Корелли Мари - Скорбь сатаны,

о Риманец, папин большой друг.

   Бледная рука графини осталась поднятой, как будто бы она замерла в воздухе.

   - Что он такое? - опять спросила она медленно, и ее рука вдруг упала, как мертвая.

   - Вы не должны волноваться, Елена, - сказал ее муж, наклоняясь над ее ложем с настоящей или искусственной заботливостью. - Вы, наверное, помните все, что я вам рассказывал про князя? И также про этого джентльмена, мистера Джеффри Темпеста?

   Она кивнула головой и неохотно перевела свой пристальный взгляд на меня.

   - Вы очень молоды, чтоб быть миллионером, были ее следующие слова, очевидно произнесенные с усилием. - Вы женаты?

   Я улыбнулся и ответил отрицательно. Ее взгляд от меня скользнул на дочь, - потом назад, ко мне с особенно напряженным выражением. Наконец могущественная притягательная сила Лючио опять привлекла ее, и она жестом указала на него.

   - Попросите вашего друга... прийти сюда... поговорить со мной.

   Риманец инстинктивно повернулся и с присущей ему галантной грацией подошел к парализованной даме и, взяв ее руку, поцеловал.

   - Ваше лицо мне знакомо, - сказала она, говоря теперь повидимому, свободнее. - Не встречала ли я вас раньше?

   - Дорогая леди, это весьма возможно, - ответил он с пленительной мягкостью в голосе и манере. - Много лет тому назад, в дни юности и счастия, мне случилось увидеть раз, как мимолетное видение красоты, Елену Фитцрой, прежде чем она стала графиней Эльтон.

   - Вы, должно быть, были мальчиком, ребенком, в то время, - прошептала она, слабо улыбаясь.

   - Не совсем! Так как вы еще молоды, миледи, а я стар! Вы смотрите недоверчиво? Увы, это так, и я дивлюсь, отчего я не выгляжу по своим летам! Многие из моих знакомых проводят большую часть своей жизни в стараниях казаться в том возрасте, которого нет на самом деле. И я ни разу не встречал пятидесятилетнего человека, который бы не был горд, если ему давали тридцать девять. Мои желания более похвальны, хотя почтенная старость отказывается запечатлеться на моих чертах. Это мое больное место, уверяю вас.

   - Хорошо, но сколько же вам лет в действительности? - спросила, улыбаясь ему, леди Сибилла.

   - Ах, я не смею сказать, - ответил он, возвращая улыбку, - но я должен объяснить, что мое счисление своеобразно; я сужу о летах по работе мысли и чувства больше, чем по прожитым годам. Поэтому вас не должно удивлять, что я чувствую себя старым-старым, как мир!

   - Но есть ученые, утверждающие, что мир молод, - заметил я, - и что только теперь он начинает чувствовать свои силы и показывать свою энергию.

   - Такие оптимисты с претензией на ученость очень ошибаются, - возразил он. - Человечество почти завершило все свои назначенные фазы, и конец близок!

   - Конец? - повторила леди Сибилла. - Вы верите, что свет когда-нибудь придет к концу?

   - Несомненно! Или, точнее, он, в сущности, не погибнет, но просто переменится, и эта перемена не будет годиться для теперешних его обитателей. Это преобразование назовут Днем Суда. Воображаю, какое это будет зрелище!

   Графиня смотрела на него с изумлением. Леди Сибилла, по-видимому, забавлялась.

   - Я бы не желал быть свидетелем этого зрелища, - угрюмо сказал граф Эльтон.

   - О, почему? - и Риманец с веселым видом смотрел на всех. - Последнее мерцание планеты, прежде, чем мы поднимемся или спустимся к нашим будущим жилищам в другом месте, будет чем-нибудь достойным для памяти! Миледи, - он здесь обратился к леди Эльтон, - вы любите музыку?

   Инвалид благодарно улыбнулся и наклонил голову в знак согласия. Мисс Чесней как раз входила в комнату и слышала вопрос.

   - Вы играете? - воскликнула она живо, дотрагиваясь веером до его руки.

   Он поклонился.

   - Да, я играю и пою также. Музыка всегда была одной из моих страстей. Когда я был очень молод, давно тому назад, мне казалось, что я могу слышать Ангела Израэля, поющего свои стансы, среди блестящего света божественной славы; сам он белокрылый и чудесный, с голосом, звенящим за пределами рая!

   Пока он говорил, мы все вдруг замолкли. Что-то в его голосе пробуждало в моем сердце странное чувство скорби и нежности, и томные от продолжительного страдания глаза графини Эльтон как будто подернулись слезой.

   - Иногда, - продолжал он, - я люблю верить в Рай. Какое облегчение, даже для такого тяжкого грешника, как я думать, что там может существовать другой мир, лучше этого!

   - Без сомнения, сэр, - строго вымолвила мисс Фитцрой, - вы верите в Небо?

   Он взглянул на нее и слегка улыбнулся.

   - Простите меня! Я не верю в духовное небо! Я знаю, вы рассердитесь за мое откровенное признание! Лично я бы отказался пойти на такое небо, которое было бы только страной с золотыми улицами, и возразил бы против зеркального моря. Но не хмурьтесь, дорогая мисс Фитцрой! Я все-таки верю в Небо, в другой вид Неба, - я часто его вижу в моих снах!

   Он остановился, и опять мы все молча глядели на него. Глаза леди Сибиллы, устремленные на него, выражали такой глубокий интерес, что я начинал раздражаться и очень обрадовался, когда, повернувшись к графине еще раз, он спокойно сказал:

   - Могу я сыграть вам теперь что-нибудь, миледи?

   Она пробормотала согласие и проводила его неопределенным блуждающим взглядом; он подошел к большому роялю и сел за него.

   Я никогда не слышал, чтобы он играл или пел. Дело в том, что, несмотря на все его таланты, я не знал ни одного из них, кроме его великолепной верховой езды. При первых аккордах я изумленно привстал со стула: мог ли рояль издать такие звуки? Или волшебная сила скрывалась в обыкновенном инструменте, не разгаданная другими исполнителями? Я, очарованный, смотрел на всех. Я видел, что мисс Шарлотта выронила свое вязанье; Дайана Чесней, лениво прислонясь к углу дивана, полуопустила веки в мечтательном экстазе; лорд Эльтон стоял, облокотясь на камин, и закрывал рукою глаза; леди Сибилла сидела около матери, ее прекрасное лицо было бледно от волнения, а поблекшие черты увечной дамы выражали вместе и муку, и радость, которые трудно описать. Звуки постепенно то усиливались, то замирали в страстном ферматто, - мелодии перекрещивались одна с другой, как лучи света, сверкающие между зелеными листьями; голоса птиц и журчанье ручья и шум водопада переливались в них с песнями любви и веселья; вдруг раздались стоны гнева и скорби, слезы отчаяния слышались сквозь стенание ожесточенной грозы; крик вечного прощанья смешался с рыданиями судорожно борющейся агонии, и затем мне почудилось, что перед моими глазами медленно поднималась черная мгла, и мне казалось, что я вижу громадные скалы, объятые пламенем, и возвышались острова в огненном море, странные лица, безобразные и прекрасные, глядели на меня из мрака темнее, чем ночь, и вдруг я услышал напев полный неги и искушения, напев, который, как шпага, пронзал меня в самое сердце. Мне становилось трудно дышать; мои силы ослабевали; я чувствовал, что я должен двинуться, заговорить, закричать и молить, чтоб эта музыка, эта коварная музыка, прекратилась, прежде чем лишусь чувств от ее сладострастного яда; с сильным аккордом дивной гармонии, лившейся в воздухе, как разбитая волна, упоительные звуки замерли в безмолвии. Никто не говорил - наши сердца еще бились слишком сильно, возбужденные этой удивительной лирической грозой. Дайана Чесней первая прервала молчание:

   - Это выше всего, что я когда-нибудь слыхала! - прошептала она с трепетом.

   Я ничего не мог сказать. Я был поглощен своими мыслями. Это музыка вливала по капле нечто в мою кровь, или, может быть, это было мое воображение, и ее вкрадчивая сладость возбудила во мне странное волнение, недостойное человека. Я смотрел на леди Сибиллу; она была очень бледна, ее глаза были опущены, и руки дрожали. Вдруг я встал, точно меня кто-нибудь толкнул, и подошел к Риманцу, все еще сидевшему за роялем; его руки бесшумно блуждали по клавишам.

   - Вы великий артист! - сказал я. - Вы - удивительный музыкант! Но знаете ли вы, что внушает ваша музыка?

   Он встретил мой пристальный взгляд, пожал плечами и покачал головой.

   - Преступление! - прошептал я. - Вы пробудили во мне злые мысли, которых я стыжусь. Я не думал, что можно боготворить искусство.

   Он улыбнулся, и глаза его блеснули стальным блеском, как звезды в зимнюю ночь.

   - Искусство берет свои краски из души, мой друг, - сказал он. - Если вы открыли злые внушения в моей музыке, я опасаюсь, что зло таится в вашей натуре.

   - Или в вашей! - быстро сказал я.

   - Или в моей, - согласился он холодно. - Я вам часто говорил, что я не святой.

   Я в нерешительности смотрел на него. На момент его красота показалась мне ненавистной, хотя я не знал - почему. Потом чувства отвращения и недоверия постепенно изгладились, оставив меня униженным и смущенным.

   - Простите меня, Лючио! - пробормотал я, полный раскаяния. - Я говорил слишком поспешно, но даю слово, ваша музыка привела меня в сумасшедшее состояние. Я никогда не слыхал ничего подобного.

   - Ни я, - сказала леди Сибилла, подошедшая в это время к роялю. - Это было волшебно! Вы знаете, она испугала меня!

   - Мне очень жаль! - ответил он с кающимся видом. - Я знаю, что, как пианист, я слаб, у меня нет, так сказать, достаточной "выдержки".

   - Вы? Слабы? Великий Боже! - воскликнул лорд Эльтон. - Да если б вы так играли перед публикой, вы бы каждого привели в неистовство.

   - От страха? - спросил, улыбаясь, Лючио, - или от негодования?

   - Глупость! Вы отлично знаете, что я хочу сказать. Я всегда презирал рояль, как музыкальный инструмент, но, честное слово, я никогда не слыхивал подобной музыки, даже в полном оркестре. Необыкновенно! Восхитительно! Где вы учились?

   - В консерватории Природа, - ответил лениво Риманец. - Моим первым "маэстро" был один любезный соловей. Сидя на ветке сосны, когда всходила полная луна, он пел и объяснял мне с удивительным терпением, как построить и извлекать чистую руладу, каденцу и трель; и когда я выучился этому, он показал мне самую выработанную методу применения гармонических звуков к порывам ветра, таким образом снабдив меня прекрасным контрапунктом. Аккорды я выучил у старого Нептуна, который был настолько добр, что выкинул на берег специально для меня несколько самых больших своих валов. Он почти оглушил меня своими наставлениями, будучи несколько возбужденным и имея слишком громкий голос, но, найдя меня способным учеником, он взял обратно к себе свои волны, катившиеся с такой легкостью среди камней и песка, что я тотчас постиг тайну арпеджио. Заключительный урок мне был дан Грезой - мистичным крылатым существом, пропевшим мне на ухо одно слово, и это одно слово было непроизносимо на языке смертных, но, после долгих усилий, я открыл его в гамме звуков. Лучше всего было то, что мои преподаватели не спрашивали вознаграждения.

   - Вы столько же поэт, сколько музыкант, - сказала леди Сибилла.

   - Поэт! Пощадите меня! Зачем вы так жестоки, что взваливаете на меня такое тяжкое обвинение? Лучше быть разбойником, чем поэтом: к нему относятся с большим уважением и благосклонностью, во всяком случае, со стороны прессы. Для меню завтрака разбойника найдется место в самых почтенных журналах, но нужда поэта в завтраке и обеде считается достойной ему наградой. Назовите меня, чем хотите, только, Бога ради, не поэтом. Даже Теннисон сделался любителем-молочником, чтоб как-нибудь скрыть и оправдать унижение и стыд писания стихов.

   Мы все засмеялись.

   - Согласитесь, - сказал лорд Эльтон, - что в последнее время у нас развелось слишком много поэтов, и не удивительно, что нам довольно их, и что поэзия попала в немилость. Поэты также такой вздорный народ - женоподобные, охающие, малодушные вральманы.

   - Вы, конечно, говорите о "новоиспеченных" поэтах, - сказал Лючио, - да, это коллекция сорной травы. Мне иногда приходила мысль из чувства филантропии открыть конфетную фабрику и нанять их, чтоб писать эпиграфы для бисквитов. Это удержало бы их от злобы и дало бы им небольшие карманные деньги, потому что дело так обстоит, что они не получают ни копейки за свои книги. Но я не называю их поэтами: они просто рифмоплеты. Существует два-три настоящих поэта, но, как пророки из писания, они не "в обществе" и не признаны своими современниками; вот почему я опасаюсь, что мой дорогой друг Темпест не будет понят, как он ни гениален. Общество слишком полюбит его, чтоб позволить ему спуститься в пыль и пепел за лаврами.

   - Для этого нет необходимости спускаться в пыль и пепел, - сказал я.

   - Уверяю вас, что это так! - ответил он весело, - лавры там лучше, они не растут в теплицах.

   В этот момент подошла Дайана Чесней.

   - Леди Эльтон просит вас спеть, князь, - сказала она. - Вы нам сделаете это удовольствие? Пожалуйста. Что-нибудь совершенно простое, это успокоит наши нервы после вашей страшной, но чудной музыки! Вы не поверите, но, серьезно, я чувствую себя совсем разбитой!

   Он сложил свои руки со смешным видом кающегося грешника.

   - Простите меня! - сказал он, - я всегда делаю то, чего не должно делать.

   Мисс Чесней засмеялась немного нервно.

   - О, я прощаю, с условием, что вы споете.

   - Слушаюсь! - и он повернулся к роялю и, проиграв странную минорную прелюдию, запел следующие стансы:

   "Спи, моя возлюбленная, спи! Будь терпелива! Даже за гробом мы скроем нашу тайну!

   Нет в целом мире другого места для такой любви и такого отчаяния, как наше! И наши души, наслаждающиеся грехом, не достанутся ни аду, ни небесам!

   Спи! Моя рука тверда! Холодная сталь, блестящая и чистая, вонзается в наши сердца, проливая нашу кровь, как вино - сладость греха слишком сладка, и если стыд любви должен быть нашим проклятием, мы бросим обвинение богам, которые дали нам любовь с дыханием и замучили нас страстью до смерти!"

   Эта странная песнь, спетая могучим баритоном, звучащим и силой, и негой, привела нас в содрогание. Опять мы все замолкли, объятые чемто вроде страха, и опять Дайана Чесней прервала молчание.

   - Это вы называете простым!

   - Совершенно. Что же на свете может быть проще, как Любовь и Смерть, - возразил Лючио. - Эта баллада называется "Последняя песнь любви" и выражает мысли влюбленного, намеревающегося убить себя и свою возлюбленную. Подобные случаи бывают каждый день, вы узнаете из газет, - они стали банальны.

   Его прервал резкий голос, прозвучавший повелительно:

   - Где вы научились этой песне?

  

   Это говорила парализованная графиня. Она старалась подняться на своем ложе, и ее лицо выражало ужас. Ее муж поспешил к ней, и Риманец с цинической улыбкой на губах встал из-за рояля. Мисс Шарлотта, до того времени сидевшая прямо и молчаливо, бросилась к сестре, но леди Эльтон была особенно возбуждена и, казалось, приобрела сверхъестественную силу.

   - Уходите, я не больна, - сказала она нетерпеливо, - я себя чувствую лучше, гораздо лучше, чем всегда. Музыка на меня хорошо действует, - и, обращаясь к мужу, прибавила:

   - попросите вашего друга посидеть со мной, я хочу с ним поговорить. У него чудный голос, и мне знакома песнь, которую он пел: я помню, я читала ее - в альбоме... давно тому назад. Я хочу знать, где он нашел ее.

   Риманец подошел, и лорд Эльтон придвинул ему стул около инвалида.

   - Вы сделали чудо с моей женой, - сказал он, - уже годы я не видел ее такой оживленной.

   И, оставив их вдвоем, он направился туда, где леди Сибилла, я и мисс Чесней сидели группой, более или менее свободно болтая.

   - Я только что выражал надежду, что вы и ваша дочь посетите меня в Виллосмире, лорд Эльтон, - сказал я.

   Его брови насупились, но он принудил себя улыбнуться.

   - Мы будем в восторге, - промямлил он. - Когда вы вступите во владение?

   - Как только возможно скорей! В городе я останусь до следующего Выхода, так как мы оба, мой друг и я, будем представляться.

   - О... а... да!.. э... да! Это всегда благоразумно. И наполовину не так беспокойно, как дамский прием при Дворе. Быстро кончается, и нет необходимости в открытых лифах... ха... ха... ха! Кто вас представляет?

   Я назвал известное лица, имеющее тесное отношение ко Двору, и граф кивнул головой.

   - Весьма хороший человек, лучшего трудно найти, - сказал он любезно, - а ваша книга, когда она выйдет из печати?

   - На следующей неделе.

   - Мы должны достать ее, мы непременно должны достать ее, - сказал лорд Эльтон, делая вид, что очень интересуется. - Сибилла, ты должна поместить ее в твой библиотечный список.

   Она согласилась, но, как мне показалось, равнодушно.

   - Напротив, вы должны позволить мне поднести ее вам, - сказал я. - Надеюсь, вы мне не откажете в этом удовольствии.

   - Вы очень любезны, - проговорила она, поднимая на меня свои прелестные глаза, - но я уверена, она мне будет прислана из библиотеки: там знают, что я все читаю. Хотя, признаюсь, я покупаю исключительно книги Мэвис Клер.

   Опять имя этой женщины!

   Мне стало досадно, но я старался не показывать своей досады и сказал шутя:

   - Я буду завидовать Мэвис Клер.

   - Многие мужчины завидуют ей, - ответила спокойно она.

   - Вы в самом деле ее восторженная поклонница! - воскликнул я не без некоторого удивления.

   - Да, я люблю, когда женщина возвышается с таким благородством, как она. У меня нет таланта, и это одна из причин, почему я так чту его в других женщинах.

   Я собирался ответить подходящим комплиментом на ее замечание, как вдруг мы все стремительно повскакивали со своих мест от ужасного крика, подобного воплю замученного животного. Пораженные, первую минуту мы стояли неподвижно, глядя на Риманца, спокойно подходившего к нам с огорченным видом.

   - Я боюсь, - сказал он с участием, - что графине не совсем хорошо. Не лучше ли вам пойти к ней?

   Другой крик прервал его слова, и мы увидали объятую ужасом леди Эльтон, бившуюся в мучительных конвульсиях, как будто она боролась с невидимым врагом. В одну секунду ее лицо искривилось судорогами и стало страшным, почти потерявшим человеческий облик, и между хрипением ее затрудненного дыхания можно было разобрать дикие вопли:

   - Боже милосердный! О Боже! Скажите Сибилле!.. Молитесь... молитесь Богу... молитесь...

   И с этим она тяжело упала, безгласная и недвижимая. Все пришли в смятение. Леди Сибилла бросилась к матери с мисс Шарлоттой; Дайана Чесней отступила назад, дрожащая, испуганная. Лорд Эльтон подбежал к звонку и неистово звонил.

   - Пошлите за доктором! - крикнул он появившемуся слуге, - с леди Эльтон случился другой удар! Ее сейчас же нужно отнести в ее комнату.

   - Могу я чем-нибудь служить? - спросил я, искоса взглянув на Риманца, стоящего поодаль, как статуя, выражающая молчание.

   - Нет, нет, благодарю! (И граф признательно жал мне руку). Ей не следовало спускаться, это слишком возбудило ее нервы. Сибилла, не смотри на нее, дорогая, это расстроит тебя; мисс Чесней, пожалуйста, идите к себе, Шарлотта сделает все, что возможно...

   В то время, когда он говорил, двое слуг пришли, чтоб отнести бесчувственную графиню наверх, и когда они медленно проносили ее на ее гробовидном ложе мимо меня, один из них набросил покрывало на ее лицо, чтоб спрятать его. Но прежде, чем он это сделал, я успел увидеть страшную перемену, его исказившую. Неизгладимый ужас запечатлелся на помертвелых чертах, такой ужас, который может лишь существовать в идее живописца о погибшей в муках душе. Ее глаза закатились и глядели, как стеклянные шары, и в них застыло выражение дикого отчаяния и страха. Это было страшное лицо! Такое страшное своей неподвижностью, что я невольно вспоминал о безобразном видении прошлой ночи и о бледных лицах трех призраков, напугавших меня во сне. Взгляд леди Эльтон теперь был похож на их взгляд! С отвращением я отвел глаза и был очень доволен, увидев, что Риманец прощается с хозяином, выражая ему свое сожаление и сочувствие в его домашнем несчастии. Сам я подошел к леди Сибилле, и взяв ее холодную, дрожащую руку, поднес ее почтительно к губам.

   - Мне глубоко жаль, - прошептал я, - я бы хотел чем-нибудь помочь вам, утешить вас!

   Она посмотрела на меня сухими спокойными глазами.

   - Благодарю вас. Доктора предупреждали, что у моей матери будет другой удар, который лишит ее языка. Это очень грустно: она, вероятно, так проживет несколько лет.

   Я снова выразил свое сочувствие.

   - Могу я завтра прийти узнать, как вы себя чувствуете? - спросил я.

   - Это будет очень любезно с вашей стороны, - равнодушно ответила она.

   - Могу я видеть вас, когда приду? - сказал я тихо.

   - Если хотите - конечно!

   Наши глаза встретились, и я инстинктивно понял, что она читает мои мысли. Я пожал ее руку, она не сопротивлялась; затем с глубоким поклоном я оставил ее, чтоб простится с лордом Эльтоном и мисс Чесней, которая казалась взволнованной и испуганной.

   Мисс Фитцрой покинула комнату вместе с сестрой и не возвратилась, чтоб пожелать нам покойной ночи.

   Риманец на минуту задержался с графом, и когда он догнал меня в передней, он как-то особенно улыбался сам себе.

   - Неприятный конец для Елены, графини Эльтон, - сказал он, когда мы уже ехали в карете, - паралич, самое худшее из всех физических наказаний, могущих пасть на "бедовую" даму.

   - Она была "бедовой"?

   - Да, может быть, "бедовая" слишком слабый термин, но я не могу подыскать другого, - ответил он. - Когда она была молода - ей теперь под пятьдесят, - она делала все, что может делать дурного женщина. У нее была серия любовников, и я думаю, что один из них платил долги ее мужа, граф согласился охотно, - в крайнем случае.

   - Что за постыдное поведение! - воскликнул я.

   - Вы того мнения? В наши дни "верхние десять" прощают подобные поступки среди своего круга. Это правильно. Если дама заводит любовников, а ее муж сияет благосклонностью, что же можно сказать? Однако, как ваша совесть мягка, Джеффри!

   Я сидел молча, размышляя.

   Мой товарищ закурил папиросу и предложил мне; я машинально взял одну и не зажигал ее.

   - Я сделал ошибку сегодня вечером, - продолжал он, - я не должен был петь эту "Последнюю песню любви". Дело в том, что слова были написаны одним из прежних поклонников ее сиятельства, человеком, который был чемто вроде поэта, и она воображала, что была единственной личностью, видевшей эти строки, она хотела знать, был ли он знаком с их автором, и я сказал, что знал его весьма интимно. Я только что стал объяснять ей, как это было и почему я его знал так хорошо, когда припадок конвульсий прервал наш разговор.

   - Она выглядела ужасно! - сказал я.

   - Парализованная Елена современной Трои? Да, конечно, ее лицо напоследок не было привлекательно. Красота, связанная с распутством, часто кончается судорогами, столбняком и телесной немощью, это месть природы за поруганное тело, и, знаете ли, месть вечности за нечестивую душу совершенно одинакова.

   - Как вы знаете это? - сказал я, невольно улыбаясь, когда я посмотрел на его красивое лицо, говорящее о прекрасном здоровье и уме. - Ваши нелепые мысли о душе - единственное безрассудство, какое я открыл в вас.

   - В самом деле? Я очень рад, что во мне есть безрассудство: глупость - единственное качество, делающее мудрость возможной. Признаюсь, у меня странные, очень странные взгляды на душу.

   - Я извиняю вас, - сказал я смеясь. - Прости мне, Господи, мое безумное, слепое высокомерие, - я все извиняю ради вашего голоса, и не льщу вам, Лючио, но вы поете как ангел.

   - Не делайте невозможных сравнений, - возразил он. - Разве вы когда-нибудь слышали поющего ангела?

   - Да! - ответил я, улыбаясь, - я слышал сегодня вечером.

   Он смертельно побледнел.

   - Очень ясный комплимент, - сказал он, принужденно смеясь, и вдруг резким движением опустил окно кареты, хотя ночь была очень холодная. - Я задыхаюсь здесь, пусть войдет немного воздуха. Посмотрите, как звезды блестят! Точно большая бриллиантовая корона! Божественные Регалии! Вон там, далеко, звезда, которую вы едва заметите; по временам она бывает красная, как зола, то опять становится синей, как магний. Я всегда ее нахожу. Это - Альголь, считающаяся суеверными людьми звездою зла. Я люблю ее, невзирая на ее дурную репутацию; но, без сомнения, она враждебна. Быть может, она - холодная область ада, где плачущие духи мерзнут среди льдов, образовавшихся из собственных замерзших слез, или, может быть, она - приготовительная школа для небес - кто знает! Вон там тоже сияет Венера, ваша звезда, Джеффри! Потому что вы влюблены, мой друг! Ну же, признавайтесь! Разве нет?

   - Я не уверен, - отвечал я медленно. - Слово "влюблен" едва ли определяет мое теперешнее чувство...

   - Вы потеряли это, - вдруг сказал он, поднимая с полу кареты завядший пучок фиалок и протягивая его мне. Он улыбнулся на вырвавшееся у меня восклицание от досады. Это были цветы Сибиллы, которые я по неосторожности выронил, и я видел, что он узнал их. Я взял их молча у него.

   - Мой милый, не старайтесь прятать свои намерения от вашего лучшего друга, - сказал он серьезно и ласково, - вы хотите жениться на красивой дочери графа Эльтона. И вы женитесь. Поверьте мне! Я сделаю все, что могу, чтобы помочь вашему желанию.

   - Вы поможете, - воскликнул я с нескрываемым восторгом, зная, какое влияние он имеет на отца Сибиллы.

   - Да, если я обещал, - ответил он важно. - Уверяю вас, такая свадьба будет мне по сердцу. И я сделаю для вас все, зависящее от меня. В свое время я устраивал много браков.

   Мое сердце билось от торжества, и, расставаясь, я с жаром пожал его руку, сказав, что признателен Паркам, пославшим мне такого доброго друга.

   - Признательны - кому, вы сказали? - спросил он с загадочным видом.

   - Паркам!

   - Серьезно? Я думаю, что они весьма непривлекательные сестры. Не они ли были у вас в гостях прошлую ночь?

   - Не дай Бог! - воскликнул я.

   - Ах, Бог никогда не мешает исполнению своих законов. Поступая иначе, Он бы уничтожил Себя.

   - Если Он только существует, - сказал я небрежно.

   - Верно! Если...

   И с этими словами мы разошлись по нашим отдельным апартаментам в Грандотеле.

  

   После того вечера я сделался постоянным и желанным гостем в доме лорда Эльтона и скоро вошел в дружескую задушевность со всеми членами семьи, включая даже набожную мисс Шарлотту Фитцрой. Мне не трудно было заметить, что мои намерения угадывались, хотя со стороны леди Сибиллы поощрения были настолько слабые, что я невольно сомневался, осуществятся ли в конце концов мои надежды, но зато граф не скрывал своего восторга от мысли заполучить меня своим зятем. Такое богатство, как мое, не встречалось каждый день, и если б я даже был плутом на скачках или жокеем в отставке вместо "автора", то и тогда бы с пятью миллионами в кармане, я бы явился желанным искателем руки леди Сибиллы.

   Теперь Риманец редко сопровождал меня к Эльтонам, извиняясь неотложными делами и общественными приглашениями. Я не очень досадовал на это. Как я ни восхищался им и ни уважал его, но его необыкновенная физическая красота и обаятельность его манер были опасным контрастом моей обыкновенной внешности, и мне казалось невозможным, чтоб женщина, будучи часто в его обществе, могла оказать мне предпочтение. Однако я не боялся, чтоб он сделался моим соперником умышленно, ибо его антипатия к женщинам была слишком искренней и укоренившейся. В этом отношении его чувства были так сильны и страстны, что я часто удивлялся, почему светские сирены, так жаждущие привлечь его внимание, остаются слепы и не чувствуют его холодного цинизма, проглядывающего сквозь кажущуюся учтивость, колкую насмешку, сквозившую в комплиментах, и ненависть, сверкавшую в глазах, выражающих восхищение и благоговение. Впрочем, это было не мое дело - указывать тем, кто не мог или не хотел видеть бесконечные особенности в изменчивой натуре моего друга. Лично я не обращал на них слишком большого внимания, потому что я свыкся с его быстрыми переменами, которыми он точно играл на струнах человеческих чувств, и, погруженный в свои жизненные схемы, я не очень беспокоился изучать человека, сделавшегося в два месяца моим fidus Achates [Верный Ахат (лат.) - один из спутников Энея.]. В то время я был озабочен стараниями поднять в глазах графа свою цену как человека и как миллионера; я заплатил некоторые из его наиболее неотложных долгов, дал ему беспроцентно большую сумму взаймы и поднес для его погреба такие редкостные старые вина, каких уже много лет он не был в состоянии покупать для себя. Таким образом расположение дошло до такой степени, что он брал меня под руку, когда мы вместе бродили по Пиккадилли, и публично называл меня "мой дорогой мальчик". Никогда я не забуду изумления жалкого маленького редактора шестипенсового журнала, встретившего меня однажды утром в Парке, в сопровождении графа! Что он знал лорда Эльтона по виду, было ясно, и что он также узнал меня, - доказывал его изумленный взгляд. Он надменно отказался прочесть мою рукопись под предлогом, что у меня "нет имени", а теперь! Он бы отдал свое месячное жалованье, если б я только снизошел узнать его! Но я на это не снизошел, прошел мимо него, слушая и смеясь чрезвычайно старому анекдоту, который мне пересказывал мой будущий тесть. Случай был незначительный, даже ничтожный, но, тем не менее, он привел меня в хорошее настроение, потому что одним из главных удовольствий, данных мне богатством, была сила отплаты с мстительными процентами за все презрение и оскорбления, которыми встречалась каждая моя попытка на заработок средств к существованию во дни моей бедности.

   Во все посещения Эльтонов я больше никогда не видел парализованной графини. После ее последнего ужасного страдания она не двигалась, она только жила и дышала - больше ничего. Лорд Эльтон говорил мне, что теперь наступает худший период ее болезни, даже дурно влиявший на тех, кто ухаживал за ней, вследствие особенно безобразной перемены ее лица.

   - Дело в том, - сказал он не без содрогания, - что она ужасно выглядит, положительно ужасно! Совсем не человеческое лицо, знаете. Она была красивой женщиной, а теперь она буквально страшна. В особенности глаза, испуганные, дикие, точно она видела самого дьявола. Поистине ужасное выражение, уверяю вас! И никогда не изменяется. Доктора ничего не могут поделать. И, конечно, это очень тяжело для Сибиллы и всех.

   Я сочувственно соглашался, и понимая, что дом, имеющий в себе живого мертвеца, должен быть грустным и угнетенным для молодого существа, я не терял случаев доставлять леди Сибилле небольшие развлечения и удовольствия, какие были только в моей силе и возможности: дорогие цветы, ложи в оперу и на первые представления и всякого рода внимание, какое мужчина может оказывать женщине без того, чтобы быть навязчивым или докучливым. Все подвигалось благоприятно к достижению моих целей. У меня не было ни затруднений, ни забот, и я эгоистически погрузился в наслаждение личной жизнью, ободряемый и одобряемый целой толпой льстецов и заинтересованных знакомых. Виллосмирский замок был моим; все газеты страны обсуждали мою покупку или в подобострастных или в немилостивых отзывах. Мои поверенные горячо поздравили меня с обладанием таким удивительным поместьем, которое они, согласно с тем, что они считали своим долгом, лично осмотрели и одобрили. Теперь дом находился в руках декораторов и мебельщиков, рекомендованных Риманцем, и ожидалось, что все придет в полный порядок к моему прибытию в самом начале лета, когда я предполагал там устроить грандиозный праздник. Тем временем наступило великое событие моей жизни, т. е. издание моей книги. Расхваленная рекламами, она, наконец, была брошена в неизвестное и изменчивое течение общественной милости, и специальные экземпляры были разосланы во все лондонские журналы и обозрения. На следующий день после этого Лючио, как я теперь его фамильярно звал, зашел в мою комнату с таинственным и недобрым видом.

   - Джеффри, - сказал он, - я одолжаю вам пятьсот фунтов стерлингов!

   - Зачем? - улыбнулся я.

   Он протянул мне чек.

   Посмотрев на него, я увидел, что названная сумма стояла там, и была подписана его подписью, но имя лица, кому платились эти деньги, еще не было включено.

   - Хорошо. Что же все это значит?

   - Это значит, что сегодня я иду к мистеру Мэквину. У меня с ним свидание в двенадцать часов. Вы как Джеффри Темпест, автор книги, которую мистер Мэквин будет критиковать и рекламировать, не можете поставить своего имени на таком чеке: это будет неудобно; но мне - другое дело. Я представлюсь, как ваш "литературный агент", который берет десять процентов пользы и хочет оборудовать "хорошее дельце". Я сумею поговорить с Мэквином, который, как истый шотландец, имеет острый глаз на существенную сторону дела. Конечно, это останется в тайне. - И он засмеялся. - В наши коммерческие дни и литература сделалась предметом торговли, как и все прочее, и даже критики работают только за плату. Отчего, в самом деле, им этого и не делать?

   - Вы хотите сказать, что Мэквин примет те пятьсот фунтов? - спросил я нерешительно.

   - Ничего подобного! Эти деньги не для Мэквина, это для литературного благотворительного комитета.

   - В самом деле! Я думал, что у вас была мысль предложить ему взятку...

   - Взятку! Бог мой! Подкупить критика! Невозможно, мой милый! Об этом никогда не слыхано, никогда, никогда! - И он потряс головой и закатил глаза в бесконечной торжественности. - Нет, нет! Люди прессы никогда не берут денег за что-нибудь, - даже за рекламирование новой компании золотопромышленников, даже за объявление великосветского концерта в утренней почте. Все в английской прессе чисто и исполнено достоинства, поверьте мне! Этот маленький чек пойдет на благотворительный комитет, где мистер Мэквин состоит попечителем, для вспоможения нескольким "бедным и гордым", известным ему одному! - При этих словах его лицо приняло необыкновенное выражение, которого я не мог понять. - Я постараюсь в совершенстве представиться почтенным литературным агентом, и, конечно, я буду настаивать на своих десяти процентах! - Он засмеялся. - Но у меня нет времени далее рассуждать с вами, я ухожу. Я обещал Мэквину быть у него в двенадцать, а теперь половина двенадцатого. По всей вероятности, я позавтракаю с ним, так что не ждите меня. Что же касается пятисот фунтов, вы не должны быть у меня в долгу, и сегодня вечером вы отдадите мне чек обратно.

   - Отлично, - сказал я, - но, быть может, великий оракул клики отвергнет ваше предложение с презрением?

   - Если он это сделает, значит утопия существует! - возразил Лючио, старательно натягивая перчатки.

   - Где экземпляр вашей книги? А, вот один еще пахнет свежей печатью. - И он сунул книгу в карман пальто. - И позвольте мне перед уходом выразить мнение, что вы удивительно неблагодарный человек, Джеффри! Вот я всецело предан вашим интересам и, невзирая на свой княжеский титул, намерен разыграть перед Мэквином вашего "заведующего делами", а вы даже не бросили мне "благодарю".

   Он стоял передо мной, олицетворение доброты и хорошего расположения духа. Я слегка засмеялся.

   - Мэквин никогда не примет вас за заведующего делами или литературного агента, - сказал я. - Вы не выглядите так. Если я кажусь невежливым, мне очень жаль, но дело в том, что я возмущен...

   - Чем? - спросил он, продолжая улыбаться.

   - О, обманом во всем, - ответил я нетерпеливо, - глупой комедией во всем. Почему книга не может быть замечена по своим собственным заслугам, без обращения к клике и влиятельным интригам прессы?

   - Совершенно так! - Он изящно стряхнул пылинку с сюртука. - А почему человек не принимается в обществе по своим собственным заслугам, без делающих ему рекомендацию денег, или без помощи какого-нибудь влиятельного друга?

   Я молчал.

   - Свет таков, каков он есть, - продолжал он, пристально глядя на меня. - Им двигают самые низменные силы, он работает для самых пошлых, пагубных целей; он далеко не рай. Он не счастливая семья союзных и любящих братьев, а заселенные колонии сварливых обезьян, воображающих себя людьми. В старое время философы пробовали учить, что этот тип обезьян должен быть истреблен для роста и развития благородной расы. Но они учили напрасно: не нашлось достаточно людей, чтоб победить звериную толпу. Сам Господь сошел с небес, чтобы попытаться исправить зло и, если возможно, восстановить свой искаженный образ на общем виде человечества, и даже Он потерпел неудачу.

   - На свете очень мало божеского, - заметил я с горечью. - Гораздо больше дьявольского!

   Он улыбнулся; загадочная, мечтательная улыбка преобразила его лицо, и он стал похож на Аполлона, погруженного в мысль о новой, славной песне.

   - Без сомнения! - сказал он после небольшого раздумья. - Человечество предпочитает дьявола всякому другому божеству; поэтому, если его выбирают, то не удивительно, что он управляет там, где его просят управлять. А между тем, знаете ли, Джеффри, этот дьявол, если таковой есть (вряд ли, я думаю), не так дурен, как говорят его хулители. Мне самому кажется, что он ни на йоту не хуже, чем финансист девятнадцатого столетия!

   Я громко рассмеялся сравнению.

   - После этого, - сказал я, - вам только остается пойти к Мэквину. Надеюсь, вы скажете ему, что я тройная эссенция всех новейших "открытий", собранных в одно!

   - Не беспокойтесь! - возразил Лючио, - я выучил наизусть мои фразы. "Звезда первой величины" и т. д. Я прочел "Атеней", чтоб поближе познакомиться с жаргоном литературного ценовщика, и я думаю, что сыграю свою роль в совершенстве.

   Он ушел, а я, просмотрев рассеянно газеты, пошел завтракать к Артуру; я теперь состоял членом этого клуба. По дороге я остановился перед окном книжного магазина, посмотрел, было ли уже выставлено мое "бессмертное произведение". Его не было, но между новыми книгами впереди всех была выдвинута одна под названием "Несогласие", Мэвис Клер.

   Движимый внезапным толчком, я вошел и купил ее.

   - Хороший сбыт имеет эта книга? - спросил я, когда мне ее вручили. Приказчик широко открыл глаза.

   - Сбыт? - повторил он. - Ну да, конечно, хороший. Все читают ее!

   - В самом деле? - и я небрежно перевернул несколько страниц. - Я не встречал в газетах ни одного намека на нее.

   Приказчик улыбнулся и пожал плечами.

   - Нет, сэр, - сказал он, - мисс Клер слишком популярна, чтоб нуждаться в рекламе. Кроме того, большинство критиков настроено против нее за успех, и публика это знает. На днях зашел в магазин человек из одной газетной редакции и сказал, что хочет сделать выписку из книг, имеющих наибольший сбыт, и просил меня назвать, какого автора произведения наиболее спрашиваются. Я сказал, что мисс Клер занимает первое место, и он страшно разозлился: "Этот ответ я везде получаю, и, как бы он ни был правдив, для меня он бесполезен, потому что я не смею внести это имя в список; мой редактор немедленно вычеркнет его: он ненавидит мисс Клер!"

   - Достойного редактора вы обрели! - сказал я.

   А он как-то странно пос