Данилевский Григорий Петрович - Сожженная Москва

сам стриженый воротился! не везет ему, особенно в ночлегах. Сеславин сегодня обещал не давать ему ни на волос передышки, а уж Александр Никитич постоит за себя. Молодцы партизаны, спасибо им!.. Бежит от нас теперь пресловутый победитель, как школьник от березовой каши.

  Дружный хохот присутствовавших покрыл слова князя. Все заговорили о партизанах. Одни хвалили Сеславина и Вадбольского, другие - Давыдова, Чернозубова и Фигнера. Кто-то заметил, что в партии Сеславина снова отличилась кавалерист-девица Дурова. На это красневший при каждом слове Квашнин заметил, что и в отряде Фигнера, как он наверное слышал, в одежде казака скрывается другая таинственная героиня. Квашнина стали расспрашивать, что это за особа. Он, робко взглядывая то на князя, то на хмурые лица огромных кирасирских солдат, стал по-французски объяснять, что, по слухам, это какая-то московская барышня, которой, впрочем, ему не удалось еще видеть. - Кто, кто? - спросил рассказчика светлейший, прихлебывая из поданного ему стакана горячий чай.

  - Еще амазонка?

  - Так точно-с, ваша светлость! - ответил совсем ставший багровым Квашнин. - Московская девица Крамалина. Она, как говорят, являлась еще в Леташёвке; ее привез из Серпухова Александр Никитич Сеславин.

  - Зачем приезжала?

  - Кого-то разыскивала в приказах и в реляциях... я тогда только что вырвался из плена и не был еще...

  - Ну и что же она? нашла? - спросил князь, отдавая денщику стакан.

  - Никак нет-с; а не найдя, упросилась к Фигнеру и с той поры состоит неотлучно при нем... Изумительная решимость: служит, как простой солдат... вынослива, покорна... и подает пример... потому что... Окончательно смешавшийся Квашнин не договорил.

  - Вчера, господа, этот Фигнер, - перебил его, обращаясь к офицерам, генерал Лавров, - чуть не нарезался на самого Наполеона, прямо было из-за холма налетел на его стоянку, но, к сожалению, спутали проводники... уж вот была бы штука... поймали бы красного зверя...

  - Да именно красный, матерой! - приятно проговорил, разминаясь на скамье, Кутузов. - Сегодня, кстати, в числе разных и в прозе и пиитических, не заслуженных мною посланий я получил из Петербурга от нашего уважаемого писателя, Ивана Андреевича Крылова, его новую, собственноручную басню "Волк на псарне". Вот так подарок! Кутузов, заложа руку за спину, вынул из мундирного кармана скомканный лист синеватой почтовой бумаги, расправил его и, будучи с молодых лет отличным чтецом и даже, как говорили о нем, хорошим актером, отчетливо и несколько нараспев начал:

  

  

  Волк, ночью думая попасть в овчарню,

  Попал на псарню...

  

  

  Он с одушевлением, то понижая, то повышая голос, картинно прочел, как "чуя серого, псы залились в хлевах, вся псарня стала адом" и как волк, забившись и угол, стал всех уверять, что он "старинный сват и кум" и пришел не биться, а мириться, - словом, "уставить общий лад..." При словах басни:

  

  

  Тут ловчий перервал в ответ:

  "Ты сер, а я, приятель, сед!" -

  

  

  Кутузов приподнял белую, с красным околышем, гвардейскую фуражку и, указав на свою седую, с редкими, зачесанными назад волосами голову, громко и с чувством продекламировал заключительные слова ловчего:

  

  

  "А потому обычай мой

  - С волками иначе не делать мировой,

  Как снявши шкуру с них долой..."

  - И тут же выпустил на волка гончих стаю!

  

  

  Окружавшие князя восторженно крикнули "ура", подхваченное всем лагерем.

  - Ура спасителю отечества! - крикнул, отирая слезы и с восторгом смотря на князя, Квашнин.

  - Не мне - русскому солдату честь! - закричал Кутузов, взобравшись, при помощи подскочивших офицеров, на лавку и размахивая фуражкой. - Он, он сломил и гонит теперь подстреленного насмерть, голодного зверя...

  

  

  

   XL

  

  

  Снова настала стужа, подул ветер и затрещал сильный мороз. Голодный, раненый зверь, роняя клочками вырываемую шерсть и истекая кровью, скакал между тем по снова замерзшей грязи, по сугробам и занесенным вьюгою пустынным равнинам и лесам. Он добежал до Березины, остановился, замер в виду настигавших его озлобленных гонцов, готовых добить его и растерзать, отчаянным взмахом ослабевших ног бросил по снегу, для отвода глаз, две-три хитрых следовых петли, сбил гонцов с пути и, напрягая последние усилия, переплыл за Березину. Что ему было до его гибнувших сподвижников, которых, догоняя, враги рубили и топили в обледенелой реке? Он убежал сам; ему было довольно и этого. Французы, теряя свои последние обозы, переправились по наскоро устроенным, ломавшимся мостам через Березину, у Студянки, 14 ноября. Озадаченные их нежданною переправою и уходом, русские вожди растерялись и, взваливая друг на друга вину этого промаха, с новою силой бросились по пятам вражеских легионов, бежавших обратно за русскую границу. Партизаны и казаки, обгоняя беглецов по литовским болотам и лесам, преследовали их, по выражению Наполеона, как орды новых аравитян. Сеславин гнался за французами слева, Фигнер справа. Оба втайне стремились исправить ошибку Березины, схватить в плен самого Наполеона. Сеславину едва не удалось достигнуть этого у села Ляды. Он подкрался ночью, проник в село и даже перерезал пикет, охранявший путь императора. Но вспыхнувший пожар предупредил Наполеона, и он со свитой объехал Ляды сбоку. Фигнер со своим отрядом бросился окольными лесами, в перерез французам, на городок Ошмяны. Туда же, с другой стороны, направился и Сеславин. Каждый из них составил свой собственный план и мечтал о его успешном исполнении. Измученный и возмущенный рядом неудач, Наполеон в местечке Сморгони нежданно призвал Мюрата и других бывших с ним маршалов и объявил им, что пожар Москвы, стужа и ошибки его подчиненных заставляют его сдать войско Мюрату и что он едет обратно в Париж - готовить к весне новую, трехсоттысячную армию и новый поход против России. Из Вильны, к которой направлялся Наполеон, была заранее, с фельдъегерем, тайно вытребована для охраны его пути целая кавалерийская дивизия Луазона. Этот отряд, не зная цели нового движения, спешил навстречу бегущему императору, занимая по пути занесенные снегом деревни, мызы и постоялые дворы. Слух о причине похода из Вильны дошел наконец до передового полка этой дивизии, наполовину состоявшего из итальянцев и саксенвеймарцев. Южные солдаты, невольные соратники великой армии, с отмороженными лицами, руками и ногами, в серых и дымных литовских лачугах, чуть не вслух роптали за скудною овсяною похлебкой, проклиная главного виновника их бедствий.

  - Он снова позорно бежит, предавая нас гибели, как бежал из Египта! - толковали солдаты и офицеры этого отряда. - Недостает, чтобы казаки схватили и посадили его, как редкого зверя, в железную клетку.

  

  

  Было 23 ноября. После двухдневной непрерывной бури и метели настала тихая, ясная погода. День стоял солнечный; мороз был свыше двадцати градусов. По белому, ярко блестящему полю столбовой, обставленною вербами дорогой несся на полозьях с обитыми потертым волчьим мехом стеклами, жидовско-шляхетский возок, в каком тогда ездили зажиточные посессоры, арендаторы и помещики средней руки. За ним следовала рогожная кибитка, с полостью в виде зонтика. Оба экипажа охраняло конное прикрытие из нескольких сот сменявшихся по пути польских уланов. Снег визжал под полозьями. Красивые султаны, мелькавшие на шапках прикрытия, издали казались цветками мака на снежной равнине. В возке, в медвежьей шубе и в такой же шапке, сидел Наполеон. С ним рядом, в лисьем тулупе, - Коленкур, напротив них, в бурке, - генерал Рапп. На козлах в мужичьих, бараньих шубах, обмотав чем попало головы, сидели мамелюк Рустан и, в качестве переводчика, польский шляхтич Вонсович. В кибитке следовали обер-гофмаршал Дюрок и генерал-адъютант Мутон. Наполеон ехал под именем "герцога Виченцкого", то есть Коленкура.

  - Да где же их проклятые села, города? - твердил Наполеон, то и дело высовывая из медвежьего меха иззябший, покрасневший нос и с нетерпением приглядываясь в оледенелое окно. - Пустыня, снег и снег... ни человеческой души! Скоро ли стоянка, перемена лошадей?

  Рапп вынул из-под бурки серебряную луковицу часов и, едва держа их в окостенелой руке, взглянул на них.

  - Перемена, ваше величество, скоро, - сказал он, - а стоянка, по расписанию, еще за Ошмянами, не ближе, как через четыре часа.

  - Есть с нами провизия? - спросил Наполеон.

  - Утром, ваше величество, за завтраком, - отозвался Коленкур, - вы все изволили кончить - фаршированную индейку и страсбургский пирог.

  - А ветчина?

  - Остались кости, вы велели отдать проводнику.

  - Сыр?

  - Есть кусок старого.

  - Благодарю: горький и сухой, как щепка. Ну хоть белый хлеб?

  - Ни куска; Рустан подал за десертом последний ломоть.

  Верст через пять путники на белой поляне завидели новый конный пикет, гревшийся у костра близ пустой, раскрытой корчмы, и новую, ожидавшую их смену лошадей. Наполеон, сердито поглядывая на перс-пряжку, не выходил из экипажа. Возок и кибитка помчались далее. Наполеон дремал, но на толчках просыпался и заговаривал с своими спутниками.

  - Да, господа, - сказал он, как бы отвечая на занимавшие его мысли, - ко всем нашим бедствиям здесь еще и явственная измена, Шварценберг, вопреки условию, отклонился от пути действий великой армии; мы брошены на произвол собственной участи... И как сражаться при таких условиях?

  Возок въехал на сугроб и быстро с него скатился.

  - А стужа? а эти казаки, партизаны? - продолжал Наполеон. - Они вконец добивают наши обессиленные, разрозненные легионы. Подумаешь, эта дикая, негодная конница, способная производить только нестройный шум и гам... она бессильна против горсти метких стрелков, а стала грозною в этой непонятной, бессмысленной стране... Наша превосходная кавалерия истреблена бескормицей; пехоту интендантство оставило без шуб и без сапог... все, наконец, голодают.

  На лице нового Цезаря его спутники в эту минуту прочли, что голод - действительно скверная вещь. Проехали еще с десяток верст. Вечерело. Наполеон, чувствуя, как мучительно ноют иззябшие пальцы его ног, опять задремал.

  - Нет, не в силах, не могу! - решительно сказал он, хватаясь за кисть окна. - У первого жилья мы остановимся. Найдем же там хоть кусок мяса или тарелку горячего.

  - Но, ваше величество, - сказал Рапп, - не беспокойтесь, до назначенной по маршруту стоянки не более двух часов. Это замок богатого и преданного вам здешнего помещика... Вонсович ручается, что все у него найдем...

  - Черт с вашим маршрутом и замком; я голоден, шутка ли, еще два часа! не могу...

  - Но нам до ночи надо проехать Ошмяны...

  Наполеон не вытерпел. Он с сердцем дернул кисть, опустил стекло и высунулся из окна. Верстах в трех впереди, вправо от дороги, виднелось какое-то жилье.

  - Мыза! - сказал император. - Очевидно, зажиточный дом и церковь. Мы здесь остановимся.

  - Простите, ваше величество, - произнес Коленкур, - это против расписания, и вас здесь не ожидают...

  - При этом возможно и нападение, засада, - прибавил Рапп.

  - Что вы толкуете! Поселок среди открытой, ровной поляны, - сказал Наполеон, - ни леса, ни холма! а наш эскорт? Велите, герцог, заехать.

  Коленкур остановил поезд и для разведки послал вперед часть конвоя. Возвратившиеся уланы сообщили, что на мызе, по-видимому, все спокойно и благополучно. Возок и кибитка направились в сторону, к небольшому, под черепицей, домику, рядом с которым были конюшня, амбар и людская изба. За домом, в занесенном снегом саду, виднелась деревянная церковь, за церковью - небольшой, пустой поселок. Обогнув дом, возок подкатил к крыльцу. Во дворе и возле него не было видно никого. Стоявшая на привязи у амбара, лошадь в санках показывала, однако, что мыза не совсем пуста.

  

  

  

   XLI

  

  

  В сенях дома путников встретил толстый и лысый, невысокого роста, ксендз. За ним у стены жался какой-то подросток. Одежда, вид и конвой путников смутили ксендза. Он, бледный, растерянно последовал за ними. Войдя в комнату, Наполеон сбросил на подставленные руки Рустана и Вонсовича шубу и шапку и, оставшись в бархатной на вате зеленой куртке, надетой сверх синего егерского мундира, присел на стул и строго взглянул на Вонсовича.

  - Кушать государю! - почтительно согнувшись, шепнул Вонсович священнику. Пораженный вестью, что перед ним император французов, ксендз в молчаливом изумлении глядел на Наполеона, с которого Рустан стягивал высокие, на волчьем меху, сапоги.

  - Чего-нибудь, - продолжал Вонсович, - ну, супу, борщу, стакан гретого молока. Только скорей...

  - Нет ничего! - жалостно проговорил ксендз, сложив на груди крестом руки.

  - Так белого хлеба, сметаны, творогу.

  - Ничего, ничего! - в отчаянии твердил помертвелыми губами священник. - Где же я возьму? Все ограбили сегодня прохожие солдаты.

  - Что он говорит? - спросил Наполеон. Вонсович перевел слова священника.

  - Они отбили кладовую, - продолжал ксендз, - угнали последнюю мою корову и порезали всех птиц... я остался, как видите, в одной рясе и сам с утра ничего не ел.

  - Но можно послать на фольварк, - заметил Вонсович.

  - О, пан капитан, все крестьяне и мои домочадцы разбежались, и, если бы не мой племянник, только что подъехавший за мной из местечка, я, вероятно, погиб бы с голоду, хотя не ропщу.. О, его цезарское величество, я в том убежден, со временем все вознаградит...

  Вонсович перевел ответ и заключение ксендза. Наполеон при словах о грабеже и о том, что нечего есть, нахмурился. Но он сообразил, что делать нечего и что таковы следствия войны для всех, в том числе и для него, и решил показать себя великодушным и выше встреченных невзгод. Милостиво потрепав ксендза по плечу, он сказал ему, через переводчика, что рад случаю видеть его, так как в жизни встречает первого священника, который так покорен обстоятельствам и не корыстолюбив.

  - Да, - вдруг обратился он по-латыни непосредственно к ксендзу, - у нас есть общий нам, родственный язык; будем говорить по-католически, по-римски.

  Священник в восхищении преклонился.

  - Я никогда не расставался с Саллюстием, - сказал Наполеон, - носил его в кармане и с удодольствием прочитывал войну против Югурты. А Цезарь? его галльская война? мы тоже, святой отец, воюем с новейшими дикими варварами, с галлами Востока... Но надо покоряться лишениям.

  Говоря это, Наполеон прохаживался по комнате. Радостно изумленный ксендз и свита благоговейно внимали бойким, хотя и не вполне правильным римским цитатам нового Цезаря. В уютной комнате кстати было так тепло. Вечернее же солнце так домовито и весело освещало скромную мебель, в белых чехлах, гравюры по стенам и уцелевшие от грабителей горшки цветов на окнах, что всем было приятно. Наполеон еще что-то говорил. Вдруг он, нагнувшись к окну, остановился. Он увидел на дворе нечто, удивившее и обрадовавшее его. В слуховое окно конюшни выглянула пестрая хохлатая курица. Уйдя днем от грабителей на сенник, она озадаченно теперь оттуда посматривала на новых нахлынувших посетителей и, очевидно, не решалась в обычный час пробраться в разоренный птичник на свой нашест, как бы раздумывая: а что как поймают здесь и зарежут?

  - Reverendissime, ессе pulla! (Почтеннейший, вот курицах!) - сказал Наполеон, обращаясь к священнику.

  Ксендз и прочие бросились к окну. Они действительно увидели курицу и выбежали во двор. Уланы справа и слева оцепили конюшню и полезли на сенник. Курица с криком вылетела оттуда через их головы в сад. Офицеры, мамелюк Рустан и Мутон пустились ее догонять. Им помогал, командуя и расставляя полы шубы, даже важный и толстый Дюрок. Наполеон с улыбкой следил из окна за этою охотой. Курица была поймана и торжественно внесена в дом.

  - Si item...(Если также... (лат.)) Если ты такой же умелый повар, - сказал Наполеон ксендзу, - как священник, сделай мне хорошую похлебку.

  - С великим удовольствием, государь! (Magna cum voluptate, Caesar!) - нерешительно ответил ксендз. - Боюсь только, может не удаться.

  Подросток - племянник священника растопил в кухне печь, Рустан иззябшими руками ощипал и выпотрошил зарезанную хохлатку.

  - Но, ваше величество, - заметил, взглянув на свою луковицу, Рапп, - мы опоздаем; какую тревогу забьют в замке того помещика, где ожидают вас, и в Ошмянах!

  - А вот погоди, уже пахнет оттуда! - ответил Наполеон, обращая нос к кухне. - Успеем, еще светло... Расставлена ли цепь?

  - Расставлена...

  Похлебку приготовили. К дивану, на котором сидел Наполеон, придвинули стол. Ввиду того, что вся посуда у ксендза была ограблена, кушанье принесли в простом глиняном горшке; у солдат достали походную деревянную ложку.

  - Дивно, прелесть! (Optime, superrime!) - твердил Наполеон, жадно глотая и смакуя жирный, душистый навар. Мамелюк прислуживал. Он вынул куриное мясо, разрезал его на части своим складным ножом и подал на опрокинутой крышке горшка часть грудинки с крылом. Наполеон потянул к себе всю курицу, кончил ее и, весь в поту от вкусной еды, оглянулся на руки Рустана, державшего походную флягу с остатком бордо.

  - Да это, друзья мои, не бивачная закуска, а целый пир! - восторженно сказал Наполеон, допив в несколько приемов флягу. - Я так не ел и в Тюильри.

  - Пора, ваше величество, осмелюсь сказать, - произнес Колонкур, - смеркается, мы здесь целый час.

  Наполеон улыбнулся счастливою, блаженною улыбкой, протянул ноги на подставленный ему стул, безнадежно махнул рукой и, как сидел на диване, оперся головой о стену, закрыл глаза и в теплой, уютной, полуосвещенной комнате почти мгновенно заснул. Лица свиты вытянулись. Коленкур делал нетерпеливые знаки Раппу, Рапп - Дюроку, но все раболепно-почтительно замерли и, не смея пикнуть, молча ожидали пробуждения усталого Цезаря.

  В тот же день, перед вечером, верстах в пяти от большой Виленской дороги, в густом лесу, подходившем к городку Ошмянам, показался отряд всадников. То была партия Фигнера. Усиленно проскакав сплошными трущобами и болотами, она стала биваком в лесной чаще и, не разводя огней, решила до ночи собрать сведения, кто и в каком количестве занимает Ошмяны.

  

  

  В городе, в крестьянском зипунишке и войлочной капелюхе, на дровнях лесника, прежде всех побывал сам Фигнер. Он, к изумлению, узнал, что здесь стоит пришедший накануне из Вильны отряд французской кавалерии. Ломая голову, зачем сюда пришли французы, он поспешил обратно к биваку, где, посоветовавшись с офицерами, разделил свою партию надвое и одну ее часть послал, также стороной и лесом, далее, к селению Медянке, а другой велел остаться при себе на месте. В Ошмяны же, для разведки, как велик французский отряд, он разрешил послать собственного ординарца Крама и стоявшего долгое время в Литве, а потому знающего местный язык, старого казацкого урядника Мосеича. Путники уже в сумерки, вслед за каким-то обозом, на тех же дровнях въехали в город. Улицы были почти пусты, лавки и кабаки закрыты. Изредка только встречались прохожие и проезжие. Окна светились лишь в немногих домах.

  У крайнего, с кретушами и длинными сараями, постоялого двора, при въезде в город, оказался большой конный французский пикет. Солдаты, как бы отдыхая, полулежали у забора, держа под уздцы, наготове лошадей. Они разговаривали и, очевидно, чего-то ожидали. Завидев их еще издали и плетясь пешком у санок, одетый дровосеком урядник Мосеич шепнул ординарцу, лежавшему в санях на куче дров:

  - Ваше благородие, видите, сколько их? не вернуться ли?

  - Ступай, - ответил также шепотом ординарец, - авось пропустят... зайду на постоялый двор, еще кое-что узнаем.

  - Да мне не велено вас бросать.

  - Ну, как знаешь, заезжай и сам; только не разом, попозже.

  Ординарец, миновав стражу, встал и направился на постоялый двор к смежной, с чистыми светлицами рабочей избе. Урядник для отвода глаз направился с дровами окольными улицами на базарную площадь, а оттуда к мосту и, вывалив там дрова, так же потом завернул с санями в ворота постоялого двора. Не распрягая лошади, он поставил ее к яслям, под навес, взял у дворника сена и овса, всыпал овес в торбу, а сам прилег в сани, прислушиваясь к возне и говору на замолкавшем дворе. Окончательно стемнело.

  

  

  

   XLII

  

  

  Одетый мелким хуторянином, в бешмете на заячьем меху и в черной барашковой литовской шапке, ординарец Фигнера был - Аврора Крамалина. Сперва скитание в оставленной французами Москве, потом почти четырехнедельное пребывание в партизанском отряде сильно изменили Аврору. С коротко остриженными волосами и обветренным лицом, в казацком чекмене или в артиллерийском шпенцере, с пистолетом за поясом и в высоких сапогах, она походила на молоденького, только что выпущенного в армию кадета. Фигнер, щадя и оберегая вверенную ему Сеславиным Аврору, тщательно скрывал ее, известные ему, происхождение и пол и, ссылаясь на молодость и слабые силы принятого им юнкера, почти не отпускал ее от себя. Офицеры сперва звали новобранца - Крама-лин, а потом, со слов казаков, просто - Крам. Иные из них, в начале знакомства, стали было трунить над новым товарищем, говоря о нем: "Какой это воин? красная девочка!" Но Фигнер, намекнув на высокое родство и связи новобранца, так осадил насмешников, что все их остроты прекратились, и на юнкера никто уже не обращал особого внимания. Состоя в ординарцах у Фигнера, Аврора почти не сходила с коня. Все удивлялись ее неутомимому усердию к службе. Голодная, иззябшая, являясь с разведками и почти не отдохнув, она в постоянном, непонятном ей самой, лихорадочном возбуждении всегда была готова скакать с новым поручением.

  Одно ее смущало: холодная, почти зверская жестокость ее командира с попавшими в его руки пленными. Тихий с виду и, казалось, добрый, Фигнер на ее глазах, любезно-мягко шутя и даже угощая голодных, достававшихся ему в добычу пленных, внимательно расспрашивал их о том, что ему было нужно, пересыпая шутками, записывал их показания и затем беспощадно их расстреливал. Однажды, - Аврора в особенности не могла этого забыть, - он собственноручно после такого допроса пристрелил из пистолета одного за другим пятерых моливших его о пощаде пленных.

  - Зачем такая жестокость? - решилась тогда, не стерпев, спросить своего командира Аврора.

  - Слушайте, Крам, - ответил он, ероша космы своих волос, - зачем же я буду их оставлять? ни богу свечка, ни черту кочерга! все равно перемерзли бы... не таскать же за собой...

  Авроре у ошмянского постоялого двора, при виде жалобно жавшихся друг к другу с обернутыми тряпьем лицами и ногами итальянских солдат, вспомнилась другая сцена. За два дня перед тем Фигнер, с частью своей партии, также отлучился для особой разведки к местечку Сморгони. Возвратясь к остальным, он рассказал, что и как им сделано.

  - Представь, - обратился он к гусарскому ротмистру, бывшему в его отряде, - только что мы выглянули из-за кустов, видим, у мельницы французская подвода с больными и ранеными, - очевидно, обломалась, отстала от своего обоза, и при ней такой солидный и важный, в густых эполетах, французский штаб-офицер... Мы вторые сутки брели лесом, без дорог, измучились, проголодались и вдруг - что же увидели? собачьи дети преспокойно развели костер и варят рисовую кашу. Ну, я их, разумеется, и потревожил; смял с налета, всех перевязал и начал укорять; такие вы, сякие, говорю, пришли к нам и еще хвалитесь просвещением, такие, мол, у вас писатели - Бомарше, Вольтер... а сами что наделали у нас? Их командир, в эполетах, вмешался и так заносчиво и гордо стал возражать. Ну, я не вытерпел и был принужден, разложив на снегу попонку, предварительно предать его телесному наказанию.

  - Предварительно? - спросил ротмистр. - А после? что ты с ними сделал и куда их сбыл?

  Фигнер на это молча сделал рукой такой знак, что Аврора вздрогнула и тогда же решила, при первом удобном случае, опять проситься обратно к Сеславину. Как она ни была возбуждена и вследствие того постоянно точно приподнята над всем, что видела и слышала, она не могла вынести жестоких выходок Фигнера. Более же всего Авроре остался памятен один случай в окрестностях Рославля. Фигнеру от начальства было приказано, ввиду начавшейся тогда оттепели, собрать и сжечь валявшиеся у этого города трупы лошадей и убитых и замерзших французов. Он, дав отдых своей команде, поручил это дело находившимся в его Отряде калмыкам и киргизам. Те стащили трупы в кучи, переложили их соломой и стали поджигать. Ряд страшных костров задымился и запылал по сторонам дороги. В это время из деревушки, близ Рославля, ехала в Смоленск проведать о своем томившемся там в плену муже помещица Микешина. Ее возок поравнялся с одною из приготовленных куч. Калмыки уже поджигали солому. Путница видела, как огонь быстро побежал кверху по соломе. Вдруг послышался голос кучера: "Матушка, Анна Дмитриевна! гляньте... жгут живых людей!" Микешина выглянула из возка и увидела, что солома наверху кучи приподнялась и сквозь нее сперва просунулась, судорожно двигаясь, живая рука, потом обезумевшее от ужаса живое лицо. Подозвав калмыков, поджигавших кучи, Микешина со слезами стала молить их спасти несчастного француза и за червонец купила его у них. Они вытащили несчастного из кучи и положили к ней в ноги . Возок поехал обратно, в деревушку Микешиных Платоново. Фигнер узнал о сердоболии калмыков. Он подозвал своего ординарца.

  - Скачите, Крам, за возком, - сказал он Авроре, - остановите его и предложите этой почтенной госпоже возвратить спасенного ею мертвеца.

  - Но, господин штаб-ротмистр, - ответила Аврора, - этот мертвый ожил.

  - Не рассуждайте, юнкер! - строго объявил Фигнер. - Великодушие хорошо, но не здесь; я вам приказываю.

  Аврора видела, каким блеском сверкнули серые глаза Фигнера, и более не возражала. "Я его брошу, брошу этого жестокосердого", - думала она, догоняя возок. Настигнув его, она окликнула кучера. Возок остановился.

  - Сударыня, - сказала Аврора, нагнувшись к окну возка, - начальник здешних партизанов Фигнер просит вас возвратить взятого вами пленного.

  Из-под полости, со дна возка приподнялась страшно исхудалая, с отмороженным лицом, жалкая фигура. Мертвенно-тусклые, впалые глаза с мольбой устремились на Аврору.

  - О господин, господин... во имя бога, пощадите! - прохрипел француз. - Мне не жить... но не мучьте, дайте мне умереть спокойно, дайте молиться за русских, моих спасителей.

  Эти глаза и этот голос поразили Аврору. Она едва усидела на коне. Пленный не узнал ее. Она его узнала: то был ее недавний поклонник, взятый соотечественниками в плен, эмигрант Жерамб. Аврора молча повернула коня, хлестнула его и поскакала обратно к биваку, "Ну, что же? где выкупленный мертвец"? - спросил ее, улыбаясь, Фигнер. "Он вторично умер", - ответила, не глядя на него, Аврора.

  Об этом Аврора вспомнила, пробираясь под лай цепного пса к рабочей избе постоялого двора. Она остановилась под сараем, в глубине двора. Здесь, впотьмах, она услышала разговор двух французских офицеров кавалерийского пикета, наблюдавших за своими солдатами, которые среди двора поили у колодца лошадей.

  - Ну, страна, отверженная богом, - сказал один из них, - не верилось прежде; Россия - это нечеловеческий холод, бури и всякое горе... И несчастные зовут еще это отечеством!.. (Et les malheureux appellent cela une patrie!)

  - Терпение, терпение! - ответил другой, с итальянским акцентом. К ним подошел третий французский офицер. Солдаты в это время повели лошадей за ворота. Свет фонаря от крыльца избы осветил лицо подошедшего.

  - Это вы, Лапи? - спросил один из офицеров.

  - Да, это я, - ответил подошедший. То был статный, смуглый и рослый уроженец Марселя, майор Лапи. Он, как о нем впоследствии говорили, стоял во главе недовольных сто тринадцатого полка и давно тайно предлагал расправиться с обманувшим их вождем французов.

  - Что вы скажете? Ведь он действительно бросил армию и скачет... припоздал, по пути, в замке здешнего магната; ему тепло и сыто, а нам...

  - Я скажу, что теперь настало время!.. Мы бросимся, переколем прикрытие...

  Аврора далее не слышала. Сторожевой пес, рвавшийся с цепи на Мосеича и других двух путников, которые в это время въехали во двор, заглушил голос майора. Аврора, сказав несколько слов уряднику, пробралась в черную избу. Полуосвещенные ночником нары, лавки и печь были наполнены спящими рабочими и путниками. Сняв шапку и в недоумении озираясь по избе, Аврора думала: "От кого доведаться и кого расспросить? неужели ждут Наполеона? Боже! что я дала бы за час сна в этом тихом теплом углу!"

  - Обогреться, паночку, соснуть? - отозвался выглянувший с печи бородатый, лет пятидесяти, но еще крепкий белорус-мужик.

  - Да, - ответила Аврора, - мне бы до зари, пока рассветет.

  - С фольварка?

  - Да...

  - Можа, за рыбкой альбо мучицы?

  - За рыбой...

  - Ложись тута... тесно, а место есть! - сказал, отодвигаясь от стены, мужик. Он с печи протянул Авроре мозолистую, жесткую руку. Она влезла на нары, оттуда на верхнюю лежанку и протянулась рядом с мужиком, от зипуна которого приятно пахло льняною куделью и сенною трухой.

  - Мы мельники, а тоже и куделью торгуем, - сказал, зевая, мужик. Примостив голову на свою барашковую шапку и прислушиваясь, все ли остальные спят, Аврора молчала; смолк и, как ей показалось, тут же заснул и мужик. В избе настала полная тишина. Только внизу, под лавками, где-то звенел сверчок да тараканы, тихо шурша, ползали вверх и вниз по стенам и печке. Долго так лежала Аврора, поджидая условного зова Мосеича, чтобы до начала зари выбраться из города. Она забылась и также задремала. Очнувшись от нервного сотрясения, она долго не могла понять, что с нею и где она. Понемногу она разглядела на лавке, у стола, худого и бледного итальянского солдата, которому другой солдат перевязывал посиневшую, отмороженную ногу. Они тихо разговаривали. Раненый, слушая товарища, злобно повторял: "Diavolo... vieni" (Дьявол... подойди (итал . )). В дверь вошел рослый, бородатый рабочий. Он растолкал спавших на нарах и на печи других рабочих. Все встали, крестясь и поглядывая на солдат, обулись и вышли. Итальянцы также оставили избу. Из сеней пахнуло свежим холодом. За окном заскрипел ночевавший во дворе с какой-то кладью обоз.

  - Усе им, поганцам, по наряду вязуць! - тихо проговорил, точно про себя, лежавший возле Авроры мужик.

  - Откуда везут?

  - З Вильны.

  - Куда?

  - На сустречь их войску. Кажуть, - продолжал, оглядываясь, мужик, - ихнего Бонапарта доконали, и он чуть пятки унес, ув свои земли удрав.

  - Не убежал еще, - произнесла Аврора, - его следят.

  - Убяжить! яны, ироды, уси струсили: як огня, боятся казаков, а особь Сеславина, да есть еще такой Фигнер. Принес бы их господь!

  - А ты, дедушка, за русских?

  - Мы, паночку, исстари русские, православные тут; мельники, куделью торгуем.

  Мужик опять замолчал. Еще какие-то мужики и баба встали, крестись, из угла и, подобрав на спину котомки, вышли. В избе остались только Аврора, спавшее на печи чье-то дитя и мельник-мужик. Прошло более часа. Аврора не спала. Рой мыслей, одна тяжелее другой, преследовал и томил ее. Она перебирала в уме свои первый, неудачный шаг в партизанском отряде Фигнера, когда она поступила к нему в Астафьеве и, в крестьянской одежде, проникла в Москву. Фигнер был полон надеждою - пробраться в Кремль и убить Наполеона. Она надеялась получить аудиенцию у Даву и, если Перовский еще жив, вымолить у грозного маршала помилование ему, а себе дозволение - разделить с ним бедствия плена . Авроре живо припомнилась ночь, когда она и Фигнер, с телегою, как бы для продажи нагруженною мукой, пробрались через Крымский брод и Орлов луг в Москву и до утра скрывались в ее развалинах. С рассветом их поразила мертвая пустынность сгоревших улиц. Они с телегой направились в провиантское депо, к Кремлю. На Каменном мосту, как она помнила, их оглушил нежданный громовой взрыв; за ним раздались другой и третий. Громадные столбы дыма и всяких осколков поднялись над кремлевскими стенами, осыпав мост пылью и песком. По набережной, выплевывая изо рта мусор, в ужасе бежали немногие из обитателей уцелевших окрестных домов. От них странники узнали, что Наполеон с главными французскими силами в то утро оставил Москву, уводя с собою громадный обоз и пленных и приказав оставшемуся отряду взорвать Кремль.

  

  

  

   XLIII

  

  

  Аврора посетила в погорелой Бронной пепелище бабки, была и на Девичьем поле. Монахини Новодевичьего монастыря показали ей опустелую квартиру Даву и близ огородов - у берега Москвы-реки - место его страшных казней. Здесь-то, в слезах и отчаянии, Аврора поклялась до последней капли крови преследовать извергов, отнявших и убивших ее жениха. Она было оставила Фигнера и, приютившись у знакомой, пощаженной французами старушки, кастелянши Воспитательного дома, около двух недель оставалась в Москве, разыскивая Перовского между русскими и французскими больными и пленными. Не найдя его, она решила, что он погиб, опять пробралась в отряд Фигнера, рыскавшего в то время у путей отступления французов к Смоленску, и уже не покидала его. "Но, может быть, он жив? - думалось иногда Авроре о Перовском. - Что, если в последнюю минуту его пощадили и теперь, измученного, по этой стуже, голодного и без теплой одежды, ведут, как тысячи других пленных?" Аврора на походе с трепетом прислушивалась к известиям из других отрядов и, едва до нее доносился слух об отбитых у неприятеля русских пленных, спешила искать среди них вестей о Перовском. Никто из тех, кого она спрашивала, не слышал о нем и не видел его ни в Москве, ни на пути.

  Исполняя поручения неутомимого и почти не спавшего Фигнера, Аврора часто не понимала, зачем именно она здесь, среди этих лишений и в этой обстановке. если ее жениха нет более на свете? Для чего, бросив теплый родной кров и любящих ее бабку и сестру и забыв свой пол и свое, не особенно сильное, здоровье, она сегодня весь день не сходит с Зорьки, завтра мерзнет в ночной засаде, среди болот или в лесной глуши? На походе, у переправ через реки и ручьи, в дождь и холод, у костра, и в бессонные ночи, где-нибудь в овине или в полуобгорелой, раскрытой избе, ее преследовала одна заветная мечта - отплаты за любимого человека... В минуты такого раздумья, тайком от других Аврора вынимала с груди крошечный медальон с акварельным, на слоновой кости, портретом Перовского и, покрывая его поцелуями, долго вглядывалась в него. "Милый, милый, где ты? - шептала она. - Видишь ли ты свою, любящую тебя, Аврору?" В эти мгновения ее облегченным думам становилось понятно и ясно, зачем она здесь, в лесу, или на распутье заметенных снегом дорог Литвы, а не у бабки в Ярцеве или в Паншине и зачем на ней грубый казацкий чекмень или барании полушубок, а не шелковое, убранное кружевами и лентами платье. Картины недавнего прошлого счастия дразнили и мучили Аврору. Мысленно видя их и наслаждаясь ими, она не могла понять, что же именно ей, наконец, нужно и чего ей недостает? Мучительным сравнениям и сопоставлениям не было конца. "Как мне ни тяжело, - рассуждала она, - но все же у меня есть и защищающая меня от стужи одежда, и сносная пища, и свобода... А он, он, если и вправду жив, ежечасно мучится... Боже! каждый миг ждать гибели от разбитого, озлобленного, бегущего врага!.."

  Аврора дремала на печи. Вдруг ей показалось, что ее зовут. Она приподняла голову, стала слушать.

  - Это я, - раздался у ее изголовья тихий голос мужика, лежавшего на печи. В избе несколько как бы посветлело. У плеча Авроры яснее обрисовалась широкая, окладистая борода белоруса, его худое, благообразное лицо и добрые глаза, ласково смотревшие на нее. Посторонних, кроме ребенка, спавшего на печи, не было в избе.

  - Паночку, а паночку, - обратился к Авроре, опершись на локоть, мужик. - Что я тебе скажу?

  Аврора, присев, приготовилась его слушать.

  - Ответь ты мне, - спросил мужик, - грешно убивать?

  - Кого?

  - Человека... ён ведь хоть и враг, тоже чувствует, с душой.

  - Во время войны, в бою, не грешно, - ответила Аврора, вспоминая церковную службу в Чеплыгине и воззвание святого синода, - надо защищать родину, ее веру и честь.

  - Убивают же и не в бою, - со вздохом проговорил мужик.

  - Как? - спросила Аврора.

  - А вот как. Мы исстари мельники, - произнес мужик, - перешли сюда из Себежа, - землица там скудна. Жили здесь тихо; только усе отняли эти ироды - хлебушко, усякую живность, свою и чужую муку: оставили, в чем были. Одной кудели, оголтелые, не тронули, им на что? не слопаешь! И как прожили мы это с успенья, не сказать... Отпустили они нас маленько, а тут с Кузьмы и Демьяна опять и пошли; видимо-невидимо, это як бросили Москву. Есть у нас тоже мельник и мне сват, Петра. Добыл он детям у соседа-жидка дойную козу: пусть, мол, хоть молочка попьют: и поехал это на днях сюда в город, к куму, за мучицей. Возвращается, полна хата гостей... Французы сидят вокруг стола; в печи огонь, а на столе горшки з усяким варевом. Жена, сама не своя, мечется, служит им. Ну, думает Петра, порешили козу. А они завидели его, смеются и его же давай угощать; сами, примечает, пьянешеньки. Что же тут делать? а у него никакого оружия. Аврора при этом вспомнила о своем пистолете и ощупала его на поясе, под бешметом .

  - Посидел он в ними, - продолжал мужик, - и вызвал хозяйку в сени. Спрашивает: "Коза?" Она так и залилась слезами. "А дети?" - спрашивает и сам плачет. Она указала на кудель в сенях и говорит: "Я тута их спрятала". Вытащил он ребят из-под кудели, посадил их и жену в санки, а сам припер поленом дверь, говорит хозяйке: "Погоняй к куму", - да тут же запалил кудель и стал с дубиной у окна. Полохну-ли сени, повалил дым. Французы загалдели, ломятся в дверь, да не одолеют и полезли в окна. Какой просунет голову, Петра его и долбанёт... И недолго возились... Это вдруг все затрещало, и стал, о господи, один как есть огненный столб... Это скажи, грешно? накажут Петру на том свете?

  - Бог его, дедушка, видно, простит, - ответила Аврора. Опять настало молчание. Сверчок над лавкой также затих. Не было слышно ни собачьего лая на дворе, ни шуршанья и возни тараканов. Аврора прилегла и, закрыв глаза, думала, скоро ли позовет Мосеич.

  - Паночку, а паночку, - вдруг опять послышался голос, - что я тебе скажу?

  - Говори, дедушка.

  - За насильников бог, може, простит, а как ён тебя не трогал?

  Аврора слушала.

  - Было, ох, и со мною, - продолжал мужик, - ветрел я ноне, идучи сюда, глаз на глаз, одного ихнего окаянника-солдата; шел он полем, пеш, вижу, отстал от своих, ну и хромал; мы пошли с ним рядом. Он все что-то лопоче по-своему и показывае на рот, голодный, мол; а при боку сабля и в руках мушкет. Думаю, сколько ты, скурвин сын, загубил душ!

  Мужик замолчал.

  - Сели мы, - продолжал он, - я ему дал сухарь, смотрю на него, а он ест. И надумал я, - вырвал у него, будто в шутку, мушкет; вижу, помертвел, а сам смеется... хочет смехом разжалобить... Ну, думаю, бог тебе судья! показал ему этак-то рукою в поле, будто кто идет; он обернулся, а я ему тут, о господи, в спину и стрельнул ...

  Мужик смолк. Молчала и Аврора.

  - Грешно это? - спросил мужик. Аврора не отвечала. Ей вспомнилось пепелище Москвы, Девичье поле и место казней Даву. "И что ему нужно от меня? - думала она. - Не все ли равно? Теперь все погибло и все кончено... пусть же гибнут и они". В избе стало еще светлее; за окнами во дворе слышался говор и двигались люди.

  - А я, панок, потому в Ошмяпы, - начал было, не слыша Авроры, мужик, - сюда, сказывают, идет генерал Платов с казаками... и я...

  Он не договорил. Дверь из сеней отворилась, В избу вошел Мосеич. Осмотревшись и разглядев Аврору, а возле нее мужика, он остановился.

  - Не бойся, это наш, - сказала Аврора, спустясь с печи и идя за Мосеичем в сени. - Что нового?

  - Едем: они ждут своего Бонапарта.

  - Где?

  - Здес