Краснов Петр Николаевич - Амазонка пустыни

ека, довольного собой, уснула тем крепким и волшебным сном, который дает холод ночи на высоких горах.

   Она проснулась тогда, когда пурпуровая полоса загорелась на востоке, и, накинув туфли и легкий халат, бросилась на веранду любоваться восходом.

   И опять вершина Хан-Тенгри показалась на полчаса из-за туч. Но теперь она была не серебряная, играющая томными красками опала, а розовая, прозрачная, воздушная, как облако. И долго Фанни не понимала, что висит это в небе, точно роза необъятной величины. Облако или гора? И когда догадалась, что это гора, то почему-то дивная радость сжала счастьем ее сердце и она тихо засмеялась. Засмеялась приветом великому Божьему миру. Засмеялась и солнцу, и этой горе, подножию Божьего трона.

   А когда солнце пустилось в свой путь и яркие краски побледнели, она, вся продрогшая и освеженная на утреннем холодке, прошла в свою комнату, разделась, растерлась мохнатым полотенцем, оделась в легкую шерстяную блузу с мужским галстуком, зашпиленным брошкой, сделанной из подковного ухналя, в синюю юбку, надела желтые американские ботинки на шнурках с двойной толстой подошвой, стянулась ремешком, застегнутым широкой кавказской пряжкой из серебра с чернью, убрала свои волосы в модную прическу и, не похожая уже на мальчика, занялась с калмыком и Запеваловым хозяйством.

   Из недр ее сундуков был извлечен круглый медный самоварчик, фарфоровый голландский чайник, чашка, ситечко, ложки, она достала свое печенье и английское варенье-мармелад. Явилась скатерть с зелеными полосами блеклого цвета и бахромой по краям, салфеточки, тарелочки, хрустальная сахарница, вазочки для цветов и, когда в девятом часу на веранде появился Иван Павлович, он не узнал своего чайного стола.

   Самовар пыхтел и пускал клубы белого пара, напевая песню о России, в порядке на скатерти стоял утренний чай, а в вазочке торчали ветки желтых цветов дикого барбариса, синие ирисы, сухоцветы, и красивый прошлогодний репейник красовался среди белых и нежных анемонов.

  

  

  

  

  

  

  

  

   И откуда она успела достать все это?

  

  

   - Как спали, Феодосия Николаевна?

   Фанни ему погрозила кулачком на это торжественное название, и опять, несмотря на юбку, на прядки вьющихся волос, красивыми локонами, набегавшими на лоб, перед Иваном Павловичем был задорный забияка - мальчишка и вечный спорщик.

   Она, как хозяйка, уселась за самовар, и даже мрачный Запевалов любовался ею, как она распоряжалась за чайным столом.

   - Кто у вас ведет хозяйство, дядя Ваня? - спросила она, намазывая сухарик печенья вареньем и аппетитно отправляя его себе в рот.

   Иван Павлович даже не понял. Какое хозяйство у постового офицера? Борщ из котла. Иногда денщик на второе сжарит или сварит что-либо. Баранью ногу, убитого фазана или утку, козлятину или кабана. Хлеб привозят из полка, из хлебопекарни. Так же и чай, и сахар, и рис... Только ром, который он любит подливать в чай, составляет его хозяйство и заботу.

   - Но вы могли бы иметь молоко, масло, - сказала Фанни, когда Иван Павлович рассказал, как идет у него хозяйство. - Можно приготовить и наше донское кислое молоко, и каймак...

   - Откуда?

   - Я достану, - и опять самонадеянный мальчишка-озорник глядел на него из-под упрямых локонов хорошенькой барышни. - Можно будет сегодня попросить у вас взять лошадь для Царанки? Он поедет по моим делам.

   - Какие у вас дела?

   - Я хочу наладить вам хозяйство. Мне нужны лошади для моих разведок. Я надеюсь найти золото, застолбить участок.

   - Что же, сами мыть думаете? Шурфовать? - насмешливо сказал Иван Павлович.

   - Там увидим. Может быть, и продам участок, если найду выгодного покупателя.

   - Здесь нет золота.

  

  

  

  

  

  

   - А я найду.

  

  

  

  

  

  

  

   - Да для чего оно вам?

   - Я хочу быть богатой. Богатство дает свободу. Я могу тогда поехать, куда хочу. Буду путешествовать.

   - Скажите пожалуйста. Если бы это было так легко и просто, многие бы разбогатели.

  

  

  

  

   - У меня счастливое будущее.

  

  

  

  

   - Цыганка вам это нагадала?

   - Нет. Хиромантка. По руке. Я верю в хиромантию. Задорный мальчишка стоял перед ним. Он протягивал ему свои маленькие ладони и говорил, задыхаясь от торопливости. Маленькие ручки были перед лицом, каштановый локон щекотал щеку, и свежий запах молодой девушки пьянил его.

   - Вот это - линия жизни. Видите, какая она глубокая и четкая. А вот сколько маленьких линий ее пересекают. Это - приключения и опасности, это - перемена места, это - путешествия.

   Близко-близко сверкали темные в серо-синем ободке задорные глаза, виден был нежный пушок, покрывавший щеки, и румянец под ним.

   И жар охватывал Ивана Павловича.

   "Неужели власть женщины так сильна, - думал он, - неужели и я, равнодушный к ее обаянию, так просто паду и низринусь в пучину любви?"

   Но она уже отошла от него. Ее внимание отвлек орел, паривший над домом и тень от которого странным иероглифом ползала по песку перед верандой.

   - Это орел? - восхищенно и, как ребенок, кладя палец в рот, спросила Фанни.

   - Беркут, - отвечал Иван Павлович.

   - Можно убить его?

  

  

  

  

   - Попробуйте. Это не так легко.

   - Я? - глаза у Фанни разгорелись, и опять задорный мальчишка, в синей шерстяной юбке, стоял перед ним.

   Фанни схватила свою винтовку, приложилась и выстрелила. Орел сделал быстрый круг, поднялся выше и продолжал парить.

   - Позвольте ваше ружье, - сказал Иван Павлович. Она молча отдала ему ружье.

   Иван Павлович прицелился, грянул выстрел, и орел камнем упал на скат, на берегу Кольджатки.

   - Ах! - воскликнула Фанни и в слезах от униженного самолюбия убежала в свою комнату.

   "Нет, просто это ребенок", - подумал Иван Павлович, и, как бы нехотя, его мысль договорила ему: - И может быть отличным товарищем.

  

  

  

   Царанка привел лошадей.

   Это были отличные каракиргизские горные лошадки, легкие, сухие, живые и энергичные. У них были маленькие, изящные головы с большими злыми глазами, сухие, крепкие ноги и прекрасные спины с горбом. Их было три.

   И откуда он их достал? И Иван Павлович, и казаки поста отлично знали, что хороших лошадей до ярмарки достать трудно, почти невозможно. А вот достал же!

   - Ты где же, Царанка, лошадей достал? - спрашивали его Иван Павлович и казаки, окружившие лошадей.

   Калмык только ухмылялся счастливой улыбкой.

   - Моя достал, - гордо говорил он. - Моя для барышня все достал. Скажи: Царанка, птичье молоко достань, моя достанет. Такой калмык. А лошадь - калмык знает, где достать.

   - Да где же, где достал-то, чудак-человек? - спрашивали сибиряки, уязвленные в своем самолюбии, что вот приезжий, чужой человек, а их перехитрил.

   - Далеко! - улыбался Царанка.

   - Ну где? В Каркаре? Или Пржевальске?

   - Моя не знает где. Вон там, - и калмык махнул в сторону Китая.

   - Так ты в китайской земле был? Сумасшедший ты человек.

   - Народ хороший. Добрый народ. Лошади хороши! Ух, хороши. Маленькие лошади. Наши калмыцкие больше. Только хороши лошади.

   Правда, за лошадей были заплачены большие деньги, но зато это были настоящее торгауты, выведенные из самых недр Центральной Азии, считающиеся близкими родственниками дикой лошади, сильные, резвые и необыкновенно выносливые.

   Лошадей поставили под навес, и Фанни и Царанка от них не отходили. Им сделали "туалет", несмотря на все их протесты, прибрали им гривки, челки, хвосты, щетки. Царанка вымыл их мылом, вычистил щеткой и скребницей, и лошадки заблестели, отливая темным каштаном в пахах и у крупа; на одной появились на темно-золотистом фоне черные пятна. Им и названия дали: Мурзик, Маныч и Аксай. Фанни целый день просидела в сарае подле них на вязанке соломы и достигла того, что эти дикие лошади стали позволять себя трогать, гладить, а к вечеру, долго обнюхавши маленькую ручку, протягивавшую им хлеб, недоверчиво взяли его, подержали во рту и, наконец, к великому счастью Фанни, прожевали его.

   Она вскочила с вязанки и, сияющая счастьем, пошла к Ивану Павловичу, радостно крича:

   - Дядя Ваня! Дядя Ваня! Смотрите, уже хлеб с руки едят. Царанка видал, как Мурзик взял и Маныч. Аксай дольше всех противился.

   - Аксай лучше всех, барышня, будет, - говорил Царанка. - Это примета такая. Которая самая недоверчивая лошадь - самая сильная будет.

   - Но Мурзик лучше всех. И у него, дядя Ваня, глаза добрые стали.

   Иван Павлович должен был пойти и убедиться, что у Мурзика стали добрые глаза.

   Да, это был ребенок, а не женщина. И так и приходилось смотреть на эту девушку и стараться не обращать на нее внимания как на женщину.

   Но как она его стесняла! Она своей маленькой особой наполнила все существование Ивана Павловича и перевернула всю его сонливо-спокойную холостяцкую жизнь тихого созерцателя. Все переменилось. Созерцать природу одному, погрузившись почти в нирвану, как-то любил делать Иван Павлович, не приходилось. Она была подле. Живым дополнением этой природы, самым чудным ее произведением, сидела она тут же, и меткие и восторженные ее восклицания и вопросы будили мысли Ивана Павловича и, как молния, резали темневший в его голове мрак.

   - Это Венера, я знаю, а то Марс. А эти три звезды в линию, что это?

   - Созвездие Стрельца, - вяло говорил задремавший после чая с ромом Иван Павлович.

   - Дядя Ваня! Вы спите! В эту ночь! Смотрите, как горят звезды. Словно живые... Как вы думаете, на них есть живые существа?

   - Говорят, на планетах есть. А кто знает? Там ведь никто не был. Только фантазия писателей носилась на Луну и на Марс.

   - Я думаю, что там будут наши души. Глядя на эту голубизну синего неба, я начинаю понимать ту "жизнь бесконечную", о которой поется на панихиде... Смотрите, вон и еще, и еще зажглись. Совсем над головой. Сколько их! Вон то Плеяды... Там миллионы маленьких миров, и все это вертится и несется куда-то, и мы с ними! Милый дядя Ваня, я вам не надоедаю?

   - Нет... Отчего же?

   - Я знаю, что вы любите "помолчать"... А вот взойдет луна, и они начнут гаснуть, милые звездочки.

   Она сидела, опершись полными пухлыми руками, обнаженными до локтя, о перила веранды, а начавшая формироваться грудь ее нагнулась за перила, голова с туго, по-гречески, затянутыми на затылке косами была поднята кверху и четко рисовалась на фоне неба силуэтом, полным красоты и гармонии.

   И не мог не видеть Иван Павлович, что это женщина, что это прекрасная, молодая девушка, полная женского обаяния.

   Она стесняла его.

   - А вы знаете, дядя Ваня, у Мурзика прелестная звездочка на лбу. Совершенно правильный ромб. И вы заметили, у него самые маленькие уши из всех трех. Завтра мы их поседлаем, и я поеду на Мурзике, а Царанка на Аксае.

   - Но ведь они совершенно не выезженные. Это почти дикие лошади. Я знаю этих торгаутов. Да вы видали, что они делали, когда ваш калмык их чистил.

   - Ого! - задорно воскликнула Фанни, - не впервой мне диких лошадей объезжать. Аида - и в степь!

   - Но тут горы, обрывы, пропасти.

   - А не все ли равно!

  

  Фанни задорно свистнула.

   И опять это был взбалмошный казачок-мальчишка, избалованный отцом сорванец...

   Фанни внесла в жизнь Ивана Павловича и еще неудобства. Она любила хорошо покушать. А стол постового офицера - спартанский стол. Борщ да рисовая каша - вот и все. На посту появилась корова и при корове дун-ганка. Откуда? - "Царанка привел". Кто приказал? - "Барышня Фаня" - как, по ее приказанию, называли ее казаки. Утром на столе стали часто появляться коржики, оладьи, пышки и пончики, стояли кувшины с молоком и кувшинчики со сливками. И обед стал иной. Запевалов начал под опытным руководством показывать большие успехи в кулинарном искусстве. Артельщик, ездивший в город, получал от "барышни Фани" длинный список, чего надо привезти. Из ее ящиков появлялись дорогие консервы, конфекты, варенье, печенье.

   Спорить было невозможно. Она не признавала слов "мое" и "твое", но все было "наше", а в это "наше" она вносила так много "своего". И это становилось страшно.

   Теперь вот купила лошадей. Значит, прочно думает засесть на Кольджатском посту. Куда-то ездит, что-то ищет. Не золото же в самом деле? Какая-то цель у нее есть. К этой цели она неуклонно стремится, не жалея денег.

   Какая цель? Мужская или женская? Трудиться и завоевывать себе свободу и право жить на земле - или поработить женскими чарами мужчину, его, Ивана Павловича, и стать потом самой рабою его?..

   - Дядя Ваня... Вот и луна. Смотрите, какой сконфуженно-глупый у нее вид. Точно ей стыдно, что она так запоздала... Вы знаете? Я уверена, что на луне нет людей. Ведь она совершенно замерзшая. Я учила... Правда?

   - Правда.

   - Ух! И поскачу же я завтра по плоскогорью! Держи! держи! не поймаешь!.. Тут ни у кого нет борзых собак?

   Иван Павлович не ответил. "Ну что с нею поделаешь", - думал он.

  

  

   Запевалов, Царанка и дюжий казак Стогниев, нарочно позванный с поста как знаток этого дела и силач, поседлали казачьими седлами Мурзика и Аксая. Фанни в легком кафтане, подтянутом тонким ремешком в серебряном наборе, и кабардинской шапке, с нагайкой на темляке, по-донскому перекинутой через плечо, наблюдала за процессом седлания этих диких лошадей и подавала советы.

   - Закрутки не надо! - кричала она. - За уши возьмитесь, вот и все. Ишь ты какой!.. За уши его!..

   Глаза ее стали темными и горели восторгом. Локоны развевались под мягкими завитками бараньей шапки.

   - Готов, Царанка?

   Казаки поста толпились на дворе, обмениваясь впечатлениями. Не каждый из них рискнул бы сесть на такую лошадь.

   - Феодосия Николаевна, неужели вы сами сядете на эту лошадь? Это безумие! - говорил Иван Павлович и чувствовал, что волнение охватило его.

   Он никогда еще так не волновался. На всякий случай он поседлал свою лошадь.

   Фанни даже не посмотрела на него. Ей было не до разговоров.

   - Царанка, - обратился Иван Павлович к калмыку, - барышне нельзя ехать на Мурзике. Он совсем дикий.

   - Барышне все можно, ваше благородие, - покорно проговорил Царанка. - Готово, барышня, садись!

   Он со Стогниевым едва сдерживали всего мокрого от пота Мурзика. Мурзик бил передними ногами, стараясь ударить державших его, и взвивался на дыбы. Глаза его метались во все стороны, открывая белки то вправо, то влево. Ноздри были раздуты. Он пыхтел и временами визжал. Страшно было подойти к нему.

   Фанни быстро перекрестилась, легко подошла к лошади, схватилась левой рукой за поводья и за гриву, а правой, по-калмыцки, за переднюю луку, люди расступились... "Пускай"! - крикнул Царанка, и Фанни помчалась по каменистому широкому спуску. Мурзик прыгал, горбил спину, бил задом, и на каждый его протест Фанни сыпала ему нагайкой по обоим бокам. За ней на Аксае летел и Царанка. Когда и как он сел, никто не успел заметить. Этот выделывал курбеты еще злее, но калмык впился в него ногами и все посылал его вперед.

   -Ух! Хорошо, барышня! - крикнул калмык, обгоняя Фанни и сейчас равняя свою лошадь с ее.

   Иван Павлович не мог их догнать на своем сытеньком и круглом сером киргизе Красавчике...

   Скачка продолжалась минут пять. Лошади сдали, перебились на рысь, а через час все трое - Фанни, Царанка и Иван Павлович - ехали шагом на взмыленных лошадях к дому. Лицо Фанни горело восторгом победы, волосы развевались, грудь порывисто вздымалась, из полуоткрытого рта блестели зубы. Маленькой ручкой без перчатки она то и дело похлопывала по мокрой шее лошадь, и та ежилась от ее прикосновения и подбирала голову, не зная, сердиться ей на своего победителя или признать его власть, покориться и быть счастливой этой лаской.

   - Посмотрите, дядя Ваня, - сказала Фанни, показывая свою руку с кровавыми пятнами, мокрую от конского пота с налипшими на нее темными волосами, - всю руку в кровь разорвала поводом. Даром что поводок у меня лучшей работы, совсем мягкий.

   - Вы сумасшедшая, - сказал Иван Павлович.

  Фанни засмеялась.

   - А ваш Красавчик-то и близко не мог подойти к Мурзику и особенно Аксаю, - хвастливым тоном мальчишки сказала она. - И что за глупое имя Красавчик! Неужели вы лучше не нашли?

   - Ну и Мурзик, по-моему, не лучше, - парировал Иван Павлович.

   - Вы правы... Я согласна. Это Царанка его так назвал. У нас на зимовнике была собака Мурзик, и Царанка ее очень любил. Но я буду ездить на Аксае. Он сильнее и наряднее. Вы посмотрите, какой узор у него на крупе. Точно леопард, а не лошадь. И пятна, как от тени листьев. Отчего это так? Но очень красиво. Вы знаете, когда он наестся овса и вычистится, у него рубашка будет замечательно красива.

   - Да, добрая лошадь, - сказал Иван Павлович, несколько обиженный замечанием насчет Красавчика.

   - А вы все-таки бука, - кокетливо сказала Фанни. - Ну, попробуемте пойти рысью. Смотрите, идет. Ах, какая рысь. Вот никогда бы не поверила, что у такой маленькой лошадки могут быть такие движения.

   - Торгаутские лошади считаются в китайском Туркестане лучшими лошадьми, - сказал наставительно Иван Павлович.

   -Ах, дядя Ваня, я хотела бы достать отличного туркмена. Говорят, они рослы и резвы, как чистокровная английская, а нарядны, как араб. Ах, если я разбогатею, я заведу себе завод, где будут самые лучшие в мире лошади. И сама буду скакать на них. Я слыхала, что в Ташкенте скачет одна барышня и берет призы. Правда?

   -Да. Это Елена Петровна Петракова, дочь генерала. - Завидую ей. - Ну, вам-то нечему завидовать.

   - Почему?

   - Да делаете все, что хотите.

   - И отравляю вам жизнь, наслаждаясь своей волей. - Нет. Но я ужасно за вас волновался.

   - Милый дядя Ваня. Помните о равноправии.

   - Но я мог бояться и за товарища.

   Они перевели лошадей на шаг и въезжали на пост, где казаки с нетерпением ожидали возвращения лихой девушки.

   Фанни, перед тем как слезать, повернулась к Ивану Павловичу и сказала, мило улыбаясь: "Спасибо, дядя Ваня, на добром слове..."

   И это ласковое слово точно солнечным теплом согрело одинокую душу Ивана Павловича.

  

   Фанни каждое утро уезжала вдвоем с Царанкой. Она ездила на Аксае, на котором красиво сидела в полной гармонии с лошадью. Куда она ездила, она не говорила. Но пропадала надолго, до самого обеда.

   На вопрос Ивана Павловича, куда она ездит, она ответила: "На Кудыкину гору", - а потом, точно стыдно ей стало грубого ответа, добавила: "Тренирую лошадь".

   Ее лошади от работы, корма и заботливого ухода, которым их окружил Царанка, стали блестящими, статными и красивыми. Им завидовали казаки поста.

   Но она не тренировкой лошадей была занята. Она ездила с какой-то определенной целью, она что-то делала, потому что ездила с сумами на седле, и эти сумы Царанка таинственно приносил в ее комнату. Сумы были тяжелые.

   По ее подвижному живому лицу Иван Павлович всегда знал, что у нее - была удача или нет. Но она ревниво берегла свои секреты. А он не допытывался. Да и какое ему дело!? Он так был рад, что установились до некоторой степени товарищеские отношения, и ему казалось, что им обоим удалось взять верный тон во время обедов, ужинов и бесед. Мучило только одно. Что "говорят" теперь и в Джаркенте, и на Тышкане, и в Хоргосе, и в Суйдуне, словом, везде. Ничего не было. Жил в одном доме с ним сорванец-мальчишка, но говорили, должно быть, черт знает что. И Ивану Павловичу жаль становилось милую Фанни...

   Так прошло две недели. Создалась привычка, и, когда Фанни опаздывала к обеду, Ивану Павловичу было беспокойно и скучно и он ходил взад и вперед по веранде, мурлыкал какую-то песню и все посматривал на горы, ожидая увидеть ее серый кафтан и папаху...

   В комнату ее он никогда не входил. Она прибирала ее сама.

   -Я еду на четыре дня, - сказала ему однажды Фанни.

   - Ваше дело, - сухо сказал Иван Павлович.

   - Да. Но говорю, чтобы вы не беспокоились.

   - Я не беспокоюсь. У меня на это права нет.

   - Будто?

   Он не допытывал, куда она едет. Почему-то решил, что в Джаркент за покупками.

   Ему было скучно эти четыре дня. Недоставало темных от загара маленьких ручек, наливавших ему его большую чашку чаем и подававших ром, недоставало ее мальчишеской усмешки, ее легких движений и аромата ее волос. Вечера казались скучными, и не тянуло смотреть с веранды на темное небо и яркие звезды. Даже по ее кабардинской шапке и винтовке, исчезнувшим на эти дни с гвоздя в его кабинете, он скучал.

   Да, - стыдно было Ивану Павловичу в этом сознаться, - но он хандрил в отсутствие Фанни...

   Она приехала еще более загоревшая. Ее волосы стали светлее и больше отдавали в золото, чем в каштан. Солнце пустыни не шутит. Она была пыльная, усталая, но по сверкающим глазам Иван Павлович заметил, что счастливая.

   Она пошла купаться в Кольджатку, захвативши с собою тонкий шелковый халат и туфельки, и через час возвратилась, сверкающая свежестью, неся в руках кафтан, шаровары и сапоги.

   - Ну и прожарилась я в этом костюме, - воскликнула она, поднимаясь на балкон. - Что же, вы недовольны, что я вернулась?

   - Нет, Фанни... - он ее первый раз так назвал.

   - Будто? - с сомнением покачивая головой с мокрыми волосами, небрежно скрученными большим узлом, сказала Фанни.

  

  

  

  

  

  

  

  

   Они пообедали молча. После обеда она сказала:

   -Дядя Ваня, я хочу с вами посоветоваться. Пойдемте ко мне.

   Он не узнал теперь убогую комнату для приезжающих.

   Ковры и вышивки, кисейные занавески, бриз-бизы на окнах, роскошное покрывало на одеяле и на подушках - это все было женское. Но стол и ящики подле стола и полки в углу, заваленные книгами и кусками каменных пород, - это уже было от того самоуверенного "мальчишки", который непрошеным гостем явился к нему на пост.

   Большой букет альпийских горных цветов, набранный на плоскогорьях, стоял в глиняном дунганском кувшине, а рядом лежали молотки, маленькие кирки и ломики заправского минералога или золотоискателя.

   Стоя у окна, освещенная яркими лучами, она брала куски камней со стола и подавала их один за другим Ивану Павловичу.

   - Что вы скажете насчет этого? - протягивая большой полупрозрачный кусок нежного розового цвета, сказала она.

   - Это розовый кварц.

   - А это? - и она протянула ему кусок почти черного минерала, похожего на стекло.

   - Это базальт.

  

  

  

  

  

  

  

  

   - А это?

   - Если не ошибаюсь - Лабрадор.

   - Да, милый дядя Ваня, - и не только Лабрадор, но нефрит, ляпис-лазурь, орлец лежат здесь у самого вашего носа.

   - Я, да и все это знают. Скажу вам больше. Где-то на Среднеазиатской ветке, но только в стороне от нее, нашли серу...

   - Да ведь это преступление - не разрабатывать все это.

   - Ничего подобного. Не строить же нам, бедным поселенцам, дворцы из нефрита и базальта и украшать их колоннами из орлеца и ляпис-лазури.

   - Нет. Конечно, нет. Но вывозить их.

   - Овчинка выделки не стоит. Товар громоздкий, тяжелый, и его не повезешь гужом на две тысячи верст, через сотни перевалов, да еще при нашем полном бездорожье. Это не золото.

   Фанни лукаво усмехнулась. Она подошла к шкафу и достала со средней полки несколько кусков совершенно белого камня, похожего на блестящий молочный сахар.

   - Ну, тогда посмотрите это.

   - Ну, что же - благородный кварц. Его здесь сколько угодно.

   Она достала кусок побольше, покрытый коричневато-желтым налетом, будто ржавый.

   - А это что? - с торжеством в голосе воскликнула она.

   - Ну, что же - золотоносный кварц, - спокойно проговорил Иван Павлович.

   - Это... золото, - прошептала она, восхищенная своей находкой.

   - Да, золото, - холодно подтвердил Иван Павлович. - Золотая пыль. Но чтобы отделить эту пыль, нужны громадные машины, множество рабочих и труда и значит, - овчинка выделки не стоит. Сюда доставить эти машины, привести их в действие при отсутствии топлива - это почти невозможно, а главное, слишком мало этого золота на камне. Это знали и без вас. Давно знали.

   Фанни была подавлена.

  

  

  

  

   - Что же надо?

   - Надо найти жилу. Вот если бы это была не золотая пыль, а маленькие комочки золота, слитки его, жилки между кварцем, стоило бы и искать его.

   - А как же легенда о золотом кладе, зарытом в этих горах китайцами?

   - Легенда легендой и останется. Потому она и легенда, что ничего этого нет.

   Фанни печально смотрела на Ивана Павловича. Ей было горько, что ее работа, ее исследования, ее открытия, которыми она в душе так гордилась, оказались не новыми и бесполезными.

   - Но я найду и жилу, и самородки! - упрямо сказала она. - И мы станем, богаты, дядя Ваня.

   - Говорите про себя. Я-то при чем?

   - Мы составим с вами компанию.

   В этот вечер они долго стояли друг подле друга, облокотившись на перила. Внизу шумела в кустах рябины, барбариса, смородины и облепихи Кольджатка, а наверху тихо сверкали кроткие звезды.

   Фанни говорила усталым голосом.

   - Я не буду унывать и падать духом, дядя Ваня. Я найду это золото. Мы найдем рабочих дунган и китайцев, и мы выроем это золото. Кто знает, сколько его будет! И тогда мы поедем путешествовать. У меня есть двадцать пять тысяч рублей в банке, этого хватит для начала дела... А скажите, дядя Ваня, вы... вы нашли что-либо?

   - Да, - тихо отвечал Иван Павлович, - я нашел. Мало нашел, но мне кажется, больше вас. И я на верном пути.

   - Простите. Я не спрашиваю... Где?

   - Увы, не на нашей земле.

   - Я так и знала. Там? - и Фанни маленькой ручкой махнула в сторону Китая.

   - Да.

   - Это ничего не значит, дядя Ваня. Мы достанем и оттуда!

  

   По приказанию командира бригады между Кольджатом, Джаркентом и Тышканским лагерем установили гелиограф.

   Маленькая, нестерпимо яркая звездочка начала временами светиться в тумане далекой долины, где темным пятном мутно рисовались сады Джаркента. Она вспыхивала частыми и яркими всплесками солнечного света, давая позывные Тышкану, пока кто-либо из дремавших у треноги с зеркалом казаков не обращал на нее внимания, не становился у аппарата, а другой брал тетрадку и под диктовку - то по букве, то по слову - записывал медленно идущую гелиограмму. Гелиограммы были редкие и больше хозяйственного содержания. Справлялись о ценах на клевер и ячмень на Кольджате, сообщали, что хлеб, белье и консервы посланы, узнавали, сколько имеется на людях патронов и сколько патронов в запасе. Полковой врач справлялся у постового фельдшера, сколько больных на посту.

   И в этом далеком мигании солнечной звездочки, за пятьдесят верст пускаемого "зайчика", было что-то таинственное. В хорошие дни, когда солнце особенно ярко светило, зоркий глаз казака-гелиографиста улавливал всплески света на противоположном горном хребте Кунгей-Алатау в Тышканском лагере и принимал сообщения непосредственно, без промежуточной станции.

   Однажды под вечер, когда уже труднее стало улавливать косые лучи солнца, пошла "важная" гелиограмма. Начиналась она словами: "Секретно, весьма спешно!" Это сейчас же сообщили Ивану Павловичу, и он сам вышел к аппарату.

   - "Начальнику Кольджатского поста. 19**. 11 июня. 6 часов 27 минут вечера. Получены сведения, что Зариф снова появился в Пржевальском уезде. Начальник области приказал послать отряды для его поимки. По приказанию командира бригады Аничков с 30 казаками сегодня пошел на Зайцевское, выступите немедленно пустыней на Каркару, соединитесь с Аничковым. Действуйте по обстоятельствам. 0139. Первухин..."

   Гелиограмма была от командира полка, и содержание ее было ясно для Ивана Павловича. Зариф был таранчинец, знаменитый вождь шайки разбойников, набранной из отчаянных головорезов-каракиргизов, отлично вооруженных ножами, винтовками и револьверами. Он был грозой киргизов во время их летовок, а иногда осмеливался нападать и на русских переселенцев. Осенью прошлого года казаки гонялись за ним, но безуспешно. Он почти на их глазах вырезал небольшой молодой поселок и ушел за границу, в Китай. Китайское правительство обещало его поймать и выдать, но все отлично понимали, что оно бессильно это сделать.

   Он снова появился в пределах России и крутился, по своему обыкновению, в горах, угоняя стада, уводя женщин, беспощадно грабя киргизские кочевья. За поимку его была обещана награда. Уничтожение этого опасного разбойника, издевавшегося над русскими войсками, было вопросом самолюбия для казаков. В случае его успехов к нему могли примкнуть каракиргизы, и Центральная Азия могла стать на долгое время ареной кровавой политической борьбы.

   Про Зарифа рассказывали легенды. Он обладал, по словам таранчинцев и дунган, способностью проходить в день более трехсот верст. Или у него были двойники, или он мог одновременно появляться в разных местах. Его видели в Верном в образе продавца фруктов, разговаривающего с губернатором, и в тот же день он ограбил в Копальском уезде караван с чаем. Он проваливался сквозь землю, когда его окружали войска. Ездил он на особенном, пегом, белом с черными пежинами коне, едва ли не крылатом, и настичь его на обыкновенной лошади было невозможно. Он, наверно, знался с шайтаном, если только это не был сам шайтан, принявший на себя человеческое обличье.

   Собраться сибирскому казаку в поход, в пустыню, хотя бы на месяц, - полчаса, не больше. Едва только Иван Павлович объявил на посту содержание гелиограммы и отделил сорок казаков на лучших лошадях, которые должны были идти с ним в набег, как уже казаки повели поить лошадей в Кольджатке, стали набирать ячмень в саквы и выносить всегда уложенные по-походному вьюки.

   Фанни увидала эту суматоху и подошла к Ивану Павловичу, укладывавшему во вьюки консервы, чай, сахар, сухари и разную мелочь.

   - Вы куда-нибудь уезжаете, дядя Ваня?

   - Да.

   - Куда?

   - Принужден ответить вам грубостью. Какое вам до этого дело?

   - Вы правы. Мне до этого нет никакого дела. Но так как я могу быть вам полезной, то я и спрашиваю вас об этом.

   - Вы мне полезной в моей поездке быть не можете, а мешать будете.

   Фанни надула губы.

   - Кажется, я вам не мешала до сих пор.

   Иван Павлович не ответил. "Действительно, - подумал он, - мешала она мне или нет? Стала с ее приездом моя жизнь лучше и уютнее или хуже? То стеснение, которое она делала, не окупалось ли оно ее хозяйственными способностями, а главное, ее милым, веселым характером?" Было бы жестокой несправедливостью сказать, что она ему мешала.

   - Нет, не мешали. И я вам скажу: мы едем в военную экспедицию, в набег, в котором для женщины нет места.

   - Почему?.. Нет, дядя Ваня, вы возьмете меня с собой.

   И она бросилась переодеваться и приказала Царанке седлать и вьючить лошадь.

   Она явилась на дворе, где уже строились казаки во всеоружии: в кабардинской шапке, лихо заломленной набок, с винтовкой за плечами, с ножом и патронташами на поясе.

   - Фанни, - строго сказал ей Иван Павлович. - Вы не поедете с нами. Я вам это запрещаю.

   - Я умоляю вас взять меня. Помилуйте. Военная экспедиция. Такой редкий случай. Дядя Ваня!

   - Ни за что. И думать не смейте. Я не хочу рисковать вами... Да и своей служебной карьерой тоже.

   - Дядя Ваня, я не стесню вас.

   - И думать не смейте. Ни за что!

   - Я сама поеду.

   - Вы заставите меня употребить насилие. Я окружу вас казаками и со скандалом верну вас на пост. Она заплакала.

   - Дядя Ваня, это жестоко! За что вы со мною так поступаете?

   Он молчал.

   - Дядя Ваня, я все для вас сделаю, что вы ни, попросите, только возьмите меня с собою.

   - Я уже сказал вам, что не возьму. Потрудитесь идти в дом, переодеться в свое платье, расседлать ваших лошадей и терпеливо ожидать нас на посту, не смея никуда без меня отлучаться, так как неизвестно, куда бросятся разбойники, когда мы их нажмем.

   - Вы гонитесь за разбойниками. И не берете меня, - простонала в отчаянии Фанни.

   - Не беру-с!.. Потрудитесь идти в дом и переодеться... Фанни знала характер Ивана Павловича и поняла, что дальнейшие разговоры бесполезны. Она замолчала.

   Но она не пошла в дом и не переоделась, а решила ожидать во всеоружии на посту возвращения "счастливого" дяди Вани.

   -Вахмистр, готовы люди?- крикнул Иван Павлович.

   - Готовы, ваше благородие, - отвечал молодой, черноусый урядник Порох, бывший на посту за вахмистра.

   - Носилки забраны?

   - Забраны.

   - Фельдшера и кузнец есть?

   - Однако, есть.

   - Господи, благослови! Айда, ребята, с Богом. Иван Павлович сел на Красавчика и тронул его от поста. За ним стали вытягиваться казаки. Остающиеся десять казаков с пожеланиями счастливого пути проводили их до ворот с трепыхавшимся над ними вылинявшим русским флагом. Проводила вместе с ними и Фанни. Печальная, до глубины души оскорбленная, задетая за живое, она стояла у ворот и полными слез глазами смотрела, как спускался по красноватой песчаной дороге отряд всадников на маленьких пестрых лошадях. Тонкая пыль, озаренная последними лучами заходящего за горы солнца, вилась над ними и казалась золотой. Туманная даль, лиловые горы манили, суля неизведанные волнения, обещая новые переживания, обещая "приключения", которых так жаждало пылкое сердце Фанни.

   Темная тихая ночь без луны незаметно надвинулась над пустыней. Загорелись яркие звезды и стали перешептываться между собой лучами, плетя бесконечную сказку мира. Фанни уселась у ворот на камни, поставила винтовку подле себя и стала внимать ночным шорохам земли: неумолчному шуму Кольджатки, тихому шепоту веками скользящих ледников и неуловимо тихому шелесту песков пустыни.

   И волшебная темная ночь у подножия Божьего трона заколдовала ее.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   Иван Павлович шел на соединение с Аничковым "лавой". Этот чисто восточный способ передвижения заключался в том, что шли, не останавливаясь, шагом, рысью и наметом до тех пор, пока хватало сил у лошадей. Потом отыскивали в степи табун, отбирали в нем лучших лошадей, переседлывали, своих, усталых, пускали в табун, а на свежих гнали дальше.

   Переседлавши в предрассветном сумраке, Иван Павлович за ночь сделал восемьдесят верст, спустился в пустыню и около восьми часов в ярком блеске солнца и песков увидал глинобитные стены и низкие длинные постройки с плоскими соломенными, облепленными землей, крышами маленького полуразрушенного кишлака у станции Менде-Кара, где, по его расчету, должен был ожидать Аничков.

   И действительно, под навесами стояли оседланные лошади, а между ними крепким дневным сном спали казаки. Ружья лежали подле них.