Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть первая

шу веселых. Веселые до ужаса глупы и пошлы.

   В другой раз она сердито сказала:

   - Ницше был фат, но напрягался играть трагические роли и на этом обезумел.

   Когда она злилась, красные пятна с ее щек исчезали, и лицо, приняв пепельный цвет, мертвело, а в глазах блестели зеленые искры.

   Ярким зимним днем Самгин медленно шагал по набережной Невы, укладывая в памяти наиболее громкие фразы лекции. Он еще издали заметил Нехаеву, девушка вышла из дверей Академии художеств, перешла дорогу и остановилась у сфинкса, глядя на реку, покрытую ослепительно блестевшим снегом; местами снег был разорван ветром и обнажались синеватые лысины льда. Нехаева поздоровалась с Климом, ласково улыбаясь, и заговорила своим слабым голосом:

   - Я - с выставки. Всё анекдоты в красках. Убийственно бездарно. Вы - в город? Я тоже.

   В серой, цвета осеннего неба, шубке, в странной шапочке из меха голубой белки, сунув руки в муфту такого же меха, она была подчеркнуто заметна. Шагала расшатанно, идти в ногу с нею было неудобно. Голубой, сверкающий воздух жгуче щекотал ее ноздри, она прятала нос в муфту.

   - Вот, если б вся жизнь остановилась, как эта река, чтоб дать людям время спокойно и глубоко подумать о себе, - невнятно, в муфту, сказала она.

   "Под льдом река все-таки течет", - хотел сказать Клим, но, заглянув в птичье лицо, сказал:

   - Леонтьев, известный консерватор, находил, что Россию следует подморозить.

   - Почему - только Россию? Весь мир должен бы застыть, на время, - отдохнуть.

   Глаза ее щурились и мигали от колючего блеска снежных искр. Тихо, суховато покашливая, она говорила с жадностью долго молчавшей, как будто ее только что выпустили из одиночного заключения в тюрьме. Клим отвечал ей тоном человека, который уверен, что не услышит ничего оригинального, но слушал очень внимательно. Переходя с одной темы на другую, она спросила: .

   - Как вам нравится Туробоев? И сама же ответила:

   - Я не понимаю его. Какой-то нигилист, запоздавший родиться, равнодушный ко всему и к себе. Так странно, что холодная, узкая Спивак увлечена им.

   - Разве?

   - О, да!

   Помолчав минуту, она снова спросила: что Клим думает о Марине? И снова, не ожидая ответа, рассказала:

   - Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я - петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется - это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин - они нужны всему миру. И - немец, хотя я не люблю немцев.

   Говорила она неутомимо, смущая Самгина необычностью суждений, но за неожиданной откровенностью их он не чувствовал простодушия и стал еще более осторожен в словах. На Невском она предложила выпить кофе, а в ресторане вела себя слишком свободно для девушки, как показалось Климу.

   - Я угощаю, - сказала она, спросив кофе, ликера, бисквитов, и расстегнула шубку; Клима обдал запах незнакомых духов. Сидели у окна; мимо стекол, покрытых инеем, двигался темный поток людей. Мышиными зубами кусая бисквиты, Нехаева продолжала:

   - В России говорят не о том, что важно, читают не те книги, какие нужно, делают не то, что следует, и делают не для себя, а - напоказ.

   - Это - правда, - сказал Клим. - Очень много выдуманного. И все экзаменуют друг друга.

   - Кутузов - почти готовый оперный певец, а изучает политическую экономию. Брат ваш - он невероятно много знает, но все-таки - вы извините меня? - он невежда.

   - И это - верно! - согласился Клим, думая, что пора противоречить. Но Нехаева как-то внезапно устала, на щеках ее, подкрашенных морозом, остались только, розоватые пятна, глаза потускнели, она мечтательно заговорила о том, что жить всей душой возможно только в Париже, что зиму эту она должна бы провести в Швейцарии, но ей пришлось приехать в Петербург по скучному делу о небольшом наследстве. Она съела все бисквиты, выпила две рюмки ликера, а допив кофе, быстро, почти незаметным жестом, перекрестила узкую грудь свою.

   - Вероятно, через две-три недели я уеду отсюда. Надевая перчатку, покусав губы, она вздохнула:

   - Может быть - навсегда. А на улице спросила:

   - Вы знаете Метерлинка? О, непременно прочитайте "Смерть Тентажиля" и "Слепых". Это - гений! Он еще молод, но изумительно глубок...

   Вдруг остановилась на панели, как пред стеною, и протянула руку:

   - Прощайте. Заходите ко мне...

   Сказав адрес, она села в сани; когда озябшая лошадь резко поскакала, Нехаеву так толкнуло назад, что она едва не перекинулась через спинку саней. Клим тоже взял извозчика и, покачиваясь, задумался об этой девушке, не похожей на всех знакомых ему. На минуту ему показалось, что в ней как будто есть нечто общее с Лидией, но он немедленно отверг это сходство, найдя его нелестным для себя, и вспомнил ворчливое замечание Варавки-отца:

   - Когда не понимают - воображают и ошибаются.

   Это Варавка сказал дочери.

   Встреча с Нехаевой не сделала ее приятнее, однако Клим почувствовал, что девушка особенно заинтриговала его тем, что она держалась в ресторане развязно, как привычная посетительница.

   В день, когда Клим Самгин пошел к ней, на угрюмый город падал удручающе густой снег; падал быстро, прямо, хлопья его были необыкновенно крупны и шуршали, точно клочки мокрой бумаги.

   Нехаева жила в меблированных комнатах, последняя дверь в конце длинного коридора, его слабо освещало окно, полузакрытое каким-то шкафом, окно упиралось в бурую, гладкую стену, между стеклами окна и стеною тяжело падал снег, серый, как пепел.

   "В какой грязной норе живет", - отметил Клим. Но, сняв пальто в маленькой, скудно освещенной приемной и войдя в комнату, он почувствовал, что его перебросило сказочно далеко из-под невидимого неба, раскрошившегося снегом, из невидимого в снегу города. Тепло освещенная огнем сильной лампы, прикрытой оранжевым абажуром, комната была украшена кусками восточных материй, подобранных в блеклых тонах угасающей вечерней зари. На столе, на кушетке разбросаны желтенькие томики французских книг, точно листья странного растения. Нехаева, в золотистом халатике, подпоясанном зеленоватым широким кушаком, поздоровалась- испуганно:

   - Простите, я одета по-домашнему.

   - Хорошо у вас, - сказал -Клим.

   - Вам нравится?

   Она торопливо начала зажигать спиртовку, поставила на нее странной формы медный чайник, говоря:

   - Не терплю самоваров.

   Ногою в зеленой сафьяновой туфле ада безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся на пол, сдвинула вещи со стола на один его край, к занавешенному темной тканью окну, делая все это очень быстро. Клим сел на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати, окно в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.

   - Не люблю яркие цвета, громкую музыку, прямые линии. Все это слишком реально, а потому - лживо, - слышал Клим.

   Угловатые движенья девушки заставляли рукава халата развеваться, точно крылья, в ее блуждающих руках Клим нашел что-то напомнившее слепые руки Томилина, а говорила Нехаева капризным тоном Лидии, когда та была подростком тринадцати - четырнадцати лет. Климу казалось, что девушка чем-то смущена и держится, как человек, захваченный врасплох. Она забыла переодеться, халат сползал с плеч ее, обнажая кости ключиц и хожу груди, окрашенную огнем лампы в неестественный цвет.

   За чаем Клим услыхал, что истинное и вечное скрыто в глубине души, а все внешнее, весь мир - запутанная цепь неудач, ошибок, уродливых неумелостей, жалких попыток выразить идеальную красоту мира, заключенного в душах избранных людей.

   - О, я забыла! - вдруг сорвавшись с кушетки, вскричала она и, достав из шкапчика бутылку вина, .ликер, коробку шоколада и бисквиты, рассовала все это по столу, а потом, облокотясь о стол, обнажив тонкие руки, спросила:

   - Вы умеете думать о бесполезности существования?

   Климу захотелось усмехнуться, но он удержался а солидно ответил:

   - Иногда это очень волнует.

   А заметив, что глаза Нехаевой вспыхнули, добавил:

   - Бывает - проснешься утром и подумаешь, что напрасно проснулся.

   Нехаева утвердительно кивнула головой:

   - Да, конечно, вы должны чувствовать именно так. Я поняла это по вашей сдержанности, по улыбке вашей, всегда серьезной, по тому, как хорошо вы молчите, когда все кричат. И - о чем?

   Она скрестила руки на груди и, положив ладони на острые плечи своя, продолжала с негодованием:

   - Народ, рабочий класс, социализм, Бебель, - я читала его "Женщину", боже мой, как это скучно! В Париже и Женеве я встречала социалистов, это люди, сознательно ограничивающие себя. В них есть что-то общее с монахами, они так же ее свободны от лицемерия. Они все более или менее похожи на Кутузова, но без его смешного, мужицкого снисхождения к людям, довить которых он не может или не хочет. Сам Кутузов - не глуп и, кажется, искренно верят во все, что говорит, но кутузовщина, все эти туманности: народ, массы, вожди - как все это убийственно!

   Она даже вздрогнула, руки ее безжизненно сползли с плеч. Подняв к огню лампы маленькую н похожую на цветок с длинным стеблем рюмку, ода полюбовалась ядовито зеленым цветом ликера, выпила его и закашлялась, содрогаясь всем телом, приложив платок ко рту.

   - Вам вредно это, - сказал Клим, щелкнув ногтем по своему стакану. - Нехаева, кашляя, отрицательно покачала головою, а затем, тяжело дыша, рассказала, с паузами среди фраз, о Верлене, которого погубил абсент, "зеленая фея".

   - Любовь и смерть, - слушал Клим через несколько минут, - в этих двух тайнах скрыт весь страшный смысл нашего бытия, все же остальное - и кутузовщина - только неудачные, трусливые попытки обмануть самих себя пустяками. Клим спросил:

   - Разве гуманизм - пустяки? - и насторожился, ожидая, что она станет говорить о любви, было бы забавно послушать, что скажет о любви эта бесплотная девушка. Но, назвав гуманизм "мещанской мечтой о всеобщей сытости", - мечтой, "неосуществимость которой доказана Мальтусом", - Нехаева заговорила о смерти. Сначала в ее тоне Клим слышал нечто церковное, она даже произнесла несколько стихов из песнопений заупокойной литургии, но эти мрачные стихи прозвучали тускло. Клим, тщательно протирая стекла очков своих куском замши, думал, что Нехаева говорит, как старушка. Наклонив голову, он не смотрел на девушку, опасаясь, как бы она не поняла, что ему скучно с нею. Кажется, она уже понимает это или устала, слова ее звучат все тише. Клим поднял голову, хотел надеть очки и не мог сделать этого, руки его медленно опустились на край стола.

   - Нет, вы подумайте, - полушепотом говорила Нехаева, наклонясь к нему, держа в воздухе дрожащую руку с тоненькими косточками пальцев; глаза ее неестественно расширены, лицо казалось еще более острым, чем всегда было. Он прислонился к спинке стула, слушая вкрадчивый полушепот.

   - Какая-то таинственная сила бросает человека в этот мир беззащитным, без разума и речи, затем, в юности, оторвав душу его от плоти, делает ее бессильной зрительницей мучительных страстей тела. Потом этот дьявол заражает человека болезненными пороками, а истерзав его, долго держит в позоре старости, все еще не угашая в нем жажду любви, не лишая памяти о прошлом, об искорках счастья, на минуты, обманно сверкавших пред ним, не позволяя забыть о пережитом горе, мучая завистью к радостям юных. Наконец, как бы отметив человеку за то, что он осмелился жить, безжалостная сила умерщвляет его. Какой смысл в этом? Куда исчезает та странная сущность, которую мы называем душою?

   Она уже не шептала, голос ее звучал довольно громко и был насыщен гневным пафосом. Лицо ее жестоко исказилось, напомнив Климу колдунью с картинки из сказок Андерсена. Сухой блеск глаз горячо щекотал его лицо, ему показалось, что в ее взгляде горит чувство злое и мстительное. Он опустил голову, ожидая, что это странное существо в следующую минуту, закричит отчаянным криком безумной докторши Сомовой:

   "Нет, нет, нет!"

   Когда Клим Самгин читал книги и стихи на темы о любви и смерти, они не волновали его. Но теперь, когда мысли о смерти и любви облекались гневными словами маленькой, почти уродливой девушки, Клим вдруг почувствовал, что эти мысли жестоко ударили его и в сердце и в голову. В нем все спуталось и заклубилось, как дым. Он уже не слушал возбужденную речь Нехаевой, а смотрел на нее и думал: почему именно эта неприглядная, с плоской грудью, больная опасной болезнью, осуждена кем-то носить в себе такие жуткие мысли? Тут есть нечто безобразно несправедливое. Ему стало жалко человека, наказанного болезнью и тела и души. Он впервые испытывал чувство жалости с такой остротой, вообще это чувство было плохо знакомо ему.

   Он взял со стола рюмку, похожую на цветок, из которого высосаны краски, и, сжимая тонкий стебель ее между пальцами, сказал, вздохнув:

   - Тяжело вам жить с такими мыслями...

   - Но ведь и вам? И вам?

   Она произнесла эти слова так странно, как будто не спрашивала, а просила. Разгоревшееся лицо ее бледнело, таяло, казалось, что она хорошеет.

   Климу захотелось сказать ей какое-то ласковое слово, но он сломал ножку рюмки.

   - Порезались? - вскричала девушка, вскочив и бросаясь к нему.

   - Немножко, - виновато ответил он, завертывая палец платком, а Нехаева, погладив кисть его руки своею, неестественно горячей, благодарно, вполголоса сказала:

   - Как глубоко вы чувствуете!

   Она забегала по комнате, разорвала носовой платок, залила порез чем-то жгучим, потом, крепко обвязав палец, предложила:

   - Выпейте вина.

   И, налив себе ликера, снова села к столу. Минуту, две молчали, не глядя друг на друга. Клим нашел, что дальше молчать уже неловко, и ему хотелось, чтоб Нехаева говорила еще. Он спросил:

   - Вы любите Шопенгауэра?

   - Я - читала, - не сразу отозвалась девушка. - Но, видите ли: слишком обнаженные слова не доходят до моей души. Помните у Тютчева: "Мысль изреченная есть ложь". Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и злой немец. Пропетое слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство - музыка - способна коснуться глубин души.

   Вздохнув, она убавила огонь лампы. В комнате стало теснее, все вещи и сама Нехаева подвинулись ближе к Самгину. Он согласно кивнул головою:

   - Метерлинку тоже не чужда этика сострадания, и, может быть, он почерпнул ее у Шопенгауэра... но - зачем нужно сострадание осужденным на смерть?

   Всматриваясь в оранжевый сумрак над головою девушки, Клим спрашивал себя:

   "Почему она убавила огонь?"

   Нехаева согнулась, вышвыривая ногою из-под стола желтенькие книжки, и говорила под стол:

   - Мы живем в атмосфере жестокости... это дает нам право быть жестокими во всем... в ненависти, в любви...

   Прежде чем Самгин догадался помочь ей, она подняла с пола книжку и, раскрыв ее, строго сказала:

   - Вот, послушайте...

   Вполголоса, растягивая гласные, она начала читать стихи; читала напряженно, делая неожиданные паузы и дирижируя обнаженной до локтя рукой. Стихи были очень музыкальны, но неуловимого смысла; они говорили о девах с золотыми повязками на глазах, о трех слепых сестрах. Лишь в двух строках:

  

   Пожалей меня за то, что я медлю

   На границе моего желания...

  

   Клим услышал нечто полупонятное, как бы некий вызов или намек. Он вопросительно взглянул на девушку, но она смотрела в книгу. Правая рука ее блуждала в воздухе, этой рукой, синеватой в сумраке и как бы бестелесной, Нехаева касалась лица своего, груди, плеча, точно она незаконченно крестилась или хотела убедиться в том, что существует.

   Клим чувствовал, что вино, запах духов и стихи необычно опьяняют его. Он постепенно подчинялся неизведанной скуке, которая, все обесцвечивая, вызывала желание не двигаться, ничего не слышать, не думать ни о чем. Он и не думал, прислушиваясь, как исчезает в нем тяжелое впечатление речей девушки.

   Когда она, кончив читать, бросила книгу на кушетку и дрожащей рукою налила себе еще ликера, Самгин, потирая лоб, оглянулся вокруг, как человек, только что проснувшийся. Он с удивлением почувствовал, что мог бы еще долго слушать звучные, но мало понятные стихи на чужом языке.

   - Верлен, Верлен, - дважды вздохнула Нехаева. - Он как падший ангел...

   И прилегла на кушетку, с необыкновенной легкостью сбросив тело свое со стула.

   - Устали? - спросил Клим.

   Встал, посмотрел в лицо девушки, серое, с красными пятнами у висков.

   - Благодарю вас, - торопливо сказал он. - Замечательный вечер. Не вставайте, пожалуйста...

   - Приходите скорей, - попросила она, стискивая руку его горячими косточками пальцев своих. - Ведь я скоро исчезну.

   Другою рукой она подала ему книгу:

   - А это вы прочитайте...

   На улице снег все еще падал и падал так густо, что трудно было дышать. Город совершенно онемел, исчез в белом пухе. Фонари, покрытые толстыми чепчиками, стояли в пирамидах света. Подняв воротник пальто, сунув руки в карманы, Клим шагал по беззвучному снегу не спеша, взвешивая впечатления вечера. Белый пепел падал на лицо и быстро таял, освежая кожу. Клим сердито сдувал капельки воды с верхней губы и носа, ощущая, что несет в себе угнетающую тяжесть, жуткое сновидение, которое не забудется никогда. Пред ним, в снегу, дрожало лицо старенькой колдуньи; когда Клим закрывал глаза, чтоб не видеть его, оно становилось более четким, а темный взгляд настойчиво требующим чего-то. Но снег и отлично развитое чувство самосохранения быстро будили в Климе протестующие мысли. Между внешностью девушки, ее большими словами и красотою стихов, прочитанных ею, было нечто подозрительно несоединимое. Можно думать, что это жалкое тело заключает в себе чужую душу. Затем Самгин подумал, что Нехаева слишком много пьет ликера и ест конфект с ромом.

   "Больной человек. Естественно, что она думает и говорит о смерти. Мысли этого порядка - о цели бытия и прочем - не для нее, а для здоровых людей. Для Кутузова, например... Для Томилина".

   Вспомнив скучноватые речи Кутузова, Клим улыбнулся:

   "Кутузовщина, это - не плохо".

   Подходя к дому, Клим Самгин уже успел убедить себя, что опыт с Нехаевой кончен, пружина, действующая в ней, - болезнь. И нет смысла слушать ее истерические речи, вызванные страхом смерти.

   "В сущности, все очень просто..."

   Ночью он прочитал "Слепых" Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу на пол, он попытался заснуть и не мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее слова о праве людей быть жестокими в любви, он спросил себя:

   "Что она хотела сказать этим?"

   Потом сочувственно вздохнул:

   "Едва ли найдется человек, который полюбит ее".

   Усталые глаза его видели во тьме комнаты толпу призрачных, серых теней и среди них маленькую девушку с лицом птицы и гладко причесанной головой без ушей, скрытых под волосами.

   "Ослепленная страхом..."

   Тени колебались, как едва заметные отражения осенних облаков на темной воде реки. Движение тьмы в комнате, становясь из воображаемого действительным, углубляло печаль. Воображение, мешая и спать и думать, наполняло тьму однообразными звуками, эхом отдаленного звона или поющими звуками скрипки, приглушенной сурдинкой. Черные стекла окна медленно линяли, принимая цвет олова.

   Клим проснулся после полудня в настроении человека, который, пережив накануне нечто значительное, не может понять: приобрел он или утратил? Привычно легкий ход его дум о себе был затруднен, отяжелел. Он плохо слышал свои мысли, и эта глухота раздражала. Память была засорена хаосом странных слов, стихов, жалобами "Слепых", вкрадчивым шопотом, гневными восклицаниями Нехаевой. Одеваясь, он сердито поднял с пола книгу; стоя, прочитал страницу и, швырнув книгу на постель, пожал плечами. За окном все еще падал снег, но уже более сухой и мелкий.

   Клим Самгин решил не выходить из комнаты, но горничная, подав кофе, сказала, что сейчас придут полотеры. Он взял книгу и перешел в комнату брата. Дмитрия не было, у окна стоял Туробоев в студенческом сюртуке; барабаня пальцами по стеклу, он смотрел, как лениво вползает в небо мохнатая туча дыма.

   - Пожар, - сказал он, сжав руку Самгина слабо и небрежно, как всегда.

   Среди неровной линии крыш, тепло одетых снегом, одна из них дымилась жидким, серым дымом; по толстому слою снега тяжело ползали медноголовые люди, тоже серые, как дым.

   В этой картине Клим увидал что-то поражающе скучное.

   - Не хочет гореть, - сказал Туробоев и отошел от окна. За спиною своей Клим услыхал его тихий возглас:

   - А, Метерлинк...

   Подчиняясь желанию задеть неприятного человека, Клим поискал в памяти острое, обидное словечко, но, не найдя его, пробормотал:

   - Чепуха.

   Туробоев не обиделся. Он снова встал рядом с Климом и, прислушиваясь к чему-то, заговорил тихо, равнодушно:

   - Нет, почему же - чепуха? Весьма искусно сделано, - как аллегория для поучения детей старшего возраста. Слепые - современное человечество, поводыря, в зависимости от желания, можно понять как разум или как веру. А впрочем, я не дочитал эту штуку до конца.

   Клим отошел от окна с досадой на себя. Как это он не мог уловить смысла пьесы? Присев на стул, Туробоев закурил папиросу, но тотчас же нервно ткнул ее в пепельницу.

   - Это Нехаева просвещает вас? Она и меня пробовала развивать, - говорил он, задумчиво перелистывая книжку. - Любит остренькое. Она, видимо, считает свой мозг чем-то вроде подушечки для булавок, - знаете, такие подушечки, набитые песком?

   - Очень начитана, - сказал Клим, чтоб сказать что-нибудь, а Туробоев тихонько добавил к своим словам:

   - Осенняя муха ..

   В потолок сверху трижды ударили чем-то тяжелым, ножкой стула, должно быть. Туробоев встал, взглянул на Клима, как на пустое место, и, прикрепив его этим взглядом к окну, ушел из комнаты.

   "Пошел к Спивак, это она стучала", - сообразил Клим, глядя на крышу, где пожарные, растаптывая снег, заставляли его гуще дымиться серым дымом.

   "Он сам - осенняя муха, Туробоев".

   Вошла Марина, не постучав, как в свою комнату.

   - Хотите чаю?

   - Да, спасибо.

   Сердито глядя в лицо Клима, она спросила:

   - Где ваш брат?

   - Не знаю.

   Она повернулась к двери, но, притворив ее, снова шагнула к Самгину.

   - Он не ночевал дома, - строго сказала она. Клим усмехнулся:

   - Это бывает с молодыми людями. Густо покраснев, Марина спросила:

   - Вы, кажется, говорите пошлости? А вам известно, что он занимается с рабочими и что за это...

   Не договорив, она ушла, прежде чем Самгин, возмущенный ее тоном, успел сказать ей, что он не гувернер Дмитрия.

   - Дура, - ругался он, расхаживая по комнате. - Грубая дуреха.

   Ему вспомнилось, как однажды, войдя в столовую, он увидал, что Марина, стоя в своей комнате против Кутузова, бьет кулаком своей правой руки по ладони левой, говоря в лицо бородатого студента:

   - Я - ба-ба! Ба-ба!

   Вначале ее восклицания показались Климу восклицаниями удивления или обиды. Стояла она спиною к нему, он не видел ее лица, но в следующие секунды понял, что она говорит с яростью и хотя не громко, на низких нотах, однако способна оглушительно закричать, затопать ногами.

   - Понимаете? - спрашивала она, сопровождая каждое слово шлепающим ударом кулака по мягкой ладони. - У него - своя дорога. Он будет ученым, да! Профессором.

   - Не рычите, - сказал Кутузов.

   Он Рыл выше Марины на полголовы, и было видно, что серые глаза его разглядывают лицо девушки с любопытством. Одной рукой он поглаживал бороду, в другой, опущенной вдоль тела, дымилась папироса. Ярость Марины становилась все гуще, заметней.

   - Он простодушен, честен, но у него нет води...

   - Ой, кажется, я вам юбку прожег, - воскликнул Кутузов, отодвигаясь от нее. Марина обернулась, увидела Клима и вышла в столовую с таким же багровым лицом, какое было у нее сейчас.

   Жизнь брата не интересовала Клима, но после этой сцены он стал более внимательно наблюдать за Дмитрием. Он скоро убедился, что брат, подчиняясь влиянию Кутузова, играет при нем почти унизительную роль служащего его интересам и целям. Однажды Клим сказал это Дмитрию братолюбиво и серьезно, как умел. Но брат, изумленно выкатив овечьи глаза, засмеялся:

   - Да - ты с ума сошел!

   А затем, хлопнув Клима ладонью по колену, сказал:

   - Все-таки - спасибо! Хорошо ты сказал это, чудак! Клим замолчал, найдя его изумление, смех и жест - глупыми. Он раза два видел на столе брата нелегальные брошюры; одна из них говорила о том, "Что должен знать и помнить рабочий", другая "О штрафах". Обе - грязненькие, измятые, шрифт местами в черных пятнах, которые напоминали дактилоскопические оттиски.

   "Ясно, что он возится с рабочими. И, если его арестуют, это может коснуться и меня: братья, живем под одной крышей..."

   Взволнованный, он стал шагать по комнате быстрее, так, что окно стало передвигаться в стене справа налево.

   Среди всех людей, встреченных Климом, сын мельника вызывал у него впечатление существа совершенно исключительного по своей законченности. Самгин не замечал в нем ничего лишнего, придуманного, ничего, что позволило бы думать: этот человек не таков, каким он кажется. Его грубоватая речь, тяжелые жесты, снисходительные и добродушные улыбочки в бороду, красивый голос - все было слажено прочно и все необходимо, как необходимы машине ее части. Клим даже вспомнил строчку стихов молодого, но уже весьма известного поэта:

  

   Есть красота в локомотиве.

  

   Но проповедь Кутузова становилась все более напористой и грубой. Клим чувствовал, что Кутузов способен духовно подчинить себе не только мягкотелого Дмитрия, но и его. Возражать Кутузову - трудно, он смотрит прямо в глаза, взгляд его холоден, в бороде шевелится обидная улыбочка. Он говорит:

   - Вы, Самгин, рассуждаете наивно. У вас в голове каша. Невозможно понять: кто вы? Идеалист? Нет. Скептик? Не похоже. Да и когда бы вам, юноша, нажить скепсис? Вот у Туробоева скептицизм законен; это мироощущение человека, который хорошо чувствует, что его класс сыграл свою роль и быстро сползает по наклонной плоскости в небытие.

   Кутузов скучно начинал говорить об аграрной политике, дворянском банке, о росте промышленности.

   Клим огорченно чувствовал, что Кутузов слишком легко расшатывает его уверенность в себе, что этот человек насилует его, заставляя соглашаться с выводами, против которых он, Клим Самгин, мог бы возразить только словами:

   "Не хочу".

   Но у него не хватало смелости сказать эти слова.

   Он вдруг остановился среди комнаты, скрестив руки на груди, сосредоточенно прислушиваясь, как в нем зреет утешительная догадка: все, что говорит Нехаева, могло бы служить для него хорошим оружием самозащиты. Все это очень твердо противостоит "кутузовщине". Социальные вопросы ничтожны рядом с трагедией индивидуального бытия.

   "Именно этим и объясняется мое равнодушие к проповеди Кутузова, - решил Клим, снова шагая по комнате. - Это не подсказано мне, я сам и давно понимал это..."

   Он перешел в столовую, выпил чаю, одиноко посидел там, любуясь, как легко растут новые мысли, затем пошел гулять и незаметно для себя очутился у подъезда дома, где жила Нехаева.

   "Беседы с нею полезны", - подумал он, как бы извиняясь перед кем-то.

   Девушка встретила его с радостью. Так же неумело и суетливо она бегала из угла в угол, рассказывая жалобно, что ночью не могла уснуть; приходила полиция, кого-то арестовали, кричала пьяная женщина, в коридоре топали, бегали.

   - Жандармы? - спросил Клим хмуро.

   - Нет, полиция. Арестован вор...

   За чаем Клим говорил о Метерлинке сдержанно, как человек, который имеет свое мнение, но не хочет навязывать его собеседнику. Но он все-таки сказал, что аллегория "Слепых" слишком прозрачна, а отношение Метерлинка к разуму сближает его со Львом Толстым. Ему было приятно, что Нехаева согласилась с ним.

   - Да, - сказала она, - но Толстой грубее. В нем много взятого от разума же, из мутного источника. И мне кажется, что ему органически враждебно чувство внутренней свободы. Анархизм Толстого - легенда, анархизм приписывается к числу его достоинств щедростью поклонников.

   В этот вечер ее физическая бедность особенно колола глаза Клима. Тяжелое шерстяное платье неуловимого цвета состарило ее, отягчило движения, они стали медленнее, казались вынужденными. Волосы, вымытые недавно, она небрежно собрала узлом, это некрасиво увеличило голову ее. Клим и сегодня испытывал легонькие уколы жалости к этой девушке, спрятавшейся в темном углу нечистоплотных меблированных комнат, где она все-таки сумела устроить для себя уютное гнездо.

   Говорила она то же, что и вчера, - о тайне жизни и смерти, только другими словами, более спокойно, прислушиваясь к чему-то и как бы ожидая возражений. Тихие слова ее укладывались в память Клима легким слоем, как пылинки на лакированную плоскость.

   "А о любви не решается говорить, - наверное, и хотела бы, но - не смеет".

   Сам он не чувствовал позыва перевести беседу на эту тему. Низко опущенный абажур наполнял комнату оранжевым туманом. Темный потолок, испещренный трещинами, стены, покрытые кусками материи, рыжеватый ковер на полу - все это вызывало у Клима странное ощущение: он как будто сидел в мешке. Было очень тепло и неестественно тихо. Лишь изредка доносился глухой гул, тогда вся комната вздрагивала н как бы опускалась; должно быть, по улице ехал тяжело нагруженный воз.

   Невнимательно слушая тихий голос Нехаевой, Клим думал:

   "Жизнь дана мне не для того, чтоб я решал, кто прав: народники или марксисты".

   Он не заметил, почему и когда Нехаева начала рассказывать о себе.

   - Отец мой - профессор, физиолог, он женился, когда ему было уже за сорок лет, я - первый ребенок его. Мне кажется, что у меня было два отца: де семи лет - один, - у него доброе, бритое лицо с большими усами и веселые, светлые глаза. Он очень хорошо играл на виолончели. Потом он оброс серою бородой, стал неряшлив и сердит, глаза спрятал дымчатыми очками и часто напивался пьян. Это оттого, что мать, родив мертвого ребенка, умерла. Я помню ее одетой в белое или светлоголубое, с толстой каштановой косой на груди, на спине. Она не была похожа на даму, она, до смерти ее, была как девушка, маленькая, пышная и очень живая. Умерла она летом, когда я жила в деревне, на даче, мне тогда шел седьмой год. Помню, как это было странно: приехала я домой, а мамы - нет, отец - не тот.

   Рассказывала Нехаева медленно, вполголоса, но - без печали, и это было странно. Клим посмотрел на нее; она часто прищуривала глаза, подрисованные брови ее дрожали. Облизывая губы, она делала среди фраз неуместные паузы, и еще более неуместна была улыбка, скользившая по ее губам. Клим впервые заметил, что у нее красивый рот, и с любопытством мальчишки подумал:

   "А - какова она голая? Смешная, должно быть". В следующую секунду он сердито осудил себя за это любопытство и, нахмурясь, стал слушать внимательнее.

   - На мои детские вопросы: из чего сделано небо, зачем живут люди, зачем умирают, отец отвечал: "Это еще никому не известно. Вот, Фима, ты и родилась для того, чтоб узнать это". Он сажал меня на колени себе, дышал в лицо мое запахом пива, жесткая борода его неприятно колола мне шею, уши. Пива он пил ужасно много, распух от него, щеки вздулись, посинели, глаза его заплыли каким-то жидким жиром. Он был весь неприятен мне. Он возбуждал нехорошее чувство тем, что не умел - я тогда думала: не хотел - ответить мне ни на один из моих вопросов. Мне казалось, что он нарочно скрывает от меня сказочные тайны, разгаданные им, заставляя меня разрешать их, так же как заставлял решать задачи из учебника арифметики. Он никогда не помогал мне учить уроки и запрещал другим помогать. Я должна была делать все сама. Но меня особенно отталкивало от него, когда он повторял: "Это - неизвестно. Ты сама попытайся решить". Он часто повторял эти слова.

   - Мой отец отвечал на все вопросы, - вдруг и неожиданно для себя вставил Клим.

   - Да, отвечал? - спросила Нехаева. - Но ведь... Оборвав фразу, она помолчала несколько секунд, и снова зашелестел ее голос. Клим задумчиво слушал, чувствуя, что сегодня он смотрит на девушку не своими глазами; нет, она ничем не похожа на Лидию, но есть в ней отдаленное сходство с ним. Он не мог понять, приятно ли это ему или неприятно.

   - По ночам отец, пьяный, играл на виолончели. Воющие звуки будили меня. Мне казалось, что отец играет только на басовых струнах и уже не так хорошо, как играл раньше. Темно, тихо, и во тьме длинные полосы звуков, еще более черных, чем тьма. Меня не пугал этот черный вой, но было так скучно, что я плакала. Отец умер, прохворав всего четыре дня. Как противны цифры, числа! Четыре дня лежал он, задыхаясь, синий, разбухший, и, глядя в потолок мокрыми щелочками глаз, молчал. В день смерти он - единственный раз! - пытался сказать мне что-то, но сказал только: "Вот, Фима, ты сама и..." Договорить - не мог, но я, конечно, поняла, что он хотел сказать. Я не особенно жалела его, хотя плакала много, это, вероятно, от страха. Он был страшен в гробу, такой огромный и - слепой.

   Нехаева замолчала, наклонив голову, разглаживая ладонями юбку на колене своем. Ее рассказ настроил Клима лирически, он вздохнул:

   - Да... отцы наши...

   - "Отцы ели кислый виноград, а на зубах детей - оскомина" - это сказано кем из пророков? Забыла.

   - И я не помню, - сказал Клим, хотя он не читал пророков.

   Нехаева медленно, нерешительным жестом подняв руки, стала поправлять небрежную прическу, но волосы вдруг рассыпались по плечам, и Клима удивило, как много их и как они пышны. Девушка улыбнулась.

   - Извините.

   Клим поклонился, наблюдая, как безуспешно она пытается собрать волосы. Он молчал. Память не подсказывала значительных слов, а простые, обыденные слова не доходили до этой девушки. Его смущало ощущение какой-то неловкости или опасности.

   - Мне пора уходить.

   - Почему?

   - Поздно.

   - Разве?

   Она опустила руки, волосы снова упали на плечи, на щеки ее; лицо стало еще меньше.

   - Приходите скорей, - сказала она странным тоном, как бы приказывая.

   Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, спустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса:

   - Мы обладаем лишь одной силой,' действительно способной преобразить нас, это - сила научного знания... Густо, но как-то жалобно, Марина проворчала:

   - А искусство?

   - Утешает, но не воспитывает...

   Клим насмешливо поморщился, с досадой ушел к себе и лег спать, думая: насколько Нехаева интереснее этого человека!

   Через два дня вечером он снова сидел у нее. Он пришел к Нехаевой рано, позвал ее гулять, но на улице девушка скучно молчала, а через полчаса пожаловалась, что ей холодно.

   - Поедемте ко мне.

   - На извозчике вам будет еще холоднее.

   - Нет. Так - скорее, - решительно сказала она. Дома она обнаружила и в словах и во всем, что делалось ею, нервную торопливость и раздражение, сгибала шею, как птица, когда она прячет голову под крыло, и, глядя не на Самгина, а куда-то под мышку себе, говорила:

   - Я не выношу праздничных улиц и людей, которые в седьмой день недели одевают на себя чистенькие костюмы, маски счастливцев.

   Клим насмешливо пересказал ей изречение Кутузова о силе науки. Нехаева, вздернув плечи, заметила почти сердито:

   - Едва ли люди, подобные ему, будут лучше оттого, что везде вспыхнет бескровный огонь электричества.

   Клим, выпив немного больше, чем всегда, держался развязнее, говорил смелее:

   - Я понимаю, что жизнь чрезмерно сложна, во Кутузов намерен не опростить ее, я изуродовать.

   Он играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной головою бородатого сатира на месте ручки. Нож выскользнул из рук его и упал к ногам девушка; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку, лишенный опоры Клим припал на колено. Он плохо помнил, как разыгралось все дальнейшее, помнил только горячие .ладони на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в губы и торопливый шопот:

   - Да, да... О боже мой...

   Потом, испытывая удивления больше, чем удовольствия, он слушал, как Нехаева, лежа рядом с ним, приглушенно рыдала, говоря жарким топотом:

   - Любить, любить.., Жизнь так страшна. Это - ужас, если не любить.

   Клим приподнял голову ее, положил себе на грудь и крепко прижал рукою. Ему не хотелось видеть ее глаза, было неловко, стесняло создание вина пред этим странно горячим телом. Она лежала на боку, маленькие, жидкие груди ее некрасиво свешивались обе в одну сторону.

   - Милый, - шептала она, и вожу его груда щекотали тепленькие капли слез. - Такой милый, простой, как день. Такой страшный, близкой.

   Он молчал, гладя ее голову ладонью. Сквозь шелк ширмы, вышитой фигурами серебряных птиц, он смотрел на оранжевое пятно дамся, тревожно думая: что же теперь будет? Неужели она останется в Петербурге, не уедет лечиться? Он ведь не хотел, не желал ее ласк. Он только пожалел ее.

   Но, думая так, он в то же время ощущал гордость собою: из всех знакомых ей мужчин она выбрала именно его. Эту гордость еще более усиливали ее любопытствующие ласки и горячие, наивные до бесстыдства слова.

   - О, я знаю, что некрасива, но я так хочу любить. Я готовилась к этому, как верующая к причастию. И я умею любить, да? Умею?

   - Да, - сказал Клим очень искренно. - Ты удивительная. Но все-таки это вредно тебе, и ты должна ехать...

   Она не слушала; задыхаясь и кашляя, наклонясь над его лицом и глядя в смущенные глаза его глазами, из которых все падали слезы, мелкие и теплые, она шептала:

   - Милый. Осужденный.

   Ее слезы казались неуместными: о чем же плакать? Ведь он ее не обидел, не отказался любить. Непонятное Климу чувство, вызывавшее эти слезы, пугало его. Он целовал Нехаеву в губы, чтоб она молчала, и невольно сравнивал с Маргаритой, - та была красивей и утомляла только физически. А эта шепчет:

   - Подумай: половина женщин и мужч