Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть первая

домом в одной из линий Васильевского острова, попросил суровым тоном:

   - Прибавить надо, баринок!

   "Почему же баринок?" - подумал Клим и не прибавил извозчику.

   Старенький швейцар с китайскими усами, с медалями на вогнутой груди, в черной шапочке на голом черепе деловито сказал:

   - Квартира Премировой - второй этаж, четыре. И, пошевелив красными ушами, ткнул пальцем куда-то в угол, а по, каменной лестнице, окрашенной в рыжую краску, застланной серой с красной каемкой дорожкой, воздушно спорхнула маленькая горничная в белом переднике. Лестница напомнила Климу гимназию, а горничная - фарфоровую пастушку. Легким голосом она сказала:

   - Ваша комната направо по коридору, первая дверь, комната брата вашего - направо угловая.

   - Брата? - изумленно спросил Клим.

   - Дмитрия Ивановича, - как бы извиняясь, сказала горничная, схватив в руки два чемодана и вытягиваясь между ними. - Ведь вы - господин Самгин?

   - Да, - угрюмо ответил Клим, соображая: почему же мать не сказала, что он будет жить в одной квартире с братом?

   Не заходя в свою комнату, он сердито и вызывающе постучал в дверь Дмитрия, из-за двери весело крикнули:

   - Пожалуйста!

   Дмитрий лежал на койке, ступня левой ноги его забинтована; в синих брюках и вышитой рубахе он был похож на актера украинской труппы. Приподняв голову, упираясь рукою в постель, он морщился и бормотал:

   - Это... это Клим? Ты?

   И, протянув руки брату, весело крикнул:

   - Ага, вот он, сюрприз!

   Самгин видел незнакомого; только глаза Дмитрия напоминали юношу, каким он был за четыре года до этой встречи, глаза улыбались все еще той улыбкой, которую Клим привык называть бабьей. Круглое и мягкое лицо Дмитрия обросло светлой бородкой; длинные волосы завивались на концах. Он весело и быстро рассказал, что переехал сюда пять дней тому назад, потому что разбил себе ногу и Марина перевезла его.

   - Она давно уже пугала меня: ждите сюрприза! Кто - Марина? Племянница Премировой. Тетка тоже милая, либералка; она в дальнем родстве с Варавкой.

   Оживление Дмитрия исчезло, когда он стал расспрашивать о матери, Варавке, Лидии. Клим чувствовал во рту горечь, в голове тяжесть. Было утомительно и скучно отвечать на почтительно-равнодушные вопросы брата. Желтоватый туман за окном, аккуратно разлинованный проволоками телеграфа, напоминал о старой нотной бумаге. Сквозь туман смутно выступала бурая стена трехэтажного дома, густо облепленная заплатами многочисленных вывесок.

   - Ну, а - как дядя Яков? Болен? Хм... Недавно на вечеринке один писатель, народник, замечательно рассказывал о нем. Такое, знаешь, житие. Именно - житие, а не жизнь. Ты, конечно, знаешь, что он снова арестован в Саратове?

   Клим не знал этого, но утвердительно кивнул головой.

   - Народники снова пошевеливаются, - сказал Дмитрий так одобрительно, что Климу захотелось усмехнуться. Он рассматривал брата равнодушно, как чужого, а брат говорил об отце тоже как о чужом, но забавном человеке.

   - Ты бы не узнал его, он теперь солидный и даже пробует говорить баритоном. Дубовой клепкой торгует с французами, с испанцами, катается по Европе и ужасно много ест. Весной он был тут, а сейчас в Дижоне.

   Он прыгал по комнате на одной ноге, придерживаясь за спинки стульев, встряхивая волосами, и мягкие, толстые губы его дружелюбно улыбались. Сунув под мышку себе костыль, он сказал:

   - Идем чай пить. Переодеваться? Не надо, ты и так хорошо лакирован.

   Клим все-таки пошел в свою комнату, брат, пристукивая костылем, сопровождал его и все говорил, с радостью, непонятной Климу и смущавшей его.

   - Ну, довольно, очарователен, пойдем!

   В теплом, приятном сумраке небольшой комнаты за столом у самовара сидела маленькая, гладко причесанная старушка в золотых очках на остром, розовом носике; протянув Климу серую, обезьянью лапку, перевязанную у кисти красной шерстинкой, она сказала, картавя, как девочка:

   - Очень г'ада.

   И, охнув, когда Клим пожал ей руку, объяснила, что у нее ревматизм. Торопливо, мелкими словами она стала расспрашивать о Варавке, но вошла пышная девица, обмахивая лицо, как веером, концом толстой косы золотистого цвета, и сказала густым альтом:

   - Марина Премирова.

   Садясь рядом с Дмитрием, она сообщила:

   - На улицах самодержавнейшая и великая грязища. Климу показалось, что в комнате стало тесно. Резким жестом Марина взяла с тарелки, из-под носа его, сухарь, обильно смазала маслом, вареньем и стала грызть, широко открывая рот, чтоб не пачкать тугие губы малинового цвета; во рту ее грозно блестели крупные, плотно составленные зубы. Она была так распаренно красна, как будто явилась не с улицы, а из горячей ванны, и была преувеличенно, почти уродливо крупна. Клим чувствовал себя подавленным этой массой тела, туго обтянутого желтым джерси, напоминавшим ему "Крейцерову сонату" Толстого. В пять минут Клим узнал, что Марина училась целый год на акушерских курсах, а теперь учится петь, что ее отец, ботаник, был командирован на Канарские острова и там помер и что есть очень смешная оперетка "Тайны Канарских островов", но, к сожалению, ее не ставят.

   - Там забавные генералы - Патакес, Бомбардос... Оборвав фразу на половине, она сказала Дмитрию:

   - Сегодня придет Кутузов и с ним этот... Она показала глазами в потолок; глаза у нее большие, выпуклые, янтарного цвета, а взгляд неприятно прямой и толкающий.

   - Знакомого увидишь, - подмигнув, предупредил Дмитрий.

   - Кого?

   - Не скажу.

   Над столом мелькали обезьяньи лапки старушки, безошибочно и ловко передвигая посуду, наливая чай, не умолкая шелестели ее картавые словечки, - их никто не слушал. Одетая в сукно мышиного цвета, она тем более напоминала обезьяну. По морщинам темненького лица быстро скользили легкие улыбочки. Клим нашел улыбочки хитрыми, а старуху неестественной. Ее говорок тонул в грубоватом и глупом голосе Дмитрия:

   - Расовые качества определяются кровью женщин, это доказано. Так, например, автохтоны Чили, Боливии... Девица Премирова вдруг рассердилась:

   - Что это значит - автохтоны? Зачем вы говорите непонятные слова?

   Рядом с могучей Мариной Дмитрий, неуклюже составленный из широких костей и плохо прилаженных к ним мускулов, казался маленьким, неудачным. Он явно блаженствовал, сидя плечо в плечо с Мариной, а она все разглядывала Клима отталкивающим взглядом, и в глубине ее зрачков вспыхивали рыжие искры.

   "Избалованная и капризная", - решил Клим.

   - Тетка права, - сочным голосом, громко и с интонациями деревенской девицы говорила Марина, - город - гнилой, а люди в нем - сухие. И скупы, лимон к чаю режут на двенадцать кусков.

   Выбрав удобную минуту, Клим пожаловался на усталость и ушел, брат, сопровождая его, назойливо допрашивал:

   - Милые люди, а?

   - Да.

   - Ну, отдыхай.

   Сердито сбросив тужурку и ботинки, Клим повалился на койку и заснул, решив, что он не останется тут, проживет из вежливости неделю, две и переедет на другую квартиру.

   Часа через три брат разбудил его, заставил умыться и снова повел к Премировым. Клим шел безвольно, заботясь лишь о том, чтоб скрыть свое раздражение. В столовой было тесно, звучали аккорды рояля, Марина кричала, притопывая ногой:

  

   Бедный конь в поле пал...

  

   Студент университета, в длинном, точно кафтан, сюртуке, сероглазый, с мужицкой, окладистой бородою, стоял среди комнаты против щеголевато одетого в черное стройного человека с бледным лицом; держась за спинку стула и раскачивая его, человек этот говорил с подчеркнутой любезностью, за которой Клим тотчас услышал иронию:

   - Я не могу представить себе свободного человека без права и без желания власти над ближними.

   - Да - на кой чорт власть, когда личная собственность уничтожена? - красивым баритоном вскричал бородатый студент и, мельком взглянув на Клима, сунул ему широкую ладонь, назвав себя с нескрываемой досадой:

   - Кутузов.

   А человек в черном, улыбаясь, спросил:

   - Не узнаете, Самгин?

   Дмитрий нелепо захохотал, возглашая:

   - Это ж Туробоев! Удивлен?

   Удивиться Клим не успел, Марина завертела его по комнате, толкая, как мальчика.

   - Еще Самгин, ужасно серьезный, - говорила она высокой даме с лицом кошки. - Ее зовут Елизавета Львовна, а вот ее муж.

   У рояля, разбирая ноты, сидел маленький, сильно сутулый человек в чалме курчавых волос, черные волосы отливали синевой, а лицо было серое, с розовыми пятнами на скулах.

   - Спивак, - глухо сказал он. - Поете? Отрицательный ответ удивил его, он снял с унылого носа дымчатое пенснэ и, покашливая, мигая, посмотрел в лицо Клима опухшими глазами так, точно спрашивал: "А зачем же вы?"

   - Идемте, он ничего не понимает, кроме нот. На диване полулежала сухонькая девица в темном платье "реформ", похожем на рясу монахини, над нею склонился Дмитрий и гудел:

   - Эргилья, друг Сервантеса, автор поэмы "Араукана"...

   - Довольно испанцев, - крикнула Марина. - Самгин - Серафима Нехаева. Все!

   И, оставив Клима, она побежала к роялю, а Нехаева, небрежно кивнув головою, подобрала тоненькие ноги и прикрыла их подолом платья. Клим принял это как приглашение сесть рядом с нею.

   Он злился. Его раздражало шумное оживление Марины, и почему-то была неприятна встреча с Туробоеаым. Трудно было признать, что именно вот этот человек с бескровным лицом и какими-то кричащими глазами - мальчик, который стоял перед Варавкой и звонким голосом говорил о любви своей к Лидии. Неприятен был и бородатый студент.

   Он и Елизавета Спивак запели незнакомый Климу дуэт, маленький музыкант отлично аккомпанировал. Музыка всегда успокаивала Самгина, точнее - она опустошала его, изгоняя все думы и чувствования; слушая музыку, он ощущал только ласковую грусть. Дама пела вдохновенно, небольшим, но очень выработанным сопрано, ее лицо потеряло сходство с лицом кошки, облагородилось печалью, стройная фигура стала еще выше и тоньше. Кутузов пел очень красивым баритоном, легко и умело. Особенно трогательно они спели финал:

  

   О ночь! Поскорее укрой

   Прозрачным твоим покрывалом,

   Целебным забвенья фиалом

   Томимую душу тоской,

   Как матерь дитя, успокой!

  

   Климу показалось, что тоска, о которой пели, давно уже знакома ему, но лишь сейчас он почувствовал себя полным ею до удушья, почти до слез.

   Кончив петь, дама подошла к столу, взяла из вазы яблоко и, задумчиво погладив его маленькой рукою, положила обратно.

   - Вы заметили? - шепнула Климу его соседка.

   - Что? - спросил он, взглянув на ее гладкую голову галки и в маленькое, точно у подростка, птичье лицо.

   - Заметили, как она - яблоко?

   - Да, видел.

   - Какая грация, не правда ли?

   Клим согласно склонил голову, подумав:

   "Институтка, должно быть".

   В памяти остался странный, как бы умоляющий взгляд узких глаз неопределенной, зеленовато-серой окраски.

   Дмитрий тяжело завозился, вооружаясь костылем, и сказал дразнящим тоном:

   - А все-таки этот ваш Верлен хуже Фофанова. У рояля звучал приятный голос Кутузова:

   - Уже Галлен знал, что седалище души в головном мозгу...

   - Вы головным мозгом поете так задушевно? - спросил Туробоев.

   "Как везде, - подумал Клим. - Нет ничего, о чем бы не спорили".

   Марина, схватив Кутузова за рукав, потащила его к роялю, там они запели "Не искушай". Климу показалось, что бородач поет излишне чувствительно, это не гармонирует с его коренастой фигурой, мужиковатым лицом, - не гармонирует и даже несколько смешно. Сильный и богатый голос Марины оглушал, она плохо владела им, верхние ноты звучали резко, крикливо. Клим был очень доволен, когда Кутузов, кончив дуэт, бесцеремонно сказал ей:

   - Нет, девушка, это не про вас писано.

   Марина и Дмитрий со своим костылем занимали места в комнате больше всех. Дмитрий двигался за девицей, как барка за пароходом, а в беспокойном хождении Марины было что-то тревожное, чувствовался избыток животной энергии, и это смущало Клима, возбуждая в нем нескромные и нелестные для девицы мысли. Еще издали она заставляла его ждать, что толкнет тугой, высокой грудью или заденет бедром. Казалось, что телу ее тесно не только в платье, но и в комнате. Неприязненно следя за нею, Клим думал, что она, вероятно, пахнет потом, кухней, баней. Вот она, напирая грудью на Кутузова, говорит крикливо и, кажется, обиженно:

   - Ну да, ношу джерси, потому что терпеть не могу проповедей Льва Толстого.

   - Ух, - воскликнул Кутузов и так крепко закрыл глаза, что все лицо его старчески сморщилось.

   Жена пианиста тоже бесприютно блуждала по комнате, точно кошка, впервые и случайно попавшая в чужую квартиру. Ее качающаяся походка, рассеянный взгляд синеватых глаз, ее манера дотрагиваться до вещей - все это привлекало внимание Клима, улыбка туго натянутых губ красивого рта казалась вынужденной, молчаливость подозрительной.

   "Хитрая", - подумал Клим.

   Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она как будто чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.

   Вдруг Клим вспомнил, как возмутительно простилась с ним Лидия, уезжая в Москву.

   - Верю, что ты возвратишься со щитом, а не на щите, - сказала она, усмехаясь недоброй усмешкой.

   Подошел брат, привалился к Нехаевой, и через минуту Клим услышал, что она точно святцы читает:

   - Маллармэ, Ролина, Ренэ Жиль, Пеладан...

   - Отлично разделал их Макс Нордау, - сказал Дмитрий поддразнивающим тоном.

   Кутузов зашипел, грозя ему пальцем, потому что Спивак начал играть Моцарта. Осторожно подошел Туробоев и присел на ручку дивана, улыбнувшись Климу. Вблизи он казался старше своего возраста, странно белая кожа его лица как бы припудрена, под глазами синеватые тени, углы рта устало опущены. Когда Спивак кончил играть, Туробоев сказал:

   - Вы очень изменились, Самгин. Я помню вас маленьким педантом, который любил всех поучать.

   Клим крепко сжал зубы, придумывая, что ответить человеку, под пристальным взглядом которого он чувствовал себя стесненно. Дмитрий неуместно и слишком громко заговорил о консерватизме провинции, Туробоев посмотрел на него, прищурив глаза, и произнес небрежно:

   - А мне нравится устойчивость вкусов и мнений.

   - Деревня еще устойчивей, - заметил Клим.

   - Не нахожу, что это плохо, - сказал Туробоев, закурив папиросу. - А вот здесь все явления и сами люди кажутся более чем где-либо скоропреходящими, я бы даже сказал - более смертными.

   - Это очень верно! - согласилась Нехаева. Туробоев усмехнулся. Губы у него были разные, нижняя значительно толще верхней, темные глаза прорезаны красиво, но взгляд их неприятно разноречив, неуловим. Самгин решил, что это кричащие глаза человека больного и озабоченного желанием скрыть свою боль и что Туробоев человек преждевременно износившийся. Брат спорил с Нехаевой о символизме, она несколько раздраженно увещевала его:

   - Вы путаете, к символизму надо идти от идей Платона.

   - Вы помните Лидию Варавку? - спросил Клим. Туробоев ответил не сразу и глядя на дым своей папиросы:

   - Конечно. Такая бойкая цыганочка. Что... как она живет? Хочет быть актрисой? Это настоящее женское дело, - закончил он, усмехаясь в лицо Клима, и посмотрел в сторону Спивак; она, согнувшись над клавиатурой через плечо мужа, спрашивала Марину:

   - Слышишь? Ми бемоль...

   "И это - всё?" - подумал Клим, обращаясь к Лидии, - подумать хотелось злорадно, а подумалось грустно.

   Снова начали петь, и снова Самгину не верилось, что бородатый человек с грубым лицом и красными кулаками может петь так умело и красиво. Марина пела с яростью, но детонируя, она широко открывала рот, хмурила золотые брови, бугры ее грудей неприлично напрягались.

   Около полуночи Клим незаметно ушел к себе, тотчас разделся и лег, оглушенный, усталый. Но он забыл запереть дверь, и через несколько минут в комнату 'влез Дмитрий, присел на кровать и заговорил, счастливо улыбаясь:

   - Это у них каждую субботу. Ты обрати внимание на Кутузова, - замечательно умный человек! Туробоев тоже оригинал, но в другом: роде. Из училища правоведения ушел в университет, а лекций не слушает, форму не носит.

   - Пьет?

   - И пьет. Вообще тут многие живут в тревожном настроении, перелом души! - продолжал Дмитрий все с радостью. - А я, кажется, стал похож на Дронова: хочу все знать и ничего не успеваю. И естественник, и филолог...

   Клим спросил о Нехаевой, хотя желал бы спросить о Спивак.

   - Нехаева? Она - смешная, впрочем - тоже интересная. Помешалась на французских декадентах. А вот Спивак - это, брат, фигура! Ее трудно понять. Туробоев ухаживает за ней и, кажется, не безнадежно. А впрочем - не знаю...

   - Я хочу спать, - нелюбезно сказал Клим, а когда брат ушел, он напомнил себе:

   "Завтра же начну искать другую квартиру". Но это не удалось ему, с утра он попал в крепкие руки Марины.

   - Ну, идемте смотреть город, - скорее приказала, чем предложила она. Клим счел невежливым отказаться и часа три ходил с нею в тумане, по скользким панелям, смазанным какой-то особенно противной грязью, не похожей на жирную грязь провинции. Марина быстро и твердо, как солдат, отбивала шаг, в походке ее была та же неудержимость, как в словах, но простодушие ее несколько подкупало Клима.

   - Петербург - многоликий город. Видите: сегодня у него таинственное и пугающее лицо. В белые ночи он очаровательно воздушен. Это - живой, глубоко чувствующий город.

   Клим сказал:

   - Вчера я подумал, что вы не любите его.

   - Вчера я с ним поссорилась; ссориться - не значит не любить.

   Самгин нашел, что ответ неглуп.

   Сквозь туман Клим видел свинцовый блеск воды, железные решетки набережных, неуклюжие барки, погруженные в черную воду, как свиньи в грязь. Эти барки были оскорбительно неуместны рядом с великолепными зданиями. Тусклые стекла бесчисленных окон вызывали странное впечатление: как будто дома туго набиты нечистым льдом. Мокрые деревья невиданно уродливы, плачевно голы, воробьи невеселы, почти немы, безгласно возвышались колокольни малочисленных церквей, казалось, что колокольни лишние в этом городе. Над Невою в туман лениво втискивался черный дым пароходов; каменными пальцами пронзали туман трубы фабрик. Печален был подавленный шум странного города, и унизительно мелки серые люди в массе огромных домов, а все вместе пугающе понижало ощутимость собственного бытия. Клим шагал безвольно, в состоянии самозабвения, ни о чем не думая, и слышал густой альт Марины:

   - Сумасшедший Павел хотел сделать монумент лучше Фальконетова, - не вышло. Дрянь.

   Девушка так быстро шла, как будто ей необходимо было устать, а Клим испытывал желание забиться в сухой, светлый угол и уже там подумать обо всем, что плыло перед глазами, поблескивая свинцом и позолотой, рыжей медью и бронзой. *

   - Что вы молчите? - строго спросила Марина, и, когда Самгин ответил, что город изумляет его, она, торжествуя, воскликнула:

   - Ага!

   Несколько дней она водила его по музеям, и Клим видел, что это доставляет ей удовольствие, как хозяйке, которая хвастается хозяйством своим.

   Вечером, войдя в комнату брата, Самгин застал там Кутузова и Туробоева, они сидели за столом друг против друга в позах игроков в шашки, и Туробоев, закуривая папиросу, говорил:

   - А вдруг окажется, что случай - псевдоним дьявола?

   - В чертей не верю, - серьезно сказал Кутузов, пожимая руку Клима.

   Туробоев, закурив папиросу о свой же окурок, поставил его в ряд шести других, уже погасших. Туробоев был нетрезв, его волнистые, негустые волосы встрепаны, виски потны, бледное лицо побурело, но глаза, наблюдая за дымящимся окурком, светились пронзительно. Кутузов смотрел на него взглядом осуждающим. Дмитрий, полулежа на койке, заговорил докторально:

   - Мысль о вредном влиянии науки на нравы - старенькая и дряхлая мысль. В последний раз она весьма умело была изложена Руссо в 1750 году, в его ответе Академии Дижона. Ваш Толстой, наверное, вычитал ее из "Discours" Жан-Жака. Да и какой вы толстовец, Туробоев? Вы просто - капризник.

   Не ответив ему, Туробоев усмехнулся, а Кутузов спросил Клима:

   - А вы как смотрите на толстовство?

   - Это попытка возвратиться в дураки, - храбро ответил Самгин, подметив в лице, в глазах Туробоева нечто общее с Макаровым, каким тот был до покушения на самоубийство.

   Кутузов захохотал, широко открыв зубастый рот, потирая руки. Туробоев бесцветным голосом задумчиво и упрямо проговорил:

   - Возвратиться в дураки, - это не плохо сказано. Я думаю, что это неизбежно для нас, отправимся ли мы от Льва Толстого или от Николая Михайловского.

   - А если - от Маркса? - весело спросил Кутузов.

   - В спасительность фабричного котла для России я ' не верю.

   Клим посмотрел на Кутузова с недоумением: неужели этот мужик, нарядившийся студентом, - марксист? Красивый голос Кутузова не гармонировал с читающим тоном, которым он произносил скучные слова и цифры. Дмитрий помешал Климу слушать:

   - Есть лишний билет в оперу - идешь? Я взял для себя, но не могу идти, идут Марина и Кутузов.

   Затем он возмущённо рассказал, что цензура окончательно запретила ставить оперу "Купец Калашников".

   Туробоев встал, посмотрел в окно, прижавшись к стеклу лбом, и вдруг ушел, не простясь ни с кем.

   - Умный парень, - сказал Кутузов как будто с сожалением и, вздохнув, добавил:

   - Ядовитый.

   Сбивая щелчками ногтя строй окурков со стола на пол, он стал подробно расспрашивать -Клима о том, как живут в его городе, но скоро заявил, почесывая подбородок сквозь бороду и морщась:

   - То же самое, как у нас в Вологде.

   Самгин заметил, что чем более сдержанно он отвечает, тем ласковее и внимательнее смотрит на него Кутузов. Он решил немножко показать себя бородатому марксисту и скромно проговорил:

   - В сущности, мы едва ли имеем право делать столь определенные выводы о жизни людей. Из десятков тысяч мы знаем, в лучшем случае, как живет сотня, а говорим так, как будто изучили жизнь всех.

   Брат согласился:

   - Верная мысль.

   Но Кутузов спросил его:

   - Разве?

   И снова начал говорить о процессе классового расслоения, о решающей роли экономического фактора. Говорил уже не так скучно, как Туробоеву, и с подкупающей деликатностью, чем особенно удивлял Клима. Самгин слушал его речь внимательно, умненько вставлял осторожные замечания, подтверждавшие доводы Кутузова, нравился себе и чувствовал, что в нем как будто зарождается симпатия к марксисту.

   Он ушел в свою комнату с уверенностью, что им положен первый камень пьедестала, на котором он, Самгин, со временем, встанет монументально. В комнате стоял тяжелый запах масла, - утром стекольщик замазывал на зиму рамы, - Клим понюхал, открыл вентилятор и снисходительно, вполголоса сказал:

   - Пожалуй, можно и здесь жить.

   А недели через две он окончательно убедился, что жить у Премировых интересно. Казалось, что его здесь оценили по достоинству, и он был даже несколько смущен тем, как мало усилий стоило это ему. Из всего остренького, что он усвоил в афоризмах Варавки, размышлениях Томилина, он сплетал хорошо закругленные фразы, произнося их с улыбочкой человека, который не очень верит словам. Он уже видел, что грубоватая Марина относится к нему почтительно, Елизавета Спивак смотрит на него с лестным любопытством, а Нехаева беседует с ним более охотно и доверчиво, чем со всеми другими. Было ясно, что и Дмитрий, всегда поглощенный чтением толстых книг, гордится умным братом. Клим тоже готов был гордиться колоссальной начитанностью Дмитрия и гордился бы, если б не видел, что брат затмевает его, служа для всех словарем разнообразнейших знаний. Он учил старуху Премирову готовить яйца "по-бьернборгски", объяснял Спиваку различие подлинно народной песни от слащавых имитаций ее Цыгановым, Вельтманом и другими; даже Кутузов спрашивал его:

   - Самгин, - кем это был изобличен в шпионстве граф Яков Толстой?

   И Дмитрий подробно рассказывал о никому неведомой книге Ивана Головина, изданной в 1846 г. Он любил говорить очень подробно и тоном профессора, но всегда так, как будто рассказывал сам себе.

   Самым авторитетным человеком у Премировых был Кутузов, но, разумеется, не потому, что много и напористо говорил о политике, а потому, что артистически пел. Он обладал неистощимым запасом грубоватого добродушия, никогда не раздражался в бесконечных спорах с Туробоевым, и часто Клим видел, что этот нескладно скроенный, но крепко сшитый человек рассматривает всех странно задумчивым и как бы сожалеющим взглядом светлосерых глаз. Изумляло Клима небрежное, а порою резкое отношение Кутузова к Марине, как будто эта девица была в его глазах существом низшим. Как-то вечером, за чаем, она сердито сказала:

   - Когда вы, Кутузов, поете, кажется, что вы умеете и чувствовать, а...

   Кутузов не дал ей кончить фразу.

   - Когда я пою - я могу не фальшивить, а когда говорю с барышнями, то боюсь, что это у меня выходит слишком просто, и со страха беру неверные ноты. Вы так хотели сказать?

   Марина молча отвернулась от него.

   С Елизаветой Спивак Кутузов разговаривал редко и мало, но обращался к ней в дружеском тоне, на "ты", а иногда ласково называл ее - тетя Лиза, хотя она была старше его, вероятно, только года на два - на три. Нехаеву он не замечал, но внимательно и всегда издали прислушивался к ее спорам с Дмитрием, неутомимо дразнившим странную девицу.

   Грубоватость Кутузова Клим принимал как простодушие человека мало культурного и, не видя в ней ничего "выдуманного", извинял ее. Ему приятно было видеть задумчивость на бородатом лице студента, когда Кутузов слушал музыку, приятна была сожалеющая улыбка, грустный взгляд в одну точку, куда-то сквозь людей, сквозь стену. Дмитрий рассказал, что Кутузов сын небогатого и разорившегося деревенского мельника, был сельским учителем два года, за это время подготовился в казанский университет, откуда его, через год, удалили за участие в студенческих волнениях, но еще через год, при помощи отца Елизаветы Спивак, уездного предводителя дворянства, ему снова удалось поступить в университет,

   К Туробоеву относились неопределенно, то - ухаживая за ним, как за больным, то - с какой-то сердитой боязнью. Клим не понимал, зачем Туробоев бывает у Премировых? Марина смотрела на него с нескрываемой враждебностью, Нехаева кратко, но неохотно соглашалась с его словами, а Спивак беседовала с ним редко и почти всегда вполголоса. В общем все это было очень интересно, и хотелось понять: что объединяет этих, столь разнообразных людей? Зачем нужна грубой и слишком телесной Марине почти бесплотная Нехаева, почему Марина так искренно и смешно ухаживает за ней?

   - Ты - ешь, ешь больше! - внушала она. - И не хочется, а - ешь. Черные мысли у тебя оттого, что ты плохо питаешься. Самгин старший, как это по-латыни? Слышишь? В здоровом теле - дух здоровый...

   Заботы Марины, заставляя Нехаеву смущенно улыбаться, трогали ее, это Клим видел по благодарному блеску глаз худенькой и жалкой девицы. Прозрачной рукой Нехаева гладила румяную щеку подруги, и на бледной коже тыла ее ладони жилки, налитые кровью, исчезали.

   Клим думал, что Нехаева и Туробоев наиболее случайные и чужие люди здесь, да, наверное, и во всех домах, среди всяких людей, они оба должны вызывать впечатление заплутавшихся. Он чувствовал, что его антипатия к Туробоеву непрерывно растет. В этом человеке есть что-то подозрительное, очень холодное, пристальный взгляд его кричащих глаз - взгляд соглядатая, который стремится обнаружить скрытое. Иногда глаза его смотрят ехидно; Клим часто ловил на себе этот взгляд, раздражающий и даже наглый. Слова Туробоева укрепляли подозрения Клима: несомненно, человек этот обозлен чем-то и, скрывая злость под насмешливой небрежностью тона, говорит лишь для того, чтоб дразнить собеседника. Иногда Туробоев казался Самгину совершенно невыносимым, всего чаще это бывало в его беседах с Кутузовым и Дмитрием. Клим не понимал, как может Кутузов добродушно смеяться, слушая скептические изъявления этого щеголя:

   - Вы, Кутузов, пророчествуете. На мой взгляд, пророки говорят о будущем лишь для того, чтоб порицать настоящее.

   Кутузов сочно хохотал, а Дмитрий напоминал Туробоеву случаи, когда социальные предвидения оправдывались.

   С Мариной Туробоев говорил, издеваясь над нею.

   - Неправда! - вскричала она, рассердясь на него за что-то, он серьезно ответил:

   - Возможно. Но я - не суфлер, а ведь только суфлеры обязаны говорить правду.

   - Почему - суфлеры? - спросила Марина, широко открыв и без того большие глаза.

   - А как же? Если суфлер солжет, он испортит вам игру.

   - Какая ерунда! - с досадой сказала девица, отходя от него.

   Да, все это было интересно, и Клим чувствовал, как возрастает в нем жажда понять людей.

   Университет ничем не удивил и не привлек Самгина. На вступительной лекции историка он вспомнил свой первый день в гимназии. Большие сборища людей подавляли его, в толпе он внутренне сжимался и не слышал своих мыслей; среди однообразно одетых и как бы однолицых студентов он почувствовал себя тоже обезличенным.

   Внизу, над кафедрой, возвышалась, однообразно размахивая рукою, половинка тощего профессора, покачивалась лысая, бородатая голова, сверкало стекло и золото очков. Громким голосом он жарко говорил внушительные слова.

   - Отечество. Народ. Культура, слава, - слышал Клим. - Завоевания науки. Армия работников, создающих в борьбе с природой все более легкие условия жизни. Торжество гуманизма.

   Сосед Клима, худощавый студент с большим носом на изрытом оспой лице, пробормотал, заикаясь:

   - Н'не жирно.

   Потом он долго и внимательно смотрел на циферблат стенных часов очень выпуклыми и неяркими глазами. Когда профессор исчез, боднув головою воздух, заика поднял длинные руки, трижды мерно хлопнул ладонями, но повторил:

   - Н'нет, не жирно. А говорили про него - р'радикал. Вы, коллега, не из Новгорода? Нет? Ну, все равно, будемте знакомы - Попов, Николай.

   И, тряхнув руку Самгина, он торопливо убежал. Науки не очень интересовали Клима, он хотел знать людей и находил, что роман дает ему больше знания о них, чем научная книга и лекция. Он даже сказал Марине, что о человеке искусство знает больше, чем наука.

   - Ну, конечно, - согласилась Марина. - Теперь начали понимать это. Вот послушайте-ка Нехаеву.

   Поздно вечером пришел Дмитрий, отсыревший, усталый; потирая горло, он спросил осипшим голосом:

   - Ну - как? Каково впечатление? А когда Клим сознался, что в храме науки он не испытал благоговейного трепета, брат, откашлявшись, сказал:

   - Я, на первой лекции, чувствовал себя очень взволнованным.

   И, очевидно, думая не о том, что говорит, прибавил непоследовательно:

   - А теперь вижу, что Кутузов - прав: студенческие волнения, поистине, бесполезная трата сил.

   Клим усмехнулся, но промолчал. Он уже приметил, что все студенты, знакомые брата и Кутузова, говорят о профессорах, об университете почти так же враждебно, как гимназисты говорили об учителях и гимназии. В поисках причин такого отношения он нашел, что тон дают столь различные люди, как Туробоев и Кутузов. С ленивенькой иронией, обычной для него, Туробоев говорил:

   - В университете учатся немцы, поляки, евреи, а из русских только дети попов. Все остальные россияне не учатся, а увлекаются поэзией безотчетных поступков. И страдают внезапными припадками испанской гордости. Еще вчера парня тятенька за волосы драл, а сегодня парень считает небрежный ответ или косой взгляд профессора поводом для дуэли. Конечно, столь задорное поведение можно счесть за необъяснимо быстрый рост личности, но я склонен думать иначе.

   - Да, - сказал Кутузов, кивая тяжелой головой, - наблюдается телячье задирание хвостов. Но следует и то сказать, - уж очень неумело надувают юношество, пытаясь выжать из него соки буемыслия...

   - Буесловия, - поправил Туробоев.

   Клим ревностно старался догадаться: что связывает этих людей? Однажды, в ожидании обычного концерта, сидя рядом с франтом у Премировых на диване, Кутузов упрекнул его:

   - Распылите вы себя на иронии, дешевое дело!

   - Невыгодное, - согласился Туробоев. - Я понимаю, что выгоднее пристроить себя к жизни с левой ее стороны, но - увы! - не способен на это.

   Заразительно смеясь, Кутузов кричал:

   - Да ведь вы уже пристроились именно с этого, левого бока!

   В тот же вечер Клим спросил его:

   - Что вам нравится в Туробоеве?

   И бородач ответил ему отеческим тоном:

   - В известной дозе кислоты так же необходимы организму. как и соль. Чаадаевское настроение я предпочитаю слащавой премудрости некоторых литературных пономарей.

   Это говорилось при Дмитрии, который торопливо пояснил:

   - Туробоев интересен как представитель вырождающегося класса.

   А Кутузов, взглянув на него с усмешкой, одобрил:

   - Верно, Митя!

   Самгин нашел его усмешку нелестной для брата. Такие снисходительные и несколько хитренькие усмешечки Клим нередко ловил на бородатом лице Кутузова, но они не будили в нем недоверия к студенту, а только усиливали интерес к нему. Все более интересной становилась Нехаева, но смущала Клима откровенным и торопливым стремлением найти в нем единомышленника. Перечисляя ему незнакомые имена французских поэтов, она говорила так, как будто делилась с ним тайнами, знать которые достоин только он, Клим Самгин.

   - Вы читали Жана Лагора "Иллюзии"? - спрашивала она; всезнающий Дмитрий объяснял:

   - Псевдоним доктора Казалес.

   - Он - буддист, Лагор, но такой едкий, горький. Дмитрий напоминал сам себе, глядя в потолок:

   - А еще есть Казот, автор глупого романа "Любовь дьявола".

   - Как жалко, что вы так много знаете ненужного вам, - сказала ему Нехаева с досадой и снова обратилась к младшему Самгину, расхваливая "Принцессу Грезу" Ростана.

   - Это - шедевр новой романтики. Ростана, в близком будущем, признают гением.

   Клим видел, что обилие имен и книг, никому, кроме Дмитрия, не знакомых, смущает всех, что к рассказам Нехаевой о литературе относятся недоверчиво, несерьезно и это обижает девушку. Было немножко жалко ее. А Туробоев, враг пророков, намеренно безжалостно пытался погасить ее восторги, говоря:

   - Это надо понимать как признак пресыщения мещан дешевеньким рационализмом. Это начало конца очень бездарной эпохи.

   Клим начал смотреть на Нехаеву как на существо фантастическое. Она заскочила куда-то далеко вперед или отбежала в сторону от действительности и жила в мыслях, которые Дмитрий называл кладбищенскими. В этой девушке было что-то напряженное до отчаяния, минутами казалось, что она способна выпрыгнуть из окна. Особенно удивляло Клима женское безличие, физиологическая неощутимость Нехаевой, она совершенно не возбуждала в нем эмоции мужчины.

   Пила и ела она как бы насилуя себя, почти с отвращением, и было ясно, что это не игра, не кокетство. Ее тоненькие пальцы даже нож и вилку держали неумело, она брезгливо отщипывала маленькие кусочки хлеба, птичьи глаза ее смотрели на хлопья мякиша вопросительно, как будто она думала: не горько ли это вещество, не ядовито ли?

   Все чаще Клим думал, что Нехаева образованнее и умнее всех в этой компании, но это, не сближая его с девушкой, возбуждало в нем опасение, что Нехаева поймет в нем то, чего ей не нужно понимать, и станет говорить с ним так же снисходительно, небрежно или досадливо, как она говорит с Дмитрием.

   Ночами, лежа в постели, Самгин улыбался, думая о том, как быстро и просто он привлек симпатии к себе, он был уверен, что это ему вполне удалось. Но, отмечая доверчивость ближних, он не терял осторожности человека, который знает, что его игра опасна, и хорошо чувствовал трудность своей роли. Бывали минуты, когда эта роль, утомляя, вызывала в нем смутное сознание зависимости от силы, враждебной ему, - минуты, когда он чувствовал себя слугою неизвестного господина. Вспоминалось одно из бесчисленных изречений Томилина: "На большинство людей обилие впечатлений действует разрушающе, засоряя их моральное чувство. Но это же богатство впечатлений создает иногда людей исключительно интересных. Смотрите биографии знаменитых преступников, авантюристов, поэтов. И вообще все люди, перегруженные опытом, - аморальны".

   В этих словах рыжего учителя Клим находил нечто и устрашающее и соблазнительное. Ему казалось, что он уже перегружен опытом, но иногда он ощущал, что все впечатления, все мысли, накопленные им, - не нужны ему. В них нет ничего, что крепко прирастало бы к нему, что он мог бы назвать своим, личным домыслом, верованием.

   Все это жило в нем как будто против его воли и - неглубоко, где-то под кожей, а глубже была пустота, ожидающая наполнения другим содержанием. Это ощущение разлада и враждебности между ним, содержащим, и тем, что он содержал в себе, Клим испытывал все чаще и тревожнее. Он завидовал Кутузову, который научился веровать и спокойно проповедует верования свои, но завидовал и Туробоеву. Этот, явно ни во что не веруя, обладал смелостью высмеивать верования других. Когда Туробоев беседовал с Кутузовым и Дмитрием, Климу вспоминался старый каменщик, который так лукаво и злорадно подстрекал глупого силача бессмысленно дробить годный в дело кирпич.

   Самгин был убежден, что все люди честолюбивы, каждый хочет оттолкнуться от другого только потому, чтоб стать заметней, отсюда и возникают все разногласия, все споры. Но он начинал подозревать, что, кроме этого, есть в людях еще что-то непонятное ему. И возникало настойчивое желание обнажить людей, понять, какова та пружина, которая заставляет человека говорить и действовать именно так, а не иначе. Для первого опыта Клим избрал Серафиму Нехаеву. Она казалась наиболее удобной, потому что не имела обаяния женщины, и можно было изучать, раскрыть, уличить ее в чем-то, не опасаясь попасть в глупое положение Грелу, героя нашумевшего романа Бурже "Ученик". Марина отталкивала его своей животной энергией, и в ней не было ничего загадочного. Когда Клим случайно оставался с ней в комнате, он чувствовал себя в опасности под взглядом ее выпуклых глаз, взгляд этот Клим находил вызывающим, бесстыдным. Нехаева особенно заострила его любопытство, почти истерически крикнув в лицо Дмитрия:

   - Поймите же, я не выношу ваших нормальных людей, не выно