и его двора осталось только воспоминание, как от страшной мелодрамы, изображенной мастерски в театре. На душе у нее легко и весело...

  

   "Так вот он какой, дядя Ваня!.." - думает Фанни и смотрит сквозь полуоткрытую дверь своей комнаты, через сени в кабинет Ивана Павловича. На Фанни лучшее ее платье. Она его еще не надевала, и оно очень к ней идет. Она только что смотрелась в зеркало. Положительно, она хороша... Посмотрелась еще раз. Поправила прядку волос. Та не послушалась и снова спустилась на лоб. Оставила так. Пожалуй, еще лучше.

   Дядя Ваня сидит за своим письменным столом. Перед ним большой лист бумаги, и на нем ряды цифр.

   Фанни знает, что это такое. Всю дорогу из Суйдуна до Кольджата третьего дня и вчера Иван Павлович терзался мыслью, что в этом неудачном предприятии с золотом пропали ее три тысячи рублей. О своих он не думал и не говорил. Он был у Ян-цзе-лина, и новый правитель провинции не только наотрез отказался продавать землю, но и отказал вернуть деньги. Мало того, республиканское правительство предполагает само начать там изыскания, так как пункт договора "и со всеми недрами" им показался подозрительным... Вчера вечером... а может быть, и всю ночь дядя Ваня высчитывал свои будущие возможные сбережения, чтобы скопить эти три тысячи и вернуть их Фанни.

   Чудак дядя Ваня!.. Точно нужны ей эти его три тысячи. У нее еще довольно осталось. Разве деньги ей нужны? Разве в деньгах счастье?

   А в чем? Жить - вот это счастье. Жить на этой прекрасной земле, именно здесь, у подножия Божьего трона, жить, верить и молиться!

  

  

   Она вздохнула полной грудью, и радость бытия охватила ее. Всеми жилками, всеми кончиками нервов почувствовала свое молодое упругое тело от корней волос и до маленьких ноготков на ногах. Чуть потянулась в утренней истоме.

   Жить, ездить верхом, охотиться, дышать этим редким воздухом, немного хлопотать по хозяйству, придумывать сюрпризы для него, дяди Вани, и радоваться тому, как он до слез бывает ими тронут.

   Как-то раз через свою гимназическую подругу она выписала для него конфет из Петербурга. Дядя Ваня не курит и любит сладкое. Как тронут, был он! До слез. Другой раз в его отсутствие, по страшной жаре, рискуя получить солнечный удар, она съездила в Джаркент и привезла ему бутылку рома. И он был счастлив. Для него это был особенный ром.

   Это были веселые минуты. Так приятно его порадовать. Сделать что-либо для него. Чем-либо пожертвовать, поступиться для него. Эти три тысячи! Конечно, жаль, что они пропали так, без всякой пользы. Но ничего не поделаешь. Она готова и еще три тысячи бросить для него. Она уже в заговоре с Аничковым. Аничков весной поедет в "Россию" за чистокровными лошадьми, и она просила его привезти двух. Ей и дяде Ване.

   А дядя Ваня терзается этими тысячами! Чудак-человек!.. А хороший... Немного серьезный, строгий... Она его боится иногда, хотя ни в грош не ставит. Нет, в самом деле...

   Ну что он ей! Дядя!?

   Сама смеется. Какой же он дядя? Вместе в детстве играли. Ей было четыре, ему двенадцать, и он носил ее на руках, дарил цветы и ягоды... Видно, и тогда любил. Ей было двенадцать, ему двадцать - вместе по степи скакали. Он юнкером, она девчонкой-гимназисткой. Волосы распущены до плеч, в завитках.

   Потом уехал в полк и пропал. Пропал на целых восемь лет. И вот ей двадцать - ему двадцать восемь.

   Как он ее принял? Как чужую! Чудак!.. Да ведь если о ком думала она иногда в гимназии, так это о том шаловливом кадете, с жизнью которого ее жизнь сплеталась каждое лето, каждое Рождество и Пасху.

   Как странно думать, что он в нее влюблен. По всему видно... Вчера, ложась спать, спросила его: "Дядя Ваня, ведь я ваш компаньон?" - "Ну и что же?" - "Предприятие наше потерпело неудачу, и я должна пострадать так же, как и вы?" - "Ничего подобного". - "Позвольте, но если бы вместо меня был Аничков, вы бы думали, что ему нужно вернуть его три тысячи?" - "Нет". - "Так о чем же вы думаете теперь?" - "Вы - другое дело!"

   "Ах, так! Я - другое дело!.. Я не настоящий компаньон, я не товарищ вам... А что же?.." Даже вспылила.

   - Вы женщина, - сказал он, заикнувшись, и по глазам его она поняла, что он не договорил: "Вы женщина, в которую я влюблен".

  

  

  

  

  

  

  

   "Так, так бы и говорили, милостивый государь", - думает Фанни и лукаво улыбается. Нет, в самом деле, какой он милый и хороший чудак. Вот так, подойти и погладить по его волосам, разобрать прядки, свесившиеся на лоб, а потом погладить усы. Он, наверно, начнет целовать пальцы. И что тогда? Что?.. Ничего... Ни-че-го.

   И она входит в кабинет.

   Он оборачивается к ней вместе со стулом. Лицо бледное. Глаза воспалены, горят. Видно, не спал ночь. Бледный свет утра белыми пятнами ложится на его щеки. Неужели он все считал эти деньги? - Вы не спали, дядя Ваня?

   - Нет.

   - Все считали?

   - Нет... Впрочем, да... Может быть... Я думал...

   - О чем же вы думали, дядя Ваня?

   - О многом, Фанни... О том, какой я подлец.

   - Подлец?

   - Ну да. Мне не надо было втравливать вас в это проклятое предприятие... Вообще не надо было принимать вас на пост, позволять жить здесь, путешествовать с вами.

   - Надо было прогнать? - тихо спрашивает Фанни и кладет свою маленькую ручку ему на плечо.

   - Да, прогнать.

   - Спасибо.

  

  

   -Не на чем.

  

  

   - Что же я вам сделала?

   - Вы? Ничего... Кроме хорошего.

   - И вы хотите меня все-таки прогнать?

   - Если вы уедете, Фанни, я не переживу этого. Я умру с тоски.

   - А если останусь?

  

   - Я с ума сойду.

  

  

  

  

  

   - И так и эдак, значит, нехорошо выходит... "Что же мне делать, чтобы вам было хорошо?

   - Вы сами знаете, Фанни.

   - Улететь на небо... Туда... к подножию Божьего трона?..

   Она смотрит в окно. Темно-синее небо спокойно и тихо. Ни туч, ни облаков, ни дымки. Так тиха и ее жизнь, несмотря на все приключения. Так безоблачно на ее душе.

   Как ярко горит на солнце далекая вершина Хан-Тенгри! Теперь она, как опрокинутый золотой потир, и точно червонцы, сыплет она на землю. Червонцы, золото Божьей благодати!

   Долина млеет и горит в лучах поднимающегося солнца. Край Небесной Империи позлащен лучами. Что до того природе, что там три дня тому назад трагически погиб старый Китай?

   Для неба он не старый. Оно равнодушно к векам человеческой жизни, потому что его века много больше лет жизни людей. И к смерти людей оно равнодушно и спокойно смотрит на кровь и на тела усопших.

   Радуется оно только счастью... счастью любви... Чья-то невидимая рука опрокинула в голубой выси золотой потир и сыплет, и сыплет червонцы на землю.

   Эти червонцы - счастье. Умей только поймать его. Не упускай его. Краткотечны его мгновения. Блеснут, как молния в грозе, и исчезнут. Лови ее...

   Фанни смотрит в окно, и улыбка радости поднимает концы ее губ, вот приоткрылись и брызнули жемчугом ровных зубов навстречу солнцу.

   Скользнула взглядом по стене. Висит ее кабардинская шапка, а под ней - винтовка. Пусть висят, милые...

   Шире стала улыбка. Сколько счастливых минут с ними пережито!

   Перевела свой взор на дядю Ваню. И его щеки, и подбородок позолотили лучи утреннего солнца. Невидимая рука осыпала и его золотыми монетами счастья из опрокинутого потира, что поднят над Божьим троном.

   Бог осыпал его золотом своей благодати и бросил бриллианты счастливых слез в его добрые глаза. Счастье пришло к нему. Он будет счастлив. Она даст ему это счастье. Сами собою сгибаются ноги. Она медленно опускается к нему на колени и садится, как сидела четырехлетней девочкой. Она обвивает своею рукой его шею, и раскрытые в улыбку уста прижимаются стыдливо к его губам.

   - Милый дядя Ваня! Я твоя... Я хочу твоего счастья. Только твоего счастья...

   Золотой потир опрокинула невидимая рука у подножия Божьего трона и сыплет, и сыплет золото благодати Божией на сконфуженное лицо Фанни и на счастливое лицо Ивана Павловича.

  

Сайт об атамане Краснове и его творчестве:

www.krasnov-don.narod.ru