Корелли Мари - Скорбь сатаны,

дня сохранил свои удивительные качества дельца. Но я не думаю, чтоб он сам когда-нибудь вполне освободился от своей идеи, не правда ли, Бентам?

   Бентам задумчиво рассматривал черный круглый знак от газового рожка на потолке.

   - Не думаю, нет, не думаю, - ответил он. - Я уверен, что он был совершенно убежден в этом.

   - Что это за идея, наконец? - спросил я нетерпеливо. - Не занимался ли он придумыванием нового летательного снаряда, чтоб этим путем отделаться от своих денег?

   - Нет, нет, нет!

   И мистер Эллис рассмеялся над моим предположением тихим приятным смехом.

   - Нет, дорогой сэр, никакие фантазии в механике или торговле не занимали его воображения. Он слишком... э... да, я думаю, что могу так сказать... он слишком глубоко противился тому, что называется "прогрессом" в свете, для того, чтоб помогать ему новыми изобретениями или другими, какими бы то ни было, средствами. Вы видите, мне немного неловко объяснить вам то, что действительно кажется самой нелепой и фантастической идеей, но - чтоб начать - мы в сущности никогда не знали, каким путем он составил свое состояние. Не правда ли, Бентам?

   Бентам плотно сжал губы.

   - Мы делали операции с большими суммами и советовали, как лучше их поместить, но спрашивать, откуда они идут, было не наше дело. Не правда ли, Бентам?

   Бентам степенно кивнул головой.

   - Нам доверяли, - продолжал его компаньон, сжимая нежно кончики пальцев вместе, когда он говорил, - и мы старались оправдать доверие скромностью и верностью, и только после долгих лет деловой связи наш клиент сообщил нам свою идею, самую невообразимую, самую странную: короче, он считал, что продал себя дьяволу, и что его громадное богатство было результатом торговой сделки.

   Я от души расхохотался.

   - Что за вздорная мысль! - воскликнул я. - Бедняга! Очевидно, у него в мозгу было пятнышко, или, быть может, он употребил это выражение только в фигурном смысле?

   - Не думаю, - возразил м-рЭллис, продолжая поглаживать свои пальцы, - не думаю, чтоб наш клиент употребил фразу "продал дьяволу" только как фигуральное выражение. Мр Бентам?

   - Положительно нет, - сказал Бентам серьезно, - он говорил о торговой сделке, как о действительном и совершившемся факте.

   Я опять засмеялся, но не так бурно.

   - В наше время люди имеют всевозможные фантазии, - сказал я, - с блаватскизмом, безантизмом и гипнотизмом. Нечего удивляться, если некоторые еще в глупом старом суеверии сохранили слабую веру в существование дьявола, но для вполне здравомыслящего человека...

   - Даа, да, - прервал м-рЭллис, - ваш родственник был вполне здравомыслящий человек, и эта идея была единственной фантазией, укоренившейся в его в высшей степени практический ум. Будучи только идеей, она едва ли достойна быть упомянутой, но, может быть, хорошо, м-рБентам согласен со мной, что мы упомянули о ней.

   - Для нас большое облегчение, что мы упомянули о ней, - подтвердил мистер Бентам.

   Я улыбнулся, поблагодарив их, встал, чтоб идти. Они поклонились мне одновременно еще раз, выглядывая почти как близнецы - так их общая практика закона тождественно запечатлелась на их чертах.

   - До свидания, м-рТемпест, мне незачем говорить, что мы будем служить вам, как служили нашему прежнему клиенту, по мере наших сил. Могу я вас спросить, не потребуется ли вам немедленно некоторая сумма?

   - Нет, благодарю вас, - ответил я, чувствуя признательность к моему другу Риманцу, поставившему меня в совершенно независимое положение перед этими адвокатами.

   - Благодарю вас, у меня более, чем нужно.

   Они, по-видимому, немного удивились, но удержались от какого-либо замечания.

   Они записали мой адрес и послали клерка проводить меня. Я дал этому человеку полсоверена, чтобы выпил за мое здоровье, и он с радостью обещал это сделать.

   Затем я пошел пешком, стараясь уверить себя, что это не сон, а я действительно, как дважды два четыре, миллионер.

   Свернув за угол, я неожиданно столкнулся с человеком, оказавшимся тем самым редактором, который накануне вернул мне мою отвергнутую рукопись.

   Узнав меня, он сразу остановился.

   - Куда вы идете? - спросил он. - Пробуете поместить этот несчастный роман? Мой милый, поверьте мне, что он не годится...

   - Он не годится? Он должен годиться, - сказал я спокойно, - я сам издам его.

   Он отступил.

   - Сами издадите! Силы небесные! Да это вам обойдется в шестьдесят или семьдесят, а, может быть и в сто фунтов стерлингов.

   - Мне все равно, если б даже мне это стоило тысячу.

   Краска залила его лицо, и глаза широко раскрылись от удивления.

   - Я думал... простите меня... - запинался он, - я думал, вы нуждались в деньгах...

   Я нуждался, - ответил я сухо, - но не нуждаюсь теперь.

   Его в высшей степени растерянный вид вместе с переворотом, поставившим вверх дном мою жизнь, произвел на меня такое возбуждающее впечатление, что я разразился хохотом, дико, шумно, неистово, что, по-видимому, встревожило его, так как он стад нервно оглядываться по сторонам, как бы помышляя о бегстве.

   Я схватил его за руку и сказал, стараясь обуздать свое почти истерическое веселье:

   - Я не сумасшедший, не думайте этого, я только миллионер!

   И опять принялся хохотать. Положение казалось мне крайне смешным, но почтенный редактор не находил этого, и его черты выражали столько неподдельной тревоги, что я сделал последнее усилие овладеть собой, и мне это, наконец, удалось.

   - Даю вам честное слово, что я не шучу, это факт. Вчера вечером я нуждался в обеде, и вы, как добрый человек, предложили мне его, сегодня я обладаю пятью миллионами. Не смотрите так! Вы получите апоплексический удар! Итак, я вам уже сказал, что сам издам свою книгу, и она должна иметь успех! О, я совершенно серьезен! Теперь в моем бумажнике больше, чем достаточно, чтоб заплатить за ее издание!

   Я выпустил его руку, и он отшатнулся, ошеломленный и сконфуженный.

   - С нами Бог! - пробормотал он слабо, - это похоже на сон! Я никогда в своей жизни не был так удивлен!

   - И я тоже!

   Искушение к новому взрыву хохота грозило этому спокойствию.

   - Но в жизни, как и в сказках, случаются чудеса. И книга, которую отвергли лекторы, будет краеугольным камнем или успехом сезона! Сколько вы возьмете, чтоб издать ее?

   - Я? Чтоб я издал ее?

   - Ну да, вы... Почему же нет? Если я предлагаю вам возможность честно заработать деньги, неужели куча ваших нанятых "лекторов" помешает вам принять ее? Вы не раб, здесь свободная страна. Я знаю, из тех, которые читают для вас, сухой, никем не любимый пятидесятилетний брюзга, буквоед, страдающий дурным пищеварением, сам потерпел неудачу в литературе, и поэтому ничего другого не найдет сделать, как только нацарапать ругательную рецензию на работу, подающую надежду. Зачем же вам доверяться такому некомпетентному мнению? Я заплачу вам за издание моей книги сумму, какую вы сами назначите, и даже больше - за доброе желание. И я вам ручаюсь, что она даст не только мне имя, как автору, но и вам, как издателю. Я не пожалею средств на рекламирование и заставлю работать прессу. Все на свете покупается за деньги.

   - Постойте, постойте, - прервал он, - это так неожиданно! Я должен подумать! Дайте мне время обсудить.

   - В таком случае, даю вам день на размышление, - сказал я, - но не больше, так как, если вы не скажете "да", я найду другого человека, который хорошо наживется вместо вас. Будьте благоразумны, мой друг! Прощайте!

   - Подождите!.. Видите ли, вы такой странный, такой возбужденный, ваша голова, по-видимому, идет кругом!

   - Верно! И есть от чего!

   - Бог мой! - и он улыбнулся. - Позвольте же мне поздравить вас. И знаете ли, я действительно искренно поздравляю вас. - И он горячо пожал мне руку. - А что касается книги, то я уверен, что ее в сущности хулили не в отношении литературного стиля и таланта - она просто была слишком, слишком возвышенной, а потому не подходящей ко вкусу публики. Строка о "беззакониях домашнего очага", как вы находим, имеет наибольший успех в наше время. Но я подумаю о вашей книге. Где вас найдет мое письмо?

   - Грандотель, - ответил я, внутренне забавляясь его растерянным и беспокойным видом; я знал, что уже мысленно он рассчитал, сколько можно взять с меня за выполнение моего литературного каприза. - Приходите ко мне завтра обедать или завтракать, если хотите, только прежде дайте мне знать. Помните, я даю вам ровно сутки для обдумывания. В двадцать четыре часа вы должны решить: да или нет.

   И с этим я оставил его, смотрящего в недоумении мне вслед, как человек, который увидел какое-нибудь чудо, упавшее с неба к его ногам. Я продолжал свой путь, неслышно смеясь над самим собой, пока не заметил, что несколько прохожих удивленно на меня посмотрели, и я пришел к заключению о необходимости скрывать свои мысли, если не желаю быть принятым за сумасшедшего. Я шел очень скоро, и мое возбуждение мало-помалу остыло. Я возвратился в нормальное состояние флегматичного англичанина, который прежде всего старается не обнаруживать какого бы то ни было личного волнения. И остаток утра я посвятил покупке готового платья, какое, на мое необыкновенное счастье, оказалось мне совершенно впору, и сделал крупный, если не сказать экстравагантный, заказ модному портному, обещавшему мне исполнить все быстро и аккуратно. Затем я отослал мой долг хозяйке моей бывшей квартиры с прибавкой лишних пяти фунтов, в благодарность бедной женщине за ее долгий терпеливый кредит и вообще за ее доброту ко мне в течение моего пребывания в ее неприглядном доме. Сделав это, я возвратился в Грандотель в прекрасном настроении, выглядя и чувствуя себя много лучше в новом, хорошо сидящем на мне платье. Слуга встретил меня в коридоре и с самым раболепным почтением доложив мне, что "его сиятельство князь" ждет меня завтракать в своих апартаментах. Я сейчас же отправился туда и нашел моего нового друга одного в роскошной гостиной; он стоял у громадного окна и держал в руке продолговатый хрустальный ящичек, на который он смотрел почти с любовью.

   - А, Джеффри! Вы здесь! - воскликнул он. - Я рассчитывал, что вы покончите с делами к завтраку, а потому ждал.

   - Очень мило с вашей стороны! - сказал я, довольный дружеской фамильярностью, которую он выказал, называя меня по имени. - Что у вас там?

   - Мой любимец, - ответил он, слегка улыбнувшись. - Видали ль вы что-нибудь подобное раньше?

  

   Я подошел и посмотрел ящичек, который он держал. Он был просверлен тонко сделанными дырочками для доступа воздуха, и внутри находилось блестяще-крылое насекомое вроде жучка, окрашенное во все цвета радуги.

   - Живой он? - спросил я.

   - Живой и с достаточной долей разума. Я кормлю его, и он знает меня; это, можно сказать, высшая степень цивилизации большинства человеческих существ: они знают, кто их кормит. Как вы видите, он совсем ручной.

   Князь открыл ящичек и протянул свой указательный палец. Блестящее тельце жука затрепетало всеми оттенками опала; его лучезарные крылья распустились, и, поднявшись на руку своего покровителя, он вцепился в нее. Риманец поднял ее и держал в воздухе, затем слегка встряхнул ею и воскликнул:

   - Лети, Дух! Лети и возвращайся ко мне!

   Насекомое высоко поднялось и кружилось у потолка, как радужный драгоценный камень, и шум его крыльев во время полета издавал звук, похожий на жужжанье. Я следил за ним, очарованный, пока после нескольких грациозных движений туда и сюда оно не возвратилось на все еще протянутую руку своего господина и опять не уселось там без дальнейших попыток летать.

   - Доказывают, что в жизни - смерть, - сказал тихо князь, устремив свои темные глаза на трепещущие крылья насекомого, - но этот принцип не правилен, как и многие избитые человеческие принципы. "В смерти - жизнь", - мы должны сказать. Это существо - редкое и любопытное произведение смерти, и я думаю, не единственное в своем роде. Другие были найдены при точно таких же обстоятельствах, а этого я отыскал лично сам. Я не наскучу вам рассказом?

   - Напротив! - возразил я горячо, не отрывая глаз от радужного насекомого, которое сверкало при свете, как если б его жилы были из фосфора.

   С минуту он помолчал, следя за мной.

   - Итак, это случилось просто. Я присутствовал при развертывании одной египетской женской мумии. Ее талисманы описывали ее, как принцессу знаменитого царского дома. Несколько любопытных драгоценностей висело вокруг ее шеи, и на груди находился кусочек битого золота в четверть дюйма толщины. Под золотой пластинкой ее туловище было обернуто необыкновенным количеством благоуханных покрывал, и когда их сдвинули, то нашли, что тело посреди груди сгнило, и в пустоте, или гнезде, образовавшемся от процесса разложения, было найдено живым это насекомое, такое же блестящее, как теперь.

   Я не мог удержаться от легкого нервного содрогания.

   - Какой ужас! - сказал я. - Признаюсь, что, будь я на вашем месте, я бы не сделал своим любимцем такой опасный предмет! Я думаю, что я бы убил его!

   Он в упор посмотрел на меня.

   - Зачем? - спросил он. - Я боюсь, мой милый Джеффри, что у вас нет склонности к науке. Убить бедняжку, которая нашла жизнь на груди смерти, на жестокая ли это мысль? Для меня это неклассифицированное насекомое служит ценным доказательством (если бы я нуждался в нем) неразрушимости зачатков сознательного существования; у него есть глаза и чувства вкуса, обоняния, осязания и слуха, и оно получило их вместе с разумом из мертвого тела женщины, которая жила и, без сомнения любила, и грешила, и страдала более четырех тысяч лет тому назад!

   Он остановился и вдруг прибавил:

   - Все-таки, откровенно говоря, я с вами согласен и считаю его злым созданием. В самом деле! Но я люблю его не меньше за это. Факт тот, что я сам составил о нем фантастическое представление. Я склонен признавать идею о переселении душ и иногда, чтоб удовлетворить свою причуду, я верю в возможность, что принцесса этого царского египетского дома имела порочную, блестящую и кровожадную душу и что... вот здесь о н а!

   При этих словах холодная дрожь пробежала по мне, и пока я смотрел на говорящего князя, на его высокую фигуру, стоящую передо мной, при зимнем свете, с "порочной, блестящей и кровожадной душой", прицепленной к его руке, мне показалось, что вдруг нечто безобразное обнаружилось в его поразительной красоте. Меня охватил необъяснимый ужас, который я приписал впечатлению рассказанной истории, и вешив побороть свои ощущения, я стал разглядывать более внимательно волшебного жучка. Его блестящие бисерные глазки сверкали, как мне казалось, враждебно, и я отступил назад, сердясь на самого себя за овладевший мною страх перед этим существом.

   - Это замечательно! - пробормотал я. - Неудивительно, что вы цените его как редкость. Его глаза совершенно явственны и почти разумны.

   Безусловно, она имела красивые глаза, - сказал Риманец.

   - Она? Кого вы подразумеваете?

   - Принцессу, конечно, - ответил он, очевидно забавляясь, - милую умершую даму; некоторые из свойств ее должны быть в этом существе, принимая во внимание, что оно питалось только ее телом.

   И он положил насекомое в его хрустальное жилище с самой нежной заботливостью.

   - Я полагаю, что вы делаете из этого вывод, что ничто в сущности не умирает окончательно?

   - Безусловно, - ответил он выразительно. - Ничто не может всецело уничтожиться, даже мысль.

   Я молчал и следил за ним, когда он убирал стеклянный ящичек со своим опасным жильцом.

   - А теперь будем завтракать, - сказал он весело, беря меня под руку, - вы выглядите на двадцать процентов лучше, чем сегодня утром, Джеффри, и я полагаю, что ваши дела удачно устроились. А что еще вы делали?

   Сидя за столом, с прислуживающим мрачным Амиэлем, я рассказал ему мои утренние приключения, распространившись о встрече с редактором, который накануне не принял моей рукописи и который, я был уверен, с радостью теперь согласится на сделанное ему предложение.

   Риманец слушал внимательно, по временам улыбаясь.

   - Конечно, - сказал он, когда я кончил, - ничего нет удивительного в поведении этого почтенного господина. Он выказал замечательную скромность и выдержку, не соглашаясь на ваше предложение. Его забавное лицемерие в просьбе дать ему время на размышление только доказывает, что он человек тактичный и дальновидный. Представляли ли вы себе когда-нибудь человеческое существо или человеческую совесть, которых нельзя было бы купить? Мой друг, папа продаст вам специально прибереженное место на небе, если вы только заплатите ему на земле! Ничего не дается даром на этом свете, кроме воздуха и солнечного сияния; все остальное должно покупаться - кровью, слезами, иногда стенанием, но чаще всего деньгами.

   Мне почудилось, что Амиэль, стоявший за стулом своего господина, улыбнулся при этом, и моя инстинктивная неприязнь к нему заставила меня умолчать о моих делах до окончания завтрака. Я не мог определить причину моего отвращения к этому верному слуге князя, но отвращение оставалось и увеличивалось с каждым разом, когда я видел его угрюмые и, как мне казалось, насмешливые черты. Между тем он был совершенно почтителен и внимателен. Я не мог, в сущности, хулить его, однако, когда он, наконец, поставил кофе, коньяк и сигары на стол и бесшумна удалился, я почувствовал большое облегчение и вздохнул свободнее.

   Как только мы остались одни, Риманец зажег сигару и принялся курить, смотря на меня с особенным интересом и добротой, что делало его красивое лицо еще обаятельнее.

   - Теперь поговорим, - сказал он. - Я думаю, что в настоящее время я ваш лучший друг, и, конечно, я знаю свет лучше, чем вы. Как вы предполагаете устроить вашу жизнь, то есть, говоря другими словами, как вы начнете тратить деньги?

   Я рассмеялся.

   - Разумеется, я не пожертвую вклад на построение церкви или больницы; я даже не организую свободную библиотеку, потому что это учреждение, кроме того, что делается центром заразительных болезней, обыкновенно поступает под председательство комитета местных торговцев, которые осмеливаются считать себя судьями в литературе. Дорогой князь, я хочу тратить деньги на свое собственное удовольствие и полагаю, что способов для этого найду в изобилии.

   Риманец отмахнул дым своей сигары рукой, и его темные глаза светились особенным ярким светом сквозь носящийся в воздухе серый туман.

   - С вашим состоянием вы можете сделать сотни людей счастливыми, - заметил он.

   - Благодарю, сперва я сам хочу быть счастливым, - ответил я весело, - я, наверно, кажусь вам эгоистом: я знаю, вы - филантроп, а я нет.

   Он продолжал испытующе глядеть на меня.

   - Вы можете помочь вашим собратьям по литературе...

   Я прервал его решительным жестом.

   Этого, мой друг, я бы никогда не сделал. Мои литературные собратья давали мне пинки при каждом удобном случае и старались изо всех сил помешать мне заработать средства к существованию. Теперь мой черед толкать их, и я покажу им столько же милосердия, помощи и симпатии, сколько они показали мне!

   - Месть сладка! - процитировал он сентенциозно. - Я бы порекомендовал вам издавать перворазрядный журнал.

   - Зачем?

   - Нужно ли спрашивать? Подумайте о том удовольствии, когда вы будете получать рукописи ваших литературных врагов и кидать их обратно им, бросать их письма в корзину для негодной бумаги и отсылать назад их поэмы, романы и политические статьи с заметкой на оборотной стороне: "Возвращают с благодарностью", - или: "Для нас не подходит". Вонзить нож в ваших соперников анонимной критикой! Завывающая радость дикаря с двадцатью скальпами у пояса будет бесцветна в сравнении с этим! Я сам был когда-то редактором и я знаю!

   Я рассмеялся над его горячностью.

   - Мне кажется, вы правы, - сказал я, - я сумею основательно занять мстительную позицию! Но заведование журналом будет слишком беспокойно для меня, слишком свяжет меня.

   - Не заведуйте им! Последуйте примеру всех крупных издателей и совершенно отстранитесь от дела, но получайте выгоду! Вы никогда не увидите настоящего редактора передовой ежедневной газеты, а только беседуете с его помощником. Действительный же редактор находится, смотря по сезону, в Шотландии, в Аскоте или зимует в Египте; предполагается, что он ответствен за все в своем журнале, но обыкновенно, он является последним лицом, знающим что-либо о нем. Он доверяет своему "штабу", весьма плохой подпоре иногда и когда его "штаб" в затруднении, они выпутываются из него, говоря, что не в состоянии решить что-либо без редактора. Тем временем редактор преспокойно благодушествует где-нибудь за тысячу верст. Вы можете обманывать публику тем же путем, если хотите.

   - Я бы мог, но я так не хочу, - ответил я, - если бы у меня было дело, я бы не пренебрегал им. Я люблю все делать основательно.

   - Так же, как я, - произнес быстро Риманец, - я сам всегда проникаюсь делом и за что бы я ни брался, я делаю со всей душой!

   Он улыбнулся, как мне показалось, иронически.

   - Итак, как же вы начнете пользоваться наследством?

   - Прежде всего я издам мою книгу, ту самую книгу, которую никто не хотел принять. А теперь я заставлю Лондон заговорить о ней.

   - Возможно, что вы это и сделаете, - сказал он, смотря на меня полузакрытыми глазами сквозь облако дыма. Лондон любит толки. Особенно о некрасивых и сомнительных предметах. Поэтому, как я вам уже намекнул, если б ваша книга была смесью Золя, Гюисманса и Бодлера или если б имела своей героиней "скромную" девушку, которая считает честное замужество "унижением", то вы могли бы быть уверены в успехе в эти дни новых Содома и Гоморры.

   Тут он вдруг вскочил, бросил сигару и встал передо мной.

   Отчего с неба не падает огненный дождь на эту проклятую страну? Она созрела для наказания - полная отвратительных существ, недостойных доже мучений ада, куда, сказано, осуждены лжецы и лицемеры! Темпест, если есть человеческое существо, которого я более всего гнушаюсь, так это тип человека, весьма распространенный в наше время, - человека, который облекает свои мерзкие пороки в платье широкого великодушия и добродетели. Такой субъект будет даже преклоняться перед потерей целомудрия в женщине, потому что он знает, что только ее нравственным и физическим падением он может утолить свое скотское сластолюбие. Чем быть таким лицемерным подлецом, я предпочел бы открыто признать себя негодяем!

   - Это потому, что у вас самих натура благородная, - сказал я. - Вы исключение из правила.

   - Исключение? Я? - и он горько усмехнулся. - Да, вы правы. Я - исключение, быть может, между людьми, но я подлец сравнительно с честностью животных! Лев не принимает на себя повадок голубя, он громко заявляет о своей свирепости. Змея, как ни скрытны ее движения, выказывает свои намерения шипением. Вой голодного волка слышен издалека, пугая торопящегося путника среди снежной пустыни. Но человек более злостный, чем лев, более вероломный, чем змея, более алчный, чем волк, - он пожимает туку своего ближнего под видом дружбы, а за спиной мешает его с грязью. Под улыбающимся лицом он прячет фальшивое и эгоистичное сердце, кидая свою ничтожную насмешку на загадку мира, он ропщет на Бога. О Небо! - Здесь он прервал себя страстным жестом. - Что сделает Вечность с таким неблагодарным слепым червем, как человек?

   Его голос звучал с особенной силой, его глаза горели огненным пылом.

   Его вид произвел на меня ошеломляющее впечатление, и я с потухшей сигарой уставился на него в немом изумлении.

   Что за вдохновенное лицо! Что за величественная фигура! Какой царственный, почти богоподобный вид был у него в этот момент! А между тем было чтото страшное в его позе, полной вызова и протеста. Он поймал мой удивленный взгляд, и пыл страсти поблек на его лице; он засмеялся и пожал плечами.

   - Я думаю, что я рожден быть актером, - сказал он небрежно. - По временам меня одолевает любовь к декламации. Тогда я говорю, как говорят первые министры и господа в парламенте, приспособляясь к характеру часа и не придавая значения ни одному сказанному слову!

   - Я не принимаю такого объяснения, - чуть-чуть улыбнулся я, - вы должны придавать значение тому, что говорите; хотя мне думается, что вы скорее натура, действующая под влиянием импульса.

   - В самом деле, вы так думаете! - воскликнул он. - Как это умно с вашей стороны, милый Джеффри, как это умно! Но вы ошибаетесь! Нет существа менее импульсивного или более обремененного умыслом, чем я. Верьте мне или не верьте, как хотите. Вера - такое чувство, которое навязать принуждением нельзя. Если б я сказал вам, что я опасный товарищ, что я люблю зло больше, чем добро, что я ненадежный руководитель человека, что бы вы подумали?

   - Я бы подумал, что вы чувствуете странную склонность обесценивать свои качества, - сказал я, снова зажигая сигару и несколько забавляясь его горячностью. - И я любил бы вас так же, как люблю теперь, и даже больше, если б это было возможно.

   Он сел и устремил прямо на меня свои темные загадочные глаза.

   - Темпест, вы следуете примеру хорошеньких женщин: они всегда любят самых отъявленных негодяев!

   - Но вы же не негодяй, - заметил я, спокойно куря.

   - Нет, я не негодяй, но во мне много дьявольского.

   - Тем лучше! - И я лениво развалился на стуле. - Я надеюсь, что и во мне также сидит дьявол!

   - Вы верите в него? - спросил Риманец, улыбаясь.

   - В дьявола? Конечно, нет!

   - Он - весьма интересная легендарная личность, - продолжал князь, закуривая другую сигару и принимаясь медленно пускать клубы дыма, - и он является сюжетом не одной изящной истории. Вообразите его падение с небес! "Люцифер, Сын Утра" - Что за название, что за первенство! Предполагается, что существо, рожденное от Утра, образовалось из прозрачного чистого света; вся теплота поднялась от миллиона сфер и окрасила его светлое лицо, и весь блеск огненных планет пылал в его глазах. Прекрасный и верховный стоял он, этот величественный Архангел, по правую руку Божества, и пред его неутомимым взором проносились великие творческие великолепия Божеской мысли и мечты. Вдруг он заметил вдали, между зародышными материями, новый маленький мир и на нем существо, формирующееся медленно, существо, хотя слабое, но могущественное, хотя высшее, но легкомысленное, - странный парадокс! - предназначенное пройти все фазисы жизни, пока, приняв душу Творца, оно не коснется сознательного Бессмертия - Вечного Торжества. Тогда Люцифер, полный гнева, повернулся к Властелину Сфер и кинул свой безумный вызов, громко закричав: "Не хочешь ли Ты из этого ничтожного слабого создания сделать Ангела, как я? Я протестую и осуждаю Тебя! Если Ты сделаешь человека по нашему образу, то я скорее уничтожу его совершенно, чем стану делить с ним великолепие Твоей Мудрости и славу Твоей Любви!" И Голос страшный и прекрасный ответил ему: "Люцифер, Сын Утра, тебе хорошо известно, что ни одно праздное и безумное слово не должно быть произнесено при мне, так как Свободная Воля есть дар Бессмертных; поэтому, что ты говоришь, то ты и сделаешь! Поди, Гордый Дух, Я лишаю тебя твоего высокого чина! Ты падешь и твои ангелы вместе с тобой! И не возвратишься, пока человек сам не выкупит тебя, поднимет тебя ближе к нему! Когда свет оттолкнет тебя, я прощу тебя и снова приму, но не до тех пор".

   - Я никогда не слыхал такого переложения легенды, - сказал я. - Идея, что человек выкупит дьявола, совершенно нова для меня.

   - Не правда ли? - Он пристально посмотрел на меня. - Это один из самых поэтичных вариантов истории. Бедный Люцифер! Конечно, его наказание вечно, и расстояние между ним и Небом должно увеличиваться с каждым днем, потому что человек никогда не поможет ему поправить ошибку. Человек отвергнет скорее и охотнее Бога, но дьявола никогда. Посудите тогда, как этот "Люцифер, Сын Утра", Сатана или как иначе он называется должен ненавидеть человечество!

   Я улыбнулся.

   - Хорошо, но ему оставлено средство, - заметил я, - он не должен никого искушать.

   - Вы забываете, что, согласно с легендой, он связан своим словом. Он поклялся перед Богом, что совершенно уничтожит человека; поэтому, если может, он должен исполнить эту клятву. Ангелы, по-видимому, не могут клясться перед Вечным без того, чтоб не стараться исполнить свои обеты. Люди клянутся именем Бога ежедневно без малейшего намерения сдержать свои обещания.

   - Но все это бессмыслица! - сказал я и оттенком нетерпения. - Все эти старые легенды истрепались. Вы рассказываете историю очень хорошо и так, как если б сами верили в нее: это потому, что вы одарены красноречием. В наше время некто не верит ни в дьяволов, ни в ангелов. Я, например, даже не верю в существование души.

   - Я знаю, что вы не верите, - проговорил он мягко, - и ваш скептицизм весьма удобен, потому что он освобождает вас от всякой личной ответственности. Я завидую вам, так как, к сожалению, я принужден верить в душу.

   - Принуждены! - повторил я. - Это абсурд: некого нельзя принудить принять ту или другую теорию.

   Он взглянул на меня и блуждающей улыбкой, которая скорее омрачила, чем осветила его лицо.

   - Верно! Совершенно верно! Нет принудительной силы во всей вселенной. Человек - высшее и независимое творение, хозяин всего, что он обозревает, не признающий другой власти, кроме своего желания. Верно. Я забыл! Но оставим, прошу вас, теологию и психологию и будем говорить о единственном предмете, в котором есть и смысл, и интерес, - то есть о деньгах. Я замечаю, что ваши планы определенны: вы хотите напечатать книгу, которая наделает шуму и даст вам известность. Это довольно скромно! Нет ли у вас более широких замыслов? Есть несколько способов, чтоб заставить о себе говорить. Могу я вам их перечислить?

   Я засмеялся.

   - Если хотите!

   - Хорошо. Во-первых, я посоветую вам поместить о себе в газетах статейку. Пресса должна знать, что вы чрезвычайно богатый человек. Существуют агенты, занимающиеся составлением статей; я полагаю, они это сделают довольно хорошо за десять или двадцать гиней.

   Я раскрыл глаза.

   - Разве это так делается?

   - Как же иначе это может делаться, мой друг? - спросил он несколько нетерпеливо. - Неужели вы думаете, что что-нибудь делается на свете без денег? Неужели бедные, работающие свыше сил, журналисты для того, чтоб обратить на вас внимание публики, не возьмут что-нибудь за труды? Я знаю одного "литературного агента", весьма почтенного господина, который за сто гиней заставит прессу так работать, что в несколько недель публике покажется, что Джеффри Темпест, миллионер - единственная особа, которой пожать руку есть честь, следующая после встречи с королевской фамилией.

   - Залучите его! - сказал я весело. - Заплатите ему двести гиней. Тогда весь свет услышит обо мне.

   Когда о вас основательно прокричат в газетах, - продолжал Риманец, - следующим шагом будет вступление в так называемое "чопорное" общество. Это делается осторожно и постепенно. Вы должны быть представлены на первом сезоне, а потом я устрою вам приглашение в дома некоторых знатных дам, где вы встретите за обедом принца Уэльского. Если вы удостоитесь понравиться или сделать какое-нибудь одолжение его королевскому высочеству - тем лучше для вас: он популярная королевская особа в Европе. Далее вам необходимо купить замок и опубликовать этот факт, а затем вы можете спокойно почить на лаврах. Общество примет вас!

   Я от души рассмеялся: его рассуждение забавляло меня.

   - Я не предложу вам, - продолжал он, - причинять себе беспокойства, впутавшись в парламент. Для карьеры джентльмена это не есть необходимость. - Но я вам сильно рекомендую выиграть Дерби.

   - Еще бы! Это восхитительная мысль, но не так легко исполнимая.

   - Если вы хотите выиграть Дерби, вы его выиграете. Я гарантирую и лошадь и жокея!

   Что-то в его решительном тоне поразило меня, и я наклонился вперед, чтоб внимательно рассмотреть его черты.

   - Разве вы чудотворец? - шутливо спросил я.

   - Испытайте меня! Итак, нужно ли достать вам лошадь?

   - Если не поздно и вы этого хотите, - сказал я, - то я даю вам полную свободу, но я должен откровенно вам сказать, что мало интересуюсь скачками.

   - Значит, вы должны переделать ваш вкус, - возразил он, - если хотите понравиться английской аристократии, потому что она мало чем другим интересуется. Нет ни одной знатной дамы, не имеющей свою изюминку, хотя бы ее познания в правописании были далеко не совершенны. Вы можете иметь наибольший литературный фурор сезона, но в "высшем" обществе это сочтется за ничто; если же вы выиграете Дерби, вы сделаетесь действительно знаменитостью. Собственно говоря, я имею много дел с ипподромом, я посвятил себя ему. Я присутствую при каждой большой скачке, не пропуская ни одной. Я всегда играю и никогда не проигрываю! А теперь я продолжаю рисовать план наших общественных действий. Выиграв Дерби, вы примете участие в гонке яхт в Коусе и позволите принцу Уэльскому чуть-чуть обогнать вас. Затем вы дадите большой обед, приготовленный великолепным шефом, и позабавите его королевское высочество песней "Британия господствует", красивым комплиментом, а в изящно изложенном спиче вы намекнете на эту самую песню; вероятным результатом всего этого будет одно или два королевских приглашения. Пока отлично. Во время летней жары вы отправитесь в Гамбург пить воды, все равно, нужно ли это вам или нет. А осенью вы устроите охоту в купленном замке и пригласите королевскую особу присоединиться к вам, чтобы убивать бедных маленьких куропаток. Тогда ваша известность будет признана обществом, и вы можете жениться на какой угодно прекрасной леди!

   - Благодарю! Премного обязан!

   И я дал волю искреннему смеху.

   - Честное слово, Лючио, ваша программа превосходна! В ней ничего не упущено!

   - Это ортодоксальный круг общественного успеха, - сказал Лючио с восхитительной серьезностью. - Ум и оригинальность не добьются его, только деньги совершают все.

   - Вы забываете мою книгу, - заметил я, - в ней, я знаю, есть и ум, и также оригинальность. Я уверен, что она, сверх того, поднимет меня на значительную высоту.

   - Сомневаюсь и очень сомневаюсь, - ответил он. - Она, конечно, будет принята благосклонно, как произведение богача, забавляющегося литературой как прихотью. Но, как я говорил вам раньше, гений редко развивается под влиянием богатства. Аристократы никогда не могут извлечь его из своих отуманенных голов, и литература принадлежит GrubStreet [Название одной лондонской улицы, где печатаются и продаются разные дешевые плохие издания и живут преимущественно бедные писатели]. Великие поэты, великие философы, великие романисты всегда неопределенно зовутся "высшим" обществом как "этот сорт людей". "Этот сорт людей так интересен", - говорят снисходительно олухи синей крови, как бы извиняясь за знакомство с некоторыми членами литературного класса. Вообразите себе чопорную леди Елизаветинского времени, спрашивающую подругу: "Ты разрешишь, дорогая, представить тебе одного мистера, Вильяма Шекспира? Он пишет драмы и что-то делает в Глоб театре, я опасаюсь, он немного играет; он очень нуждается, бедняга, но этот сорт людей так забавен!" Вы, мой дорогой Темпест, не Шекспир, но ваши миллионы дадут вам более шансов, чем он имел когда-либо в своей жизни, и так как вам незачем домогаться покровительства или приседать перед "my Lord" или "my Lady", - эти величавые особы только обрадуются случаю занимать у вас деньги, если вы будете давать их.

   - Я не буду давать.

   - Не будете давать?

   Его проницательные глаза блеснули одобрением, и он сказал:

   - Я очень рад, что вы решили не "творить добро" вашими деньгами, как говорят ханжи. Вы умны! Тратьте их на себя, потому что самый акт растрачивания не может не принести пользы другим различными путями. Я всегда принимаю участие в благотворительности и вношу свое имя в подписные листы и никогда не отказываю в помощи духовенству.

   - Удивляюсь этому, - заметил я, - особенно, как вы сказали мне, что вы не христианин.

   - Да, это должно казаться странным, не правда ли? - сказал он особенным тоном, извиняющим скрытую насмешку. - Но, может быть, вы не смотрите на это в настоящем свете. Многие делают все возможное, чтобы разрушить религию - ханжеством, лицемерием, чувственностью и различными обманами, - и когда они ищут моей помощи для такого благородного дела, я даю ее легко.

   Я засмеялся.

   - Очевидно, вы шутите, - сказал я, бросая окурок сигары в огонь, - и я вижу, что вы любите осмеивать свои добрые деяния... Что это такое?

   В этот момент входил Амиэль, неся мне телеграмму на серебряном подносе. Я открыл ее: она была от моего приятеля, редактора, и содержала следующее: "Принимаю книгу с удовольствием. Пришлите рукопись немедленно".

   Я показал ее с триумфом Риманцу. Он улыбнулся.

   - Само собой разумеется! Что же другое вы ожидали? Только этот человек должен был иначе написать свою телеграмму, так как я не могу предположить, чтоб он принял вашу книгу с удовольствием, если б не рассчитывал хорошо на ней нажиться. "Принимаю деньги за издание книги с удовольствием" - было бы вернее. Хорошо, что же вы намерены делать?

   - А вот это я сейчас увижу, - ответил я, чувствуя удовлетворение, что наконец-то пришло время для отмщения некоторым моим врагам. - Книга должна быть в печати как можно скорее, и я с особенным удовольствием лично займусь всеми относящимися к ней деталями. Что же касается остальных моих планов...

   - Предоставьте их мне, - сказал Риманец, властно кладя безукоризненной формы руку на мое плечо, - предоставьте их мне! И будьте уверены, что без долгого ожидания вы подниметесь наверх, как медведь, удачно достигнувший лепешки на вершине смазанной жиром мачты, - зрелище для зависти людей и удивление для ангелов.

  

   Три или четыре недели пролетели, как вихрь, и к концу их я с трудом узнавал себя в праздном, беспечном, экстравагантном светском человеке, которым я неожиданно сделался. Иногда, случайно, в уединенные минуты, прошедшее возвращалось ко мне, как в калейдоскопе, проносились неприглядные картины минувшего, и я видел себя голодного, плохо одетого, склонившегося над бумагами в своей унылой квартире, несчастного, но среди всего своего несчастия, однако, получавшего отраду в мыслях, которые создавали красоту из нищеты и любовь из одиночества. Эта творческая способность теперь спала во мне, я делал очень мало, я думал еще меньше. Но я чувствовал, что эта интеллектуальная апатия была только преходящей фазой - умственными каникулами и желанным отдыхом от мозговой работы, на который я заслуженно имел право после всех страданий бедности и отчаяния. Моя книга печаталась, и, может быть, самым большим удовольствием, из всех, которыми я теперь пользовался, была для меня корректура первых листов, по мере того, как они поступали мне на просмотр.

   Между тем, даже это авторское удовлетворение имело свой недостаток, и мое личное неудовольствие было каким-то странным. Я читал свою работу, конечно, с наслаждением, так как я не отставал от своих собратьев, думая, что все, что я делал, было хорошо, но мой снисходительный литературный эгоизм был смешан с неприятным удивлением и недоверием, потому что моя работа, написанная с энтузиазмом, обсуждала чувства и твердила о теориях, в которые я не верил. Как это случилось? - спрашивал я себя. Зачем же я вызывал публику принять меня по фальшивой оценке?

   Эта мысль ставила меня в тупик. Как я мог написать книгу, совершенно не похожую на меня, каким я теперь знал себя?

   Мое перо, сознательно или бессознательно, написало то, что мой рассудок всецел