е подсказывал Свенторжецкому внутренний голос, голос надежды.
Время летело. Год траура княжны окончился, и она стала принимать живое участие во всех придворных и великосветских празднествах и увеселениях. Ее всегда окружал рой поклонников, среди которых она отдавала предпочтение попеременно то князю Луговому, то графу Свиридову. Поведение ее по отношению к Свенторжецкому в общем было более чем загадочно. Она дарила его благосклонной, подчас красноречивой улыбкой или взглядом, а затем, видимо с умыслом, избегала его общества и кокетничала на его глазах с другими. Он испытывал невыносимые муки ревности.
Уже несколько раз, бывая у нее, граф начинал серьезный разговор о своих чувствах, но княжна всегда умела перевести этот разговор на другой или ответить охлаждающей, но не отнимающей надежды шуткой.
"Я, по ее мнению, видимо, еще не искупил вины; искус еще не окончен", - успокаивал себя граф и снова безропотно продолжал лихорадочную жизнь между страхом и надеждой.
С окончанием траура граф стал очень редко заставать княжну одну. В приемные дни и часы ее гостиная, а иногда и будуар были, обыкновенно, переполнены. Вследствие этого прошло около месяца, а граф Иосиф Янович не мог остаться с глазу на глаз с княжною, как ни старался пересидеть ее посетителей. Он был мрачен и озлоблен. Это не ускользнуло от княжны.
- Что с вами, граф? - обратилась она к нему, улучив свободную минуту. - Вы ходите, как приговоренный к смерти.
- Да разве это жизнь? - воскликнул он. - Видеть вас постоянно только в толпе.
- Вы ревнуете?
- Я, к сожалению, не имею права, но мне тяжело думать, что те дивные минуты, которые я проводил с вами в вашем будуаре, может быть, никогда не повторятся.
- Отчего же? Если вы искренне жалеете о них...
- Вы сомневаетесь? - с упреком сказал он.
- Нет, граф, я не сомневаюсь. Я дам вам ключ от садовой калитки, и если после двенадцати сегодня вы свободны, то мы поболтаем в моем будуаре. Дверь в коридор из сада не будет заперта.
Граф Иосиф Янович не успел поблагодарить княжну, как она уже отошла к другим гостям, но при прощанье незаметно получил от нее ключ.
Это преисполнило его радостной надеждой. Разве ключ, лежавший в его кармане, не открывал вместе с калиткой сада княжны Полторацкой и ее сердца? Если бы она не чувствовала расположения к нему, то с какой стати стала бы заботиться о свиданиях с ним с глазу на глаз, да еще в позднее ночное время?
Но вдруг в его уме возникла роковая мысль: "А если это - ловушка?" Однако тут же ему вспомнились слова княжны: "Я неспособна на такую мелкую месть".
Но это не успокоило его.
"А что, если она теперь задумала месть более крупную? - забеспокоился он. - Если она позовет людей и объявит, что я ворвался к ней ночью, без ее воли? Произойдет скандал на весь город: я буду опозорен".
Холодный пот выступил у графа на лбу при этом предположении, но доводами рассудка он еще до приезда к себе домой сумел убедить себя в полной нелепости подобных мыслей:
"Зачем ей делать это? Какую пользу принесет ей этот скандал? У нее много ненавистников, которые готовы перетолковать все не в ее пользу и охотно поверят мне, что она сама дала ключ от калитки и оставила дверь в сад отпертой. Нет, это не то! Просто ей самой приятно провести со мной часок другой наедине, ей льстит мое восторженное поклонение, несмотря на то что я знаю все. Наконец, моя страсть к ней так велика, что должна быть заразительна. Она находит отзвук если не в ее уме, так в ее сердце. Кроме того, ей хочется еще некоторое время помучить меня, прежде чем сделаться благосклонной ко мне. Эти свидания наедине дадут ей широкий простор продолжать этот мой временный искус".
Граф твердо надеялся, что это - именно искус, и непременно временный, что она тоже любит его, и, не затей он этой глупой истории с разоблачениями, она давно была бы его женой.
Успокоив себя таким образом, граф с нетерпением стал ждать полуночи и, когда часы показали одиннадцать, вышел из дома. Надо было волей-неволей идти пешком, так как кучер был нежелательным и опасным свидетелем ночного визита к девушке. Нельзя было ручаться, что он не сболтнет своим собратьям, а те понесут это известие по людским, из которых оно может легко перейти и в гостиные. Тогда княжна будет окончательно скомпрометирована.
Стояла темная октябрьская ночь. Впрочем, Свенторжецкий хорошо знал дорогу и мог бы найти ее с завязанными глазами. Он благополучно дошел до сада княжны, нащупал калитку и, вложив ключ в отверстие замка, повернул его. Замок щелкнул, калитка отворилась. Войдя в нее, граф запер калитку изнутри и положил ключ в карман.
В саду было еще темнее, нежели на улице, от довольно густо росших деревьев. Граф ощупью отправился искать дверь, ведшую в дом из сада. Последняя оказалась незапертой. Свенторжецкий вошел и очутился в передней, из которой вел коридор во внутренние комнаты. Сняв с себя верхнее платье, он вступил в этот коридор и достиг двери, закрытой портьерой. Граф откинул последнюю и вошел в будуар.
Княжна сидела на диване и поднялась, увидев его около двери.
- Милости просим, - спокойно сказала она, как будто в этом его визите не было ничего необычного, и подала ему руку.
Граф почтительно поцеловал ее.
- Садитесь, - указала ему княжна на диван, а сама не торопясь подошла к двери и заперла ее.
Несмотря на то что пропитанный духами воздух будуара приятно действовал на графа, звук запираемого замка заставил его сердце сжаться каким-то предчувствием.
Княжна между тем спокойно села с ним рядом и, смотря на него своими смеющимися, очаровательными глазами, сказала:
- Давайте беседовать. Я очень рада, что вы у меня. Вы, конечно, пришли?
- Как же иначе. Не мог же я приехать и таким образом сделать свидетелем этого визита кучера!
- Но это ужасно, в такую ночь и идти так далеко.
- Для того чтобы видеть вас, можно пройти путь в десять раз длиннейший.
- Вы неисправимы. Вы так расточаете всем любезности, что трудно догадаться, кому и когда вы говорили правду.
- Поверьте, что вы не принадлежите к числу тех, которым я говорю светские любезности.
- Мне очень хотелось бы вам верить, но ваших слов мне мало.
- Чем же я должен доказать вам?
- Вы? Ничем.
- Как это понимать?
- Это покажет время.
- Время - понятие растяжимое. И час, и день, и год - все время.
- Неужели меня не стоит подождать?
- Кто говорит об этом? Если только можно дождаться.
- Мы еще молоды, граф!
- Но молодость и есть время любви.
- Скоро преходящей, время страсти, поправлю я вас.
- Пусть так. Но что за любовь без страсти? - воскликнул граф и хотел было завладеть руками княжны, но она быстро отодвинулась от него.
- Граф! Если вы хотите, чтобы наши свидания повторялись, то будьте благоразумны. Лучше расскажите, что вы поделываете?
- Думаю о вас.
- И только?
- Это наполняет всю жизнь.
- Нет, оставим это! Скажите мне что-нибудь поинтереснее, иначе я могу раскаяться, что пригласила вас.
Это было сказано таким серьезным тоном, что граф не на шутку перепугался. Он пересилил себя и стал рассказывать княжне какую-то светскую сплетню, с довольно пикантными подробностями. Княжна оживилась и слушала с видимым интересом.
Незаметно в этой чисто светской болтовне прошло более часа.
- На сегодня довольно! - заметила княжна и выпроводила гостя.
"Она играет со мной! - думал граф, шагая в непроглядной тьме по берегу Фонтанки. - Пусть, когда-нибудь доиграется!"
Год со дня смерти княгини Полторацкой, проведенный князем Луговым в томительной неизвестности, показался ему вечностью. Он был тем мучительнее, что Сергей Сергеевич видел княжну Людмилу почти всегда окруженною роем поклонников и мог по пальцам пересчитать не только часы, но и минуты, когда ему удавалось переговорить с нею наедине.
Она относилась к нему всегда приветливо и радушно... но и только. Конечно, не того мог ожидать ее жених, объявленный и благословленный ее матерью.
Положим, этого не знали в обществе, но было все-таки два человека, знавшие об этой деревенской помолвке; одним из них был граф Свиридов, ухаживавший за княжной и, как казалось, пользовавшийся ее благосклонностью, а другим - Сергей Семенович Зиновьев, которому Васса Семеновна написала об этой помолвке незадолго до смерти.
Об этом знала княжна, лежавшая в могиле, но не знала княжна, прибывшая в Петербург. Сергей Семенович на другой же день приезда спросил ее:
- Ты невеста?
- И да, и нет, - ответила она, вся вспыхнув.
- Как же это так? Сестра писала, и ты...
Княжна, услыхав, что ее "мать" тоже сообщила брату о сватовстве князя Лугового, подробно рассказала все, включительно до своего последнего разговора с князем.
- Я ведь вам писала, - добавила она.
- Ты не любишь его, - сказал Сергей Семенович. - Если любят человека, так не рассуждают. Он может быть женихом хоть несколько лет в силу тех или других обстоятельств, но предложить скрывать свою помолвку не может любящая девушка.
- Может быть, вы и правы, дядя.
- Зачем же ты давала ему слово при жизни матери?
- Это была мечта мамы.
- А не твоя?
Девушка потупилась.
- И моя. Там... в Зиновьеве.
- А здесь?
- Я не знаю. Видишь ли, дядя, я тебе признаюсь. Когда этот удар обрушился надо мной, я совсем потеряла голову. Потом я пришла в себя, стала думать и пришла к мысли, что, собственно говоря, я избрала князя в мужья, не имея положительно с кем сравнить его; уже сделав предложение, он привез к нам своего друга...
- Это графа Свиридова? Да? И что же?
- Он произвел на меня впечатление, - снова потупившись, произнесла княжна.
- Ты влюбилась и в него?
- Не то. Но я увидала, что князь - не один такой красивый, ловкий, увлекательный. Раньше я думала, что он лучше всех. Когда же я увидала, что ошиблась, и к тому же мне предстояло ехать в Петербург, где я могу присмотреться ко многим мужчинам, я попросила отложить день объявления нас женихом и невестой; он охотно согласился.
- Охотно? Ну, я так не думаю. Согласиться ему пришлось поневоле, но чтобы это он сделал с охотой, я не верю. Я убежден, что ты не любишь князя, и в этом смысле, конечно, лучше, если этот брак не состоится. Вы оба молоды, и вам нет надобности заключать брак по расчету.
- Я не знаю, - ответила княжна.
- Время покажет. До окончания траура еще долго.
Разговор о браке племянницы с князем Луговым более не возобновлялся.
Однако по истечении года траура княжны этот разговор пришлось возобновить.
Князь Луговой нетерпеливо ждал этого срока! Наконец год истек. Княжна Людмила бросилась в водоворот великосветской жизни и, казалось, не только забыла о данном ею Луговому слове, но даже о существовании князя.
В городе стали говорить то о том, то о другом вероятном претенденте на ее руку, но среди них не упоминали имени князя Сергея Сергеевича.
Это очень понятно - князь держался в стороне. Самолюбие не позволяло ему действовать иначе, по крайней мере по наружности. В глубине же его сердца клокотала целая буря. Ожидание окончания назначенного срока было ничто в сравнении с обидным невниманием княжны, когда этот срок уже миновал.
Князь целый месяц терпеливо ждал, что Людмила Васильевна заговорит с ним о прошлом, даст повод ему начать этот разговор, но - увы! - княжна, видимо, с умыслом, как он думал, избегала даже оставаться с ним наедине.
Не находя возможности обратиться при таком положении дела к самой княжне, Луговой решил переговорить с ее дядей. Для этого он заехал к Зиновьевым.
Сергей Семенович внимательно выслушал молодого человека, но на его вопрос относительно намерений княжны ответил не сразу.
- Моя племянница и я очень далеки друг от друга, - начал он медленно, как бы обдумывая каждое слово. - Я ее знал маленькою девочкою, затем несколько лет не был в Зиновьеве, где она жила безвыездно, а когда после несчастья она переехала сюда, то, не скрою от вас, показалась мне очень странной. С первых же шагов она стала держать себя по отношению ко мне и моей жене, как чужая. Зная хорошо сестру, я не ожидал, что у нее вырастет такая дочь. Таким образом, исполнить ваше желание будет для меня крайне если не затруднительно, то щекотливо.
- Помилуйте, вы все-таки ее самый близкий родственник. Посудите сами, к кому же другому мне обратиться? Мое положение невозможно. Не говоря уже об искреннем чувстве, которое я продолжаю питать к княжне, я связан с нею словом и благословением ее покойной матери, а такая неопределенность ставит меня в крайне затруднительное, мучительное положение.
- Я вас понимаю, князь, и очень сочувствую вам Жизнь моей племянницы хотя и не выделяется особенно из рамок жизни нашего общества, но не заслуживает моего одобрения. Я совершенно согласен с сестрой и лучшего мужа, чем вы, не желал бы для Люды. Но она поставила себя так ко мне и жене, что нам положительно неудобно давать ей родственные советы. Она бывает у нас с визитами, является по приглашению на вечера, еще никогда ни со мной, ни с женой не говорила по душе, по-родственному. С какой же стати нам вмешиваться в ее дела, особенно серьезные?
- Но вы знаете волю ее покойной матери, вашей сестры.
- Знаю. Эх, князь, мы живем в такое время, что и живых-то родителей не очень слушаются, а не то что умерших.
- Я и не настаиваю, чтобы княжна слушалась. Мне хочется только получить тот или другой решительный ответ.
- Отчего же вы не спросите ее сами?
- Я считаю это неудобным. Ей легче будет, наконец, отказать мне через третье лицо, нежели лично. Я щажу ее.
"Как он ее любит, не то что она!" - мелькнуло в уме Зиновьева, и он сказал:
- Хорошо, князь, я возьмусь за это поручение, но только для вас. В память моей покойной сестры, которая желала иметь вас сыном, я обязан так или иначе решить этот вопрос. Ваше положение действительно странно. Я понял вас, понял и очень сочувствую вам. При первом же удобном случае я поговорю с Людой. На днях я заеду к ней нарочно для этого.
Князь еще раз поблагодарил и простился с Зиновьевым.
Его положение было действительно мучительно.
"Один уже конец!" - думал он.
Увы, судьба не была к нему снисходительна - она не дала ему скоро этого желанного конца.
Зиновьев решил, согласно просьбе князя, не откладывать беседы с племянницей в долгий ящик. На другой же день, после службы, он заехал к ней и застал ее одну.
- Дядя, какими судьбами? Вот не ожидала! - встретила его княжна, не забывая почтительно поцеловать его руку.
- Я и сам не ожидал.
- Это любезно. Что же такое случилось, что вы решились доставить себе такую неприятность, а мне большое удовольствие?
- Ишь, матушка, у тебя на языке мед, а под языком лед, да и на сердце тоже.
- Что с вами, дядя? - воскликнула уже тревожным голосом княжна Людмила Васильевна. - Садитесь, скажите.
Сергей Семенович сел, некоторое время молча смотрел на племянницу, а затем произнес:
- Не в нашу семью уродилась ты, Люда, не в покойную мать, мою сестру, царство ей небесное!
Княжна побледнела при этих словах дяди.
- Что такое? Я не понимаю!
- Не понимаешь? Так я объясню тебе. Вчера был у меня князь Сергей Сергеевич Луговой.
- А-а... - протянула княжна.
- Нечего акать, - рассердился Сергей Семенович, - ведь он твой жених.
- Он не забыл об этом?
- Грех тебе говорить это! Он любит тебя. А ты не смела забыть это уже по одному тому, что вас благословила твоя покойная мать, почти пред своей смертью. Это для тебя - ее последняя воля. Она должна быть священна.
- Я пошутила, дядя, - спохватилась княжна Людмила.
- Этим не шутят, матушка.
- Простите меня, дядя, я не виновата, что я такая, - она подыскивала слово, - взбалмошная.
- Надо исправиться. Но надо и ответить князю так или иначе. Я тебя не неволю: если не любишь, не надо идти замуж, ведь так и себя, и его погубишь, но надо развязать человека. Что-нибудь одно.
- Я сама на днях переговорю с ним.
- Переговори, непременно, - заметил Сергей Семенович и, сочтя свое поручение исполненным, уехал.
На другой же день после этого посещения Зиновьевым княжны Луговой получил от последней любезную записку с приглашением посетить ее в тот же день, от четырех до пяти часов вечера.
Записка заставила сильно забиться сердце князя Лугового. Он понял, что она явилась результатом свидания Зиновьева с его племянницей, а потому, несомненно, что назначенный в ней час - час решения его участи. Несколько раз перечитал он дорогую записку, стараясь между строк проникнуть в мысли писавшей ее, угадать по смыслу и даже по почерку ее настроение. Увы, он не проник ни во что и не угадал ничего. Он остался лишь при сладкой надежде, что наконец сегодня, через несколько часов, так или иначе решится его судьба.
С сердечным трепетом позвонил Сергей Сергеевич в четыре часа дня у подъезда дома княжны. Лакей доложил о нем и тотчас же провел в будуар.
Княжна Людмила поднялась ему навстречу с обворожительной улыбкой.
- Здравствуйте, здравствуйте, князь, как я рада видеть вас! - с неподдельной искренностью воскликнула она.
Князь молча смотрел на нее восторженным взглядом и в первую минуту чуть не забыл поцеловать протягиваемую ею руку. Наконец он опомнился, схватил эту дорогую руку, которую он считал своею, и стал покрывать ее горячими поцелуями.
- Целуйте, - улыбалась княжна, - целуйте обе: это - ваше право.
- Право? Вы говорите, право? Вы воскрешаете меня к жизни!.. - воскликнул князь и пылко воспользовался предоставленным ему правом.
- Довольно, князь, довольно, хорошенького понемножку! - все продолжая ласково улыбаться, отняла княжна руки. - Садитесь, а я начну пред вами каяться.
- Каяться?.. Предо мною?..
- Не бойтесь, я ничего не совершила особенно дурного, - сказала она, заметив впечатление, произведенное ее последней фразой. - Сядьте! - указала она ему место рядом с собою. - Я буду каяться в своем поведении по отношению к вам, князь... Вы на меня жаловались дяде?
Сергей Сергеевич вспыхнул.
- Я... жаловался?.. Сергей Семенович, видимо, не так понял.
- Он понял именно так, как следовало понять. Я пошутила, назвав это жалобой, но вы имели право и жаловаться... Я действительно не права пред вами, тысячу раз не права! Я вела себя как легкомысленная девочка, и вам ничего не оставалось, как пожаловаться старшим.
- Повторяю, Сергей Семенович... - снова хотел объяснить князь.
- Выслушайте меня до конца! - не дала она ему окончить фразу. - Я говорю это не с насмешкою и не с упреком, а совершенно искренне и серьезно. Но у меня есть и оправдание. Я все свое детство и раннюю молодость прожила в захолустье, в деревне. Понятно, что Петербург произвел на меня ошеломляющее впечатление. Но в течение года траура я могла пользоваться только крохами наслаждений, которые предоставляет столица. Год минул, и у меня окончательно закружилась голова в этом омуте удовольствий. Этим объясняется, что я забыла, что есть человек, который с нетерпением ожидает этого срока, чтобы услышать от меня обещанное решительное слово... Простите меня, князь!
- Помилуйте, княжна, - и Сергей Сергеевич припал к ее руке долгим поцелуем.
- Повторяю, вы были правы, обратившись к дяде с просьбой напомнить мне о моей священной обязанности.
- И это - ваше решительное слово, княжна? - с дрожью в голосе спросил Луговой.
- Вы мне верите, князь? - вдруг спросила его княжна.
Сергей Сергеевич несколько мгновений молча смотрел на нее вопросительно-недоумевающим взглядом и наконец произнес:
- То есть как? Конечно, верю.
- Только при условии веры в меня я могу говорить с вами совершенно откровенно. Ваш ответ на мой вопрос не убеждает меня, но, напротив, доказывает, что вы колеблетесь. Я веду с вами не светский разговор, нет, мы решаем свое будущее. Поэтому я должна получить от вас твердый и уверенный ответ на свой вопрос. Я поставлю его в несколько иной форме, предложу вам вместо одного вопроса два: первый - любите ли вы меня по-прежнему?
- Да разве вы можете сомневаться?.. По-прежнему!.. - с искренней горечью повторил князь. - Больше прежнего.
- Тогда второй вопрос: верите ли вы любимой вами девушке?
- Безусловно, - твердо и решительно ответил князь.
- Теперь я могу говорить. Я люблю вас по-прежнему, - произнесла княжна и остановила на Луговом ласкающий взгляд.
- Княжна!.. - весь просияв, воскликнул Сергей Сергеевич и, завладев ее рукою, стал покрывать ее поцелуями.
- Я видела много молодых людей, я изучала их и не нашла среди них достойнее вас, но не по внешности, а по внутренним качествам. И я решила, что буду вашей женой, но...
Княжна Людмила остановилась и пристально посмотрела на Сергея Сергеевича. Его неотступно устремленный на нее восторженный взгляд вдруг омрачился.
- Князь, я молода, - почти с мольбой в голосе продолжала она, - а между тем я еще не насладилась жизнью и свободой, так украшающей эту жизнь. Со дня окончания траура прошел с небольшим лишь месяц, зимний сезон не начинался; я люблю вас, но вместе с тем люблю и этот блеск, и это окружающее меня поклонение, эту атмосферу балов и празднеств, этот воздух придворных сфер, эти бросаемые на меня с надеждой и ожиданием взгляды мужчин. Все это мне еще внове, и все это меня очаровывает.
- Но и по выходе замуж... - начал было князь.
- Вы хотите сказать, что этот блеск и эта атмосфера останутся. Но это - не то, князь! Вы, быть может, теперь, под влиянием чувства, обещаете мне не стеснять моей свободы, но на самом деле это невозможно: я сама буду стеснять ее, сама подчинюсь моему положению замужней женщины; мне будет казаться, что глаза мужа следят за мною, и это будет отравлять все мои удовольствия, которым я буду предаваться впервые, как новинке.
- Чего же вы хотите? Отсрочки? - глухо произнес князь.
- Милый, хороший, - вдруг наклонилась она к нему и положила обе руки на его плечи.
У Сергея Сергеевича закружилась голова. Ее лицо было совсем близко к его лицу, он чувствовал ее горячее дыхание.
- И надолго? - прошептал он, привлекая княжну к себе.
- На несколько месяцев... Милый, хороший, ты согласен?
Это "ты" окончательно поработило Сергея Сергеевича.
- На что не соглашусь я для тебя! Я люблю тебя, - страстным шепотом произнес он и обжег ее губы горячим поцелуем. - Божество мое, моя прелесть, мое сокровище! Благодарю, благодарю тебя.
Он молча продолжал покрывать губы, щеки и шею княжны страстными поцелуями.
- Могут войти, - опомнилась она, вырываясь из его объятий.
- О, Боже, какая это мука! - воскликнул он. - Какое сладкое мучение!
- Я не знаю, как я благодарна тебе за это доказательство любви, - продолжала Людмила, - за то, что ты так страшно балуешь меня и главное, что этим баловством доказываешь, что понимаешь меня и веришь мне.
- Я люблю тебя!
- Но мы не можем всегда играть комедию, раз мы близки сердцем; я должна к тому же вознаградить тебя за те несколько месяцев тяжелого ожидания, на которые обрекла тебя. Не правда ли?
- Что ты хочешь сказать этим, моя дорогая?
- Мы будем устраивать свиданья наедине. В саду есть калитка. Я буду давать тебе ключ. Ты будешь приходить ко мне ночью через маленькую дверь, соединяющуюся коридором с этим будуаром. Я покажу тебе дорогу сегодня же.
- Но это могут заметить, дурно истолковать.
- Ночью у нас нет ни души кругом. Никто не заметит. Ты не хочешь?
Князь не ответил сразу. В его уме и сердце боролись два ощущения. С одной стороны, сладость предстоявших дивных минут таинственного свидания, радужным цветом окрашивающих томительные месяцы ожидания, а с другой - боязнь скомпрометировать девушку, которую он через несколько месяцев должен будет назвать своей женой. Однако он понял, что молчание может обидеть ее. Первое ощущение взяло верх, и он воскликнул:
- Это, с твоей стороны, безумие, но оно пленительно!
- Пойдем, я покажу тебе дорогу. - Княжна отодвинула ширму, отперла стеклянную дверь и провела его коридором до входной двери. - Я буду в назначенный день оставлять эту дверь отпертою.
Сергей Сергеевич шел за нею, как в тумане, всецело подчиняясь ее властной воле.
"Это - безумие, это - безумие! - неслось в его уме. - Но если это откроется, то лишь ускорит свадьбу!"
Натолкнувшись на это соображение, Луговой не только успокоился, но даже обрадовался этому "безумному" плану княжны.
Они снова вернулись в будуар.
- Ты доволен? - спросила Людмила.
- Конечно, дорогая моя! Как же я могу быть не доволен возможностью провести с тобою совершенно наедине несколько часов?
- Так сегодня же, в полночь, - и княжна, подойдя, отперла один из ящиков стоявшей в будуаре шифоньерки и, вынув ключ, отдала его Луговому.
Он взял ключ и бережно, как святыню, положил в карман.
- Завтра ты заедешь ко мне с визитом и незаметно для других, если будут гости, передашь его мне.
- Хорошо, благодарю тебя, моя милая! - и князь снова привлек ее к себе.
Если бы мог он заподозрить, что при таких же условиях получал этот же ключ граф Свенторжецкий, хотя, как мы видели, свидания последнего с княжной до сих пор носили далеко не нежный характер.
Луговой уехал, сказав с особым удовольствием княжне Людмиле "до свидания".
"Как он хорош, как он мил! - думала она, проводив своего жениха. - Он лучше всех. А граф? - вдруг мелькнуло в ее уме, причем она вспомнила не о графе Свенторжецком, а о графе Свиридове. - Нет, нет, я люблю князя! Никого, кроме него! Я буду его женой".
Однако чем более она убеждала себя в этом, тем настойчивее образ графа Петра Игнатьевича носился пред ее духовным взором.
"Он также хорош! Он тоже любит тебя!" - нашептывал ей в уши какой-то голос.
- Нет, нет, я не хочу, я люблю князя, - отбивалась она.
"Но князь обречен. Он должен погибнуть. С ним погибнешь и ты", - продолжал искуситель.
Девушка со слов покойной княжны припомнила все случившееся в Зиновьеве.
"Ведь он сказал, что в тебе видна холопская кровь!" - нанес ей последний удар таинственный голос.
Все лицо ее при этом воспоминании залилось краской негодования. А она только что поцеловала его!
"Я покажу тебе, князь Луговой, холопскую кровь!" - припомнила теперь Татьяна Берестова, княжна-самозванка, свою угрозу по адресу Лугового, произнесенную ею в Зиновьеве.
Ее увлечение князем боролось с этим воспоминанием.
Под влиянием злобы на Сергея Сергеевича она усиленно кокетничала с графом Свиридовым.
Еще и там, в Зиновьеве, князь Луговой нравился девушке гораздо более, чем граф Свиридов, но она не могла простить первому нанесенное оскорбление, до сих пор вызывавшее на ее лице жгучий румянец гнева, и она убеждала себя в превосходстве графа Петра Игнатьевича над князем Сергеем Сергеевичем.
То же произошло с нею и в Петербург, после описанного нами свидания с князем Луговым, во время которого она подтвердила данное княжной Людмилой Васильевной слово быть его женой. Она то чувствовала себя счастливой и любящей, то вдруг, вспоминая нанесенное ей князем оскорбление, считала себя несчастной, ненавидящей своего жениха.
Под влиянием последнего настроения она удваивала свое кокетство с графом Свиридовым, видя в этом своего рода мщение Сергею Сергеевичу, и даже назначала и ему свидания по ночам в своем будуаре, давая ключ от садовой калитки. Потом, написав письмо одному и вызвав его на свиданье, она на другой день писала другому письмо в тех же выражениях.
Впрочем, надо сказать, что княжна ни со Свиридовым, ни со Свенторжецким не была так нежна, как с князем Луговым. Свидания с первым и вторым носили характер светской болтовни при таинственной, многообещающей, но - увы! - для них лишь раздражающей обстановке, хотя она и в разговорах наедине, и в письмах называла их полуименем и обмолвливалась сердечным "ты".
Граф Петр Игнатьевич, конечно, не имел понятия об этой тройной игре, где двое партнеров - он и граф Свенторжецкий - играли довольно жалкую роль. Он, как и оба другие, считал себя единственным избранником и глубоко ценил доверие, оказываемое ему княжною, принимавшей его в глухой ночной час и проводившей с ним с глазу на глаз иногда более часа. Она благосклонно слушала его признания в любви. Он несколько раз косвенно делал ей предложение, но она искусно переменяла разговор и давала понять, что хотела бы еще вдоволь насладиться девичьей свободой. Зная, что она только что вступила в светскую жизнь после долгих лет, проведенных в тамбовском наместничестве, и года траура в Петербурге, Свиридов находил это очень естественным и терпеливо ожидал, пока настанет вожделенный день и княжна переменит свою корону на графскую. Глубокая тайна, окружавшая их отношения, придавала им еще большую прелесть. Граф был доволен и счастлив.
Не был доволен и счастлив второй граф и претендент на руку княжны Полторацкой - Свенторжецкий. У него во время свиданий наедине установились с княжной какие-то странные, полутоварищеские, полудружеские отношения. Княжна болтала с ним обо всем, не исключая своих побед и увлечений, и делала вид, что совершенно вычеркнула его из числа ее поклонников: он был для нее добрым знакомым, товарищем ее детства и... только. Всякую фразу, похожую на признание в любви, сказанную им, девушка встречала смехом и обращала в шутку.
Это доводило пылкого графа до бешенства. Он понимал, что при таких отношениях он не может сделать ей серьезное предложение, что при малейшей попытке с его стороны в этом смысле он будет осмеян ею. А между тем страсть к княжне бушевала в его сердце с каждым днем все с большей и большей силою.
Роковой вопрос: "Что делать?" - стал все чаще и чаще восставать в его уме.
- Она будет моей! Она должна быть моей! - говорил он сам себе, но при этом чувствовал, что исполнение этого страстного желания останется лишь неосуществимою мечтою.
"Хотя бы с помощью дьявола!" - решил он, но тотчас горько улыбнулся - увы, даже помощи дьявола ему ожидать было неоткуда.
"Погубить ее и себя! - мелькало в его голове, но он отбрасывал эту мысль. - Ее не погубишь. Она слишком ловко и умно все устроила. Только осрамишься".
Именно это соображение останавливало Свенторжецкого.
Да иначе и быть не могло. Любви, вероятно, вообще не было в сердце этого человека; к княжне Людмиле Васильевне он питал одну страсть, плотскую, животную и тем сильнейшую. Он должен был взять ее, взять во что бы то ни стало, препятствия только разжигали его желание, доводя его до исступления.
- Она должна быть моею! Она будет моей! - все чаще и чаще повторял он, и днем, и ночью изыскивая средства осуществить эту свою заветную мечту, но - увы! - все составленные им планы оказывались никуда не годными, так как "самозванка-княжна" была защищена со всех сторон неприступной бронею.
Граф лишился аппетита, похудел и обращал на себя общее внимание своим болезненным видом.
- Что с вами, граф? - спросила его графиня Рябова, одна из приближенных статс-дам императрицы - молодая, красивая женщина, которую Свенторжецкий посетил в один из ее приемных дней. - Неужели вы влюблены?
- В кого, графиня? - деланно удивленным тоном спросил он ее. - Положительно не знаю.
- В кого же можно быть влюбленным? Не в меня же! - язвительно заметила графиня.
- Если бы я влюбился, графиня, то исключительно в вас, но, к несчастью, я не влюбчив.
- Будто бы! - кокетливо покачала головой графиня. - А между тем все наши говорят, что вы влюблены.
- Мне об этом неизвестно.
- Значит, чары "ночной красавицы" благополучно миновали вас? Да? Так что же с вами?
- Я болен.
- Лечитесь.
- Лечусь, но доктора не помогают.
- Обратитесь к патеру Вацлаву. Это старый католический монах; он уже давно живет в Петербурге и лечит травами.
- И успешно?
- Есть много лиц, которым он помогает.
- Где же он живет?
- Далеко... на Васильевском острове, но где именно, я точно не знаю. Прикажите узнать, это так легко. Искренне ли вы сказали, что вы не влюблены, или нет - это все равно: патер Вацлав, как слышно, лечит и от сердечных болезней. Он, говорят, всемогущ в деле возбуждения взаимности.
Граф весь превратился в слух.
"Вот она, помощь дьявола!" - мелькнуло в его уме, однако он сумел не выдать своего любопытства и того волнения, которое ощутил при этих словах графини, и небрежно произнес:
- За этим я к нему и обращусь.
- Хорошо сказано. Уверенность в мужчине - залог его успеха. Надеюсь, вы сообщите мне результат и, кроме того, впечатление, которое вы вынесете из свидания с этим "чародеем".
- Вы говорите "чародеем"?
- Да, так зовут его в народе.
- Я, непременно последую вашему совету, графиня.
Вернувшись домой, Свенторжецкий обратился к пришедшему раздевать его Якову.
- Послушай-ка! Съезди завтра же рано утром, пока я сплю, на Васильевский остров и отыщи там патера Вацлава. Запомнишь?
- Запомню! А кто он такой, ваше сиятельство?
- Он лечит травами.
- Это чародей? Слыхал про него... Его знают.
- Вот его-то мне и надо.
- Слушаю-с, ваше сиятельство. Найду.
Граф отпустил Якова и лег в постель, но ему не спалось.
"А что, если действительно этот чародей может помочь мне?" - неслось в его голове.
Ум подсказал ему всю шаткость этой надежды, а сердце между тем говорило иное; оно хотело верить и верило.
"Завтра же я отправлюсь к этому чародею, - думал граф, - не пожалею золота, а эти алхимики, хотя и хвастают умением делать его, никогда не отказываются от готового".
После этого Свенторжецкий стал припоминать слышанные им в детстве и в ранней юности рассказы о волшебствах, наговорах, приворотных корнях и зельях.
"Ведь не сочинено же все это праздными людьми! - думал он. - Ведь что-нибудь, вероятно, да было. Нет дыма без огня, нет такого фантастического рассказа, в основе которого не лежала бы хоть частичка правды. Природа, несомненно, имеет свои тайны, как, несомненно, есть люди, которым посчастливилось проникнуть в одну или несколько таких тайн. Этого достаточно, чтобы человек сделался сравнительно всемогущ. Быть может, патер Вацлав именно один из таких людей, Недаром он пользуется в Петербурге такою известностью".
Граф не ошибся в своем верном слуге.
- Ну, что? - спросил он Якова, появившегося на другой день утром на звонок.
- Нашел-с, ваше сиятельство!
- Молодец, - не удержался похвалить его граф. - Где же он живет?
- Далеко, очень далеко: в самом как ни на есть конце Васильевского острова; там и жилья-то до него, почитай, на версту нет.
- В своем доме?
- Какой там дом! Избушка, ваше сиятельство.
- Ты был у него? Да? И видел его?
- Видел. Страшный такой... худой, седой да высокий, глаза горят, как уголья, инда дрожь от их взгляда пробирает. И дотошный же!
- А что?
- Да спросил меня: "Чего тебе надо?" - я и говорю: "Неможется мне что-то", - а он как глянет на меня так пронзительно да и говорит: "Ты не ври! Не от себя ты пришел, а от другого; пусть другой и приходит, а ты пошел вон"
- Что же ты?
- Что же я? Давай Бог ноги!
- Мы с тобой поедем сегодня к нему вдвоем. Ты меня проводишь, - и граф стал одеваться.
Патер Вацлав был действительно известен многим в Петербурге. На Васильевском же острове его знал, как говорится, и старый и малый, вместе с тем все боялись. Репутация "чародея" окружала патера той таинственностью, которую русский народ отождествляет со знакомством с нечистою силой, и хотя в трудные минуты жизни и обращается к помощи тайных и непостижимых для него средств, но все же со страхом взирает на знающих и владеющих этими средствами.
Сама внешность патера Вацлава, описанная Яковом, не внушала ничего, кроме страха или, в крайнем случае, боязливого почтения. Образ его жизни тоже более или менее подтверждал сложившиеся о нем легенды.
А легенд этих было множество. Говорили, что в полночь на трубу избушки патера Вацлава спускается черный ворон и издает зловещий троекратный крик. На крыльце появляется сам "чародей" и отвечает своему гостю почти таким же криком. Ворон слетает с трубы и спускается на руку патера Вацлава, и тот уносит его к себе.
Некоторые обитатели окраин Васильевского острова клялись и божились, что видели эту сцену собственными глазами.
Впрочем, немногие смельчаки решались по ночам близко подходить к "избушке чародея". В ее окнах всю ночь светился огонь, и в зимние темные ночи этот светившийся вдали огонек наводил панический страх на глядевших в сторону избушки. Этот-то свет и был причиной того, что на Васильевском острове все были убеждены, что "чародей" по ночам справляет "шабаш", почетным гостем на котором бывает сам дьявол в образе ворона.
Утверждали также, что патер Вацлав исчезает на несколько дней из своей избушки, улетая из нее в образе филина.
Бывавшие у патера Вацлава днем, за лекарственными травами, тоже оставались под тяжелым впечатлением. Обстановка внутренности избушки внушала благоговейный страх, особенно простым людям. Толстые книги в кожаных переплетах, склянки с разными снадобьями, пучки засохших трав, несколько человеческих черепов и полный человеческий скелет - все это производило на посетителей сильное впечатление.
Впрочем, "чародей" знался не с одним простым черным народом. У его избушки часто видели экипажи бар, приезжавших с той стороны Невы. Порой такие же экипажи увозили и привозили патера Вацлава.
Кроме лечения болезней, он занимался и так называемым "колдовством". Он удачно открывал воров и места, где спрятано похищенное, давал воду от "сглаза", приворотные корешки и зелья. Носились слухи, что он делал всевозможные яды, но на Васильевском острове, ввиду патриархальности быта его обитателей, в этих услугах патера Вацлава не нуждались.
Был первый час дня, когда экипаж графа Свенторжецкого остановился у избушки патера Вацлава, и Иосиф Янович, сказав соскочившему с запяток кареты Якову: "Ты останься здесь, я пойду один", твердой походкой поднялся на крыльцо избушки и взялся за железную скобу двери. Последняя легко отворилась, и граф вошел в первую горницу.
За большим столом, заваленным рукописями, сидел над развернутой книгой патер Вацлав. Он не торопясь поднял голову.
- Друг или враг? - спросил он по-польски.
- Друг! - на том же языке ответил граф Иосиф Янович.
- Небо да благословит твой приход! Садись, сын мой, и изложи свои нужды! - ласково, насколько возможно для старчески дребезжащего голоса, произнес патер Вацлав.
Свенторжецкий сел на стоявший сбоку стола табурет.
- Не болезнь привела тебя ко мне, сын мой, - пристальным, пронизывающим душу взглядом смотря на графа, произнес патер Вацлав.
- И нет, и да, - ответил Свенторжецкий сдавленным шепотом.
- Ты прав: и да, и нет. Ты здоров физически, но тебя снедает нравственная болезнь.
- Вы знаете лучше меня, отец мой!
- Ты прав опять. Я знаю многое, чего другим знать не дано. Ты любишь?
- Да, - чуть слышно произнес граф.
- И нелюбим? Нет? Так расскажи же мне все, без утайки. Кто она? Знай, что нас слышат только четыре стены этой комнаты; все, что ты расскажешь мне, останется, как в могиле.
Граф начал свой рассказ о своей любви к княжне Полторацкой, конечно не упомянув ни одним словом о ее самозванстве, о своих тщетных ухаживаниях и о ее поведении по отношению к нему.
- Она назначает тебе свиданья?
- Да, батюшка.
- Ночью, наедине, ты, кажется, говорил так? Да? Зачем же она это делает?
- Не знаю.
- Быть может, она назначает их и другим? Быть может, это вошло в обычай ее жизни?
- Не думаю! Она честная девушка, - вспыхнул граф, но в его мозг уже вползла ревнивая мысль:
"А что, если действительно она и другим назначала подобные же свидания?"
- Так ты не можешь и догадаться, для чего это она делает?
- Быть может, для того, чтобы мучить меня.
- Ты это думаешь и все же любишь ее, хочешь, чтобы она сделалась твоею женою?
- Я хочу, чтобы она была моей, хочу так, что готов отдать за это половину своего состояния. Вот золото: это - только задаток за услугу, если только возможно оказать ее мне, - и граф, вынув из кармана больших размеров кошелек, высыпал пред патером Вацлавом целую груду золотых монет.
Глаза старика сверкнули алчностью.
- Тебе можно помочь, но... это средство может повредить ее здоровью.
- О-о-о... - простонал граф Иосиф Янович.
- Если ты питаешь к ней только страсть, то она будет твоей. Если же...
- Пусть она будет моею! - вдруг твердо и решительно воскликнул Свенторжецкий.
- Она может умереть, - добавил патер Вацлав.
- Пусть умрет, но умрет моею! - в каком-то исступлении закричал граф. - Если другого средства нет, то мне остается выбирать между моей и ее жизнью! Я выбираю свою.
- Это естественно, - докторально заметил патер Вацлав. Граф не слыхал этого замечания.
"Она будет моею, а затем умрет. Пусть! Я буду отмщен вдвойне. Но это ужасно. Может быть, есть другое средство? Пусть она живет... живет моей любовницей... Эта месть была бы еще страшнее!" - подумал Свенторжецкий и спросил:
- А может быть, есть другое средство? Пусть она живет. Если это дороже, все равно Берите сколько хотите, отец.
- Ты колеблешься, сын мой? Нет, другого верного средства не имеется. Ведь не веришь же ты разным приворотным зельям и кореньям, которым верит глупая чернь?
- Тогда давайте верное средство, батюшка.
- Я изготовлю его тебе через неделю.
- Какое же это средство?
- Она любит цветы? Да? Ты дарил их ей?
- Нет.
- Начни посылать ей цветы. Через неделю я дам тебе жидкость. В день свиданья, когда ты захочешь, чтобы княжна была твоею, ты опрысни этой жидкостью букет. Нескольких капель на цветах будет достаточно.
- И она умрет после того скоро?
- В ту же ночь. Однако, чтобы это имело вид самоубийства, пошли побольше цветов. От их естественного запаха тоже умирают. Открыть же присутствие снадобья невозможно.
Граф задумался.
Патер Вацлав молча глядел на него, а затем спросил:
- Ну, как же? Приготовлять?
- Приготовляйте, батюшка! Да простит меня Бог! - воскликнул граф Свенторжецкий.
- И простит, сын мой! За сто червонных я дам тебе разрешение нашего святого папы от этого греха.
- И грех действительно простится?
- Разве ты не сын римско-католической церкви? - строго спросил патер Вацлав.
- Я сын ее, - глухо ответил граф.
В действительности он был православным, но с четырнадцати лет, под влиянием матери, ходил в костел на исповедь и причастие у ксендза. Приняв имя графа Свенторжецкого, он невольно сделался и католиком, однако, в сущности, не исповедовал никакой религии.
- Если так, то как же ты осмеливаешься задавать такие вопросы? - произнес патер. - Разрешение святого отца, конечно, действительно в настоящей и в будущей жизни.
- Простите, я спросил это по легкомыслию. Значит, через неделю?
- Через неделю. Час в час.
- До свиданья, батюшка! - поднялся с места граф и, получив благословение монаха, вышел.
- Живы, ваше сиятельство? - встретил его Яков. - Уж очень вы долго! Я перепугался было, хотел толкнуться... Ведь, не ровен час... Нечистый какой каверзы не сделает!
- А ты думал справиться с нечистым, если бы толкнулся? - улыбнулся граф и приказал ехать домой.
"Она будет моей! Она должна быть моей! - неслось в голове графа, откинувшегося в угол кареты в глубокой задумчивости. - Во что бы то ни стало... какою бы то ни было ценою"
Назначенная патером Вацлавом неделя показалась Свенторжецкому вечностью. Чего не передумал, чего не переиспытал он в эти томительные семь дней! Несколько раз он приходил к решению не ехать к "чародею", не брать дьявольского средства, дающего наслаждение, за которое жертва должна будет поплатиться жизнью. Ведь ужасно знать, что женщина, дрожащая от страсти в объятьях, через несколько часов будет холодным трупом. Не отравит ли это дивных минут обладания? Порой он решал этот вопрос утвердительно, а порой ему казалось, что эта страсть за несколько часов пред смертью должна заключать в себе нечто волшебное, что это именно будет апофеозом страсти. Организм, в который будет введен яд возбуждения, и притом яд смертельный, несомненно, вызовет напряжение всех последних жизненных сил исключительно для наслаждения. Инстинктивно чувствуя смерть, женщина постарается взять в последние минуты от жизни все. И участником этого последнего жизненного пира красавицы будет он!
"Она будет твоей и никогда больше ничьею не будет!" - нашептывал ему какой-то внутренний голос, похожий на голос его матери, но тотчас же другой властный голос, поднимавший в его душе картины далекого прошлого, голос, похожий на голос его отца, говорил другое:
"Какое право имеешь ты отнимать жизнь за мгновение своего наслаждения, для удовлетворения своего грязного, плотского каприза? Неужели ты думаешь, что страсть, вызванная искусственно, может доставить истинное наслаждение? Ты увидишь, что после пронесшихся мгновений страсти твое преступление оставит неизгладимый след в твоей душе, и ты годами нравственных страданий не искупишь их. Горечь, оставшаяся на твоем сердце после пресыщения искусственною сладостью, отравит тебе всю жизнь".
Свенторжецкий уже стал прислушиваться к этому второму голосу, и тогда у него появилось было решение отказаться от услуг патера Вацлава и постараться сбросить с себя гнет страсти к княжне Людмиле, вычеркнуть из сердца ее пленительный образ. Увы, сделать это он был не в состоянии. Его страсть, по мере открывавшейся возможности удовлетворить ее, росла не по дням, а по часам и еще более разжигалась фразой патера Вацлава: "А не назначает ли она такого свидания и другим?" Эти слова змеей сомнения вползли в сердце графа Свенторжецкого и то и дело приходили ему на память.
"Если это действительно так, то пусть она умрет!" - говорил он сам себе.
Граф искал предлога для оправдания своего преступления, и эта измена княжны Людмилы представлялась ему достаточным предлогом. Он забывал, что княжна не связана с ним ничем, даже словом. В своем ослеплении страстью он полагал, что раз она назначает ему свидание, то никто другой не имеет права на них. Ведь эти свидания он считал доказательством близости, делить которую с другим не был намерен. И тотчас же он говорил себе, что княжна назначает другим свидания просто для того, чтобы помучить его, отмстить ему и наказать его, но в конце концов переменит гнев на милость и сделается его женой. Однако если другой воспользуется такими же, как он, или, быть может, даже большими правами, то он вправе считать это из
