Краснов Петр Николаевич - Амазонка пустыни

не повиновались мне. Я вся стала какая-то мягкая. Было как во сне, как в кошмаре. Я готова была плакать и истерично кричать. Но тут затрещали спокойные и уверенные выстрелы казаков, и толпа так же стремительно бросилась назад.

   - Да, они этого не любят! - сказал Аничков. - Узнаю наших сибиряков. И стреляли, должно быть, бесподобно.

   - Несколько мгновений, - продолжала рассказывать Фанни, - было тихо. Слышно было, как отбегали люди, сыпались камни да резко стучали наши винтовки. Но вскоре по камням начали вспыхивать огоньки выстрелов, и над нашими головами со свистом стали проноситься пули. Казаки не стреляли. Было ужасно страшно. Мне казалось, что эти пули нас всех перебьют. Я собралась с духом, подползла к казаку и спросила, почему они не стреляют. "А для чего же стрелять-то? - отвечал казак. - Темно, да и они далеко. Вишь, как пули поверху свистят. Зря патроны тратить? Их и так немного". Всю ночь с редкими перерывами трещали выстрелы и свистали пули, но вреда от них никому не было, и я привыкла и успокоилась. С рассветом я увидала, что киргизы приближаются к нам, кое-где они стали хорошо видны, и казаки сейчас же открыли огонь. Я не стреляла. Не могла стрелять, - как бы оправдываясь, сказала Фанни. - Пробовала, но как только на мушке рисовалась человеческая фигура, у меня не хватало духа спустить курок. Но мне хотелось быть полезной. Пули уже не свистали, как ночью, а сильно щелкали, поднимая пыль и разбивая камни, осколки от которых летели во все стороны. Раздавались стоны раненых. Они отползали назад, их надо было перевязывать, а фельдшера не было, он уехал с вами. Я принялась за это дело. Среди легко раненных был гелиографист Воропаев, он предложил связаться с Джаркентом и просить помощи. Я знала, что это бесполезно. Ведь помощь из Джаркента пришла бы только на вторые сутки, но я решила хоть сообщить о нашей гибели. Казаки решили драться до последнего... Мы с Воропаевым установили станцию, и в самый разгар переговоров вдруг увидали, что наши лучи перебивают сверху лучи другой станции... Мы оглянулись. Яркая точка зеркала сверкала над нами... Это были вы. Мы стали передавать гелиограмму... Пуля ранила вторично гелиографиста. Я хотела хотя что-либо сделать, взялась за ручку... Другая пуля выбила аппарата из моих рук и разбила зеркало. Но главное было передано. Я побежала сказать об этом казакам, и тут мы увидали, что осаждавшие нас бегут... Мы выпустили по ним последние патроны и кинулись седлать лошадей. Я захватила арканы и понеслась с Царанкою. Дальше я почти ничего не помню. Все было как в тумане. Я видела только человека на пегой лошади, который скакал впереди. Я вспомнила уроки отца и калмыков, показывавших мне, как идти наперерез и как накидывать аркан, и я бросила петлю...

   - И отлично попали, - восторженно сказал Аничков. - Мне надо будет поучиться у вас этому великолепному искусству.

   - Что же, довольны теперь? - спросил Иван Павлович.

   - Ах, очень! - горячо ответила Фанни. - Еще бы! Ведь это приключение!

   - А вы любите приключения? - спросил Аничков. Фанни не сразу ответила. Запевалов внес шипящий самовар, и она занялась разливанием чая.

   - Я заварю свежий, - сказала она, - на границе Китая можно позволить себе эту роскошь.

   Она налила чай Ивану Павловичу, Аничкову и себе и, отхлебнувши из чашки, долго, как завороженная, смотрела в темноту ночи.

  

   - Да, я люблю приключения, - сказала наконец Фанни, и ее большие серо-голубые глаза приняли мечтательное выражение. - Ведь надо знать и мою жизнь, и мое воспитание. Я училась в Петербурге, в гимназии. Рождество, Пасху и летние каникулы я проводила у отца на зимовнике, в степи, с калмыками. Матери я не помню. У меня было два мира - мир петербургских подруг, петербургских вечеров и "приключений" и мир степи. Табуны, лошади, жеребята, овцы, калмыки, однообразная бесконечная степь, горизонт, ничем не занятый, и тоже - приключения.

   Иван Павлович и Аничков внимательно слушали Фанни, и Иван Павлович заметил, что она стала другая, новая. Серая кабардинская шапка была заломлена набок и плотно примята наверху, придавая ей вид мальчишки, серый армячок делал ее плечи шире и скрадывал грудь, но смотрела она серьезно, по-женски, и бесенок сорванца-мальчишки не играл огоньком в потемневших задумчивых глазах.

   - От подруг по гимназии я слыхала о приключениях петербургской жизни. Поездка на тройке, ужин в ресторане... Шампанское... Чем-то серым и склизким представлялись мне эти приключения... Случайное знакомство в вагоне конки или железной дороги, ласковое слово модного актера или популярного писателя на вечере, вот и приключение... А для меня это было - ничто. Я знала, а кое-что и сама испытала из приключений иного порядка. Я проваливалась весной с тройкой, переправляясь по рыхлому льду в реке Сал. Я отстаивалась в степи во время бурана зимой... Меня носили дикие лошади. На мою лошадь нападал жеребец, и приходилось удирать от него, рискуя жизнью. Сердце усиленно билось. Рисовались страшные картины смерти, а потом, когда это проходило, - становилось так хорошо, и так горячо я любила жизнь. Я была ближе к Богу. Я чувствовала Его на себе. И эти приключения влекли меня. И я полюбила природу!

   - Как я понимаю вас! - воскликнул Аничков.

   - Вы любите природу? - спросила Фанни.

   - Из-за нее я здесь. Я мог выйти в гвардию, у меня были хорошие баллы, но я предпочел остаться верным своим казакам и вернулся туда, где родился.

   - Вы родились здесь?

   - Я родился в пустыне между Кокчетавом и Верным. В тарантасе. И первая колыбель моя была подушки тарантаса, а первая песня - песня степного вихря и вой шакалов пустыни.

   - А ты стал поэтом, - сказал Иван Павлович. Ирония против его воли звучала в его голосе. Аничков нахмурился. Фанни заметила, что в словах

   Ивана Павловича была насмешка над гостем, и ей стало неловко.

   - Меня потянуло искать приключений сюда... Я прочла где-то в географии, что в Азии Хан-Тенгри называют подножием Божьего трона, и где же, подумала я, искать Бога, как не у подножия Его трона? Но как ехать одной в такую даль? И я вспомнила про дядю Ваню.

   - И "дядя Ваня" очень холодно вас принял, - сказал Иван Павлович.

   - Я так понимала его... И не обиделась... Но надеюсь, теперь он простил и примирился со мною.

   - Как я намучился за вас! - с сердечной теплотой в голосе проговорил Иван Павлович.

   Она сделала вид, что не заметила тона, каким были сказаны эти слова.

   - Я приехала и поняла, что не ошиблась. Когда в первую ночь, вдосталь налюбовавшись видом лунной ночи и пустыней, озаренной луной, я прошла к себе в комнату, и юркнула под теплое пуховое одеяло, и почувствовала этот легкий холодный воздух, я ощутила на себе как бы дыхание Господа. Я поняла, что близость Божьего Трона - не сказка и не миф, и я заснула так блаженно-крепко, как спят только дети, когда их сон стережет ангел-хранитель... И я поняла, что все приключения, которые будут здесь, у подножия Божьего Трона, будут под охраной Его херувимов и серафимов...

   Она подняла голову. Ее глаза блистали восторгом. Слезы дрожали в них...

   - Ну, довольно, господа, - сказала она резко. - Ведь вы устали, вам спать хочется, а я занимаю вас бабьими сказками.

   Она встала, по-мужски пожала им руки и, широко шагая, прошла в свою комнату.

   Аничков задержался на Кольджатском посту на три дня. Он ждал, когда вернутся посланные им за своими лошадьми казаки.

   - Ну, счастливец ты, - сказал Аничков, - вот тебе женщина, Иван, на которой смело, можешь жениться.

   - Предоставляю это тебе, - сухо сказал Иван Павлович.

   - Ты меня знаешь. Я никогда не женюсь.

   - Таковы же и мои намерения.

   - А Феодосия Николаевна все-таки идеальная женщина, - протягивая руку, сказал Аничков.

   - Ну и пусть будет так. Это меня не касается.

   - Ну, песенники, начинай мою любимую, - сказал Аничков казакам.

  

   Утром рано весной

  

  

  

  

  

  

   На редут крепостной

   Раз поднялся пушкарь поседелой!

  

   -раздалось в утреннем воздухе.

  

  

  

  

  

   "Приключение" было кончено. Наступали скучные долгие будни...

   Войдя в кабинет со двора, Иван Павлович уже с удовольствием поглядел на мирно висевшую на гвозде винтовку и серую кабардинскую шапку.

  

   На Кольджате наступила тишина. Раненный в живот казак скончался, и его похоронили на небольшом казачьем кладбище, расположенном в версте от поста, где было десятка два казачьих могил. Хоронили без священника. Прочитали, какие знали, молитвы, пропели нестройными голосами "Отче наш" и закидали гроб камнями и песком. Постовой плотник поставил грубый крест, и еще одна безвестная казачья могила прибавилась на глухой китайской границе. Похоронили и убитых киргизов. Закопали, как падаль. Суровы и беспощадны обычаи глухой пустыни. За ранеными из Джаркента приехали санитарные линейки, и их повезли в госпиталь, легко раненные остались на посту. Следы набега и боя исчезли, добычу, пленниц и скот сдали уездному начальнику, составили акты и донесения, представили отличившихся к георгиевским медалям и в числе их поместили - тайно от Фанни - "добровольца Феодосию Полякову", и постовая жизнь вошла в свое нормальное, уныло-скучное русло.

   Но отношения между Иваном Павловичем и Фанни наладились. Они стали теплые, сердечные.

   Та гроза, которая бушевала в ночь накануне нападения Зарифа и покрывала молниями вершину Хан-Тенгри, подалась на север. Густой туман закутал Кольджатский пост, грозные тучи белым шаром клубились между постройками, сделалось сыро и холодно, почва и крыши намокли, как во время дождя. Потом эти тучи спустились еще ниже, с темного неба хлопьями повалил снег, и на три дня Кольджат принял зимний вид. Снег тяжелыми пластами лег на листья рябины и барбариса и покрыл зелень травы, росшей по берегам Кольджатки.

   И странно было видеть, что над пустыней, над Джаркентом и на всем громадном протяжении в несколько сот верст от Кульджи до Алтын-Емеля было синее безоблачное небо, ярко, золотом, от солнечного блеска горели пески пустыни. И в мороз, доходивший на горах до пяти градусов ниже нуля, странно было сознавать, что там люди изнемогали от 50-60-градусного жара. Стоило спуститься на одну версту, и уже солнце пропекло бы насквозь.

   Пришлось убрать стол и стулья с веранды и обедать, ужинать и пить чай в кабинете Ивана Павловича. Фанни не ездила в горы и только по утрам вместе с калмыком объезжала Аксая и Зарифова пегого мерина, которого назвали Пегасом.

   Винтовка и кабардинская шапка неизменно висели на гвозде после полудня, и это успокоительно действовало на Ивана Павловича. Что делать - он привык к ней. И ему стало бы скучно, если бы за обедом и за ужином он не слышал ее ребяческих вопросов. Иногда по вечерам он набивал патроны, а она читала ему вслух. Лампа под синим колпаком уютно горела на столе, освещая ее тонкое лицо, в комнате было тепло, нежно пахло фиалками - ее духами, а за окном ревела горная вьюга, потрясая ставнями и грозя снести весь маленький домик поста, и шумела вздувшаяся от дождей и снегов, вышедшая из своего русла Кольджатка.

   Было хорошо в эти часы на унылом посту. Так хорошо, как никогда не бывало.

   - Дядя Ваня, - откладывая книгу, сказала Фанни и посмотрела лучистыми глазами на Ивана Павловича. Не играл в них обычный бесенок.

   - Что, дорогая Фанни?

   - Дядя Ваня, отчего вы не заведете себе такой лошади, как Альмансор Аничкова? Ведь ваш Красавчик никудышный конь. На нем совестно ездить.

   - Возит, - коротко сказал недовольным голосом Иван Павлович.

   - Возит, - передразнила она его. - Стыдитесь. Разве вам не хочется скакать и побеждать на скачках?

   - Не хочется.

   - И неправда. Наверно, хочется. Вы только напускаете на себя эту сибирскую угрюмость. Я сразу определила, что вы - бука. Но мне кажется, что вы только притворяетесь букой, а на деле вам тоже хочется быть таким, как Аничков.

   Иван Павлович молчал, и Фанни продолжала.

   - Может быть, у вас денег нет купить? Скажите мне. Я с удовольствием вам дам. Хотите две, три тысячи. Мне не жаль, но мне так хотелось бы, чтобы у вас лошадь была лучше, нежели у Аничкова.

   - Не говорите глупостей, Фанни, - строго сказал Иван Павлович и стал ходить взад и вперед по комнате.

   - Дядя Ваня, а кто лише и смелее, вы или Аничков?

   - Аничков моложе меня. Он всего третий год офицер, а я уже восьмой. Разница.

   - Подумаешь! Старик! Вы знаете, дядя Ваня, это правда - Аничков лише вас, но и в вас есть свои достоинства. Вы такой положительный. Я знаю, вас очень любят и уважают казаки, ну а Аничкова они обожают.

   - Фанни, я вас очень просил бы прекратить эти сравнения. Мне это неприятно. Да и вы слишком мало знаете Аничкова... Да и меня не знаете.

   - Вы ревнуете?

   - Не имею на это никакого права, - резко сказал Иван Павлович, накинул шинель и фуражку и вышел на веранду. Ледяной ветер охватил его и закружил вокруг него снежинки. Вьюга не унималась. Но она отвечала настроению Ивана Павловича, и он начал ходить взад и вперед по веранде. Ноги скользили, снег хрустел под ногами, морозный ветер жег лицо, но зато хорошо думалось и ясными казались выводы.

   "Ревную? Неужели и правда, это сравнение Красавчика с Альмансором, этот разговор и видимое восхищение... Да, восхищение Аничковым ему неприятно потому, что он ревнует ее к нему? Ревнует - значит, любит. Любит не как сестру, потому что сестер не ревнуют, а иначе. Любит сердцем... Страстью. Боже мой! Ее, этого доверчивого ребенка, этого мальчишку! Нет. Этого не может быть. Просто она задела его мужское самолюбие, его офицерскую гордость, и он возмутился. Да, у него другой характер, чем у Аничкова, но ужели ему переделывать себя для нее? А что, если она и правда полюбила Аничкова? Ведь он такой оригинальный. Именно "приключение", герой таких приключений, какие она любит. Ну что же, и пусть полюбила. Если и Аничков ее полюбит, и Бог с ними. Пускай вместе ловят разбойников, любуются подножием Божьего трона и ищут золото. Пара будет чрезвычайная. Американская пара. А мне-то что?"

   "Да, вам-то что? - со злобой, как будто к кому-то Другому, обратился Иван Павлович. - Вам-то что? Какое вам дело до этой неприступной красавицы? Ведь вы обрекли себя на холостую жизнь, ведь вы так любите одиночество!"...

   Злоба кипела в нем. Против кого? Он и сам не знал. То ли сердился он на Фанни за ее обидные вопросы, то ли злился сам на себя, на свое вдруг заговорившее сердце.

   Он все ходил и ходил по снегу балкона и подставлял лицо порывам ледяного ветра.

   И когда он вошел в комнату, лицо его было красное от мороза и мокрое от снега, и принес он с собою волну озона, запах снега и горной бури.

   - Дядя Ваня, - весело воскликнула Фанни, - как хорошо от вас пахнет. Воздухом, свежестью, снегом. И какой вы красный и бодрый!

   - Читайте, Фанни, если не устали, - сказал он, садясь в кресло. - Вы так хорошо читаете. Только не устали?

   - О-го! Я-то? С удовольствием.

  

   Вьюга бушевала три дня. Потом четыре дня лили дожди, сначала холодные, потом теплые, гремела гроза, и молнии освещали страшные тучи. Ни выехать, ни выйти не было возможности. Все притаились по своим углам. Снег исчез, и когда на восьмой день выглянуло солнце из заголубевшего неба, скалы Кольджата, песок плоскогорья, зеленая трава у речки были точно начисто отмыты и отполированы и блистали, как новые. И только листья рябины съежились от мороза и повяли...

   После полудня в природе была тишина, весело чирикали птички, посвистывали тушканчики, и стало тепло. Балкон просох, и на него водворили стол, стулья и соломенное кресло.

   После пятичасового чая Фанни и Иван Павлович остались на веранде. Так красивы были золотистые обрывки туч, таявшие на горизонте над знойной пустыней. Дивным алмазом горела вершина Хан-Тенгри.

   - А ведь к нам кто-то едет, - сказал Иван Павлович, вглядываясь вдаль.

   - Не доктор ли? Вы его ждали, дядя Ваня.

   - Нет, не доктор. Куда! Наш доктор верхом сюда не поедет, ему подавай тарантас. Нет, я думаю, не из иностранцев ли кто.

   - Какие иностранцы?

   - Да разные сюда ездят. Вот немец, профессор Мензбир, года три подряд сюда ездил. Все на вершину Хан-Тенгри собирался подняться. Ему хотелось сделать ее самые точные измерения и побывать на высочайшей горе в мире.

   - Ну и что же, поднялся?

   - Куда! Разве возможно! Там не то, что европеец, там и киргиз-то ни один никогда не был. Сказано: подножие Божьего Трона. Разве можно туда подняться?! Там такие метели, такой ветер всегда, что человека, как песчинку, сдует. Ведь не было ни разу, чтобы вершина была целый день видна, а вы испытали на этой неделе, что это такое, когда вершина в тучах, а мы в три раза ниже, нежели Хан-Тенгри. Еще англичане на моей памяти два раза приезжали - один раз на охоту в долину реки Текеса, другой раз здесь за кабанами охотились... Вот и кресло это от них осталось... С собой привозили... Инженеры какие-то ездили, исследовали истоки рек Кунгеса и Текеса. Редкое лето проходит без того, чтобы один или два путешественника здесь не были. Вот и развлекут вас, Фанни.

   - Я в этом не нуждаюсь. Мне совсем не скучно, - сказала Фанни.

   Но побежала за биноклем и с любопытством вглядывалась в приближавшихся всадников.

   - Дядя Ваня, двое впереди, и, правда, один, как англичане на картинках, в шляпе с зеленой вуалью, в гетрах, а рядом старик в пиджаке и в военной фуражке.

   - Ну, это Гараська. Так и есть, значит, англичанин сюда едет. Охотник

   - А сзади, - продолжала докладывать результат своих наблюдений Фанни, - шесть киргизов с заводными лошадьми с вьюками. Дядя Ваня, а кто это, Гараська?

   - Гараська, иначе Герасим Карпович Коровин, - личность интересная. Это семиреченский казак, пьяница, бродяга, охотник, искатель приключений, препаратор чучел, все что угодно. Знает горы и пустыню как свои пять пальцев. Рассказывает, что ходил с Пржевальским, с Козловым и с Роборовским, но, кажется, врет. Он больше примазывается к богатым иностранцам. Говорит на всех туземных и европейских языках вообще и ни на одном в частности, имеет нюх на зверя, но еще лучший нюх на богатого путешественника. Достанет все что угодно: и маленьких живых тигрят, и живого марала или дикую лошадь, и ручного беркута. Имеет знакомство со всеми киргизами, китайцами, дунганами, таранчами, сартами, ходил до самых Гималаев, зарабатывал тысячи и все пропивал. Широкая русская натура. Смесь интеллигента и бродяги, крепкий, жилистый, не знающий возраста. Десять лет тому назад он был стариком, и такой же старик и теперь. Ни убавилось у него волос, ни прибавилось седины. Ловок, как кошка, и вынослив, как верблюд.

   - А с ним кто? - передавая бинокль Ивану Павловичу, сказала Фанни.

   - По-моему, англичанин. И большой барин. Смотрите, на нем, кроме футляра с папиросами и ножа, ничего. Зато киргизы обвешаны целым арсеналом ружей, треног для фотографии, фотографиями и еще какими-то мешками. Но, надо думать, знатный, потому что с ним два киргиза, губернаторские джигиты и один кавказец, а это значит - человек с протекцией. Надо готовить хороший ужин, Фанни.

   - Сойдет и с нашим.

   - Не обойдется и без водки. Ну, ее-то мы у казаков достанем. Она у них не переводится.

   Караван поднялся к посту и въехал в ворота.

   Первый въехавший походил на англичанина. На нем был серый тропический фетровый шлем, обтянутый зеленой кисеей, просторная куртка с карманами, со сборками и кожаными пуговицами, подтянутая ремнем, на котором болтался изящный охотничий нож, серые галифе, рыжие башмаки и такие же гетры, обернутые по спирали ремнем. Это был молодой человек с чисто выбритым, нежным, розовым лицом, с красивыми холеными русыми усами, подвитыми кверху, а когда он снял для привета свой шлем, то под ним оказались русые волосы, подвитые и разделенные на аккуратный пробор.

   Гараська был в старой зеленой фуражке с малиновым околышем, пиджаке, накинутом поверх серой фланелевой рубахи, в шароварах коричневатого цвета, заправленных в хорошие высокие сапоги с ремешком под коленом. На нем не было никакого оружия.

   Они слезли с лошадей. "Англичанин" долго расправлял ноги и, видимо, усталый и непривычный к езде, пошел неловкой походкой к веранде. Увидавши Фанни, бывшую в женском костюме, он приосанился и закрутил усы большой рукой, одетой в рыжую лайковую перчатку.

   - Позвольте познакомиться, - сказал он на чистом русском языке, - Василий Иванович Василевский, которого прошу называть, как все меня называют, просто Васенька или Василек. Московский купец и, между прочим, путешественник, охотник, искатель приключений. Не все же, знаете, англичанам! И российской складки человек всегда показать себя сумеет.

   - Мильярдер, - хриплым шепотом, прикрывая рот ладонью, прошептал на ухо Ивану Павловичу Гараська и, смакуя это слово, повторил еще: - Мильярдер и враль...

   - Вы меня, надеюсь, познакомите... с супругой вашей.

   - Это не жена моя, а... племянница, Феодосия Николаевна Полякова.

   - Привет, привет российской жительнице на границе Небесной империи. Я удивлен и очарован, встретить такую красоту.

   - Горная роза, - хрипло сказал Гараська, протягивая черную загорелую руку Фанни. - Молодчага Иван Токарев. Губа не дура. Даром что тихоня, монах и аскет... а товар выбрать умел.

   Иван Павлович толкнул его под локоть.

   - Ты, брат, полегче.

   - А что, Иван, нельзя?.. - робко спросил Гараська.

   - Она племянница и барышня... институтка, - зачем-то соврал, отводя Гараську в сторону, Иван Павлович, - сирота... Надо быть осторожнее.

   - Да ладно, Иван, - захрипел Гараська, - я-то что, я ничего. Ты вот за кем присматривай, - подмигнул он на своего спутника, - ходок по этой части! Ты за патроном моим гляди в оба.

   - Мы едем, - говорил нежным певучим голосом Васенька, - в Аксу и Турфан. Знакомиться с тамошними нравами.

   - И более по женской части, - шепнул опять хриплым басом Гараська Ивану Павловичу.

   - Говорят, очень любопытства достойные города. Вот у меня письмо от губернатора... Вы разрешите сесть, - и Васенька небрежно развалился на лонгшезе, - устал, знаете. Отвык. Да, - письмо оказывать всяческое содействие. А вы давно здесь, Иван... Иван, простите не расслышал ваше отчество.

   - Павлович.

   - Да, так я говорю, давно вы здесь?

   - Девятый год.

   - Да что вы говорите!.. А... а... племянница ваша, Феодосия Николаевна?

   - Феодосия Николаевна всего второй месяц.

   - Скажите, пожалуйста. И не соскучились? Удивительно. К вам никак и не доедешь. Мы три дня едем из Джаркента.

   - Вольно же вам, Василек, - фамильярно сказал Гараська, - было заглянуть на Или.

   - Ах, там поселок дунганский. Очаровательный. Прелесть. Мы там рыбу ловили.

   - С дунганками, - добавил Гараська.

   - Ах, оставь, пожалуйста. Это было просто приключение. А я, знаете Иван... Иван...

   - Павлович, - смеясь, сказала Фанни.

   - Да, Иван Павлович, я люблю приключения. Мне двадцать пять лет... Я уже был в Абиссинии, у негуса Менелика, охотился на слонов.

   Не то удивление, не то насмешка играла в шаловливых глазах Фанни.

   - Вы охотились на слонов, Василий Иванович?

   - Что же тут удивительного? - смотря своими большими светло-серыми глазами на Фанни и как бы ощупывая ее своим взглядом, сказал Васенька.

   - По-моему, много. Так мало русских путешественников и тем более охотников за слонами, - серьезно сказала Фанни.

   - У меня, знаете, страсть. "Влеченье - род недуга"... Что-нибудь необыкновенное, - небрежно бросил Васенька.

   - Папаша слишком много денег оставил, - вставил Гараська.

   - Оставь, пожалуйста, - шутливо, но, видимо, довольный, сказал Васенька, - ты, охотник за черепами, "команчо", вождь индейцев. А знаете, удивительный человек!

   Накрыли на стол. Запевалов и Фанни собрали закуску. Принесли бутылку смирновской водки, еще водившейся в Семиречье.

   - Вы позволите, Иван Павлович, мне и свою лепту внести в угощение? - сказал Васенька. - Идрис! - крикнул он на двор, где его люди снимали вьюки.

   Ловкий ингуш в черном бешмете, подтянутом тонким ремнем с кинжалом, подскочил к Васеньке.

   - Достань... знаешь...

   - Понимаю.

   Идрис принес бутылку мадеры, коньяк и флягу в коричневой коже. Потом притащил несколько откупоренных жестянок с сардинками, паюсной икрой, кефалью и омаром.

   - Вы позволите, Иван Павлович, у вас сделать дневку? Я постараюсь не стеснить... А это уже позвольте в общую, так сказать, долю.

   - Прошу вас, Василий Иванович, может быть, хотите помыться, одеться с дороги, пожалуйте в мою комнату. В ней и заночуете. Гараська, а ты со мной в кабинете.

   - Благодарю вас. Мы сейчас.

   Фанни прошла на кухню. Ей хотелось не ударить перед гостями лицом в грязь, и она приказала отварить живых форелей, только сегодня наловленных в Кольджатке.

  

   Прошло завтра, день, назначенный для дневки, наступило послезавтра, дни шли за днями, а кольджатские гости не уезжали. То не были готовы вьюки, то надо было подлечить натертую седлом спину лошади Васеньки, то был понедельник, тяжелый день. Васенька никак не мог раскачаться в путь-дорогу, и ни для кого не было тайной, что он серьезно увлекся Фанни.

   Иван Павлович хмурился и молчал. Гараська за обедом, когда подвыпьет, открыто протестовал:

   - Кабы я знал, Василек, за каким ты зверем охотиться собираешься в горах, разве же я поехал бы с тобою? Э-эх! Горе-охотники!

  

   - Молчи, Гараська, пьяная морда. Не твое дело! Получай свое и молчи. Твой день настанет. Поедем.

   - Обожжет тебе, брат Василек, крылья жар-птица, никуда ты не поедешь. Выпил бы хотя что ли для храбрости, а то и пьешь нынче не по-походному.

   И правда, Васенька пил мало. Он держался изысканным кавалером и ухаживал за Фанни. По утрам долгие прогулки верхом с Фанни в сопровождении Идриса и Царанки. Фанни то на Аксае, то на Пегасе, изящная, ловкая, смелая, природная наездница, Васенька на небольшой покорной сытенькой киргизской лошадке, на которой неловко и неуверенно сидел в своем костюме путешественника. Перед обедом Васенька купался и делал гимнастику, после обеда отдыхал. А вечером раскладывали карту и, склонившись над ней, чуть не стукаясь головами, Васенька и Фанни мечтали о путешествии в Индию, намечали пути. Васенька попыхивал из английской трубки вонючим английским табаком, а в углу на софе сидели хмурый Иван Павлович и полупьяный Гараська.

   Васенька, по требованию Фанни, не любившей своего полного имени, называл ее "Фанни".

   - Вот видите, Фанни, один хребет и громадная впадина, тут Аксу и Турфан - жара здесь, по описаниям, страшенная, - говорил Васенька, попыхивая трубкой, сипевшей у него во рту. В этом он видел особенный английский шик и этим, казалось, чаровал Фанни. - Потом опять горы... неизвестные, дикие племена... тут Ангора, тут нога европейца не была, и северный склон Гималаев.

   - И все ты врешь, Василек, - хрипел вполголоса пьяный Гараська.

   - Смотрите дальше, Фанни. Вот знаменитый Дарджилинг, и от него железная дорога на Калькутту. Не может быть, чтобы тут не было прохода. Ну, хотя козьей тропы какой-нибудь.

   - О, конечно, перейдем, - с разгоравшимися глазами сказала Фанни.

   - Смотри, брат Иван, Гималаи перепер. А, каков враль, - вставил Гараська.

   - И подумайте, после всех этих трудов и лишений, после путешествия по диким горам и пустыням, после тишины ледников мы в шумной Калькутте. Оттуда на Бенарес и Агру, потом на Бомбей и через Европу в Москву... А, что вы скажете?!

   - Ну, еще бы, Василий Иванович. Ведь это то, о чем я мечтала. Быть в Индии! Попасть в Индию столь необычным путем.

   - Итак, вы едете, вы решились? - спросил Васенька.

   - Ну конечно, еду. Вот это будет настоящее приключение.

   - Чем-то оно кончится, - прохрипел Гараська. Иван Павлович встал и, выйдя на двор, начал ходить и думать свои думы.

   "И что она нашла в этой парикмахерской кукле, в этом болване с лицом вербного херувима! Дурак, пошляк и, наверно, обольститель девушек... Мерзавец. Надо запретить ей ехать, вот и все. А по какому праву? По праву дяди! Ха-ха! Он сам не признал своего родства, так какой же может быть теперь разговор. Ишь, какой попечительный дядюшка выискался!"

   Но он не понимал и Фанни. Ужели она увлекалась Васенькой, ужели нравилась ей его хвастливая брехня, рассказы о фантастических путешествиях к негусу Мене-лику и об охоте на слонов? Она с удовольствием гарцевала перед ним, прыгала через расселины, спускалась с круч. Какой он кавалер для нее! Сидит на лошади плохо. Жирные, как у бабы, ляжки плоско лежат на седле, колени развернуты, носки торчат врозь, поясница выгнута. Собака на заборе, а не всадник!

  

  

  

  

  

  

   Третьего дня он высказал это Фанни. Обиделась за Васеньку. Метнула молниями глаз: "Дался вам Василий Иванович. Откуда ему уметь ездить? Он не кавалерист и не казак. Другой и так бы не умел. Я его научу".

   Значит, по утрам она учила его! А он в это время врал, врал и обольщал молодую неопытную девушку. Урок за урок.

   Иван Павлович снова вошел в дом. Над столом друг против друга стояли Васенька и Фанни. И тут только Иван Павлович обратил внимание на то, что Васенька был красив. Вьющиеся золотистые припомаженные волосы, бледный, мало тронутый загаром цвет холеного лица, шелковистые усики и тонкий, красивой формы, нос, весь овал лица, руки большие, белые, холеные, с длинными ногтями пальцев, украшенные дорогим перстнем с синим камнем, и вся его крупная, начинающая полнеть фигура холеного мужчины, живущего для своего удовольствия, были красивы и могли вскружить голову именно такой неиспорченной девушке, как Фанни. А тут еще эта тога героя-путешественника, искателя приключений, в которую так нагло драпировался Васенька!

   Что дал он, Иван Павлович, Фанни? Держал на посту, как в терему, никуда не пускал, смеялся над ней, как над ребенком. Нисколько не восхищался ею, когда она так великолепно ездила, даже тогда, когда она накинула арканом Зарифа, он не сумел преклониться перед нею. А женщина любит восторг и преклонение перед ней мужчины. Даже и такая, как Фанни.

   Аничков больше восхищался ее удалью, и Аничков оставил и более сильное впечатление.

   Аничков и Васенька... Худой и черный от загара, как Цыган, Аничков, с темными и не всегда чистыми руками, с мозолями от турника и трапеции на ладонях и с грязными ногтями, живой, как ртуть, несравнимый и непобедимый на скачках и на охоте, и этот полубог, цедящий вяло слова, пыхающий своим английским табаком, изящно одетый и пахнущий помадой и душистым мылом!

   Себя он и не сравнивал. Он с места обидел Фанни до слез. Ну да, тогда, когда убил орла, по которому она промазала. Он ей показал свое превосходство над нею, и, конечно, она этого не забыла. Вообразил себя на толстом, белом, плохо чищеном Красавчике. Тоже ведь не картина! Старый китель, старые рейтузы, старая фуражка, загорелое, плохо бритое лицо, руки без перчаток - мало изящества в нем.

   Вот они стоят рядом у стола, один против другого: Васенька и Фанни. Оба одинаково освещенные светом лампы под синим абажуром. Ну, разве не пара? Она в темно-синей, в крупных складках юбке, из-под которой выглядывают английские башмаки, в белой блузке с синими горошинами и с темно-синим мужским галстуком на шее, заколотым ухналем. Да, в глазах светится задор мальчишки, а наделе-то ведь женщина, изящная, хорошо воспитанная женщина. Ростом она немного ниже Васеньки. Ну конечно, пара!

   - Что с вами, дядя Ваня?

   - На дворе холодно. Долго гулял.

   - А мы с Василием Ивановичем окончательно решили послезавтра и в путь. На Гималаи.

   - Ох, Василек, Василек, - проворчал Гараська, - который раз ты это решаешь, мил человек.

   - Нет, Гараська, вождь индейцев, на сей раз окончательно и бесповоротно. Обещано Феодосии Николаевне и будет исполнено. Завтра утром последняя прогулка, а вечером и сборы. Аминь.

   - Аминь-то аминь, только бы не разаминиться нам потом...

   И не спросила его, дядю Ваню?! И не посоветовалась с ним? Точно и не жила с ним эти полтора месяца одной жизнью, одними думами, - с горечью подумал Иван Павлович.

  

  

  

  

  

  

   - Через Аксу и Турфан, Герасим Карпович, - блестя глазами, воскликнула Фанни, на Гималаи, через Гималаи в Дарджилинг и далее в Калькутту!

   - Да, летим хорошо. Только где-то сядем, - проворчал Гараська.

  

  

   Фанни уже вскочила на своего Аксая, Васенька при помощи Идриса гомоздился на своего маштака. Ему все неудобны стремена, и он каждый раз их перетягивает, то велит укоротить, то удлинить. Ни у Идриса, ни у Царанки лошади не поседланы, значит, едут вдвоем. Tete-a-tete устраивают.

   Не нравится это Ивану Павловичу. Вовсе не нравится. Во-первых, что за человек Васенька? Черт его знает. Миллионер - значит человек, выросший в убеждении, что за деньги все позволено и деньгами все купить можно. Во-вторых, человек, по-видимому, без принципов. Самодур и "моему нраву не препятствуй", что хочу, то и делаю...

   Да и в пустыне... без вестового... Мало ли что может случиться?.. С тем же Васенькой? Ну, хотя солнечный удар... Или упадет с лошади... Ишь как стремена-то опустил, ноги болтаются совсем. Хорош наездник!

   - Царанка, - подозвал Иван Павлович калмыка, едва только Васенька с Фанни выехали за дом. - Царанка, седлай-ка, брат, Пегаса и айда за барышней. Мало ли что в пустыне! Может, помочь надо будет. Понимаешь?

   - Понимаю. Очень даже хорошо понимаю. Только я седлаю Мурзика. Не так заметно, а тоже резвый лошадь.

   Царанка свое дело понимал. "Москаль нет хороший, ух, нехороший человек. Царанка по луна смотрел, Царанка по звездам смотрел. Нет... счастья нет. Совсем плохой человек".

   И Царанка с той быстротой, на которую только калмыки и способны, накинул седло на Мурзика, взял патронташ и винтовку Запевалова, свистнул и спорой рысью выскочил вслед за своей госпожой.

   "Может быть, это и подлость посылать соглядатая, - подумал Иван Павлович, - но иначе я не мог поступить. Даже и при том условии, что мне нет никакого дела до Фанни, как и ей нет до меня дела"...

   Повернувшись от сарая, он увидал на веранде беспечно сидящего Гараську.

   - Что же не укладываетесь? - сказал он, стараясь не обратить внимания Гараськи на то, что он сделал, и чувствуя, что старый охотник видит его насквозь.

   - Чего собираться-то. Успеем. Результата надо выждать. А это ты, того... Правильно... Калмыка-то вслед... При нем, брат, свидетели нужны. Ух, посмотрел я на него - жох! Ну, жох!.. А уже врет! Через Гималаи махнул... А до Кольджата еле дополз...

   Очень долго "катались" на этот раз Васенька с Фанни. Иван Павлович совсем истомился, ожидая их. И Гараське надоело ходить возле накрытого для обеда стола, на котором стояла остуженная в Кольджатке водка.

   - Согреется, брат Иван, как полагаешь? А ну-ка, молодец, отнеси-ка ты ее опять в реку. Только погоди. Я единую, чтобы заморить червяка, с корочкой с солью...

   И выпив, старик дал бутылку Запевалову, чтобы тот опять опустил ее в Кольджатку.

   Наконец раскрасневшаяся, легким галопом вскочила во двор Фанни и звонко крикнула: "Царанка! Прими лошадь!" И, откуда ни возьмись, с донским казачьим шиком полным карьером подлетел к ней калмык и на лету соскочил на землю и принял Аксая.

   Фанни не удивилась, что он ездил.

   За ней рысью, расхлябанно болтаясь на длинных стременах, въехал во двор, подрумянившийся на солнце Васенька. Он был не в духе.

   - Сорвалось, - прохрипел Гараська, - эй, люди... давайте водку...

   - Ух, да и голодна же я, - с напускным оживлением, входя на веранду, проговорила Фанни. - Сию минуту переоденусь. Проголодались, Герасим Карпович?

   - Как не проголодаться. На целый час опоздание. Васенька был мрачен и молчалив. Он пошел помыть руки и попудрил лицо от загара.

   К обеду Фанни вышла скромно одетая в самую старую свою серенькую блузку и с гладко причесанными волосами, что очень шло к ее девичьему лицу.

   - Что же, собираться прикажешь, Василек? - спросил Гараська после первой рюмки.

   - А то, как же! Непременно. Я сказал же. Завтра едем. Вы нам, Иван Павлович, одолжите ячменя на дорогу. И уже я вас попрошу вечером счетик, что мы должны за продовольствие.

   - Решительно едешь? - спросил Гараська.

  

   - Решительно и бесповоротно. - Ну и, слава Богу! Погладим дорожку.

   - Да ты это которую?

   - Э, брат, сколько перевалов, столько и рюмок, а перевалам нет числа.

   Кончили обед, Васенька пошел отдохнуть немного, Гараська отправился укладывать вьюки, Фанни медленно прибирала посуду на столе.

   - А вы что же, укладываться? - спросил ее Иван Павлович.

   - Я не поеду, - сухо сказала Фанни. - Передумала.

   Иван Павлович ничего не сказал.

   - Что же вы не спрашиваете меня, почему я не еду, - шаловливо, с прежней мальчишеской ухваткой спросила Фанни.

   - А мне какое дело? Вы свободны, как ветер.

   - А какое дело вам было посылать сегодня нам вслед Царанку? - лукаво спросила Фанни.

   - Кто вам это сказал? - смущенно пробормотал Иван Павлович.

   - Уж конечно, не Царанка. Он ни за что не выдаст. Милый дядя Ваня, я вам очень благодарна за вашу заботу... Но неужели вы думаете, что я и без Царанки не справилась бы с этим господином?

   - А разве было что?

  

  

  

  

  

   - Какой вы любопытный!