меной и жестоко отмстить за нее, отмстить смертью.
Граф решил убедиться в этом, а так как он все равно не спал ночей под влиянием тревожных дум, то стал проводить их у дома княжны Полторацкой, сторожа заветную калитку. Несколько ночей прошло для него в бесплодном ожидании - никто не появлялся на берегу Фонтанки. Граф хотел уже перестать ходить на обычный караул, но - увы! - последняя ночь убедила его в том, что княжна принимает еще кого-то, кроме него.
На берегу показалась фигура мужчины; она быстро приблизилась к дому княжны и остановилась у калитки. Граф стоял шагах в десяти от нее и при свете луны, на одно мгновение выплывшей из-за облаков, узнал князя Сергея Лугового. Затем он услышал, как щелкнул замок от повернутого ключа, после чего фигура скрылась за калиткой и заперла ее изнутри.
Сомнения не было - княжна Людмила не одному ему, Свенторжецкому, назначала ночные свиданья. Луговой, быть может, был даже счастливее его в часы этих свиданий!
Неукротимая злоба забушевала в сердце графа; горячая кровь бросилась ему в голову, била в виски. Он быстро удалился от дома княжны; приговор изменнице был подписан:
"Пусть она умрет, но умрет моею. Я буду обладать ею".
Со следующего дня граф стал посылать цветы княжне Полторацкой. Он не стоял за ценой, и вскоре будуар княжны Людмилы стал похожим на оранжерею.
Княжна действительно любила цветы и с удовольствием принимала их, тем более что присылать их у поклонников светских красавиц было в обычае того времени. Однако она даже не знала, от кого получает эти знаки питаемого к ней нежного чувства, так как расторопный Яков ежедневно поручал относить к ней букеты и горшки с цветами разным своим приятелям, строго наказывая, чтобы они не смели говорить от кого. Впрочем, княжна подозревала в этом главных своих поклонников - князя Лугового, графов Свиридова и Свенторжецкого, и ей льстило это внимание.
Свенторжецкому в течение этого времени выпало не более одного раза быть на таинственном свидании в будуаре княжны Людмилы.
- Вы, точно богиня Флора, вся в цветах, - с улыбкою заметил он, входя к ней в будуар и бросая взгляд на цветы.
- С некоторых пор меня стали страшно баловать цветами, - сказала княжна. - И вообразите, граф, я не знаю, кто именно, хотя догадываюсь.
- Я думаю, это вам довольно трудно: ведь у вас бесчисленное количество поклонников.
- Ошибаетесь! Таких, которые меня балуют, немного.
- Но все-таки несколько!
- Пожалуй, но мне кажется, что это делает один. Однако, кто именно, я не скажу вам. Это - мой секрет.
- Не смею проникать в него.
- Цветы - моя страсть, их запах оживляет меня. Не правда ли, как здесь мило!.. Точно оранжерея. Бывало, я еще совсем маленькой девочкой любила целые часы проводить в оранжерее.
- Говорят, это вредно, болит голова.
- У меня нет, я привыкла. Напротив, запах цветов освежает меня.
"Надо принять это к сведению, следует увеличить дозу", - подумал граф, но вслух сказал:
- Это другое дело, привычка - вторая натура.
- Вашей голове, быть может, вреден этот запах?
- Нет, напротив, легкое головокружение даже приятно. Да это и не от цветов.
- Вы опять за старое! Неисправимы, хоть брось! - смеясь, сказала девушка, поняв намек графа.
- Скажите лучше, неизлечим, так как мое чувство к вам - моя смертельная болезнь.
- Ай, ай, какие страсти! Если бы я поверила вам, то, наверно, испугалась бы, - засмеялась княжна.
- Вы не можете мне не верить.
- Вы думаете, что вам должны верить все?
- Кто все?
- Кому вы говорите то же самое, что мне.
- Я никому этого не говорил и не говорю.
- Очень жаль! Отчего же и другим не доставить удовольствия?
- Придет время, вы поймете, что я говорил правду, но будет поздно! - произнес граф и мрачно поглядел на княжну.
- Вы умрете? - рассмеявшись, спросила она.
- Смерть - хороший исход! - сказал граф.
- Я не доктор и не могу вылечить вас от вашей болезни, поэтому бесполезно и говорить со мной о ней. Вы, как я слышала, к тому же лечитесь у патера Вацлава? Это правда?
- Да, лечусь.
- От любви?
- Нет, от головы.
- Это другое дело. И что же, помогает?
- Это интересует вас?
- Конечно! Ведь в качестве вашего друга я не могу не интересоваться.
- "Друга"! - иронически повторил он. - Я не хочу и никогда не хотел иметь вас другом.
- В таком случае, зачем же вы просите о свиданиях?
- Вы на них принимаете только друзей? - спросил граф, пристально смотря ей в лицо.
- Только, - не моргнув глазом, ответила она.
- И много их?
- Это вас не касается.
- Но это невыносимо. Поймите, что я люблю вас.
- Граф. Вы забыли наше условие - не говорить о любви.
- Я не в состоянии.
- Тогда это свиданье будет последним.
- Хорошо, хорошо, я подчиняюсь, - испуганно согласился граф Свенторжецкий. - Простите!
Разговор перешел на другие темы.
Через несколько времени граф отправился домой, злобно шепча:
- Погоди! Еще дня два или три, и на моей улице будет праздник. Ты сама заговоришь о любви!
Наконец настал срок, назначенный патером Вацлавом для приезда к нему за снадобьем, которое должно было бросить княжну Людмилу в объятья графа. Последний, конечно, почти минута в минуту был у "чародея". Патер Вацлав, обменявшись приветствиями, удалился в другую комнату и вынес оттуда небольшой темного стекла пузырек.
- Нескольких капель на два-три цветка будет достаточно, - сказал он. - Княжна может отделаться только сильным расстройством всего организма, но затем поправится. У меня есть средство, восстановляющее силы. Если захочешь, сын мой, сохранить ей жизнь, то не увеличивай дозы, а затем приходи ко мне. Она будет жива.
Граф не обратил почти никакого внимания на эти слова "чародея". Все его мысли были направлены на этот таинственный пузырек, в котором заключалось его счастье. Поэтому он спрятал пузырек в карман, а из последнего вынул мешочек с золотом и сверток золотых монет, причем сказал:
- Вот за лекарство, а это - сто червонных - за разрешение от греха.
- Разрешение готово. Вот оно! - и патер, подав графу бумагу, стал считать деньги.
Граф опустил бумагу в карман не читая.
- Разве так можно обращаться с разрешением святого отца-папы? - строго посмотрел на него патер.
- А как же?
- Ты - не верный сын католической церкви, если говоришь такие слова. Ты должен был осенить себя крестом и спрятать бумагу на груди. Вынь ее из своего грешного кармана, где ты держишь деньги, этот символ людской корысти!
Граф повиновался и вынул бумагу.
- Перекрестись и поцелуй святую подпись! - сказал патер.
Иосиф Янович исполнил приказание и спрятал бумагу на груди, после чего стал прощаться.
- Да благословит тебя Бог, сын мой! - напутствовал его патер. - Помни, не злоупотребляй средством, если не хочешь стать убийцей.
- Но ведь так или иначе, а я буду прощен? - возразил граф.
- Все это так, но ведь тебе жаль женщину, к которой влечет тебя страсть? Да? Тогда сохрани ее для будущего.
- Будущее... разве у нас с нею есть будущее?
- Раз ты овладеешь ею впервые, от тебя будет зависеть сохранить ее навсегда.
"Впервые"! Хорошо, если впервые", - мелькнуло в уме графа, и пред ним вырисовалась фигура Лугового, отворяющего калитку сада княжны.
Граф возвращался домой в каком-то экстазе. Он то и дело опускал руку в карман, ощупывая заветный пузырек с жидкостью, заключавшею в себе и исполнение его безумного каприза, и отмщение за нанесенное ему "самозванкой-княжной" оскорбление.
Теперь, имея в руках средство отмстить, он особенно рельефно представлял себе прошлое. Он вспоминал, как ехал к княжне, думая, что его встретит покорная раба его желаний, и с краской стыда должен был сознаться, что его окончательно одурачила девчонка. Она искусно вырвала из его рук все орудия, выбила почву из-под ног, и вместо властелина он очутился в положении ухаживателя, над чувством которого княжна явно насмехалась, которого она мучила, а на интимных ночных свиданьях играла с ним, как кошка с мышью. Этого ли не достаточно было, чтобы жестоко отмстить ей?
Между тем пленительный образ молодой девушки восставал пред ним. Он восхищался правильной красотой ее лица, тонкостью линий, ее глазами, полными жизни и обещающими быть полными страсти, приходил в восторг от ее стройной фигуры, где здоровье соединялось с девственностью, где жизнь и сила красноречиво говорили о сладости победы. Ему становилось жаль безумно желаемой им девушки.
Однако ему припомнились слова патера Вацлава о возможности быть властелином девушки, которой он будет обладать впервые.
"Впервые? - повторил Свенторжецкий, и снова рой сомнений окутал его ум, и снова фигура князя Лугового, освещенная луной у калитки сада княжны Полторацкой, восстала пред ним, и он решил: - Пусть умрет!"
Но это было лишь на мгновение.
"Кто знает? - подумал он. - Быть может, она играет Луговым так же, как играет мной? - и у него мелькнуло другое решение: - Пусть живет".
Ведь он через несколько дней убедится в этом, так как пузырек уже будет в его кармане. Если она была к князю Луговому менее строга, нежели к нему, то он незаметно выльет на букет все содержимое в этом роковом пузырьке. Тогда смерть неизбежна, и он будет отмщен!
"Она говорит, что привыкла к запаху цветов, - неслась далее в его голове мысль, - необходимо все-таки несколько увеличить дозу. Иначе на нее не произведет никакого впечатления, и цель не будет достигнута".
Граф мысленно стал упрекать себя, что не сообщил об этом патеру Вацлаву и не спросил у него совета. Он было решил приказать кучеру повернуть назад, но раздумал. Понятно, что для организма, привыкшего к сильным ароматам, необходимо увеличить дозу.
Вернувшись домой, граф спрятал пузырек в бюро, стоявшее у него в кабинете, и спросил Якова:
- Цветы посланы?
- Посланы, ваше сиятельство.
- Мне будет необходим на днях роскошный букет из белых роз. Но, прежде чем послать его княжне, препроводи его ко мне. Я хочу посмотреть его.
- Уж будьте спокойны. Отправим самые лучшие... царские, можно сказать, цветы, ваше сиятельство.
- Где ты достаешь цветы?
- У садовника графа Кириллы Григорьевича Разумовского. У них лучшие в городе оранжереи, не уступят царским. Только садовник и выжига же! Дерет за цветы совсем не по-божески. Кажись, ведь это - трава, а он лупит за них такие деньги.
- Не в деньгах дело.
- Это конечно, ваше сиятельство: в капризе-с.
- Как ты сказал? "В капризе"? Что же это значит?
- А то, что для бар каприз бывает дороже всяких денег.
- Пожалуй, ты прав. Так помни относительно букета!
На другой же день граф поехал с визитом к княжне Людмиле. Он застал ее одну в каком-то тревожном настроении духа. Она была действительно обеспокоена одним обстоятельством. Граф Свиридов, которому был отдан ключ от садовой калитки, не явился вчера на свиданье. Княжна была в театре, видела графа в партере, слышала мельком о каком-то столкновении между ним и князем Луговым, но в сущности что случилось, не знала. Свиридов между тем не явился к ней и сегодня, чтобы, по обыкновению, возвратить ключ. Все это не на шутку тревожило ее.
Неужели они объяснились, и ее одинаковые письма к князю и Свиридову, написанные ею под влиянием раздражения на Лугового за слова, сказанные им в Зиновьеве, дошли до сведения их обоих? Это поставило бы ее в чрезвычайно глупое положение.
"Нет, просто Свиридов заболел! - успокаивала она самое себя. - Приедет, отдаст ключ. Не посмеет же он явиться в неназначенный день! И, кроме того, он найдет дверь в коридор запертой".
Это соображение совершенно успокоило ее.
- Что с вами, княжна? Вы как будто чем-то встревожены? - спросил Свенторжецкий, видя молодую девушку в каком-то странном состоянии духа. - Вы сегодня какая-то странная.
- Мне немного нездоровится.
- Не виноваты ли в этом цветы, которыми, как кажется, вас продолжают обильно награждать?
- Действительно, кто-то положительно засыпает меня ими, но не эти прелестные цветы - виновники моего нездоровья. Они, напротив, оживляют меня, - и княжна, вынув из стоявшего вблизи букета несколько цветков, стала жадно вдыхать в себя их аромат.
- Я должен на днях уехать на довольно продолжительное время в Варшаву. Мне необходимо окончить там некоторые дела...
- Вы говорите, надолго?
- Может быть, на несколько месяцев.
- Но что же станет с влюбленными в вас дамами?
- Вы, княжна, все шутите, а у меня к вам просьба. Позвольте мне прийти к вам завтра.
- Милости просим. Мои двери, кажется, открыты для вас всегда.
- Не двери, а калитка, - подчеркнул граф.
- Калитка? - повторила княжна и задумалась. Это напомнило ей, что ключ от калитки находится в руках Свиридова, и она не знала, что ей ответить. Все же она спросила: - Вы когда едете?
- Послезавтра.
"Не осмелится же Свиридов явиться в неназначенный день!" - мелькнуло у нее в голове, а так как было несколько ключей от калитки, принесенных ей Никитой, то она решилась.
- Хорошо, я завтра буду ждать, - сказала она и, встав с дивана, вынула из шифоньерки ключ. - Вот вам ключ.
- Я не знаю, как благодарить вас, княжна! - поцеловав у нее руку, сказал граф.
- Я не могу отказать уезжающему.
Раздавшийся звонок известил о новом посетителе, и граф стал прощаться. В передней он встретил нескольких молодых людей.
- Убегает... забежал раньше всех и был принят с глазу на глаз. Счастливец! - послышались шутливые замечания.
Граф в свою очередь ответил какой-то шуткой и уехал. Дело было сделано. Ключ от калитки лежал в его кармане.
- Завтра должен быть букет из белых роз, громадный, роскошный, - сказал Свенторжецкий Якову.
- Будет готов. Я уже распорядился, ваше сиятельство!
- Принеси его ранее сюда, а потом отправишь к княжне, но не сам.
- Слушаю-с. Зачем сам? Я очень понимаю.
Князь Луговой жил тоже лихорадочной жизнью. Повторенное ему обещание княжны Людмилы быть его женою лишь на первое время внесло успокоение в его измученную душу; отсрочка, потребованная девушкой, тоже только первые дни казалась ему естественной и законной в ее положении. Рой сомнений вскоре окутал его ум, и муки ревности стали с еще большею силой терзать его сердце.
Княжна давала ему повод к этому своим странным поведением. Накануне, на свиданье с ним наедине в ее будуаре, она была пылка, ласкова и выражением своих чувств доводила его до положительного восторга, а на другой день у себя в гостиной или в домах их общих знакомых почти не обращала на него внимания, явно кокетничая с другими, и в особенности с графом Свиридовым.
Сергей Сергеевич положительно возненавидел своего бывшего друга, да и тот, видимо, платил ему тою же монетою. Вследствие этого они ограничивались при встрече лишь вежливыми, холодными поклонами.
Князь, конечно, не знал, что дорога в заветный будуар его невесты открыта не ему одному для ночных свиданий. Он имел право считать княжну Людмилу своей невестой, хотя их помолвка была известна, кроме них двоих, только еще дяде княжны, Зиновьеву. Но и при таких условиях явное нарушение княжной своих обязанностей невесты, выражавшееся в амурной интриге с другими молодыми людьми, переполнило бы чашу терпения и без того многотерпеливого жениха.
К этому присоединялось еще следующее. В обществе о молодой княжне - "ночной красавице" - не переставали ходить странные, преувеличенные слухи, и их старались довести до сведения Лугового. Дело в том, что князь был одним из Выдающихся женихов, предмет вожделений многих петербургских барышень вообще, а их маменек в особенности. Очень понятно, что предпочтение, отдаваемое им княжне Полторацкой, не могло вызвать в них особенную симпатию к Людмиле Васильевне. В то время как дочки злобствовали молча, маменьки не стесняясь давали волю своим языкам и с чисто женскою неукротимою фантазией рассказывали о княжне Людмиле невозможные вещи. По их рассказам, она была окончательно погибшей девушкой, принятой в порядочные дома лишь по недоразумению. Эти рассказы передавались из уст в уста, с одной стороны, из жажды пересудов ближних, а с другой - с целью дискредитировать молодую девушку в глазах такого блестящего жениха, как князь Луговой. Поэтому в его присутствии намеки о поведении княжны были особенно ясны, но - увы! - достигали не той цели, которая имелась в виду. Князь слушал их, понимал и даже, отуманенный ревнивым чувством, верил им, однако его любовь к княжне от этого не уменьшалась. Он страшно страдал, но любил ее по-прежнему. Один нежный взгляд, одно ласковое слово разрушали ковы ее врагов, и Сергей Сергеевич считал княжну снова чистым, безупречным существом, оклеветанным злыми языками. Однако обычно следовавшая затем перемена отношений к нему со стороны княжны повергала его снова в хаос сомнений, и в этом состояла в последнее время его лихорадочная жизнь.
Одно обстоятельство в последнее время тоже очень встревожило князя. Оно почти совпало с окончанием траура княжны, но известие о нем дошло до Сергея Сергеевича уже после его объяснения с княжной и получения им вторичного обещания ее отдать ему свою руку. Это обстоятельство вновь всполошило в сердце Лугового тяжелое предчувствие кары за нарушение им завета предков - открытие рокового павильона в Луговом.
В конце августа Сергей Сергеевич получил от управляющего своим тамбовским именьем подробное донесение о пожаре, истребившем господский дом в Луговом. Пожар будто бы произошел от удара молнии, и от дома остались лишь обуглившиеся стены. Кроме того, были попорчены цветник и часть парка. Донесение оканчивалось слезною просьбою старика Терентьича дозволить ему прибыть в Петербург с докладом, так как он должен сообщить его сиятельству одно великой важности дело, которое он не может доверить письму, могущему, не ровен час, попасть и в чужие руки.
"Что это может быть?" - недоумевал князь Сергей Сергеевич, так как он знал Терентьича за обстоятельного и умного старика, который не решился бы беспокоить своего барина из-за пустяков.
Кроме того, и сообщение о пожаре дома тоже страдало какой-то недосказанностью. И в этом случае видно было, что старик не доверял письму.
"Надо вызвать его и узнать!" - решил князь и в тот же день написал в этом смысле Терентьичу.
Прошло около месяца, и однажды утром Сергею Сергеевичу доложили о прибытии Терентьича. Князь приказал позвать его. Старик вошел в кабинет, истово перекрестился на икону и отвесил поясной поклон князю.
- Чего это тебе, старина, в Питер приспичило ехать? Или на старости лет захотел столицу посмотреть? - встретил его Сергей Сергеевич.
- Не волей приехал, неволя погнала! - серьезно ответил Терентьич.
- Как так?
- Отписал я вашему сиятельству о несчастии. Погорели мы.
- От чего же это случилось? - спросил князь, поняв, что старый слуга, говоря "погорели мы", подразумевал его, своего барина.
- Божеское попущение. И натерпелись мы страха в то время.
- Что же, разве народ был на работе? Некому было тушить пожар? - спросил князь.
- Какое, ваше сиятельство, некому? Почитай, все село около дома было. Отец Николай с крестом... Да ничего поделать не удалось... Не подпустил к дому-то - он... враг человеческий.
- Как же это было?
- В самую годовщину, ваше сиятельство, как по вашему приказу павильон-то был открыт, был так час шестой вечера. Небо было чисто... Вдруг над самым домом повисла черная туча, грянул гром, и молния, как стрела, в трубу ударила. Из дома повалил дым. Закричали: "Пожар!" Дворовые из людских выбежали, а в доме-то пламя уж во как бушует! А туча-то все растет, чернее делается. Окна потрескались, наружу пламя выбило. Тьма кругом стала, как ночью. Сбежался народ, а к дому подойти боится. Пламя бушует, на деревья парка перекинуло, на людские, а в доме-то среди огня кто-то заливается, хохочет.
- Хохочет? - вздрогнул князь Сергей Сергеевич.
- Хохочет, ваше сиятельство, да так страшно, что у людей инда поджилки трясутся! Отца Николая позвали. Надел он эпитрахиль и с крестом пришел, да близко-то ему, батюшке, подойти нельзя, потому пламя. Он уже издали крестом осенять стал. Видимо, подействовало. Уходить "он" дальше стал, а все же издали хохочет, покатывается.
- И долго горело?
- Всю ночь, до рассвета народ стоял, подступиться нельзя было, а огонь так-таки и гуляет и по дому, и по деревьям.
- А павильон? - дрогнувшим голосом спросил князь.
- Около него деревья все как есть обуглились, а он почернел весь, как уголь, насквозь прокоптился. Я его запереть приказал, не чистивши.
- Ну, что же делать, старина. Божья воля! Дом пока строить не надо. Там видно будет; может, я туда никогда и не поеду. А для дворовых надо выстроить людские. Где же их теперь разместили?
- По избам разошлись, устроились.
- Ты за этим и приехал или еще что есть? - спросил князь.
- Есть еще одно дело! Никита у нас тут объявился, беглый Никита, убивец.
- Княгини Полторацкой и Тани? Да? Что же, его схватили?
- Никак нет-с. Кончился он... умер.
- Где?
- У отца Николая, ваше сиятельство. Пришел, значит, к отцу Николаю неведомо какой странник, больной, исхудалый... Вы ведь, ваше сиятельство, знаете отца Николая; святой он человек, приютил, обогрел. Страннику все больше неможется. Через несколько дней стал он кончаться, да на духу отцу Николаю и открыл, что он и есть самый Никита, убивец княгини и княжны Полторацких.
- Какой княжны? Что ты путаешь? - возразил князь.
- Так точно, ваше сиятельство, княжны Людмилы Васильевны. Он на духу сознался, что убил княжну.
- Какой вздор! Да ведь княжна жива!
- Никак нет-с. Это не княжна, что здесь, у вас в Питере, а Татьяна Берестова.
- Откуда ты это знаешь?
- От отца Николая. Советовался он со мной, как в этом случае поступить. Ну, и решили мы доложить по начальству. Там разберут.
- И отец Николай доложил?
- Со мной до города доехал, к архиерею, ему все как есть объявить хотел.
- Нет, все это вздор, соврал Никита!
- Пред смертью-то, ваше сиятельство, на духу никак этого быть не может Кроме того, и другие, как узнали об этом в Зиновьеве, смекать стали. Больно уж княжна-то после смерти своей маменьки изменилась. Нрава совсем другого стала. Та, да не та. А вот теперь, как Никита покаялся, все и объяснилось. Не княжна она, а Татьяна Берестова. Написать-то я вашему сиятельству обо всем этом не осмелился - не ровен час, кто прочтет письмо-то, а она, княжна-то эта, ваша невеста. Так не было бы вам от того какого худа.
Князь, видимо, не слыхал последних слов старика. Он сидел в глубокой задумчивости.
- Неужели? Не может быть! Это что-нибудь да не так! - произнес он вслух, как бы говоря сам с собою, и снова задумался.
- Когда же прикажете ехать обратно? - после некоторого молчания спросил Терентьич.
- Обратно... да... обратно... туда... - рассеянно сказал князь. - Да когда хочешь... Ты мне не нужен... Отдохни, посмотри город и поезжай. Главное, устрой дворовых. Насчет дома можно подождать, я отпишу.
- Слушаю-с, ваше сиятельство.
Терентьич снова отвесил поясной поклон и вышел.
Сергей Сергеевич остался один. Он долго не мог прийти в себя от полученного известия. Даже пожар дома, случившийся как раз в годовщину самовольного открытия им павильона-тюрьмы, стушевался пред этой исповедью Никиты. Девушка, которую он боготворил, которую мог бы, если бы она согласилась, уже месяц тому назад пред алтарем назвать своей женой, была самозванкой, быть может, даже сообщницей убийцы. Но, несмотря ни на что, Сергей Сергеевич, к ужасу своему, чувствовал, что он продолжал любить ее.
"Нет! Не может быть!" - снова разубеждал себя он, а между тем, вспоминая свои отношения к княжне Людмиле с первого свидания после трагической смерти ее матери и до сегодня, все более и более убеждался, что предсмертная исповедь "беглого Никиты" - не ложь.
Теперь все эти отношения между ним и княжной начали приобретать совершенно иную окраску. Девушка, любившая его так, как любила княжна, своею первою чистою любовью, так искренне, с наивным восторгом согласившаяся сделаться его женой, не могла бы так измениться под впечатлением обрушившегося на нее, хотя бы и огромного, несчастья. Напротив, она должна была бы почувствовать себя ближе к любимому человеку; ведь, став одинокой сиротой, она должна была бы в нем и в своем дяде искать опоры, защиты и помощи. Между тем Людмила Васильевна сразу переменила и тон, и обращение с ним, повергнув его в изумление и уныние.
Теперь все это объясняется. Княжна Полторацкая - не настоящая княжна, а Татьяна Берестова, ловкая самозванка, воспользовавшаяся своим необычайным сходством с покойной княжной Людмилой.
Чем больше думал князь, тем яснее становилось для него роковая истина этой догадки, и наконец она обратилась в полную уверенность.
"Что же делать, что предпринять?" - задумался князь.
Образ княжны Людмилы, такой, какова она есть, восставал пред ним. Он чувствовал, что теряет голову. Его самолюбие было удовлетворено полученным известием. Им пренебрегала и мучила его не та княжна, которой он сделал предложение, на брак с которой получил согласие ее матери, но наглая самозванка, дворовая девка, сообщница убийцы. Княжна, любившая его и горячо любимая им девушка, лежит в сырой земле, а чего же было ожидать от девушки, в жилах которой все же текла холопская кровь? Князь вспомнил, что именно о присутствии в Татьяне, горничной княжны Людмилы, этой "холопской крови" он сказал покойной княжне. Почему же в своем ослеплении он сразу не узнал этого наглого обмана?
Сердце Сергея Сергеевича сжалось мучительной тоской. Ему суждено было при роковых условиях переживать смерть своей невесты; лучше было бы, если бы он тогда, в Зиновьеве, узнал об этом. Теперь, быть может, горечь утраты уже притупилась бы в его сердце. Ведь раз судьба решила отнять у него любимую, ее не существовало, то надо было примириться с таким решением судьбы. Теперь же было нечто иное, более ужасное. Его невеста умерла, а между тем она жила, он сегодня увидит ее в театре; но это не она - той нет, это - не княжна, Это - Татьяна Берестова. В течение целого года он любил эту обворожительную девушку. Положим, он принимал ее за другую, но... Князю, к ужасу его, начинало казаться, что он любит теперь именно эту.
Что же делать? Что же делать? Сохранить ее для себя, заставить всех признавать ее княжной Людмилой, его невестой, рассказать ей все, обвенчаться, прежде чем придет эта роковая бумага из Тамбова? Просить милости императрицы! Ведь тогда дело затушат, чтобы не класть пятна на славный род и честное имя князей Луговых.
Эта мысль показалась князю Сергею Сергеевичу и соблазнительной, и чудовищной. Жить с сообщницей убийцы, жить с убийцей! Нет, это невозможно!
"Но ведь ты любишь ее, эту живую княжну, - зашептал князю внутренний голос, и в глубине души Луговой понимал, что это так. - Быть может, она и не знала о замышляемом Никитой убийстве и, лишь спасенная чудом, приняла на себя роль покойной княжны?"
- Но что же из этого? Ведь это - тоже преступление! - возразил он сам себе.
"А положение ее, тоже дочери князя Полторацкого, хотя и незаконной, в качестве дворовой девушки при своей сестре разве не могло извинить этот ее проступок? Она ведь только пользовалась своим правом!..
- Нет, нет, это не то, не то, - возмутился князь сам против себя, - это иезуитское рассуждение. Она - преступница, несомненно! Но ведь она так хороша, так обворожительна. Отступиться от нее у меня не хватит сил. Надо спасти ее, поехать переговорить с нею, предупредить. Она поймет всю силу моей любви, когда увидит, что, зная все, я готов отдать ей свое имя и титул, и ими, как щитом, оградить ее от законного возмездия на земле. Но поможет ли это предупреждение? Быть может, бумага уже пришла!
Князь похолодел при этой мысли, однако, подумав, вспомнил, что бумага из Тамбова не может миновать руки Сергея Семеновича Зиновьева, помощника начальника судного приказа.
"Надо переговорить с ним сегодня же, - решил он. - Княжны я все равно не застану. С нею я объяснюсь после. Надо предупредить Сергея Семеновича, чтобы он задержал бумагу. Ему тоже неприятна будет огласка этого дела. Ведь он сам представил эту девушку государыне как свою племянницу".
Сергей Сергеевич позвонил, приказал помочь ему одеваться и вскоре уже вошел в служебный кабинет Зиновьева. Последний оказался, по счастью, не очень занятым и тотчас принял Лугового.
Пережитое утро не могло не оставить следа на лице князя.
- Что с вами, князь? Вы больны или что-нибудь случилось? - с тревогой спросил Зиновьев, указывая гостю на стоявшее с другой стороны стола кресло.
Сергей Сергеевич в изнеможении опустился на него. Наставший момент объяснения с дядей княжны Людмилы совпал с ослаблением всех его физических и нравственных сил - последствием утренних дум и треволнений.
- Говорите, что случилось, князь? Княжна Людмила? - встревоженно спросил Зиновьев.
- Она... не княжна... - с трудом выговорил князь. - Я получил сегодня ужасное известие. Ко мне приехал мой староста из Лугового, которое находится, как вам известно, в близком соседстве от Зиновьева, и сообщил мне, что более месяца тому назад в Луговом у священника отца Николая умер Никита Берестов, разыскиваемый убийца княгини Вассы Семеновны и Тани, пред смертью этот Никита на исповеди сознался отцу Николаю, что он убил княгиню и княжну, а в живых осталась...
- Татьяна?
Князь молча наклонил голову.
- Что же отец Николай?
- Он сообщил обо всем архиерею, а тот, вероятно, даже непременно, сообщит сюда. Я приехал побеседовать с вами и узнать, не получили ли вы такой бумаги.
- Нет, еще не получал, - глухо сказал Зиновьев.
- Что же нам делать?
- Наказать обманщицу, - твердо произнес Сергей Семенович.
Луговой сидел ошеломленный таким решением.
- Я должен сказать вам, - продолжал между тем Зиновьев, - что уже год тому назад слышал об этом, но не придал особенного значения, хотя потом, видя поведение племянницы, не раз задумывался над вопросом, не справедлив ли этот слух. Между нею и княжной Людмилой, как, по крайней мере, я помню ее маленькой девочкой, нет ни малейшего нравственного сходства.
- Хотя физическое поразительно.
- Это-то и смущало меня. Но теперь, когда будет получена предсмертная исповедь убийцы, надо будет дать делу законный ход.
- Неужели нельзя... как-нибудь потушить это дело? - пониженным шепотом спросил Сергей Сергеевич.
- Но зачем это вам, князь?
- Я люблю ее, и... если бы можно было избежать огласки, я... женился бы на ней.
Зиновьев несколько времени молча глядел на молодого человека, который сидел бледный, с опущенной долу головой. Наступило томительное молчание.
Князь истолковал это молчание со стороны Зиновьева по-своему.
- Я возьму ее без приданого... Я богат; мне не нужно ни одной копейки из состояния княжны. Я готов возвратить то, что она прожила в этот год.
Зиновьев вспыхнул, а затем побледнел и воскликнул:
- Наследник после княжны - один я; но у меня нет детей, и я доволен тем, что имею...
- Простите, я не то хотел сказать... я так взволнован...
- Говоря откровенно, - продолжал между тем Сергей Семенович, - мне самому было бы приятнее, если бы это дело не обнаруживалось... Княжны Людмилы не воскресишь, и если вы действительно решили обвенчаться с этой самозванкой, то пусть она скорее делается княгиней Луговой.
- А бумага?
- Я задержу ее, но потом вам надо будет обратиться к государыне. Вы скажете ей, что были введены в заблуждение, что не виноваты и что обнаружение дела падет позором на ваше имя. Государыня едва ли захочет сама начинать дело. Конечно, надо представить эту самозванку, как спасшуюся случайно от смерти и воспользовавшуюся своим сходством с сестрой по отцу.
- Ведь она - незаконная дочь князя Полторацкого?
- Вы знаете это?
- Да, знаю, - ответил князь. - Это, вероятно, так и есть. Не сообщница же она убийцы.
- Кто знает, князь? Надо все-таки подождать бумаги.
- Вы допускаете, что она знает об убийстве?
- Я не хочу предполагать это, иначе... иначе не мог бы допустить, чтобы убийца моей племянницы оставалась бы безнаказанной и чтобы вы женились на таком изверге...
- Нет, не может быть! - воскликнул Луговой. - Нет, она - не изверг, она не может быть им!
- Подождем разъяснения из Тамбова.
- Я хотел переговорить с нею об этом сам.
- Подождите, еще успеете. Дать или не дать ход этому делу - в наших руках.
- Хорошо, я последую вашему совету, - согласился князь и, простившись с Зиновьевым, вышел из кабинета.
Остаток этого дня он провел в каком-то тумане. Мысли одна другой несуразнее лезли ему в голову. То ему казалось, что княжна Людмила жива, что убили действительно Татьяну Берестову, что все то, что он пережил сегодня, - только тяжелый, мучительный сон. То живущая здесь княжна Полторацкая представлялась ему действительно убийцей своей сестры и ее матери, с окровавленными руками, с искаженным от злобы лицом. Она протягивала их к нему для объятий, и - странное дело! - он, несмотря ни на что, стремился в эти объятья.
В таких тяжелых грезах наяву провел Луговой несколько часов в своем кабинете, пока наконец не наступил час отъезда в театр.
В театре, если припомнит читатель из начала романа, у него произошло столкновение с графом Свиридовым и объяснение с бывшим другом в кабинете Ивана Ивановича Шувалова, в присутствии последнего.
Возмутительное поведение княжны Полторацкой по отношению к нему окончательно отрезвило князя. Любовь, как показалось ему, бесследно исчезла из его сердца.
"Пусть совершится земное правосудие!" - мысленно решил он.
Между тем княжна Людмила была очень обеспокоена, напрасно прождав графа Свиридова в ночь, назначенную ему для свидания. Ее несколько развлек визит Свенторжецкого, которому она даже отдала второй ключ от калитки, вполне уверенная, что Свиридов не решится явиться не в назначенное время, не переговорив с нею. Кроме того, она надеялась, что он явится сегодня же и вернет ей ключ, и успокаивала себя мыслью о том, что сумеет урвать время, чтобы потребовать от него объяснения причин его неявки и, смотря по уважительности этих причин, накажет его более или менее долгим изгнанием.
Посетители приходили за посетителями. При каждом докладе лакея о новых визитах княжна надеялась услыхать фамилию Свиридова, но ее не произносилось.
Не явился в ее приемные часы и князь Луговой, редко, особенно в последнее время, пропускавший случай быть у нее, и это совпадение стало не на шутку тревожить княжну. Она слышала еще вчера в театре о каком-то столкновении между бывшими друзьями, но, видимо, в свете не придавали этому значения, по крайней мере, ни один из сегодняшних посетителей и даже посетительниц княжны не обмолвился о вчерашнем эпизоде в театре.
Наконец все разъехались, и княжна осталась одна. Она полулегла на кушетку с книжкой в руках, но ей не читалось. Проведенная почти без сна ночь и нервное состояние дня дали себя знать, и княжна задремала.
Однако ее сон был тревожен и томителен. Пред нею восстали все страшные моменты рокового дня убийства Никитой княжны и княгини Полторацких. Ей ясно представились проходная комната пред спальней княжны и страшная сцена убийства и насилия; стон княжны звучал в ее ушах и вызывал капли холодного пота на ее лбу. Княжна вздрагивала во сне, и на ее лице было написано невыносимое страдание.
Далее вырисовывалась другая картина. Труп княжны Людмилы в простом дощатом гробу с грошовым позументом, стоявшем в девичьей. Скорбное пение во время панихиды и этот жених мертвой девушки, стоявший рядом с нею, с живой, которую он считает своей невестой и на которую глядит грустным, умоляющим, но вместе с тем и недоумевающим взглядом. Затем ей вспомнился день похорон княгини и княжны Полторацких. Она сама идет за гробом княгини, а там, в хвосте процессии, несут останки княжны Людмилы. Вот ее скромный гроб опускают в могилу, а затем на последней водружают деревянный крест.
Безумная! Ей показалось тогда, что все похоронено под этой земляной насыпью, под этим крестом с надписью: "Здесь лежит тело Татьяны Берестовой". Увы! Теперь бодрствующий ум в спящем теле ясно видел, что кровь убитой вопиет к небу и что нет ничего тайного, что не сделалось бы явным.
Припомнились княжне и подозрительные взгляды старых слуг в Зиновьеве. Она уехала в Петербург от этих взглядов, но здесь явился Никита, а за ним - Осип Лысенко, преобразившийся в графа Свенторжецкого! Один - сообщник, другой - случайно узнавший о ее преступлении. Она сумела одного устранить с дороги, а другого сделать бессильным. Но навсегда ли она добыла этим себе спокойствие? Этот вопрос тяжелым кошмаром висел над спящей молодой девушкой.
- Возмездие близко! - послышался ей голос, властный, суровый, похожий на голос покойной княгини Полторацкой, и она проснулась.
Пред нею стояла ее горничная.
- Ваше сиятельство, ваше сиятельство! - растерянно повторяла она.
- Что, что тебе? - вскочила княжна и села на кушетку, не сознавая, где она и что с нею, причем ей даже показалось, что все открыто и что ее пришли брать, как сообщницу убийцы княгини и княжны Полторацких.
- Помилуйте, ваше сиятельство, - вывела ее из дремотного состояния горничная, - сколько времени я уже стою над вами, а вы, ваше сиятельство, почиваете, да так страшно!.. Ведь уже за полночь.
- Что ты? А я и не заметила, как заснула за книгой.
- Видно, сон вам нехороший приснился, ваше сиятельство. Бледная такая вы лежали, дышали тяжело, все вздрагивали.
- Да, мне что-то снилось, - окончательно оправилась княжна.
- Что, ваше сиятельство? Скажите, я умею сны разгадывать.
- Да я теперь и не помню, что мне пригрезилось, заспала, верно.
- Экая напасть какая! - наивно заметила Агаша.
- Однако пора спать по-настоящему, иди раздевать меня! - сказала княжна Людмила Васильевна и направилась в спальню в сопровождении горничной.
Долго не могла она заснуть, однако под утро впала в крепкий, безгрезный сон. Проснулась она поздно, но сон укрепил и оживил ее. Она стала прежней княжной Людмилой, весело и бодро смотрящей в будущее.
Между тем на это будущее надвигались действительно темные тучи. В это же утро Зиновьев, вскрывая почту, увидел секретный пакет, заключавший в себе подробное донесение тамбовского наместника о деле по убийству княгини Вассы Семеновны и княжны Людмилы Васильевны Полторацких.
Наместник подробно излагал в нем сообщение местного архиерея о предсмертной исповеди "беглого Никиты", сознавшегося в убийстве княжны и княгини Полторацких и оговорившего в соучастии свою дочь Татьяну Берестову, имевшую разительное сходство с покойной. Умирающий убийца рассказал все подробности убийства, равно как о своем сознании пред графом Свенторжецким и получении от своей сообщницы тысячи рублей за уход из Петербурга. Оставшиеся деньги, в количестве девятисот семидесяти рублей, умирающий Никита передал отцу Николаю для употребления на богоугодное дело, но последний при рапорте представил их архиерею. Исповедь умирающего дышала такой искренней правдивостью, что не только в "самозванстве", но даже в виновности Татьяны Берестовой, как соучастницы в убийстве, не оставалось ни малейшего сомнения.
В приведенном целиком рапорте отец Николай указывал и мотивы, приведшие Никиту к раскаянию. По словам покойного, он, отправившись из Петербурга, сильно пьянствовал по дороге и шел, не обращая внимания, куда идет Каково же было его удивление, когда он очутился вблизи Зиновьева! Он не решился идти туда и зашел в соседний лес. Здесь он вдруг заснул и имел сонное видение, окончательно переродившее его нравственно, но разбившее физически. К нему явились убитые им княгиня и княжна Полторацкие, и первая властно приказала ему идти к отцу Николаю в Луговое и покаяться во всем. "Тебе все равно жить недолго, ты не проживешь и недели!" - сказала ему княгиня. Никита проснулся весь в холодном поту, а когда захотел приподняться, почувствовал такую страшную слабость и ломоту во всем теле, что еле живой доплелся до дома отца Николая. Предчувствие близкой, неизбежной смерти не оставляло его с момента пробуждения в лесу. Несмотря на уход за ним со стороны отца Николая и его стряпки, больной с каждым днем все слабел и слабел и наконец попросил отца Николая о последнем напутствии. На этой же предсмертной исповеди умирающий и рассказал все своему духовнику.
Сергей Семенович перечитал роковую бумагу и снова вопрос: "Что делать?" - возник в его уме.
"Надо доложить государыне! - решил он после довольно долгого размышления. - Но прежде сообщу князю Сергею Сергеевичу!" - мысленно добавил он.
Зиновьев имел право личного доклада государыне по делам неполитическим особенной важности.
Такие дела случались редко, а потому редко и приходилось ему докладывать ее величеству.
- Надо заехать к Сергею Сергеевичу, а оттуда во дворец! - решил Зиновьев и уже встал, чтобы выйти, как вдруг остановился.
Он вспомнил, что сегодня утром его жена, Елизавета Ивановна, принесла ему несколько яблок из заготовленных на зиму, и он съел одно из них, поэтому быть сегодня с докладом у императрицы было бы безумием.
В числе особенных странностей Елизаветы Петровны было то, что она терпеть не могла яблок. Мало того, что она сама никогда не ела их, но до того не любила яблочного запаха, что узнавала по чутью, кто ел их недавно, и сердилась на того, от кого пахло ими. От яблок ей делалось дурно, а потому приближенные императрицы остерегались даже накануне того дня, когда им следовало явиться ко двору, дотрагиваться до яблок. Таким образом, и Зиновьеву пришлось отложить доклад до следующего дня.
- Утро вечера мудренее, - сказал он себе в утешение, оставаясь в своем служебном кабинете.
После обеда он заехал к князю Луговому; он застал последнего в мрачном расположении духа, но прямо заявил ему:
- Бумага получена!
- Получена? - равнодушно повторил князь Луговой.
- Да, - удивленно посмотрел на него Сергей Семенович, - и содержание ее таково, что необходимо доложить государыне...
- Никита оговорил Татьяну Берестову в сообщничестве?
- Он рассказал все во всех подробностях, и, главное, нельзя усомниться в его искренности. Кстати, бумага со мною, прочтите сами.
Зиновьев вынул из кармана бумагу и подал князю. Тот стал внимательно читать ее.
От устремленного на него взгляда Сергея Семеновича не укрылось то обстоятельство, что ни один мускул не дрогнул на лице князя при этом чтении, и он ломал голову над этим.
- Я так и думал! - совершенно спокойно, к довершению удивления Сергея Семеновича, сказал князь, окончив чтение и передавая Зиновьеву обратно бумагу.
- Что вы сказали? Вы так и думали?
- Вы удивляетесь? Я вчера убедился в таких обстоятельствах, которые не оставили во мне ни малейшего сомнения в глубокой испорченности этой девушки, принявшей на себя личину вашей племянницы.
- Вот как! Какие же это обстоятельства?
- Увольте меня, дорогой Сергей Семенович, рассказывать вам все это теперь. Мне и так тяжело!
- Помилуйте, князь, конечно не надо.
- Когда-нибудь, когда все это дело кончится, я расскажу вам это...
- Значит, то, о чем мы вчера говорили... - начал Зиновьев.
- Забудьте об этом... Я ей не судья, но и не ее защитник. Между мною и этой девушкой все кончено... Если вы хотите спасти ее, спасайте, я же не хочу ни губить ее, ни спасать; ее будущность для меня безразлична... Моя невеста умерла, я буду оплакивать ее всю свою жизнь. Эта девушка - ее убийца, но Бог ей судья... Мстить за себя не стала бы и покойная, я тоже не буду мстить ее убийце... Остальное - ваше дело.
- Я доложу государыне завтра же и завтра же отдам приказ о ее аресте. Я не могу оставить безнаказанной убийцу своей сестры и племянницы, - горячо заявил Сергей Семенович Зиновьев.
- Пусть свершится правосудие, - как бы про себя сказал князь.
Сергей Семенович стал прощаться с ним. Луговой проводил его до передней и затем, вернувшись к себе в кабинет, потребовал трубку. Долго ходил он взад и вперед по комнате.
Ни одной мысли, казалось, не было у него в голове. Однако это именно только казалось, потому что это происходит от наплыва самых разнородных мыслей, которые мгновенно мелькают в голове, производя впечатление отсутствия мысли, как быстрая перемена всех цветов радуги производит белый цвет, представляющий собою как бы отсутствие всякого цвета.
В таком состоянии пробыл князь Луговой до поздней ночи, когда за ним заехал граф Петр Игнатьевич Свиридов, чтобы идти с последним объяснением к княжне Полторацкой.
Между тем княжна Людмила очень оживленно провела свой день. Она сделала довольно много визитов с затаенною мыслью узнать что-нибудь о происшедшем столкновении между графом Свиридовым и князем Луговым. Ее все еще беспокоило странное поведение первого. Почему он не явился на назначенное ему свидание и не возвратил ключа? Что могло это значить? Однако ни в одном светском доме она не получила ответа на этот вопрос. Видимо, не случилось ничего такого, чем могли быть заинтересованы "великосветские кумушки" того времени. Это обстоятельство отчасти успокаивало княжну Людмилу, а отчасти усиливало ее беспокойство. С одной стороны, она заключала, что не случилось ничего серьезного, а с другой - что, быть может, при ней, как причине разыгравшейся истории, умышленно умалчивают.
С такими лихорадочными мыслями возвратилась домой княжна Людмила Васильевна. Войдя в свой будуар, она на столике около кушетки увидела изумительно роскошный букет белых роз. Оказалось, что его принесли, пока ее не было дома.
Княжна залюбовалась им и воскликнула:
- Боже мой, какая прелесть!.. Положительно интересно, кто награждает меня такими роскошными цветами?
Этот букет несколько отвлек думы княжны от Лугового и Свиридова, или, лучше сказать, дал другое направление этим думам. Дело в том, что она окончательно решила, что именно кто-нибудь из них присылает ей уже более недели ежедневно эту массу цветов. Предположение о том, что это делает граф Свенторжецкий, исчезло. Он слишком хорошо сумел сыграть роль неповинного в деле цветочных подношений человека. Даже тогда, когда Людмила, глядя на него в упор, весьма прозрачно высказала ему свое предположение, он нимало не смутился и, казалось, даже не догадывался, о чем она говорит.
Княжна не могла предполагать за ним такие актерские способности. Она не знала, что эта присылка цветов - лишь пролог к хладнокровно и всесторонне задуманному преступлению, а потому для графа было очень важно, чтобы княжна не догадалась, от кого присылаются они. Он подготовился искусно разогнать подозрение княжны о том, что это делает он, и достиг цели. Княжна вычеркнула его из списка поклонников, могущих баловать ее так таинственно; в списке остались только двое: граф Свиридов и князь Луговой.
"Если действительно присылает цветы кто-нибудь из них, а больше присылать некому, - думала княжна, - значит, отношения о
