Толстой Алексей Николаевич - Эмигранты

какому делу мог пойти сегодня утром Николай Петрович?

  Фру Вендля вдруг оживилась:

  - Господин Ардашев пошел во дворец Густава. Там открыта школа для русских детей. О, я теперь вспомнила... Когда он разговаривал утром по телефону, он говорил по-русски... И потом он крикнул: "Фру Вендля, сегодня к завтраку две персоны"... Ах, моя голова, моя бедная голова!.. Две персоны к завтраку, кроме него, и две бутылки шампанского...

  - Значит, ждали еще третьего?

  - Так, господин Бистрем...

  - Кого?

  - Мне кажется, того господина, что заходил вчера... Я узнала его голос, когда он утром просил к телефону господина Ардашева.

  - Небольшого роста, с темными усиками, - Извольский?

  - Так, так... Третьего дня он еще был у господина Ардашева.

  - О чем они тогда говорили?

  - Господин Ардашев позвал меня в кабинет и сказал: "Фру Вендля, к господину Извольскому приехала из России девочка, племянница. Мы устраиваем ее в русскую школу, ее нужно приодеть хорошенько. Где можно купить недорогие первоклассные детские вещи?" Я сказала: "С большим удовольствием схожу с девочкой в один магазин". Господин Извольский сказал мне: "К сожалению, девочка нездорова и живет далеко от города, в Баль Станэсе, - вещи придется купить заочно".

  - По какой дороге Баль Станэс?

  - По Северной. На автомобиле туда двадцать минут.

  - Николай Петрович мог рассчитывать, выйдя в десять часов из дому, съездить в Баль Станэс и вернуться к завтраку?

  - О, вполне.

  - Фру Вендля, - сказал Бистрем, надевая пальто, - сейчас же звоните в полицию, заявите о грабеже. Когда они явятся, повторите им все, что вы мне говорили...

  - Меня могут арестовать?

  - Я думаю, они с этого и начнут. Но не бойтесь. Скажите им, что только что здесь был журналист Карл Бистрем и очень заинтересовался этим делом. Я оставлю вам мой телефон, будут какие-нибудь новости, непременно звоните.

  Несомненно, была какая-то связь между обыском у него и грабежом у Ардашева. Таков был первоначальный вывод, когда Бистрем шагал в ночном тумане. Дойдя до своего дома, он остановился, всматриваясь: близ подъезда под фонарем стоял человек с поднятым воротником и тоже всматривался. Бистрем быстро снял очки, носовым платком прикрыл, лицо и прошел мимо незнакомца - вниз по пустынной улице.

  Туман клубился у фонарей. Подошвы скользили на ледяном асфальте. Незнакомец некоторое время шел за ним и отстал. Светящийся диск часов на башне висел, как чудовищная луна. Бистрем различал: четверть третьего. Где-то нужно переждать до утра... Он вспомнил о портовом кабачке, открытом всю ночь, и свернул к старому острову.

  В кабачке "Ночная вахта" в передней комнате с цинковым прилавком он устроился за изрезанным ножами столом, спросил черного кофе. У другого конца стола дремал, подперев щеку, человек в черном пальто, в плющевой шляпе. В глубине - низкая арка и несколько каменных ступеней вели в помещение, куда полиция неохотно заглядывала. Там слышались матросские песни, щелканье костяшек, пьяный говор; порой он усиливался и свирепел; как ноябрьский шторм, тогда плечистый хозяин за цинковой стойкой поворачивал к арке тяжелое лицо, знакомое с приключениями на всех широтах. Туда, в глубину кабака, и оттуда, к стойке, циркулировали кучками и в одиночку: тяжелоногие матросы; элегантные воры; бледные, как полотно, курильщики опиума, рассеянные и неряшливые морфинисты; томные эротики, нюхающие эфир; опухшие алкоголики; жаждущие странных видений потребители гашиша с остановившимися зрачками. Близ наружной двери за столиком дремал полицейский, - он вступал в свои обязанности только лишь в случае, когда чья-нибудь отчаянная душа, не успев вкусить всех наслаждений, вылетала в маленькую дырку, проделанную ножом.

  Бистрем размышлял. Самое благоразумное - завтра же с утренним поездом удрать в Берлин. Но благоразумие было у него наименее развитым рефлексом. Помимо всего, эта история зацепила его профессионально, - нюхом журналиста он чувствовал поживу. Если бы еще удалось создать политический процесс, - лучшего громкоговорителя на всю Европу и желать нечего.

  Из глубины кабака к дремлющему человеку в черном пальто подошла женщина, и они заговорили шепотом. Она была пьяна и плаксива, у него - мутные глаза, измятое лицо. Он пытался что-то выпытать, она трясла красной шляпкой, двигая по столу пустым стаканом. Несколько фраз долетело до Бистрема; он насторожился, - они говорили по-русски:

  - Брось глупости, что случилось?

  Она топорщилась. Он настаивал. Засопев носиком, она сказала:

  - Третьего привезли.

  - Когда?

  - Часов в одиннадцать, утром сегодня...

  - Кого?

  - Он так мне всегда нравился, так я мечтала с ним познакомиться... Тебе не все равно - кого?". Поехала я в девять часов на дачу за моими платьями... Иду с вокзала... А они катят в автомобиле... Я - в лес, - назад на станцию... Если бы он меня увидел на дороге, - только бы мне до утра и жить...

  - Кто, Хаджет Лаше?

  У Бистрема точно заслонка соскочила с глаз - сразу вспомнил, как под Сестрорецком ночью во время опроса его особенно спрашивали о Хаджет Лаше.

  - Тише ты! - Она схватила человека за руку, глядела на него мечущимися зрачками. - Дурак, Дурак!.. (Качнулась и ему - в самое ухо.) В автомобиле были двое: этот, - симпатичный, и сволочь - Извольский... Там они с ним черт знает что делают...

  Человек встряхнул ее:

  - Лилька, слушай ты, еще раз повторяю, - скажи фамилию.

  - Оставь! Ты просто дурак... Сказала, боюсь, значит - боюсь... Все равно я уже опиум теперь курю... Черт с вами, хоть все друг другу глотки перегрызите... Да черт со мной тоже. Вот что...

  Она встала, пошатываясь. Он пытался удержать, - она изо всей силы вырывала руку. (Кабатчик за стойкой угрожающе кашлянул.) Она со страхом уставилась на него. И опять - собеседнику:

  - Ну, хорошо, я скоро приду, подожди.

  Она ушла за арку вниз, человек в плюшевой шляпе рассеянно мял незакуренную папироску. Бистрем до тех пор глядел на него, покуда тот не поднял глаз.

  - Можно вам задать несколько вопросов? - Бистрем сейчас же подсел к нему. - Я журналист. Я невольно подслушал ваш разговор. Насколько я понял, эта девушка видела сегодня в одиннадцать утра где-то за городом в автомобиле моего друга Ардашева вместе с некиим Извольским. Ардашев до сих пор домой не возвращался. Между десятью и двенадцатью часами его квартира была ограблена. И я боюсь, что жизни его грозит опасность. Можете вы мне дать какие-нибудь объяснения по поводу всего этого?

  Налымов поправил плюшевую шляпу. Потом повернулся к Бистрему всем телом. Лицо его с мягковатым носом и глубокими складками у рта, представлявшееся издали даже значительным, теперь, на близком расстоянии, оказалось просто жалкой дребеденью. И, видимо, у него самого не было желания скрывать этого обстоятельства. Он встал, запахнул пальто:

  - Идемте...

  Они пошли по пустынной набережной. Внизу медленно плескалась черная вода. Огни маяков боролись с туманом, бычьими голосами стонали ревуны на бакенах. Налымов сел на сверток канатов, засунул руки в рукава.

  - Если у вас есть возможность пригрозить полиции скандалом в печати, вашего друга можно еще попытаться спасти. Не думаю, чтобы они прикончили его сегодня же ночью. Вам что-нибудь известно о "Лиге спасения Российской империи" и о Хаджет Лаше? Лига и Хаджет Лаше - шайка наемных убийц, но вести борьбу придется с теми, кто их нанял, а это довольно серьезно. Вы можете взять только большим европейским скандалом. Вы намерены влезать в драку?

  - Да, теперь особенно намерен.

  Налымов вздохнул будто с облегчением. Глубже засунул руки в рукава и начал рассказывать о Хаджет Лаше, о создании Лиги, об организации политических убийств. Случай с поддельным чеком Леви Левицкого он считал их самым уязвимым местом, в особенности теперь, когда высшая политика в Лондоне и Париже берет курс на демократию в надежде, что у вождей рабочей партии и социал-демократов найдутся более современные приемы свернуть шею большевикам...

  Кашлянув от застрявшего в горле тумана, Бистрем спросил:

  - Например, какие приемы?

  - Хотя бы польская война... Тем не менее Лаше все же попытаются спасти, чтобы не выволакивать на улицу грязи. Но на широкий скандал не пойдут, выдадут его с головой.

  Помолчав, Бистрем сказал сурово:

  - Слушайте, вы представляете, какую сейчас огромную услугу вы оказываете большевикам?

  - Пожалуйста. - Налымов пожал плечами.

  - За эту услугу вы можете жестоко поплатиться, предупреждаю заранее.

  Налымов не ответил. Мутное пятно его лица как будто затряслось от смеха.

  - Я-то в этом деле хочу только спасти одного человека, такого же лишнего, как и я, - сказал он. - Но на свет вы меня не вытаскивайте, не из скромности говорю, из чисто санитарных соображений. Впрочем, с удовольствием, даже с острым удовольствием окажу эту услугу. Это было бы прекрасным завершением...

  И он начал бормотать какие-то совсем уже малосодержательные фразы. Бистрем, присев на корточки перед свертком канатов, заговорил шепотом:

  - Слушайте, план действий должен быть таков, по-моему...

  Они вернулись в "Ночную вахту" и едва отогрелись водкой с черным кофе. Когда в предутренней мгле зазвонил первый трамвай, Бистрем и Налымов поехали в главное полицейское управление. Пришлось ждать. В половине восьмого они вошли в кабинет начальника полиции. Он сидел широкой спиной к газовому камину. Все вокруг него блестело лакированным деревом. Вошедшие сели напротив полнокровного лица начальника с лакированными глазами, лакированными усами. Он был изысканно вежлив. Бистрем сжато и энергично объяснил цель прихода: их друг, Ардашев, находится в руках шайки убийц. Дорога каждая минута: нужно немедленно послать отряд полиции на дачу в Баль Станэс.

  Ничто не отразилось на лице начальника полиции, не дрогнул волосок гороховых бровей, не затуманились даже глаза, когда Бистрем упомянул о Хаджет Лаше, о Лиге, о загадочных убийствах Кальве и Леви Левицкого. Начальник полиции улыбался, взявшись за ручки лакированного кресла.

  - Господа, - голос его был трубный и мощный, - господа, я охотно верю, что вы оба - в добром здоровье и твердом рассудке. Если вы пришли рассказывать мне сказки о каких-то таинственных лигах и загадочных убийствах, охотно позабавлюсь вместе с вами в неслужебное время...

  Он слегка наклонил туловище. Бистрем взглянул на Налымова, тот пожал плечами. Бистрем нахмурился:

  - Вам известно, что у меня был обыск и изъятие журнальных материалов?

  - Вот как? Нет, не известно...

  - Предположим... Но вам известно, что я вернулся из Советской России, куда ездил в качестве корреспондента от больших европейских газет. Я не сомневаюсь, что вы будете пытаться арестовать меня. (Лицо начальника сияло.) Поэтому - к сведению: мною уже начата газетная кампания, не здесь, конечно, - в Лондоне и Париже, в оппозиционной прессе. Материалы о Лиге и о Хаджет Лаше и все, что сопутствовало его деятельности в Стокгольме, мною переданы по назначению. Вы, конечно, осведомлены о перемене общеполитического курса в Европе. Мой арест и ваше неведение в делах Лиги и Хаджет Лаше послужат тем желанным политическим скандалом, который ищет сейчас оппозиционная пресса...

  - Вы мне грозите? - с тихой медью в горле спросил начальник.

  - Да, я вам угрожаю - и неприятностями, более серьезными, чем вы мне...

  В первый раз начальник отвернул лицо и некоторое время смотрел в окошко. Затем с приветливой мягкостью:

  - Простите, господа, я наведу справки.

  Он поднялся, рослый, облитый мундиром. Вышел. Бистрем засмеялся, сняв и потирая очки. Начальник отсутствовал минут двадцать. Вернулся красным солнышком. Снова плотно сел.

  - Я навел справки. Господа, предоставьте это дело мне. В нашей работе, когда в нее вмешиваются любители-детективы (наклон туловища в сторону Налымова) или пресса принимает слишком горячее участие, - начинается невообразимая путаница: много бумаги, много шуму, мало толку. Шведская полиция, как и во всех цивилизованных странах, не интересуется политикой, мы - слепое орудие власти. Мы одинаково гостеприимны и к русским монархистам и к большевикам. Но сводить ваши внутренние счеты, господа, этого допустить на нашей территории не можем, - отправляйтесь за этим к себе домой... Лига занимается политикой, - говорите вы?.. Да хоть черной магией, это - ее дело. Но если какие-то члены Лиги преступили закон, будьте покойны - меч закона опустится на них... Господа, верьте в мою искренность, оставьте ваши телефоны, через два-три часа я сообщу вам исчерпывающие сведения о господине Ардашеве.

  Начальника несло словоохотливостью. Честный Бистрем даже приоткрыл рот от изумления. Налымов сказал по-русски:

  - Он маневрирует. Действуйте энергичнее.

  Тогда Бистрем быстро на блокноте набросал десяток фраз, вырвал страницу и протянул ее начальнику. Это была телеграмма, она начиналась: "Париж. Юманите. Редакция. В Стокгольме мною раскрыта террористическая организация..." И так далее.

  Прочтя, начальник осторожно почесал мизинцем сбоку носа:

  - Что это такое?

  - Начало борьбы, - блеснув очками, ответил Бистрем. - Через несколько минут телеграмма отправится в Париж.

  - Я не могу понять, что, собственно, вы от меня хотите, господа?

  - Немедленно отрядить с нами агентов для обыска на даче в Баль Станэсе.

  Налымов - учтиво:

  - Хорошо вооруженных, господин начальник.

  - Знаете, господа, - воротник у начальника стал тесен, - все же это - беспримерно. Вы не доверяете мне. Вы пытаетесь руководить моими поступками. Вы грозите мне...

  Бистрем перебил:

  - Курьер советского посольства Кальве и журналист Леви Левицкий под носом у стокгольмской полиции были подвергнуты пыткам и убиты. По этому делу у нас имеются документы и свидетели.

  Начальник отвалился на спинку патентованного кресла. С лица его стал сходить лак. Пауза. Он вскочил, отшвырнул кресло и - бешено:

  - Я покажу проклятым русским эмигрантам политику! (Позвонил.) Господа, собирайтесь. Я придам к вам шесть полицейских и детектива...

62

  Под клубящимися осенними тучами дача в Баль Станэсе казалась покинутой, - ни дымка из труб на высокой кровле, окна закрыты ставнями, на дорожках - прелые листья, в клумбах - поломанные цветы. Один из полицейских, бросив нажимать звонковую кнопку, долго стучал в дверь крыльца.

  Подслеповатое лицо детектива изображало крайнюю скуку: "Пустая затея, здесь уже неделю никто не живет..." Инструменты для взлома двери не были взяты, сержант предложил поехать на станцию и переговорить с начальником. Пришлось вмешаться Бистрему и Налымову. Они начали стучать руками и ногами, сержант по их просьбе выстрелил из револьвера.

  В доме послышалось шлепанье туфель. Дверь раскрылась, высунулся Хаджет Лаше, небритый, опухший и заспанный, в туфлях на босу ногу, в накинутом на ночную рубашку пальто.

  - В чем дело?

  - А вот сейчас узнаете, в чем дело, - сердито проговорил сержант, оттесняя Лаше в переднюю. - Тут у вас, черт возьми, крепко спят. - Из-за борта мундира он вытащил предписание об обыске. - Ваше имя?

  Лаше пошел за очками.

  - Закрывайте двери, настудите дом! - крикнул он из столовой.

  Вернулся, добродушно поправляя черепаховое пенсне на жирном носу:

  - Покажите-ка этот курьез... - Прочел. Снял пенсне. - Пожалуйста, господа. - И тогда только царапнул зрачками по Налымову. - Сделайте ваше одолжение, здесь все нараспашку.

  Полицейские разошлись по комнатам. Налымов сказал сержанту:

  - В этом доме - больная женщина. Прошу у ее дверей поставить агента, иначе мы найдем ее мертвой.

  Хотя трудно было предположить, что начальник полиции предупредил Хаджет Лаше об обыске, все же Лаше как будто приготовился. Он был спокоен. Надев черкеску и сапоги, он, с длинным мундштуком, улыбаясь, ходил за агентами, сам открывал шкафы, ящики, двери. Обыск в первом этаже и в его комнате не дал ничего. Бистрем хмурился. Налымов, безучастно сидя в столовой, ждал, когда дойдут до второго этажа.

  На мгновенье в столовую заглянул Хаджет Лаше и - хриповатым голосом по-русски:

  - Напрасно затеяли. С тобой будет то же, что с Левантом.

  - А что с Левантом? - с кривой усмешкой спросил Налымов.

  - Найден с перерезанным горлом в Марселе.

  - Что вы сделали с Верой Юрьевной?

  - Наверху. Плоха. - Лаше убежал и - весело агентам: - Теперь - только кухня. Или кухня потом? Пойдемте наверх.

  Налымов, в шляпе, надвинутой на глаза, с тросточкой за спиной, последним поднимался по лестнице. Он чувствовал, что боится встречи с Верой Юрьевной. Он необычайно легко приспосабливался к любой, самой невероятной обстановке, но с такой же легкостью и отряхивался. В этот раз отряхнуться не удалось: часть его самого оставалась в этом памятном доме.

  Впереди по лестнице поднимался Лаше, бойко подшучивая над самим собой. Кое-кто из полицейских ухмылялся. Внезапно Бистрем - громко:

  - Прошу обратить внимание, лестница - свежевымыта.

  Все остановились. Подслеповатый детектив сердито взглянул на Бистрема и нагнулся, рассматривая растоптанный окурок. Лаше раскатисто засмеялся:

  - Браво! Лестница действительно вымыта и не дальше как вчера. (Сержанту.) Не могу привыкнуть к вашему северному обычаю: снимать сапоги в прихожей и дома ходить в шерстяных носках... Натаскиваешь с улицы грязь.

  Поднявшись наверх, Лаше объяснял:

  - Здесь музыкальный салон. Как видите, пол также замыт... Здесь - две спальни для приезжающих. Здесь - комната больной... Начнем с салона?

  Налымов остался у запертой комнаты Веры Юрьевны, - там не было слышно ни звука, ни дыхания. Лаше издалека мимоходом поглядывал насмешливо. Бистрем ходил за агентом, сурово сжав прямой рот. Наверху тоже не обнаружили существенного, только в музыкальном салоне - на обивке кресла - невыясненного происхождения темное пятно, сильно в одном месте поцарапанный пол и в камине, в золе, пряжку от ошейника... Все вернулись к двери Веры Юрьевны.

  - О ла-ла! - Хаджет Лаше отыскивал ключ на связке. - Здесь самое тяжелое, господа... Я бы просил, если возможно, не входить всем, - дама душевно больна, положение очень, очень тяжелое.

  Налымов спросил:

  - Быть может, у нее та именно форма заболевания, когда больной отказывается от еды?..

  - Да. Вы угадали, она наотрез отказывается от еды и питья. (Пониженным голосом.) Пожалуйста, господа...

  Налымов - опять позади всех - тихо Бистрему:

  - Берите агента и - на кухню... Обыщите кухню и чердак...

  Вошли на цыпочках. Пустая комната, закрытые ставни, холодно, не проветрено. "Ай-ай-ай!" - пробормотал сержант. У стены на кровати - очертание тела, закрытого с головой грязной простыней.

  - Припадки бешенства, мы все отсюда вынесли, - прошептал Лаше.

  Налымов стащил перчатку и, продолжая держать левую руку с тростью за спиной, подошел к постели. Осторожно откинул простыню. Лаше: "Тише, тсс".

  Вера Юрьевна лежала на правом боку. Голова ее была обрита, полуседые волосы отросли на сантиметр. Налымов положил ладонь на ее лоб и почувствовал, как медленно раскрылись и закрылись у нее ресницы. Он нагнулся:

  - Вера, это - я.

  Ресницы ее затрепетали. Лоб был холоден. Он осторожно провел по лицу, ощутил острый кончик носа, прижал ладонь к сухим, будто шерстяным губам. Они пошевелились, он почувствовал, как зубы ее чуть-чуть укусили ладонь. Он отдернул руку, повернулся к сержанту:

  - Прикажите принести воды... Эту женщину убивают жаждой...

  - Что ты сказал? - Жирная маска Лаше задвигалась, будто сдираясь с лица. - Кто ты здесь? Шантажист! Апаш!

  Налымов, как во сне, переложил трость в правую руку и изо всей силы ударил Хаджет Лаше по лицу, по голове, по пальцам вздернувшейся его руки. Лаше гортанно крикнул и кинулся на Налымова. Оба покатились на пол. Сейчас же их растащили. Лаше весь содрогался в руках агентов... "Ананасана, ананасана", - бормотал он шепотом. Налымов, подняв шляпу и трость, стоял некоторое время, низко опустив голову.

  - Господин сержант, я дам все показания в протоколе, - наконец с трудом сказал он. - Прошу позвонить начальнику о разрешении остаться мне с этой женщиной, - безразлично, будет или не будет арестован Хаджет Лаше.

  Он поставил трость к стене и стащил вторую перчатку.

  Удары палкой по лицу сразу повернули дела Хаджет Лаше к худшему. Он потерял самообладание. Агенты во время возни вынули у него из кармана револьвер. Сейчас Лаше стоял у камина в музыкальном салоне и не отрываясь глядел на Налымова, сидевшего боком к нему в кресле у стола, где сержант, надев очки и расставив локти, неторопливо писал протокол.

  Лаше настолько был поглощен бешеными ощущениями, что не заметил даже отсутствия в комнате Бистрема и одного из агентов. Налымов всею щекой чувствовал его упорный взгляд и был настороже. Когда сержант спросил Налымова, что он знает об образе жизни Хаджет Лаше, и когда Василий Алексеевич заговорил, Лаше начало трясти. При словах: "Внизу, в столовой, они совещались и поджидали жертву, в этой же комнате они..." - Лаше живо нагнулся за каминными щипцами, но один из агентов успел схватить его за руку и с трудом отнял щипцы. Их положили на стол. Правда, Налымов треснул Лаше палкой, почему бы Лаше в свою очередь не треснуть его каминными щипцами? Это было, так сказать, частное дело русских. Неожиданно все осложнилось: подслеповатый детектив, заинтересовавшись щипцами, обнаружил в лупу на одной из их лапок прилипшие вместе с засохшей кровью человеческие волосы. Сержант сказал: "Ото!" - и поверх очков строго посмотрел на Лаше. Протокол отягчался. Лаше, наотрез все отрицавший, настоял, чтобы в протоколе пометили просто: "волосы", без упоминания "человеческие", так как эти волосы собачьи, что и должна показать экспертиза.

  Затем в комнате появились Бистрем и агент, они несли кучу мешков, бечевок и две пятикилограммовые гири. Эти вещи были найдены на кухне, в потайном стенном шкафу, заклеенном - по-видимому, совсем недавно - снаружи обоями. Мешки были большие, из джута, девять штук. На трех - надписи масляной краской. На одном: "По постановлению Лиги спасения Российской империи - большевистский комиссар Красин". На другом: "По постановлению Лиги - большевистский комиссар Боровский". На третьем: "По постановлению Лиги - журналист Карл Бистрем, агент Чека". Эта последняя надпись была свежая - краска липла к пальцам.

  На вопрос, что означают эти мешки и надписи на них, - Лаше сипло задышал. На повторный вопрос он, клятвенно протянув руки, в повышенном тоне ответил, что его принуждают к бесчестью, он не в состоянии, даже спасая свою жизнь, разглашать тайн, в которые замешаны лица, играющие в настоящее время руководящие роли в европейской политике...

  Все это было более чем странно. На вопрос Бистрема в лоб: где находится Ардашев или его тело, не в одном ли из таких мешков? - Лаше ответил с наглой усмешкой, что об этом с большим успехом можно спросить у постового полицейского, у содержателя любого из ночных притонов или, что еще вернее, в большевистском посольстве.

  Закончив протокол, сержант, сопровождаемый Бистремом, пошел вниз переговорить по телефону с начальником полиции, как поступить с Лаше. Вернулся, строго нахмуренный:

  - Господин Хаджет Лаше, на основании данных протокола господин начальник счел нужным арестовать вас и препроводить в тюрьму, без накладывания наручников.

  - Могу я по крайней мере одеться? - вызывающе спросил Лаше. И, затрясшись всей маской, крикнул Налымову и Бистрему: - Через неделю выйду из тюрьмы, включите это в ваши расчеты!

  Лаше увезли, Бистрем и Налымов остались на даче. В бывшей Лилькиной спальне затопили печь и перенесли туда Веру Юрьевну: от слабости она не могла даже говорить. После обсуждения решили вымыть ее в ванной и сегодня же перевезти в гостиницу. Бистрем позвонил об этом начальнику полиции, тот ответил: "Делайте на свою ответственность".

  Бистрем отнес на руках завернутую в простыню, легонькую, как ребенок, Веру Юрьевну в ванную. Простыню и рубашку сочли за лучшее тут же сжечь. Желтое, с проступающими ребрами, длинное тело Веры Юрьевны все было в кровоподтеках. В горячей ванне она блаженно закрыла глаза. Ей вымыли стриженые волосы, и голова ее стала похожа на реденький бобровый мех. Уложили в чистую постель, дали чашку крепчайшего кофе. Она вытянулась, откинула голову, кажется - задремала. Бистрем и Налымов спустились в столовую.

  Надо было признать, с обыском они просыпались. Кроме надписей на мешках и каминных щипцов, никаких безусловных улик не найдено. Преступление не установлено. Даже если Вера Юрьевна оправится и даст показания, Хаджет Лаше - при могущественной поддержке - вылезет сухим: вне всякого сомнения, он запасся врачебным свидетельством и показания Веры Юрьевны представит как бред сумасшедшей.

  Бистрем формулировал:

  - Если мы не найдем трупов Кальве, Левицкого и Ардашева, наше дело бито. Пока что мы только растревожили осиное гнездо.

  Они еще раз обшарили весь дом, подвал, чердак. Бистрем некоторое время бродил вокруг дачи. Внезапно, топая, как лошадь, он взбежал по лестнице:

  - Слушайте, мы - идиоты! Мешки и гири, вы поняли? Трупы - в озере... И, конечно, с надписями на мешках. Но это Лаше не спасет. И даже еще будет пикантнее связать этого бандита с английской и французской контрразведкой...

63

  На следующее утро Бистрем, зайдя на квартиру Ардашева, сделал еще чрезвычайное открытие: в кабинете Ардашева наткнулся на книжку "Убийца на троне" с надписью от автора: "Август 1919 года, Хаджет Лаше" [книга издана в русском переводе самого Хаджет Лаше в Петрограде в 1917 году; большая редкость (прим.авт.)]. С первых же страниц Бистрем почувствовал, что напал на настоящий след. Книжка была тем хорошо известным в уголовной практике психическим явлением, когда преступник, даже рискуя головой, возвращается на место своего преступления. (Эта необходимость, по-видимому, происходит из тайного желания "растормозить рефлексы", болезненно возбужденные в напряженной суете преступления.)

  В книжке Хаджет Лаше рассказывал в полубеллетристической форме о делах турецкой тайной полиции при Абдул-Гамиде: как намечалась жертва, как она заманивалась в дом на пустынной уличке и там угрозами и пытками жертву заставляли выдать чек, или денежное письмо, или ключ от сейфа. С удивительными подробностями и мелочами Лаше описывал пытки - человеку одевали тугой ошейник, резали лицо, вырывали волосы, выжигали глаза, всовывали иголки под ногти. Жертву засовывали в мешок и бросали в Босфор. На даче в Баль Станэсе было повторено то самое, что лет пятнадцать тому назад - им же, Хаджет Лаше, - проделывалось в Константинополе, - такова была полнейшая уверенность Бистрема.

  Но для какого черта Лаше подарил, да еще с надписью, эту книжку одной из намеченных жертв? Здесь - расчет тончайший, но какой? В мозгу Бистрема не находилось объяснений. Но он понимал, что, если выступит на суде с этой книжкой как с одной из улик, прежде всего должен будет ответить именно на вопрос: для чего Лаше принес Ардашеву книжку?

  Он ходил по кабинету, бормотал, выворачивая губы, корчил гримасы, какие, по его соображениям, должны быть у матерых убийц, силился влезть в эту черную психику. Ничего не получилось. И, когда только с досадой отмахнулся ("Драматург какой-нибудь, романист, тот бы сразу с восторгом влез в шкуру Лаше"), чрезвычайно простое объяснение явилось само собой: да именно потому-то Лаше и подарил Ардашеву книжку, чтобы этого поступка и нельзя было объяснить в случае, если на Лаше падет подозрение...

  - Ах, дьявол, ах, гениальнейшая голова! - бормотал Бистрем, в восторге потирая руки.

  На предварительном следствии Хаджет Лаше заявил, что его арест не что иное, как происки большевиков. Исчезновение Кальве, Леви Левицкого и Ардашева устроено заграничными агентами Чека с целью создать политический процесс и дискредитировать Лигу, учрежденную для вербовки добровольцев для белых армий. Эти три лица похищены чекистами и переправлены в Россию, причем Левицкий и Ардашев расстреляны, Кальве - на свободе, как бывший бунтовщик. Документальные сведения Лаше обещался к следующему дню доставить из архива Лиги.

  По поводу надписей на мешках он дал такое объяснение: один из членов Лиги оказался провокатором, подкупил Бистрема и Нальмова и перед обыском, в отсутствие Лаше, сделал надписи на мешках, о чем Лаше узнал только во время обыска и, вполне понятно, ужасно взволновался и даже не помнит, что говорил. Мешки были приобретены для хозяйственных надобностей. Каминными щипцами он действительно защищался от бешеной собаки, забежавшей на дачу.

  Следствием чрезвычайно заинтересовался граф де Мерси, - приехав в камеру следователя, он долго и значительно разговаривал с ним, подтвердив, между прочим, предположение о провокационном увозе агентами Чека трех упомянутых лиц на территорию Советской России. Затем, как и обещал Лайде; русский офицер Биттенбиндер вручил следователю письмо генерала Сметанникова к генералу Гиссеру, где сообщались подробности о Кальве, Левицком и Ардашеве, привезенных на рыбачьем паруснике в Петроград. Следователю оставалось признать факт и выпустить Лаше на свободу. Но следователь колебался, - Бистрем передал ему книгу "Убийца на троне", указал на параллельные подробности и по поводу письма Сметанникова твердо заявил, что такого генерала не существует в списках бывшей царской армии, - письмо сфабриковано шайкой Лаше.

  Бистрем добился также ордера на обыск в квартире Извольского. Но Извольский исчез из Стокгольма. Получался скандал. "Юманите" напечатала телеграмму Бистрема о процессе. Честь полиции была затронута. На четвертый день после исчезновения Извольский был арестован на яхте у Аландских островов и препровожден в Стокгольм.

  Вначале он отрицал все, даже бегство: он страстно любит море, представился случай прокатиться и тому подобное...

  Бистрем потребовал очной ставки Извольского с ардашевской экономкой - фру Вендля. Он сам привез ее к следователю. Плача, она снова рассказала всю историю про вымышленную девочку, которой Ардашев хотел купить "недорогие первоклассные детские платьица". Экономка молитвенно складывала руки: "Он был так добр к детям, господин следователь!" У Извольского нервы, видимо, были не крепкие. В истории с вымышленной племянницей он сознался. Когда Бистрем в упор спросил его: "Теперь рассказывайте, что вы сделали с моим другом Ардашевым?" - Извольский потянулся к графину с водой и в отчаянии уронил руки.

  - Я расскажу все... Господин следователь, я был втянут в преступную шайку. Я - морской офицер. Я мечтал о борьбе с теми, кто издевается над моей родиной, уничтожает все святыни... Меня погубила слабость, сознаюсь... Я должен был взять винтовку... Мое место там, где сражаются... Я искренне хотел... А впрочем... Меня шаг за шагом втянули в грязь!.. - Он всхлипнул, но у него это не вышло. Уронил локти на стол: - Эх! - Решительно поднял голову и - Бистрему: - Ваш друг Ардашев замучен пытками. Он выдал чеки на пятьсот тысяч крон... Убит и брошен в озеро... Его крик и сейчас у меня в ушах... Я не спал пять суток... Едемте сейчас, я покажу место, куда его бросили...

64

  На первой лодке крикнули: "Есть! Попало!" В ней стояли понятые, вытягивая длинный багор, другие заводили второй багор под то, что попало. Поспешно подошла лодка, где сидели следователь, врач, Бистрем и Извольский. Из глубины всплывало серое и бесформенное, облепленное водорослями. Мешок с телом трудно было поднять на борт, его прибуксировали к берегу, выволокли на смятую траву. Это была третья находка, - вчера и позавчера железными кошками извлекли из озера полуразложившиеся трупы Кальве и Леви Левицкого. Люди устали и продрогли, и сейчас, выбросив из лодок весла и багры, уселись на берегу, закурили.

  Окончив внешний осмотр (на мешке та же надпись: "По постановлению Лиги" и так далее), следователь приказал развязать мешок, но это не удалось, и его осторожно разрезали. Обнажилось распухшее лицо, оскаленное, как у собаки, перееханной колесами. На щеках - порезы, на месте глаз - кровавые впадины, череп проломлен. Извольский сказал упавшим голосом: "Это Ардашев". Труп понесли на дачу. Извольский засуетился было, чтобы помочь тащить, но Бистрем крикнул ему:

  - Что вы за жизнь-то цепляетесь?.. Хорошо завтракать любите... Вас тогда Николай Петрович с хорошим завтраком ждал, с шампанским. Сволочь!

  Извольский - как будто передохнув астмическое удушье:

  - Эта мелочь мучит меня невыносимо... В последнюю минуту, когда я вез его сюда, я понял, какой это был обаятельный человек...

65

  Так начался большой процесс об убийствах в Баль Станэсе. Извольский выдал всех. Были арестованы и привлечены к делу Биттенбиндер, Эттингер, Гиссер с сыном и Вера Юрьевна. Стараниями графа де Мерси, американского атташе и внезапно появившегося в Стокгольме одного майора из английской разведки остальных членов Лиги привлекли только в качестве свидетелей. Мадам Мари арестовали в Варшаве во время циркового представления, когда она готовилась исполнить соло на метле. Долго не могли разыскать следов Лили, покуда в кабачке "Ночная вахта" один подгулявший матрос не объяснил, что девчонку нужно искать не ближе Порт-Саида, но на каком корабле она уплыла - сказать он не может...

  Еще при следствии обнаружилась борьба за политическую окраску процесса. С одной стороны, Бистрем, выступавший как гражданский истец со стороны Веры Юрьевны (она лежала в тюремном госпитале), раздувал политическое пламя. С другой стороны, защита группы Хаджет Лаше - два видных шведских адвоката и заинтересовавшийся "загадочным" делом, прибывший из Парижа, чтобы выступить бесплатно защитником Хаджет Лаше, знаменитейший адвокат Жюль Рошфор, - эти три блестящих ума сворачивали весь процесс в сторону чистого психологизма... Фрейд, Шпенглер - вот вехи, по которым можно было подобраться к "жуткой загадке Баль Станэса". Бистрем отчаянно боролся против психологизма, но не в силах был справиться с десятком понаехавших шикарных журналистов. Его выслушивали вежливо и, отойдя, смеялись:

  - Сентиментальный немец вместе со вшами вывез из России Карла Маркса и хочет заставить нас считать его чудотворцем.

  Бистрем мечтал о рупоре на всю Европу. Вместо этого не было газетной заметки, где бы его не высмеивали под тем или иным видом, изображали в карикатурах, перевирали его слова, приписывали ему идиотские поступки. Когда в первый день суда он появился в ложе журналистов, раздался смех в публике: Бистрема узнали по карикатурам.

  В зале присутствовал весь дипломатический корпус. Первые ряды занимали нарядные женщины. Из видных русских присутствовал генерал Юденич, в штатском платье, усатый, важный, без видимых следов недавнего разгрома. Следователю он дал показание, что действительно некий Хаджет Лаше однажды явился к нему, но о чем он тогда говорил - генерал не припомнит. Больше ничего он не мог прибавить к своим показаниям.

  Подсудимые вели себя, как все подсудимые, - заслонялись рукой от фотографов, с видом равнодушия поправляли галстуки, перелистывали обвинительный акт, не глядели в публику, с особенным вниманием слушали словоговорение. Один Лаше сидел, как на сцене перед рампой (в белой черкеске с малиновым вырезом рубахи), блестевшими глазами обводил зал и, когда замечал на женских лицах впечатление, честолюбиво усмехался.

  С особенным интересом публика ждала показаний свидетеля Налымова. Но он будто выдохся, как резиновый шарик, проткнутый булавкой: отвечал на вопросы скучно, сухо, даже с некоторой осторожностью. О своих отношениях к подсудимой Вере Юрьевне ограничился общими чертами:

  - Мы оба принадлежали когда-то к высшему обществу, оба установили свою полную беспомощность в жизни, оба пошли на дно. Мы ничего не ждем и ни на что не надеемся. Это, если хотите, - известного рода эпикурейство, - нас связало и связывает... (Вера Юрьевна со скамьи подсудимых, похожая худым лицом и стриженой головой на поседевшего от ужаса подростка, подняла было руку, привстала, но он даже не обернулся к ней.) Если угодно суду знать, то я сообщаю, что в период следствия мы юридически узаконили наши брачные отношения...

  Это его заявление вызвало ропот среди публики, некоторые зааплодировали. На вопрос судьи, что могло связывать Веру Юрьевну с Хаджет Лаше? - Налымов ответил тем же спокойно-скучным голосом:

  - Преследование константинопольской полиции за уголовное преступление, совершенное фактически Хаджет Лаше, но приписанное им моей жене... ("Лжет! - крикнул бешено Хаджет Лаше. - Мерзавец! Докажи!.." Судья остановил его.) Дело шло об убийстве в публичном доме, который содержал Хаджет Лаше... Дело в том, что в первый год эмиграции моя жена... (он опустил голову, как бы раздумывая, и снова - вялым голосом) моя жена была завербована в дом терпимости... Вот в сущности и все...

  На третий день процесса выступил Бистрем. Как Робеспьер, сжимая в руке скрученную рукопись, он начал:

  - Господа судьи, я выступаю как гражданский истец подсудимой Чувашевой... Ее обвиняют в укрывательстве преступления, в том, что она не донесла полиции... Почему она молчала? Кто такая подсудимая Чувашева? Это - лист, оторванный бурей от дерева и растоптанный подошвами, это - эмигрантка, господа судьи... (Сердитый ропот среди части публики.) Ее привязывало к жизни только одно - женское чувство, столь же болезненное, исступленное и безнадежное, как вся ее эмигрантская судьба. Ради этого чувства она, обезумевшая от ужаса, запертая в пустой комнате, без еды и питья, - молчала, потому что Хаджет Лаше сказал ей: если донесешь полиции, с Налымовым будет то же, что с Кальве, Леви Левицким, Ардашевым, или с греком в публичном доме, или с недавним компаньоном Хаджет Лаше, одним из агентов Детердинга, грязным спекулянтом Левантом, зарезанным по приказанию Хаджет Лаше. Но, господа судьи, нас здесь гораздо больше интересует не причина молчания подсудимой, а причина появления на политической арене таких персонажей, как Хаджет Лаше, и его бандитской шайки, именуемой Лигой, аккредитованной такими высокими политическими лицами. Причин для появления Хаджет Лаше много. Я укажу только на главную, - причину всех причин, - это страх перед пролетарской революцией. (Резкий свист в зале.) Здесь уже действуют единодушно, - и я бы сказал - опрометчиво, - все могущественные силы, которые посылают Деникина на Москву, Юденича на Петроград и всовывают каминные щипцы в руку Хаджет Лаше, чтобы он опустил их на головы тех лиц, чьи фамилии обнаружены следствием на неиспользованных мешках в Баль Станэсе. Хаджет Лаше - наемный убийца, но он достоин своих хозяев. Идеология у них одна и та же. Разница лишь в масштабах. Хаджет Лаше при помощи раскаленных щипцов пытает свои жертвы, вымогая у них чеки в тридцать тысяч крон. Его хозяева при помощи Версальского мира обрекают на муки голода, физического истощения и отчаяния сотни миллионов тружеников и готовят для еще более страшных пыток уже не каминные щипцы, готовят новую мировую войну, чтобы раз и навсегда утопить в крови самую надежду на освобождение у трудящихся, чтобы оставить лишь самое необходимое число обезличенных рабов, прикованных к стальным жерновам капитализма. Война за рынки, за нефть, уголь, руду! О, в этой части хозяева договорятся о разделе между собой. Но глубочайшая сущность Версальского мира направлена всем жалом на истребление революции...

  Председательствующий, под возмущенные возгласы публики, остановил Бистрема, предложив ему говорить по существу. Бистрем вытер платком лоб и продолжал о Вере Юрьевне. Конец его речи был скомкан, он не сказал и половины того, что хотел. Его проводили молчанием, насмешливыми, злыми взглядами. При выходе из зала суда к нему подошли двое - рослые, широкоплечие, тяжелоногие, в синих тяжелых пиджаках. Морщась улыбками, они сказали ему:

  - Хорошо было сказано, дружок.

  - Не горюй, что тебя не слишком ласково приняли, кому нужно - тот понял...

  И эта мимолетная встреча вознаградила взъерошенного Бистрема за неудачу.

  Приговор суда был таков: Хаджет Лаше - к десяти годам тюрьмы, остальных - от восьми до трех лет. Мари была признана невиновной. Вере Юрьевне дали полтора года тюремного заключения.

  Налымов остался в Стокгольме. Раз в неделю он посещал в тюрьме Веру Юрьевну. Из гостиницы переехал в недорогой пансион. Стал весьма сдержан в денежных тратах, даже скуповат. Через день ходил в кинематограф. Умеренно пил. Пристрастился обкуривать пенковые мундштуки, словом, жил тихо, - черт его знает, - иногда сам себя спрашивал, - зачем он живет на свете?..

  Бистрем... Если житейские события некоторых из персонажей хотя бы отчасти пришли к какому-то завершению, - жизнь Бистрема только-только начала организовываться... Он написал несколько статей и уехал в Германию, сжимаемую смертельными объятиями Версальского мира. Там след его на некоторое время затерялся.

  В Советской России революция продолжала победоносно разворачиваться, опрокидывая все планы версальских мудрецов и надежды эмигрантских комитетов. В Лондоне и Париже с золотых перьев слетали новые ядовитые капли, вызывая новые волны исторических событий. Так, на гребне одной из волн поднялся было над рубежом Советской России всадник в польской конфедератке и занес уже саблю для удара, но ответная волна гневно опрокинула это жалкое подобие воина.