Краснов Петр Николаевич - Амазонка пустыни

илая, грациозная, но жестокая киргизская игра. Девушка-волк не только уклонялась от нападавших на нее молодых людей, но и награждала жестокими ударами плети по чем попало тех из них, которые подлетали слишком близко и неосторожно.

   Игра продолжалась уже больше пятнадцати минут. Девушка-волк увлекала своею ловкостью толпу. Зрители ахали, смеялись при всяком ее удачном взмахе плеткой, при всяком ловком обороте коня. Уже пятеро вернулись с рассеченными в кровь щеками и шеями, наконец, выскочил шестой. Это был ловкий молодец на прекрасной гнедой лошади. Когда он выскочил, толпа радостно приветствовала его шумным гоготанием. Это была знаменитость степей. Лучший джигит и наездник - Ахмет.

   Гнедой и вороной кони сходились и расходились, Ахмет снижался корпусом чуть не до земли, избегая метких ударов плети, отскакивал в сторону и живо нагонял девушку-волка, как только она начинала уходить. Из-под набора раковин белыми клочьями выступила на вороном жеребце пена. Наконец парень изловчился, схватил девушку обеими руками поперек за талию и крепко поцеловал ее в губы...

   "А-а-а..." - загалдела восторженно толпа, и Ахмет с девушкой-волком подлетели к генералу Кондорову. Он указал им глазами на бая Юлдашева и Исмалетдинова, и победитель, и побежденная, счастливые, разгоряченные и сияющие, подъехали к важным старикам за призами.

   Толпа загалдела и направилась к кибиткам и к кострам. Поле стало пустеть. Группа европейцев оставалась еще, обмениваясь впечатлениями.

   Аничков подъехал к Фанни.

   - Ну, как, Феодосия Николаевна, понравились вам киргизские скачки и игры? - спросил он.

   - Ах, очень. Особенно эта девушка-волк. Такая прелесть!

   - Давайте сыграем и мы.

   Мальчишеский задор сверкнул в глазах Аничкова и нашел ответ в улыбающемся лице Фанни. Начавший было засыпать в ней сорванец-мальчишка проснулся с новой силой.

   - Ну, Фанни Николаевна, - сказал генерал, - начинайте. Я за вами первый.

   - Ваше превосходительство, - сказал Первухин, - пусть раньше молодежь утомит этого волка, а потом мы уже с вами кинемся приканчивать его.

   Фанни оглянулась. Все смотрели на нее, улыбаясь.

   - И правда, Фанни, это можно, - сказала Первухина.

   - Только, чур, по лицу не бить! - крикнул Аничков и отскочил на Альмансоре шагов на триста, чтобы оттуда кинуться на девушку-волка.

   Фанни не выдержала. Мальчишка-хвастун одержал верх над просыпающейся в ней женщиной, и она лихо вылетела на середину поля.

   Киргизы, увидавшие игру, стали останавливаться. Посадка и манера править лошадью, чудная приездка каракового в яблоках Аксая были сразу замечены и оценены ими, и между ними начались пари, которая девушка-волк окажется ловчее - русская или киргизская... Киргизская пара тоже остановилась, залюбовавшись русской "девушкой-волком".

   Первая схватка с Аничковым была неудачна для него. Могучий Альмансор не послушался своего хозяина и пролетел мимо.

   - Нет, чистокровная лошадь для этого не годится, - проговорил генерал Кондоров. - Тут нужна ловкая лошадь. Эту разве так остановишь. Ну, вот и попался, - воскликнул он, когда нагайка Фанни звонко щелкнула по спине Аничкова.

   На смену ему на дивной караковой кобыле выскочил полковой адъютант.

   С непонятным волнением, с ревностью в сердце следил Иван Павлович за всеми положениями их борьбы. Кобыла адъютанта оказалась мягкоуздой и совкой, и он избегал опасных положений, склоняясь тонкой талией то вправо, то влево, то, отгибаясь назад. Уже несколько раз промахнулась Фанни, разгорелось ее лицо, и засверкали глаза. Первая пара киргиза с киргизкой была великолепна своими пестрыми красками и дикой удалью, но эта еще красивее рядом пластичных движений, групп и положений.

   Всякий раз, как адъютант был близок к тому, чтобы поцеловать, обнявши, Фанни, Иван Павлович замирал и... почти ненавидел своего лучшего друга, красавца адъютанта.

   - Ах, какая прелесть! Смотрите, Павел Павлович, - нервно сжимая маленькой ручкой в коричневой перчатке повода, говорила генералу Первухина. - Как вы думаете, он победит?.. Ах!

   Хлесткий удар нагайки раздался по плечу адъютанта...

   Вздох облегчения вырвался у Ивана Павловича, он выскочил на оригинальном Пегасе и помчался за Фанни.

   О! Как она была прелестна в эти минуты! Раскрасневшаяся, возбужденная, с прядками волос, вырвавшимися из-под кабардинской шапки и спустившимися на лоб, с разгоревшимися и ставшими большими серо-синими глазами с темным обводом, с открытыми губами, из-за которых ярко сверкали ее белые зубы.

   Отличный наездник и джигит, Иван Павлович живо овладел конем и понял сразу его совкую натуру, получившую воспитание у разбойника Зарифа. Пегас вертелся под ним на одной ноге, он останавливался с полного карьера, как вкопанный, и мчался снова.

   - Браво! браво! - раздавалось в группе русских дам и офицеров.

   Киргизы были увлечены борьбой. Им нравилось то, что так ловко боролся с девушкой-волком всадник на их киргизском коне. Они любили Ивана Павловича, они мечтали видеть его начальником уезда, ценили в нем разумного, хорошего, доброго человека и желали ему победы...

   Одна секунда... Одна секунда, меньше... Зазевалась Фанни, и сильные руки схватили ее талию, и грудь ее прижалась к чужой груди, и жадные мужские губы с мягкими усами прижались к ее полуоткрытому рту.

   Она ответила на этот поцелуй.

   Иван Павлович не поверил своему ощущению. Неземной восторг охватил его, и он повторил поцелуй. Отвечая ему вторично, она пробормотала сконфуженно:

   - Довольно!.. Ведь видят же!..

   И, взявшись за руки, они полетели к Исмалетдинову.

   Толстый киргиз улыбался. Он был дорог им в эту минуту, как отец, как добрый старый друг. Ивана Павловича поздравляли с победой, ему жали руки, и Фанни со странной гордостью чувствовала, что ей приятно, что Ивана Павловича так любят и генерал, и полковник Первухин, и его жена, и Пеговские, и адъютант, и Аничков.

   - Ну и огрели же вы меня, Феодосия Николаевна, - смеясь, говорил адъютант. - Долго буду помнить.

   - Подождите, Феодосия Николаевна, - говорил Аничков, - мы еще раз поиграем. Я не рассчитал игры. Никак не думал, что против меня такой свирепый волк.

   Фанни улыбалась счастливой улыбкой.

   За столом в громадной кибитке Исмалетдинова они сидели рядом, и рядом с ними сидели и киргизы, девушка-волк и ее победитель. Против них был добрый генерал, изящная Первухина, ее длинный муж, бай Юлдашев, Пеговские, Исмалетдинов, Аничков, адъютант. Всем было весело.

   Ивану Павловичу казалось, что они уже жених и невеста, что несбыточное счастье сбывается и опьяняет его.

   Ему казалось, что если он сделает теперь предложение, это не будет "смешно и ужасно"...

   Он посмотрел на Фанни. Держа обеими ручками, как обезьянка, большую плоскую чашку, до краев наполненную кумысом, она пила маленькими глотками. Улыбающееся лицо было мальчишески задорно, и видно было, что она любуется только собою, что, если она в кого влюблена, так только в мальчишку в сером армячке и кабардинской шапке, который так ловко ездил, так здорово огрел Аничкова и адъютанта, и, несмотря на то, что был на киргизской лошади, утер нос всем этим господам, и который завидовал и был влюблен после себя только в Первухину, за которой следил жадными глазами, изучая все ее движения, манеру носить амазонку и шпоры, манеру говорить и есть.

   Иван Павлович завял в своем неземном счастье и решил еще подождать.

   И только временами, вспоминая ощущение этих алых трепетных губ, этого чистого рта, прижавшегося к его губам, он нервно вздрагивал и порывисто хватался за стакан с ледяным шампанским.

  

  

  

  

  

  

   Когда Иван Павлович с Фанни вернулись на Кольджат, там уже была зима. Снег ровной пеленой покрыл крыши постовых построек, двор, склоны гор. Глухо шумела Кольджатка между обледенелых камней. Веранда была засыпана снегом, и слоем снега же покрыты были неубранные стол, стулья и кресло. Скучная, долгая горная зима наступила.

   Внизу, в долине, зеленели деревья, висели на яблонях тяжелые и крупные румяные верненские яблоки, желтая, выгоревшая степь и пески пустыни млели под знойными лучами солнца. Там наступало лучшее время года, продолжительная среднеазиатская осень, которая обещала стоять до конца декабря.

   Убрали снег с веранды, перенесли столовую в кабинет, затопили печи, устроились по-зимнему. В первый же день Иван Павлович попробовал напомнить Фанни о том, что дала ему Фанни, "девушка-волк".

   Был тихий вечер. Чай был допит. Самовар пел про Россию, про Дон, про зимовники задонской степи, про Петербург и про театры... Не разберешь, что именно пел он, но ворошил мозги в хорошенькой головке, и она опустилась на грудь, прикрытую шерстяной кофточкой, и глаза из-под черного полога ресниц смотрели упорно на допитую чашку. В этом взгляде, в наклоне головы на тонкой шее, в тихой грусти, точно охватившей всю юную душу, было столько женственного, девичьего, любящего и любовного, что Иван Павлович решил попробовать и намекнуть, только намекнуть, на мучивший его вопрос.

   - Фанни, - тихо сказал он, - вам хорошо было вчера на киргизской байге?

   Она подняла голову. Темные глаза с большими зрачками, вытеснившими синеву, казались черными. Какая-то дымка закутала их. Не сразу оторвалась она от своих дум. Она вспоминала, переживала вновь свою победу, и огонек удовольствия заискрился в глазах.

   - Ах! было дивно хорошо! Такая красота лучше всякого театра, - воскликнула она.

   - Фанни, а вам понравилась... Эта киргизская игра... Девушка-волк?

   Она насторожилась. Маленькая складка легла между темных бровей и забавно наморщила их, придав всему лицу детское выражение. Тут бы и остановиться и не продолжать дальше, но Ивана Павловича точно толкало что-то вперед и вперед.

  

  

  

  

   - Вы знаете, у киргизов это свадебная игра.

   - Да, - неопределенно протянула она.

   - Все заранее подстроено, - продолжал, не замечая холодности Фанни, нестись в пучину Иван Павлович, - и ловит девушку-волка обыкновенно ее нареченный жених, ее избранник сердца.

   - В самом деле? - уже совершенно ледяным голосом произнесла Фанни и положила руки на стол, будто собираясь встать.

   Он ничего не видел и сладким, так не идущим к его мужественной фигуре, голосом продолжал:

   - Вы серьезно играли?

   - Да, играла, что же из этого? Сами видели, и как огрела Аничкова, и этого херувима-адъютанта, местного сердцееда.

   - Нет, Фанни... А относительно меня? - молил Иван Павлович.

   - Вы воспользовались минутной заминкой. Я устала.

   - Фанни! Так это было... Не серьезно?

   Лицо ее покрылось внезапно пурпуром стыда и гнева. Кровь побежала к вискам, залила весь лоб, маленькие уши стали малиновыми. Гроза надвинулась. Темные глаза метнули молнии.

   - Да вы о чем?... Вы с ума сошли... Оставьте, пожалуйста!

   Она нервно встала и широкими шагами прошла в свою комнату. Там она бросилась на постель, уткнулась лицом в подушки и залилась слезами.

   "Ах, Боже мой, Боже мой! - думала она сквозь рыдания. - Неужели все они такие? Неужели у всех у них только одно на уме? И даже лучшие из них. Потому что, - это-то ей подсказывало ее сердце, - Иван Павлович оказался лучшим, самым лучшим из них, - и он... Он... Он мог подумать, он смел подумать"... Ей было "ужасно" больно и совсем не смешно это робкое признание безвозвратно влюбленного человека.

   Иван Павлович выскочил на веранду и ходил по ней, подставляя раскаленную голову морозному воздуху гор и все повторял: "Ах, я болван, болван... Нетерпеливый, грубый болван... А как хорошо было бы теперь... До Рождественского поста и обвенчаться. Совсем бы иной показалась зима, совсем бы иначе потекли дни на скучном посту... Ах, я нетерпеливый идиот. Этакое грубое животное... Теперь надолго все испортил... Пожалуй, навсегда... Обидел ее, милого ребенка..."

   Фанни, вволю выплакавшись, села за туалетный столик и стала прибирать на ночь свои волосы. Когда она вглядывалась в отражение печальных, опухших и покрасневших глаз, ей было жаль себя, одинокую, не имеющую ни родных, ни друзей, заброшенную далеко, на край света, и было жаль Ивана Павловича, такого доброго, деликатного, которого она так совершенно напрасно огорчила и обидела.

   "Ну чем он виноват, - думала Фанни, глядясь в зеркало, - что я, и правда... такая хорошенькая".

  

   В эти недели сентября Иван Павлович часто отлучался. Раз уехал на сутки, потом пропадал трое суток, потом опять на сутки, наконец, уехал на неделю. Ездил он "по делам службы", как он говорил Фанни, всякий раз предупреждая ее об отъезде и указывая приблизительно, когда он вернется. Возвращался он всегда раньше срока, и в этом Фанни оценила его деликатность: он не хотел, чтобы она беспокоилась.

   Уезжал он таинственно, всегда под вечер или ночью, выбирая темные безлунные ночи, часто в ненастную погоду, и возвращался ночью. Тихо проходил к себе, так, что Фанни и не знала о его приезде. И только утром заставала его ожидающим ее выхода за чайным столом. Она искренно радовалась его возвращению и весело его встречала.

   Сначала она думала, что он ловит контрабанду. Но на это не походило. Он уезжал всегда с одним и тем же казаком Воробьевым. Очень недалеким, неразвитым парнем, который никогда ничего толком не мог сказать. Уезжал он озабоченный и возвращался такой же.

   Фанни не допрашивала его ни о чем. Не говорит, - значит, нельзя. Не ее дело. Она была уверена, что он ей скажет, что от нее у него секрета нет. И не ошиблась.

   В последнюю поездку, длившуюся неделю, он брал с собою пять казаков и Пороха и предварительно посылал пакет в полковой штаб.

   Поехал он, только получивши бумагу из штаба. Уезжал он рано утром, и Фанни видела, что он поехал за границу. Вернулся озабоченный.

   Как ни старалась Фанни дождаться, чтобы он первый заговорил о цели своей поездки, она не вытерпела и спросила его за обедом, к которому он подоспел:

   - Ну, как дела, дядя Ваня?

   - И хорошо, и худо, - отвечал он. - Вот что, Фанни. Хотите поехать со мною и посмотреть то, что я нашел?

   - С наслаждением. Я так соскучилась одна... Без приключений... - живо ответила Фанни.

   - Да, Фанни, это будет приключение и, может быть, опасное.

   - Тем лучше, - разгораясь мальчишеским пылом, сказала Фанни, - мне уже надоело скакать с Царанкой и стрелять вам кекликов к обеду.

   - А это ваша охота? - спросил Иван Павлович, кладя себе на тарелку вторую половинку рябчика.

   - Ну! А то чья же! Итак - я вся внимание. Что за опасное приключение хотите вы мне предложить?

   - Поедемте сегодня в одно место. Вдвоем. С нами только Воробьев поедет.

   - А Царанке можно? Почему такая таинственность?

   - Мы поедем за границу.

   - Ну, так что же! Разве первый раз? Я третьего дня все утро охотилась на фазанов за границей, и китайские солдаты видели это и даже помогали мне доставать убитых петухов.

   - Вот видите, Фанни, а теперь нужно, чтобы не только китайские солдаты, но чтобы и никто, никто не видел нас.

   - Почему такая тайна? Не понимаю. - Поймете после.

   - В котором часу поедем? - Да так часа в два ночи. - Хорошо.

   - Оденьтесь так, чтобы вам легко было ходить.

   - А что, много ходить придется? - Да, порядочно.

   - Вы меня совсем заинтересовали своей тайной. А вы сами не устали с дороги?

   -Успею отдохнуть. Вот лошадь, если позволите, я попрошу у вас. Дайте мне Пегаса, он мне счастье приносит.

   - Берите, - сухо сказала она.

   Ей не понравилось, что он напомнил ей о случае с девушкой-волком, и он заметил это.

   - Только, Фанни, никому не говорите. Я знаю, без Царанки не обойдется, он услышит, что берут лошадей, так вы скажите ему, чтобы и он помалкивал.

   - Какая таинственность! - насмешливо сказала Фанни. - Совсем роман!

   После обеда Иван Павлович лег спать и проспал до самого ужина. Пыталась сделать это и Фанни, но ей не удалось. Любопытство мучило ее. Не заснула она и ночью, а Иван Павлович лег и добросовестно проспал до часа.

   Вышел он одетый в шведскую куртку, при винтовке и большой охотничьей сумке.

   Лошади были готовы. Царанка и Воробьев ожидали с ними на дворе. Царанка был, видимо, обижен, что в ночную экспедицию взяли не его, надежного калмыка, а самого глупого казака, который ни дорог не знает, ни сказать что-либо путное не может. Но он ничего не сказал. Только особенно тщательно оправил полушубочек Фанни, когда она села, осмотрел подпруги и ласково молвил:

  

  

  

  

   - Храни Бог.

  

  

   - Спасибо, Царанка.

   Ночь была темная, в горах бродили тучи. Был сильный мороз.

   - Следуйте за мною, - сказал Иван Павлович.

   Он поехал вперед, за ним Фанни, сзади всех Воробьев.

   Дорогу Иван Павлович знал отлично. Он в сплошном мраке выехал на большую тропу, проехал с полверсты и свернул в горы без дороги. Поднявшись саженей на пять, он повернул круто назад и поехал, огибая пост. Стали видны внизу фонари у конюшенного сарая и у главных ворот, потом Иван Павлович стал круто спускаться к Кольджатке.

   - Осторожно, не поскользнитесь, - сказал он, подходя к речке. - Тут большие камни.

   Перед Фанни в темноте выделялись белые пятна на крупе Пегаса, и теперь она поняла, что Иван Павлович не зря просил взять его. Местами, среди голых кустов и скал, где не было снега, было так темно, что только эти белые пятна пегого показывали ей, где находится Иван Павлович.

   Перейдя вброд речку, они продолжали спускаться, направляясь в долину. Снег стал менее глубок, более рыхлый и, наконец, исчез. Стало теплее.

   Прошло около часа, что они ехали, и все спускались по какой-то крутой каменистой осыпи. Шуршали и сыпались вниз кремни и песок, и по тому, что они долго летели, можно было судить о том, что спуск очень большой. Лошади храпели и шли осторожно, маленькими шагами, опустив головы и рассматривая путь.

   Наконец дорога стала положе, вместо камней был плотно убитый песок, и, несмотря на предрассветное время, было совсем тепло. Где-то подле, чуть журча и звеня на камнях, едва приметный, струился ручеек. Появилась трава, желтая, сухая, потом она стала выше, свежее. Пахнуло осенним ароматом цветов и семян. Корявые ветки джигды с сухими листьями, ветви краснотала то и дело задевали за ноги и за лицо. Было видно, что тут нет никакой дороги, и что Иван Павлович ведет по каким-то им изученным путям.

   Стало светать. Они все спускались. Ехали они по руслу едва приметного ручейка, струившегося по широкому старому руслу. В горах это русло было каменистое, здесь, внизу, оно стало песчаным и глубоко врылось в почву. В мутном сумраке начинающегося рассвета стали видны крутые стены песчаных осыпей, бывшие по обеим сторонам русла. Берега поросли кустарником, кое-где торчали и корявые джигды, и карагачи, на ветвях которых большими светло-зелеными шарами, покрытыми мелкими белыми ягодками, нависли омелы.

   Взошло солнце. Стало жарко, и по совету Ивана Павловича Фанни сняла полушубок. Пряный аромат вечноцветущих маленьких, низких, лиловых ирисов вливался в легкие. Ехали уже около восьми часов. Наконец Иван Павлович остановился у песчаного, нависшего над руслом берега. Темные корни пробились сквозь этот земляной навес и образовали тонкую, точно из сети сделанную завесу. Внутри было некоторое подобие пещеры.

  

  

   Иван Павлович слез с лошади, примеру его последовали Фанни и Воробьев. Лошадей завели в пещеру и привязали там к корням.

   - Здесь отдохнем. Напьемся чаю и закусим, - предложил Иван Павлович.

   Они с Воробьевым набрали сухой травы и камыша и вскипятили воду.

   - Ну, как, Фанни, идем дальше? - спросил Иван Павлович, когда утренний завтрак был окончен.

   - С удовольствием. Я готова.

   - Пожалуйте за мной.

   Лошади и Воробьев остались в пещере, а они пошли вдвоем по руслу. Фанни стало занимать это новое приключение.

   Когда они прошли шагов двести, они увидали, что справа в это русло входил другой проток. Иван Павлович свернул в него. Этот проток повернул почти параллельно первому и стал подниматься очень круто на отрог горы. Русло стало таким узким, что пришлось идти по одному. Берега были каменистые, и, наконец Иван Павлович и Фанни вошли в узкий блестящий коридор, выложенный громадными, правильной прямоугольной формы кристаллами белого кварца.

   Здесь Иван Павлович остановился. Они стояли в естественной или искусственной шахте, пробитой или водой, или льдами, или человеческими руками в породе. Шахта углублялась в землю саженей на пять, и свет мутно проливался в нее сквозь узкую щель, заросшую кустарником и травами.

   - Смотрите, Фанни, - сказал Иван Павлович и, вынув из сумки молоток, ударил им несколько раз по стене коридора. Блестящие куски кварца отскакивали прямыми плоскостями, гладкие и белые, как снег, и падали к их ногам. За ними в породе показалась тонкая, как проволока, золотая жилка. Она вливалась в углубление и образовала маленький желвачок величиной с горошину.

   - Что это? - не веря своим глазам, воскликнула Фанни.

   - Это золото. Золотая жила и самородки. - Не может быть.

   - Вы видите сами.

   - Дядя Ваня! Это ваше... Ваше золото!!

   - Пока не мое. Оно китайское. Оно находится на китайской земле. Вот почему нужно было так таинственно ехать, чтобы никто не пошел по нашим следам, чтобы никто его не открыл, кроме нас.

   - Но оно будет наше?

   - Оно может быть нашим, если вы согласитесь стать моим компаньоном.

   - Я вас не понимаю.

   - Я был вчера в Суйдуне у тамошнего фудутуна. Это его земля. Я выторговал весь этот участок со всеми недрами, и он согласился его продать. Но он просил шесть тысяч...

   - Да ведь это даром. Тут сотни тысяч рублей.

   -Да, это даром. Но я не могу купить этого участка.

   - Почему?

   - Очень просто. У меня нет шести тысяч.

   - Да я вам дам эти деньги, - быстро воскликнула Фанни.

   - Так много и не нужно. У меня накоплено три тысячи.

   - А три тысячи я дам. - И будете моим компаньоном? - И буду вашим компаньоном. - По рукам.

   - По рукам! - она восторженно протянула ему обе свои крошечные ручки.

   Всю дорогу назад они болтали и строили планы. О, это не так просто и не так скоро. Бумаги пойдут в Пекин, из Пекина в Суйдун - пройдет два-три месяца, пока явится возможность застолбить участок и поставить охрану. Но что значат эти месяцы! Впереди открывалась большая золотоносная жила, и кто знает, какое неисчерпаемое богатство она сулила.

   Чтобы незаметно переехать границу, дожидались сумерек и в темноте ненастной ночи поднимались по кручам к Кольджатскому посту и только в первом часу приехали домой.

   Но как же хорошо показалось зато дома! В теплой комнате был приготовлен, по распоряжению Ивана Павловича, Запеваловым ужин, внесен был весело шумящий самовар, ярко горела лампа, и было тепло и уютно.

   После ужина Фанни спросила Ивана Павловича:

   - Ну, расскажите мне, дядя Ваня, как же вы нашли это место. Кто указал вам эту жилу?

   - Один совершенно не известный мне покойник. Один мертвец, - ответил Иван Павлович и, видя недоумение в глазах Фанни, добавил: - Да, милая Фанни, это совершенно особое приключение и, если вы позволите, я расскажу его вам подробно.

   Иван Павлович прошел в свою спальню, открыл ключом сундук и принес небольшую синюю бумажную папку, из которой достал сверток бумаг. После этого он подлил в свою чашку порядочную порцию рома и начал рассказ.

  

   - Это было два года тому назад. Я охотился поздней осенью на фазанов на восточных склонах Кольджатского хребта. Охота была неудачная. Взлетывали всё курицы, петухов не было. Куриц я никогда не бью, даже и в этой стране, где фазанов хоть отбавляй, и я подвигался по густой заросли сухих трав между громадных метелок старого камыша, закрытый ими с головой. Передо мной был тесный переплет тонких стволов, сухих шелестящих листьев, внизу была цепкая трава, опутывавшая мои ноги, и над головой кое-где проблескивало небо.

   Вдруг яркий белый предмет сверкнул между травами в самой гуще. Я невольно посмотрел на него. Это был человеческий череп. Явление обыкновенное в пустыне, где люди часто гибнут в борьбе друг с другом, с хищным зверем или с природой. Судя по тому, что череп был весь выбелен солнцем и дождями и лежал, как гипсовый, - это был очень старый череп, пролежавший здесь не один десяток лет. Я подошел ближе и увидал, что в траве покоились останки и всего человека. Правда, звери и время расхитили часть костей, но кости бедра, голени, часть ребер и несколько позвонков валялись тут же. Печальное зрелище того, что было когда-то человеком, навело меня на грустные размышления, и я остановился над ним. У черепа была благородная форма, и я, хотя и плохой физиолог и френолог, понял, что это череп европейца, а не азиата. Я поднял его и посмотрел. Все зубы были целы, и по ним можно было догадаться, что это был человек, полный силы, крепкий, молодой, обладавший, должно быть, хорошим аппетитом. Я положил его опять на землю. Потом что-то кольнуло меня, и я решил похоронить его и оставшиеся кости в земле. Ножом и руками я стал выкапывать в песке для этого яму. Когда я окончил свою работу и в молитвенном и грустном раздумье о бренности человеческой жизни сидел на корточках в траве, небольшой темный предмет, лежавший неподалеку, привлек мое внимание. Если череп был до некоторой степени предметом обычным для пустыни, то предмет, замеченный мною, был необычен.

   Это была небольшая кожаная сумочка. Кожа истлела почти совершенно, порыжела и стала мохнатой. Она не застегивалась замком, но была завязана ременными петельками, как завязывают казаки свои сумы. Я поднял ее. Она оказалась тяжелой. Когда я раскрыл ее, из нее выпало несколько медных монет российской чеканки времен Петра I и небольшой слиток золота, золотников пять весом. Там же лежала небольшая, вся исписанная книжечка с плотной бумагой.

   Я забрал эти вещи и принес их домой. Дома я попытался разобрать написанное и по нему узнать, кто же таинственный пришелец в пустыню, печальные останки которого я похоронил сегодня среди трав.

   Задача оказалась нелегкой. Буквы истлели вместе с бумагой, частью были смыты. Писаны они были китайской тушью, выцветшей, смытой сыростью и временем, едва заметные. Писана церковнославянскими буквами под титлами. Она представляла из себя ребус, и я занялся скучными зимними вечерами разгадкой этого ребуса. Вот эта книжечка.

   Иван Павлович вынул из бумаг небольшую кожаную книжку в старом тяжелом переплете, и Фанни увидела листки, исписанные крупными буквами, похожими на китайские иероглифы.

   - Я никогда бы не разгадала того, что здесь написано, - сказала Фанни.

   - Вероятно, не угадал бы и я, если бы книжечка не начиналась знакомыми мне молитвами. Угадавши одно слово, я знал продолжение. Сличая написание букв, угадывал и дальнейшие слова и таким образом вот, что я получил.

   Иван Павлович достал листок бумаги и начал читать:

   - "Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Благослови венец благости Твоей, Господи. И благослови раба Твоего, воина... - тут пропуск. Счастие великое державе Российской и благочестивому царю царств Петру Алексеевичу и воеводе, и начальнику генералу князю, - здесь я более догадался, чем прочел, - Бековичу-Черкасскому. А мне, недостойному рабу, богатство и почет. Господи помилуй..."

   Тут недостает большого куска и дальше следует:

   "Возьми от горы, реченной Божий трон, на север цепь гор и стань у нее там, где большая река тихо течет в желтых песках. День святыя Феодосии. Заходящу солнцу се тень великия горы падет в последний час умирания на древо высокое и вельми богатое ветвями, одиноко стоящее. И от того древа сто саженей на Божий трон, и ту буде река сухая. И по той реке иди вниз двести тридцать одну сажень и ту видевши стрелу..."

   Тут опять пропуск, время смыло три страницы, и остались только слова: "Галдарея камени белаго яко мармор"... "бей молотом"... "и Святого Духа. Аминь".

   Итак, передо мной были останки славянина, русского, вероятно, офицера или солдата, посланного от отряда Бековича-Черкасского двести лет тому назад. Какие драгоценные указания давала эта книжечка, что мне говорил голос из могилы, я не задумывался. Я не Шерлок Холмс и не отгадчик тайн пустыни в стиле Эдгарда По, и я спрятал и книжечку, и перевод до поры до времени к себе в стол.

   - И даже мне ничего не сказали, - вырвалось у Фанни.

   - Представьте, забыл. Хотя вы же мне об этом и напомнили. Когда я узнал ваше имя, мне вспомнилось - "день св. Феодосии", и я посмотрел в календарь, когда это будет. Оказалось - 29 мая. Вы его не праздновали, и я решил им воспользоваться. Я вынул свою бумажку и стал размышлять.

   Цепь - от Божьего трона на север - да ведь это будет наш Терскей-Алатау. Большая река тут одна-единственная - река Или. Великая гора здесь только наша Кольджатская. Местонахождение останков автора этой записки указывало на то, что иначе и быть не может. Итак, я стоял перед разгадкой всей этой тайны.

   Вы помните, вы тогда говорили о золоте в этих горах. Я давно знал легенду о золоте, оставленном китайцами и охраняемом драконами, но не верил в нее. Присутствие в сумочке самородка заставило меня приняться за розыски.

   - И вы мне ничего не сказали, и вы не сделали меня участницей этих поисков! - с упреком воскликнула Фанни.

   - А вы помните, какой я тогда был бука?

   - Ну, продолжайте, пожалуйста. На самом интересном месте остановились.

   - Итак, 29 мая надо было искать дерево, на котором остановится тень Кольджатской горы, бросаемая заходящим солнцем. Я выехал днем, один, и перед вечером остановился в тени гор. И вот она скрылась. Стало темно. Я отметил место. Никакого дерева не было поблизости. Ни большого, ни малого. Это меня не удивило. За двести лет так естественно было, что дерево погибло, но ведь хотя бы пень должен был от него остаться. Но тут не было ничего. Я не силен в космографии и астрономии, и я не мог точно сказать, упадает ли тень из года в год в одно и то же число на одно и то же место. Что могло произойти за 200 лет? Могла, и легко могла измениться фигура горы. Землетрясения, горные обвалы, мало ли что, - сдвиг ледников могли сократить или увеличить тень. Но вряд ли значительно. Дерево или останки его должны быть здесь. А здесь кругом было пустое место. Песок, камни, жалкая травка.

   Стало совершенно темно, и я решил заночевать в пустыне. И вот ночью, глядя на звезды, я размышлял: земля вращается вокруг своей оси, и от этого происходит смена дня и ночи. И это в одно и то же число разных лет будет неизменно. Земля ходит вокруг солнца, и от этого смены зимы и лета, но отношение ее к солнцу неизменно в одни и те же числа. Наконец, вся солнечная система стремится куда-то, и вот в этом движении, не может ли быть каких-либо колебаний в долготе тени? И я ответил сам себе: да, могли, и я могу, и я должен найти это дерево.

   И я нашел его. Оно было спилено много лет тому назад почти вровень с землей. Большой черный пень громадного, должно быть, карагача был наполовину занесен песком. Я смотрел на него с умилением. Так вот оно, то "древо высокое и вельми богатое ветвями", которое принял неизвестный исследователь за базисную точку своих определений. Дальше все пошло уже гладко. Я взял направление на ослепительно горевшую в лучах восходящего солнца вершину Хан-Тенгри и отсчитал триста шагов. За стеной камыша, ивняка и сухой травы передо мною была в глубоком русле та самая река, по которой мы шли вчера. Я прошел по ней шестьсот девяносто три шага и стал искать то, что обозначил в своем описании неизвестный "стрелой". Вот далее пришлось немного поработать и головой, и ногами, разыскивая "галдарею камени белаго, яко мармор"... Но это уже были пустяки.

   Так вот, милая Фанни, - закончил свой рассказ Иван Павлович, - я обязан неизвестному покойнику, чьи останки я так случайно нашел во время охоты, и вам открытием золотой жилы...

   - А я-то тут при чем? - спросила Фанни.

   - Если бы не ваше имя, натолкнувшее меня снова взяться за таинственную книжечку, если бы не ваши мечты о золоте, я бы, вероятно, и совсем позабыл о том, что у меня в столе хранится столь необычайный и драгоценный документ.

   - Но почему, дядя Ваня, вы так долго молчали об этом? Почему тогда же, в мае, в июне, вы не начали этого дела?

  

  

  

  

   - Вы мне мешали.

   - Удивительный вы человек, дядя Ваня, и совершенно непоследовательный. То вы мне обязаны, то я вам мешала.

   - И то, и другое правда, Фанни. Вспомните, пожалуйста. Вы принесли сюда, на пост, жажду приключений, и за вами побежали и приключения. Я только что начал производить разведки, как это приключение с Зарифом. Не успел я отделаться от него, сдать все донесения, акты и расписки, является Васенька, поездка в Турфан, и пошло, и пошло. А дело деликатное. Надо, чтобы никто не пронюхал этого места. Особенно китайцы или, Боже сохрани, такие люди, как Гараська. Не то что продадут секрет, а просто разболтают в пьяном виде.

   - Вы могли поручить разведку мне, - сказала Фанни.

   - Не хотел, - просто ответил Иван Павлович, смело и прямо глядя ей в глаза.

   - Вы мне не доверяли?

   - Нет. А просто тогда не хотел делать вас своим компаньоном.

   - А теперь?

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   - Очень хочу.

  

  

  

  

  

  

  

  

   - Что же произошло?

  

  

  

  

  

  

   - Много воды утекло с тех пор, и мы с вами пуд соли съели, Фанни. И я... полюбил вас...

   - Ну вот. Я так и знала... Бросьте это из своей головы, милый дядя Ваня, - вставая из-за стола, сказала Фанни. - Не к лицу это вам.

   Но в голосе звучала не злоба, а какая-то ласковая печаль, и глаза не метали молний, а смотрели с тихой грустью на кабардинскую шапку и на винтовку, висевшую на стене, будто прощался с ними шалун-мальчишка, уступающий дорогу женщине...

   - Глупости все это, - резко сказала Фанни. - Договорились!.. Я ваш компаньон, и больше ничего... Спать пора... Смотрите, четвертый час уже.

   И широкими шагами, как всегда, когда она была чем-либо недовольна, Фанни прошла в свою комнату и заперлась в ней.

  

   Почти три месяца потребовалось на то, чтобы снестись с китайским правительством, получить необходимые бумаги, внести деньги через отделение Русско-китайского банка в Кульдже и застолбить участок.

   Не раз пришлось Ивану Павловичу съездить в Кульджу и Суйдун. Фанни сопровождала его. Эти деловые поездки, спокойные, несмотря на необычность передвижения верхом через замерзшие речки, по большому тракту с телеграфом, их еще более сблизили.

   Но держала она себя как товарищ, как компаньон, как равный, как мужчина.

   У Первухиной она достала выкройку разрезной юбки, сшила себе при помощи джаркентской портнихи щегольскую суконную амазонку, выписала из Петербурга шляпу, жакет, седло и мечтала купить чистокровную лошадь. Она часто ездила амазонкой и стремилась в манере держаться и ездить подражать молодой командирше.

   Иван Павлович с удовольствием отмечал, что шалун-мальчишка постепенно исчезал из ее характера и перед ним выявлялась хорошенькая девушка.

   Однажды перед самым Рождеством фудутун города Суйдуна, старый семидесятилетний мандарин, вызвал экстренно Ивана Павловича письмом по весьма важному делу. Экстренность была относительная. Два дня письмо шло до полкового штаба, да в канцелярии ждали десять дней оказии, и от Джаркента до Кольджата письмо шло еще два дня. Прошло две недели с того времени, когда старый мандарин просил приехать "поскорее" Ивана Павловича к нему - "поговорить".

   Когда Иван Павлович с Фанни наконец добрались до Суйдуна, они не узнали этой тихой китайской крепости. Можно было подумать, что у китайцев празднуется Новый год. Тут и там трещали пороховые хлопушки, народ толпился по улицам, и в толпе было много солдат с отрезанными косами. Часто попадались коротко остриженные под гребенку молодые китайцы, одетые в военные куртки и шаровары цвета хаки, в сапоги желтой кожи и фуражки японского образца - ученики военной школы. По городу вместо желтых с черным драконом флагов висели большие пятицветные знамена и красные флаги.

   Иван Павлович встретил знакомого китайца и спросил у него, что случилось.

   - В Китае революция, - отвечал он, - в Пекине арестованы Императрица и Император. Президент будет. Будет республика - новый Китай.

   - Кто же будет президентом?

   - Кто? Говорят, Юан-ши-кай, - недовольным голосом сказал китаец. - Он и мутил всех. Здесь Ян-цзе-лин, в Пекине он. Видишь, вырядились как. И косы обрезали, а китаец без косы - это уже последнее дело. Ты к кому едешь? В Кульджу?

   - Нет. К здешнему фудутуну.

   - Пустое дело. Он теперь ничто. Тьфу, а жаль старика. Хороший был старик. Почтенный. Настоящий губернатор. У! Народ его боялся. Что хотел, то и делал.

   У ямыни было пусто. Возле больших черных ворот с каменными изображениями мистических не то драконов, не то львов "шидзы" по-прежнему стоял часовой, солдат старых войск, в синей куртке с белым, расписанным черными буквами, кругом и с тяжелой четырехлинейной винтовкой Гра на плече. Часовой был беззубый старик со сморщенным лицом и глубоко впавшими глазами. Голова его походила на череп.

   В проходе между воротами стояли в станках принадлежности казни и символы губернаторской власти - большие топоры. Все, как было.

   На дворе против парадной красивой фанзы Ивана Павловича и Фанни встретил почтенный чиновник, просил пройти в фанзу и подождать.

   В просторной комнате, освещенной большими, в узорчатом переплете окнами, заклеенными белой бумагой, было очень холодно. Здесь были ст