Толстой Алексей Николаевич - Эмигранты

ылал мелкие газетные заметки в Одессу, Киев, Харьков... Меня заметили, - это давало еще рублей пятнадцать в месяц. Я верил в победу. Я ждал случая. Война! Через неделю после мобилизации я был уже в Петербурге... Вам не надоело слушать, барышня?

  Блестя глазами, Леви Левицкий, казалось, всматривался с восторгом в пройденный путь. В Петербурге он сразу попал, как пуля в цель, в редакцию "Вечерней биржевой". Он не разменивался на вопли о русских победах, на глубокомысленные сравнения антантовской "гуманности" и немецкого варварства. Он помещал две-три заметочки петитом в конце четвертой страницы перед колонками биржевых курсов, но заметочки были очень дорогие и появлялись на день раньше, чем в других газетах... Чтобы доставать их, нужен был неисчерпаемый темперамент Леви Левицкого, двадцать семь лет кипевший в уманской глуши. В редакции посмеивались над его местечковым языком, над сверхрасторопностью, скупостью и в особенности над неожиданной дружбой с петербургским митрополитом Питиримом. Когда Леви Левицкий появлялся в редакции - черная визитка, руки в карманах, губы плотно сжаты, - ему кричали хроникеры и журналисты с тройной совестью, - все птенцы короля газетчиков, редактора "Биржевки" - Гаккебуша: "Сашка, ну как? Завтракал с его преосвященством? Распутин тебе только что звонил, кланялся. Что нового при дворе?"

  Шум, телефонные звонки, трескотня машинисток, зубоскальство, анекдоты, хохот... Леви Левицкий спокойно подходил к настольному телефону (если кто-нибудь разговаривал, он вырывал у него трубку) и лез с аппаратом под огромный редакционный стол, за корзину с бумагами. Оттуда было слышно только: "Барышня, я вам повторяю номер, алло!.. Это вы, ваше преосвященство?.. Это я, Леви Левицкий. Здравствуйте, как ваше здоровье? Слава богу? Я очень рад. Мое как? Так себе. Есть интересное сообщение. Бой на Гнилой Липе... Сведения из первоисточника. Завтра уже будет в газетах, но пока на бирже не знают".

  В него под стол швыряли книги, иногда вытаскивали за ногу вместе с телефоном, но он успевал сообщить то, чего еще не знали ни на бирже, ни в военном министерстве. Понемногу круг сообщений из-под стола расширялся, - он вызывал то банкира Жданова, то самого Митьку Рубинштейна, то - анонимно: "Попросите к аппарату графа..." За военные и политические новости ему платили акциями. В шестнадцатом году он играл уже самостоятельно. После убийства Распутина сказал в редакции: "Увидите, господа, кровь этого мужика затопит всю Россию..." В марте семнадцатого года он исчез на три месяца, оказалось - уехал в Умань, революция разбудила в нем своеобразное чувство сыновнего долга и честолюбия. В своих лучших костюмах он гулял по Умани, произносил речи на летучих митингах, был даже назначен уездным комиссаром по делам печати, но под конец удачно купил несколько деревянных домов и снова появился в Петербурге, утомленный и разочарованный. Здесь он свирепо рванулся в спекуляцию, картежную игру и в похождения с женщинами. В это время ему удалось перевести в Стокгольм значительную сумму денег. Когда разразился Октябрьский переворот, Леви Левицкий сказал в редакции: "Бросьте смеяться, будет гораздо хуже, будет кошмарно плохо. Вы не представляете, что такое русская демобилизация. Дай бог здоровья большевикам, если они хоть что-нибудь спасут в этой каше".

  Он пошел в Смольный и предложил свои услуги. Впопыхах ему поверили. Он добросовестно исполнял мелкие и незначительные работы, но умело откручивался от ответственных назначений. Он похудел, помрачнел, носил полувоенный костюм, сутуло переходил на другую сторону улицы, когда встречал старых товарищей по редакции...

  - Вы спросите, барышня, что же меня удерживало в Петрограде? Немцы оккупировали Украину, восстали чехословаки, отложилась Сибирь, на юге хозяйничали добровольцы и разбойничьи банды. Я отлично видел, что большевикам не выдержать и года... Но кто их заменит? Батько Махно? В душе моей был мрак, я ни во что не верил. Я получил известие, что Умань вырезана петлюровским атаманом и мой папашка погиб. Он плюнул в глаза атаману, и его мучительно зарубили шашками... Так что нее, и революция не избавила нас от погрома?

  Весь восемнадцатый год Леви Левицкий пребывал в состоянии величайшей растерянности: он сорвал покрывало со святыни и ужаснулся вида ее. В нем жила, нашептанная отцами и дедами в подвалах гетто, любовь к святому акту революции: от ее трубного звука рухнет стена плача, и перед угнетенными и униженными откроется свобода и богатство. Но революция, разрушив стену плача, сурово повелевала идти мимо процветания Леви Левицкого, в неведомые туманы новой истории, где золото предназначалось для общественных ватерклозетов. Во что же было верить, когда сама революция обманула?

  В девятнадцатом году Леви Левицкому удалось побывать за границей, он ездил в Ревель и Ригу и вернулся. Тогда ему дали более ответственное поручение - в Стокгольм. Вместе с казенными пакетами он вывез туда всю свою валюту и драгоценности.

  - Вот что странно, барышня, я действительно отряхнул прах с ног... Но здесь меня тянет к советским людям, право... Я не могу сблизиться с эмигрантами. У них погромное отношение к революции, они готовы молиться даже на великого князя Кирилла, дать ему шомпол вместо скипетра и еврейский череп вместо державы... Слушайте, надо же было чему-нибудь научиться!.. Но, что касается женщин, - с ними я немножко сумасшедший... Боже сохрани, не вздрагивайте, золотко мое... Я хотел бы поговорить о вашей знакомой, такая высокая, элегантная... Помните ужин в "Гранд-отеле"? Она задела меня, скрывать нечего...

  Лили, помня инструкции Хаджет Лаше, сказала:

  - Я уверена, княгиня будет очень заинтересована вашим знакомством.

  - Слушайте, как бы нам встретиться?

  Лили сказала согласно инструкции:

  - Можно здесь, в ресторане. Можно у нас на даче...

  - А где она живет?

  - В Баль Станэсе... Хотите - приезжайте на дачу...

  Лили спешила замять разговор, - было страшно что-нибудь напутать и потом отчитываться перед Лаше... Но Леви Левицкий продолжал возбужденно расспрашивать, и Лили, запинаясь, врала про Веру Юрьевну и Хаджет Лаше (ее горячего поклонника, богатого человека и писателя), про восхитительную дачу, предложенную Хаджет Лаше в полное распоряжение женщинам, утомленным парижским сезоном. Леви Левицкий спохватился ехать завтра же. Лили, вспомнив инструкцию, сказала торопливо:

  - Нет, нет. Вера сейчас немножко нездорова... Словом, я вас извещу.

  Несмотря на путаницу и очевидную чушь, всегда осторожный и подозрительный Леви Левицкий не почуял опасности, - сам черт не догадался бы, что эта запинающаяся хорошенькая девушка заманивает его в ловушку, на мучительную смерть. Он придвинулся и поглаживал холодноватую руку Лили, называя деточкой, - кровяные жилки наливались в его маслянистых глазах.

  - Когда женщина ударит по нервам, - да еще такая европейская красавица, как ваша княгиня, - я готов отдать все... Вы меня понимаете? Деточка, я воспитан войной и революцией... Я голодный. Я хочу досыта накушаться жизнью.

45

  После позднего обеда, в сумерках. Вера Юрьевна сидела в шезлонге на, берегу озера. Неожиданно подъехал к даче автомобиль. Это из Ревеля вернулся Хаджет Лаше. Послышались голоса нескольких человек, - с ним были Эттингер, Биттенбиндер, Извольский... Кто-то из них закричал:

  - Вера Юрьевна! Княгиня! Ваше сиятельство! Ваше стервятство!.. Эй, Василий Алексеевич, полковник! (Вера Юрьевна не подняла головы, не пошевелилась в кресле, подумала спокойно: "Хулиганы, бандиты, почему ни тиф их, ни пуля не взяли?..")

  Автомобиль уехал, четверо вошли в дом. Свет через раскрытое окно лег на скошенный луг. В столовой звенела посуда, хлопнула откупориваемая бутылка, и - затем - раздраженный голос Хаджет Лаше:

  - Эти девки жрут тут без меня, как свиньи. Господа, господа, не начинайте с коньяка, - у нас целый ряд серьезнейших вопросов...

  Тогда Вера Юрьевна поднялась и неслышно подошла к дому. До последнего слова она прослушала совещание в столовой. Лаше говорил:

  - Предварительная подготовка закончена... Лига связала себя круговой порукой с Парижем, Лондоном, Вашингтоном, с Колчаком, Деникиным... - Вежливый голос Извольского:

  - Простите, через кого установлены связи с Колчаком и Деникиным?

  - С Колчаком - через Юденича, с Деникиным - через генерала Янова... Затем мы связались с эмигрантским центром и крупнейшей нефтяной группой. Теперь я это могу открыть, господа: нами очень интересуется Детердинг... Лига неуязвима... Мы должны перейти к действиям...

  (Пауза. И - голоса: Извольского: "Давно пора", Биттенбиндера: "Урра!", Эттингера: "Честное слово, мы уже совершенно без денег, господа...")

  - Вот список, пополненный в мое отсутствие генералом Гиссером, - продолжал Лаше. - Мы его обсудим и установим очередь. Первый номер: матрос Варфоломеев...

  Голос Извольского:

  - В расход...

  Эттингер - вскользь:

  - С ним придется здорово повозиться...

  - Вторым номером - семья народного комиссара Красина.

  Извольский:

  - А что это нам даст?

  - Это даст нам самого Красина...

  - Ага... Не спорю...

  - Третий - полпред Боровский... Он еще в Стокгольме. Но с ним так же, как и с Красиным, я бы несколько подождал, господа, вернее - я бы не с них начал. Четвертый - это также по политической линии... Я говорю о загадочном лице, недавно прибывшем из России, - нашей разведке он известен под кличкой "в голубых очках"... Имени установить не удалось. Граф де Мерси сказал мне сегодня, что посылал запрос в Париж, и Сюрте ему ответило, что московский агент Сюрте предупреждал о возможности появления в Европе крайне опасной личности в голубых очках...

  - Я его знаю, - крикнул Биттенбиндер, - голубые очки - харьковский чекист... Этому молодчику спицы надо под ногти!

  - Детали обсудим после... Пятым в списке - Леви Левицкий (удовлетворенное рычание собеседников...) и, наконец, шестой - Ардашев... (Снова одобрительные восклицания.) Эта тройка - Леви, Ардашев и Варфоломеев - не вызовет никаких политических неприятностей, здесь можно действовать без оглядки, кроме того, господа, вы сами понимаете, это _вещественно_... Поэтому я и предлагаю: начать с этой тройки. А чистой политикой займемся уже во вторую очередь.

  Биттенбиндер:

  - Браво!

  Эттингер:

  - Поддерживаю...

  Затем - холодный голос Извольского:

  - Я не согласен... Господа, прежде всего мы должны оправдать свое лицо... Мы боремся за поруганную и распятую монархию... Мы - братья белого ордена - боремся с большевиками, то есть: с агентами сионских мудрецов, с еврейством в целом и с его прихвостнями - российскими либералами и интеллигентами. Наша цель - вернуть России ее исконную святыню и восстановить золотой век, когда государственный строй был подобен небесной иерархии: народ был покоен и чист духом, высшие силы заботились и пеклись о нем. Крестьянин был сыт, здоров и весел, под отеческой опекой крестьянин истово трудился, имея видимую цель: своего барина - своего отца. В свою очередь над барином стояли высшие силы, и вся незыблемая система осенялась славой горностаевой мантии помазанника. Было легко дышать, легко жить... Так вот, господа, я полагаю, что первый наш акт должен быть чисто политическим. Это наш первый долг, этим мы поднимем себя на моральную высоту и смело взглянем в лицо нашим друзьям... Иначе - Лига разменяется на мелкие операции...

  Его перебил рев Биттенбиндера:

  - Хороши мелкие операции! У Леви Левицкого полмиллиарда крон на текущем счету...

  - Вы меня не поняли, поручик Биттенбиндер, я говорю - мелкие в моральном смысле...

  - Ну, это уже тонкости...

  Лаше - мягко Извольскому:

  - Не забудьте, что организация казни крупного политического лица требует огромных предварительных затрат. Ассигнованные нам суммы - капля в море, да и капля-то еще в море, а не у нас... Прежде всего мы должны пополнить нашу кассу... Итак, вопрос о Леви Левицком, Ардашеве и Варфоломееве я считаю решенным... Мой план захвата этих лиц таков...

  Налымов проснулся, зажег электрическую лампочку у дивана и стал поджидать Веру Юрьевну.

  Внизу в столовой бубнили голоса. Деревянные стены дома резонировали тревожно, будто волны неспокойных мыслей бежали до чердака, уносились в ночь, рассыпавшую августовские звезды над домом.

  Налымов подумал лениво: "Совещаются..." Но где Вера Юрьевна? Ему до того внезапно стало жалко ее, что он сморщился и потер грудь там, где тупой болью сжималось пропитое сердце. "Да, братец ты мой... Пора, пора... Довольно, будет. Пора, братец мой..."

  Под его постелью стоял чемодан, в нем в скомканном белье, в коробке от мыла, среди бритвенных принадлежностей, грязных воротничков и прочей ерунды - маленький браунинг... Эта его смерть была далеко запрятана, как у Кощея бессмертного.

  Он повторил: "Пора, пора!" - но даже и не пошевелился. Значит - еще не "пора". А не пора потому, что, кроме него, еще - Вера... "Да, накачал бабу на шею... А, собственно говоря, если бы не накачал? Неизбежно, братец мой, все равно - неизбежно, - не ее, так другую, именно такую. Да, братец, живуч все-таки человек..."

  Осторожно скрипнула дверь, вошла Вера Юрьевна.

  - Приехали, - шепотом сказала она и села у него в ногах на диван. Лицо ее было жалкое. Зрачки - во весь глаз. - Дождались...

  Василий Алексеевич спросил как можно спокойнее:

  - Что именно случилось?

  - С завтрашнего дня начинают... Как мясники... Ну, ты понимаешь, - как мясники!.. Что же это такое? - Она тихо заломила руки.

  - Хочешь, дадим знать полиции?

  - Ах, у них все - шито-крыто... У них поддержка повсюду. Все предусмотрено. Они спокойны! Пойми, какие-то фантастические злодеи!

  У Василия Алексеевича задрожало где-то в кишках. Осторожно спустил ноги с дивана. У Веры Юрьевны зрачки сузились; она следила за ним, не отрываясь. Да, надо было решать... Дряблая воля, давно отвыкшая велеть, мелко тряслась где-то в кишках... Но понимал: "Прижали вилами - выкручивайся..."

  - Вера... Если ты в состоянии, - бежим...

  Она - быстро:

  - Куда?

  - Не знаю пока еще... Там увидим... Во всяком случае, у нас будет какое-то одно очко... (Зрачки ее заметались.) А здесь они используют тебя и уберут, как ненадежного свидетеля... И тебя, и Лильку, и Машу...

  - Я это знаю... Я этого давно ждала... Ведь это же - мясная лавка! Нужно бежать сейчас, - они, кажется, уже там напились... В Финляндию и в Петроград! На границе нас схватят, и мы расскажем все... Я скажу... (Вытянулась, зрачки - как точки...) Господин комиссар!.. Мы бежали к вам - предупредить о кошмарном преступлении... Мы - из шайки убийц. Найдете нужным - расстреливайте нас... Ведь все равно же, Вася!

  - Конечно, конечно... Я бы даже так сказал: приятно быть зрителем, но наступает час, когда нельзя быть зрителем... Тут не в опасности, конечно, дело... Но есть предел грязи, мерзости...

  - Да, да, да...

  - Теперь - практически: бежать, конечно, сегодня, сейчас... Взять только деньги и драповое пальто... Когда доберемся - там уже будут дожди, а в Питере теплого не достанешь. Да! Надень высокие башмаки... А я пойду в столовую и подпою их хорошенько...

  - Сам не напейся, Вася...

  - Брось!.. И жди меня на шоссе... Мы еще захватим последний поезд в Стокгольм...

  Вера Юрьевна молча обхватила его, прижалась лбом, носом, губами к его жилетке. Он отогнул ее голову, растрепал волосы, погрозил пальцем ее взволнованному лицу:

  - Не сплоховать!

  - Нет... Иду...

  Дверь в это время толкнули. В комнату вскочил Хаджет Лаше, за ним вошли Биттенбиндер и Извольский. Изрытое воспаленное лицо Хадшет Лаше кривлялось и прыгало, силясь сорвать маску. Бешенство застряло у него в горле, - он шипел, заикался и брызгался. Вера Юрьевна попятилась в ужасе.

  Биттенбиндер подошел к Налымову и ударил его рукояткой револьвера в переносье. Василий Алексеевич схватился за голову, повернулся к дивану, нагнулся, - кровь выступила между пальцами. Вера Юрьевна закричала. Извольский сказал с кривой усмешкой:

  - Господа, мы слышали все. Прошу вас не покидать этой комнаты... Мы сделаем короткое совещание и вынесем приговор...

46

  В одной из стокгольмских газет появилась заметка в отделе происшествий:

  "При загадочных обстоятельствах исчез курьер русского посольства некто Кальве. Идет речь о посольстве Советов, захватившем помещение царского посольства, которое принуждено теперь ютиться на окраине города. Настоящая его фамилия Кальве-Варфоломеев. Это один из матросов ушедшего в Румынию царского броненосца "Потемкин". Бунтовщики, как известно, находились под охраной международного права и свободно проживали в Европе под своими именами. Перемена Варфоломеевым своей фамилии наводит на мысль, - не скрывалось ли под этим намерение укрыться от уголовной полиции?"

  "...До сих пор стокгольмской полиции не удалось выяснить причину исчезновения Кальве-Варфоломеева, также и то - было ли тут наличие преступления, или Кальве-Варфоломеев исчез, выполняя какие-то таинственные задачи..."

  Откликаясь на эту заметку, ревельская (русская) газета опубликовала статью небезызвестного русского писателя-эмигранта - Н.Н., с огромным темпераментом взыскующего к народам Антанты:

  "...Вы, гордые своей цивилизацией, мощью и богатством, вы, удовлетворенные плодами победы и мира, вы, беззаботно посылающие своих слуг в ближайший магазин за хлебом, мясом, сахаром и папиросами, вы, безопасно разгуливающие в прочных ботинках и дорогих одеждах по улицам блестящих городов, вы, по ночам не просыпающиеся в ужасе от звука подъехавшего автомобиля... Вы, с высоты благополучия, спокойно взираете на окровавленную Россию, где-ваши братья, - пусть младшие, - лишены всего, понимаете ли вы, лишены элементарных прав человека и гражданина!.. Антихристовой формулой мы лишены хлеба! А вы слышите наши предсмертные вопли и не спешите на помощь... Мало того... Вы даете убежище большевикам и их приспешникам - вместо того чтобы сажать их, как диких зверей, в железные клетки. Да знаете ли вы, что большевики готовят вам, вашей цивилизации, вашему спокойствию? О, мы, русские, могли бы порассказать об ужасах, перед которыми побледнеет самая болезненная фантазия!"

  Следовало на трех столбцах перечисление большевистских ужасов. Далее автор переходил к биографии Кальве-Варфоломеева - "этого гориллообразного зверя-большевика". Автор не сомневался, что гориллоподобный курьер, наведя полицию на ложный след, на самом деле отправился в Венгрию раздувать пламя преступной революции.

  Выдержки из статьи перепечатала стокгольмская газета, после чего толпа разношерстных людей собралась перед советским посольством, пыталась ворваться в парадный подъезд, но, потерпев неудачу, выкинула андреевский флаг и камнями выхлестала окошки в первом этаже.

47

  В уборной для артистов - в "Гранд-отеле" - Мари пудрила плечи. У соседнего зеркала голая, лимонно-матовая, совсем молоденькая мулатка тихо оттаптывала джигу, упершись в бедра худыми руками, полузакрыв ресницы. Шесть "герлс" переодевались в спортивные юбочки среди хаоса сброшенного белья, картонок и искусственных цветов.

  От резкого света стосвечовых ламп лица женщин казались кукольными, глаза - стеклянно-прозрачными. Говорили немного, негромко, профессионально озабоченно. Дули на пуховки. Деловито испытывали движения, гримасы лица, повороты тела - те самые, с трудом найденные и точно рассчитанные движения, которые из вечера в вечер превращались на эстраде в возбуждающую женственность. Там, с помоста, женщины улавливали нормальное для успеха номера количество обращенных к ним мужских лиц, нормальное вожделение. Выше этой нормы возбуждения ужинающих самцов они не шли, - каждое лишнее движение в сторону красной физиономии, давящейся бифштексом, было бы утомительно, не профессионально и грязно. Мари с первых же дней поняла эту границу. Среди певичек, плясуний, "герлс", акробаток, фокусниц она почувствовала такую забытую потребность в уважении, товарищеской ласке, дружбе, что эта тесная, пропахшая потом и пудрой уборная стала для нее островком спасения, куда ее - загаженную по уши в грязи и крови - выбрасывало, как на свежий воздух. Здесь никогда ни о чем не спрашивали, были дружны и внимательны и с профессиональным уважением относились даже к ее сильно пропитому голосу и дрянным песенкам, которые она пела с эстрады.

  Мари напудрила плечи, через голову набросила платье в блестках. Оно застегивалось на спине. Она подошла к голой мулатке, тихо отплясывающей джигу. Застегивая ей на спине платье, мулатка сказала на ухо:

  - Вам нужно похудеть, Маша, - и прищемила жирок у нее на боку. - Здесь это сойдет, но в Париж вы не подпишете с такими боками. Перестаньте есть сладкое и мучное.

  - Меня губят ужины, - с огорчением сказала Мари. - Я обязана заказывать.

  Застегнув платье, девушка ласково шлепнула Мари по заду. Мари поцеловала узкое, с большим ртом, чуть плосконосое личико мулатки, ласково улыбнувшейся от поцелуя. Вернулась к зеркалу: "Да, жирна..."

  - Мари, можно?

  В полуоткрытую дверь просунулась бледная Лилька, - глаза птичьи, круглые, вся насыщена дрянью. Мари поспешно вышла к ней за дверь:

  - Зачем явилась? Знаешь - я не люблю.

  - Мари... (Дрожащим шепотом.) Мне - опять поручение...

  - Я тут при чем?

  - Ты всегда ни при чем - одна я отдувайся... Слушай, этот Кальве, оказывается, исчез, - которого я привезла на дачу-то... В газете напечатано - разыскивается полицией...

  - Тише ты! - Мари прикрыла дверь. - Ты что узнала?

  - Ничего я не узнала. Понимаешь, когда я его отвезла в Баль Станэс, мне велели вернуться и ждать тебя в "Гранд-отеле" до утра... И в это именно время, - я уверена, - что они его... (Всхлипнула.) Боюсь, Маша... Теперь велели привезти Леви Левицкого.

  - С Верой говорила?

  - Что ты!.. К ней подойти-то страшно...

  Помолчали. За бархатным занавесом кулис на эстраде настраивали оркестр. Прошли четверо, в клетчатых широких пальто с поднятыми воротниками, в мохнатых кепках, в руках одинаковые чемоданчики, - братья Хипс-Хопс, воздушные эксцентрики. Задний ласково кивнул Мари. Тогда Марья Михайловна задрожала от отвращения и - тихо Лильке:

  - Ну вас всех к черту... Убирайся отсюда к черту!..

  Лилька подняла плечи и пошла, не оборачиваясь. На голове ее нелепо, как на манекене, торчала шапчонка - дурацким колпачком.

  Лили села в вестибюле на обычное место, у камина.

  Не переставая махали стеклянные половинки парадных дверей. Входили и выходили люди, уверенные в своем праве нести себя через жизнь. Вплывали и уплывали на спинах служителей огромные груды элегантного багажа. Как сказочные гномы, выскакивали из мягко упавших лифтов ливрейные мальчики со множеством блестящих пуговичек на курточках. В коробки лифтов входили Уверенные и женщины Уверенных, - для них, только для этих земных божеств тутовые гусеницы ткали шелк, громадные кашалоты копили амбру в мочевых пузырях, под землею уголь спекался в алмаз, седел соболь под северным сиянием и восемьдесят процентов человечества добывали эти и другие прекрасные вещи, получая взамен скромное счастье созерцать красивую жизнь земных божеств, так умело и так цивилизованно пользующихся дарами природы и рук человеческих.

  Среди Уверенных одна Лилька, хипесница, сидела чужая, с глупыми круглыми глазами перепуганной птицы. На прошлой неделе она выполнила задание Хаджет Лаше, - привезла Варфоломеева в Баль Станэс. Вышло это так. Предварительная слежка установила, что Варфоломеев посещал антикварную лавку и приценивался к восточным коврам. Лили должна была подойти в вестибюле к Варфоломееву и попросить как соотечественника помочь ее горю: старушка мать лежит-де при смерти, все продано и заложено, но у них-де осталась одна вещь - персидский ковер, она хотела бы за него - ну хоть пятьдесят крон... Если Варфоломеев спросит, откуда ковер - объяснить, что покойный папочка - швед по происхождению - работал в России, но из-за плохого здоровья оставил службу и еще до войны перебрался вместе с семьей в Стокгольм. А ковер-де - подарок бывшего хозяина.

  Когда Лили подошла в вестибюле к Варфоломееву и заговорила, Хаджет Лаше и Биттенбиндер стояли в двух шагах. Лили была как под гипнозом. Варфоломеев сначала слушал подозрительно. Но у Лили от волнения выступили слезы, бормотала она так бессвязно и жалобно, что его широкое крепкое лицо вдруг смягчилось, виски у глаз собрались морщинками, но неожиданно все едва не сорвалось: он просто предложил ей эти пятьдесят крон взаймы. Лили растерялась. В нее воткнулись черные глаза Хаджет Лаше. Лили замотала головой. Варфоломеев вынул деньги. Тогда Хаджет Лаше решительно вмешался.

  - Простите, сударыня, - сказал он Лили, - я нечаянно подслушал ваше предложение господину... (Высокомерно поклонился насупившемуся Варфоломееву.) За персидский ковер я мог бы дать более высокую цену.

  Лили под колючим взглядом ответила, что уже сговорилась с господином... Лаше, ворча, отошел... Варфоломеев пожелал сейчас же взглянуть на ковер. Лили попросила подождать до вечера. В сумерки они встретились у выхода из гостиницы и сели в поджидавшее такси. За шофера сидел сын генерала Гиссера, Жоржик, отчаянный автомобилист. Выбравшись из людной части города, он на ураганной скорости погнал машину в Баль Станэс.

  Все дело прошло как по маслу. У Варфоломеева не закралось подозрение, даже когда Лили ввела его в темную дачу, попросила подняться наверх в гостиную, и, не зажигая света, оставила одного.

  Лили тотчас же увезли обратно в Стокгольм. Когда наутро она и Мари вернулись, на даче никого не было, одна Вера Юрьевна заперлась на ключ и не откликалась. Неожиданно Лили обнаружила разгром у себя в комнате - одеяло с постели сорвано, простыни исчезли. Лили и Мари обошли оба этажа: все - на местах, как и стояло, только в гостиной паркетный пол как будто недавно был вымыт. Сунулись опять к Вере Юрьевне, - к себе не пустила, шипела, как змея, за дверью... хотя такое ее настроение легко можно было объяснить после внезапного отъезда Налымова в Париж.

  Лили не отличалась склонностью углублять явления, так и на этот раз она отмахнулась от непонятного. Но во вчерашней вечерней газете прочла, что полиция "идет по следу таинственного преступления"... "Варфоломеев исчез или убит?.." "Кто он - жертва или преступник?.." У Лили от страха расстроился кишечник. Всю ночь она прислушивалась к шорохам, но полиция не явилась в Баль Станэс. Началось томительное ожидание катастрофы. Все тело ее точно измолотили невидимыми дубинками. Сейчас Лили сидела в вестибюле и воспаленными кончиками нервов ждала громового голоса: "Сударыня, следуйте за мной..."

  Теперь Хаджет Лаше приказал ей привезти на дачу Леви Левицкого. Ему опять показали Веру Юрьевну. Накануне за уроком Лили сообщила ему, что княгиня будет в Стокгольме у ювелира. Леви Левицкий попросил Лили пойти вместе с ним... Они долго стояли на тротуаре у ювелирного магазина. Вера Юрьевна подъехала в машине, вышла и остановилась у витрины, где на черном бархате колючими лучами переливались камни. Вера Юрьевна была в седых соболях, бледна, потрясающе шикарна. Перед витриной, в блестящей суете улицы, эта неподвижная, высокая и недоступная женщина отшибла у Леви Левицкого остатки благоразумия. Он намеревался было заговорить, но Вера Юрьевна, не замечая его, вернулась в автомобиль и исчезла среди несущихся вниз по крутой улице машин, автобусов, трамваев...

  На диван рядом с Лилькой тяжело плюхнулся Леви Левицкий. Она обмерла. Он положил горячую руку на ее колено:

  - Когда же, когда, Елизавета Николаевна? Завтра наверное?

  - Да... (Чуть слышно.) Завтра... Вечером...

  - Вы чем-то расстроены, золотко мое? Ну-ну-ну... (Потрепал по колену.) Только шепните ей про меня - ничего для вас не пожалею...

  Лили поглотала слюну, - средство не помогло: как из лейки, вдруг брызнули слезы. Уткнулась в платок, Леви Левицкий с горячей отзывчивостью сжал ее руки, нагнулся к лицу:

  - Детка моя, кто же вас так расстроил? Можно помочь как-нибудь? Ай-ай-ай... Денег, что ли, нет? Э, бросьте, а Леви Левицкий на что? Пойдемте-ка, золотко, ко мне в номер да выложите все, как родному брату...

  Лили ладонями зажала трясущийся рот, чтобы не заорать на весь вестибюль. Кое-кто из Уверенных стал уже оборачиваться с негодованием... Нахмурился портье за конторкой. Тогда Лили стащила с себя шапочку и закрыла ею лицо. Еще секунда, и она уткнулась бы в грудь этого доброго Леви Левицкого и вырыдала бы всю свою отчаянную растерзанность. Но вовремя от этого безумного шага ее удержал пристальный взгляд Биттенбиндера, - поручик был в смокинге, цилиндре, с черным плащом в руке.

  - Нет, я оттого, - пролепетала она, - что моя мамочка при смерти.

  Леви Левицкому вспомнился зарубленный петлюровцами папашка. Искренне и пылко жалея девушку, он настоял, чтобы она пошла с ним ужинать. Биттенбиндер сделал знак, и Лили согласилась.

48

  Тогда ночью в Баль Станэсе президиум Лиги вынес смертный приговор Налымову и Вере Юрьевне. И она и он выслушали его с каким-то даже облегчением, - наконец кончена канитель! Извольский, прочтя приговор, разорвал бумажонку и обрывки поджег спичкой. Вера Юрьевна и Налымов сидели на диване, президиум расселся напротив, Хаджет Лаше немного впереди других. Он уже успокоился, подогнул под стул ногу, уперев руку в бедро, поигрывая концом кавказского пояса, игриво поглядывал на Веру Юрьевну. Выдержав минуту, чтобы приговоренные полной мерой хлебнули предсмертной тоски, закончил решение президиума:

  - Считаясь с нуждами Лиги, мы откладываем исполнение приговора и даже даем обоим государственным преступникам возможность загладить беззаветной работой свой проступок. Полковник Налымов немедленно выезжает в Париж к своим обязанностям, княгиня Чувашева остается здесь под моим личным наблюдением...

  Налымова увезли в автомобиле на следующее утро, не разрешив проститься с Верой Юрьевной. Она получила от него на другой день открытку в два слова. Ночью Хаджет Лаше говорил Вере Юрьевне:

  - Красавица моя, от вашего поведения зависит жизнь полковника Налымова: попытайтесь ослушаться меня хотя бы в мелочах, - обещаю прострелить ему башку. Понятно? Его я также предупредил, что спущу вас в мешке в озеро, если он попытается вилять там, в Париже. Понятно? Кроме того, если он сделает глупость - донесет полиции, донос поступит ко мне же, в первую голову. Последствия понятны. Ну-с, а ваши предположения, что всех вас по миновании надобности Лига "уберет", как вы или Василий Алексеевич тогда выразились, кошечка моя, - истерический вздор. Денежную долю выделим вам широко, милуйтесь себе на здоровье хоть на Соломоновых островах... Пора понять: в политике я жесток, вне политики доброжелателен. Может быть, я - последний романтик, почитали бы все-таки мои книжечки. Особенно рекомендую роман "Убийца на троне". Там с большой эрудицией описываются турецкие пытки... А также глубокое знание женской души... (Весело открыл зубы.) Итак, по рукам?

  Что же ей оставалось? Хаджет Лаше внушал ей ужас. Он и не скрывал, что намеренно усиливал близость между ней и Налымовым. "Не на один, так на другой крючок вас возьму, если смерти не боитесь". И действительно, если в ней и оставалось что-нибудь живое - так только отчаянный страх за Васеньку.

  Оставаясь одна на даче, Вера Юрьевна тихо выла в подушку. И приказания Хаджет Лаше исполняла в точности. Только один раз, недавно ночью, не выдержала... Затыкала уши, совала голову под подушку, - не могла больше слушать протяжного крика боли, доносившегося из гостиной. Крик обрывался. Она различала мужское всхлипывание. Начиналась омерзительная возня... Бормотание голосов. Удары. Тишина. Острый крик раздирал ночную тишину. (Хуже всего, что она видела из окна в Лилькиной машине этого Варфоломеева.) Кричал сильный, полный крови человек...

  Вера Юрьевна сорвалась с постели, выскочила на балкончик, сползла по низко спускающейся крыше на луг, побежала к озеру и дальше - к березовому леску. И там до зеленого рассвета тряслась в одной сорочке.

  Но и эта ночь миновала. Остался только непроглотный клубок в горле, - не запить никаким вином. Веру Юрьевну два раза таскали в Стокгольм - вечером в ресторан, днем на свидание с Леви Левицким у ювелирного магазина.

  Наконец Лаше сказал:

  - Завтра его привезут. Может, все обойдется вполне прилично, - я еще не решил... Тогда вам придется пофлиртовать. Не давайте себя откровенно лапать, но и не очень его отпугивайте.

49

  Леви Левицкий брился, стоя перед зеркальным шкафом. Что могло быть лучше ощущения горячего прилива жизни! Черт возьми, какая легкость! Кровь так всего и обмывает, мыло шипит на щеках - до чего щеки здоровы. Хорошо, что вчера не пил водки (угощая ужином Лили), только стопочку шампанского! Здесь пить надо бросить, - жизнь пьянее вина. Водка, спирт, автомобильная смесь, - пили мы, братишечка, чтобы отмахнуться от жизни... "Эх ты, яблочко!.." Он повел плечом, и ноги сами притопнули по ковру. Это же - счастье, полная жизнь! И, вдруг испугавшись, - не прыщик ли? - придвинулся к зеркалу. И загляделся на себя... Ах, Леви Левицкий, ты ли это?

  Положив бритву на стеклянную доску на туалете, смочил полотенце одеколоном, осторожно вытер щеки и шею. Припудрился тальком из пестрой жестянки. Эти предметы высокой культуры, разбросанные по столикам и креслам, усиливали ощущение полноты жизни. А помнишь, братишка, питерский пропотевший френч, хлюпающие сыростью башмаки, белье, липнущее к телу? Благословенные шелковые кальсоны, паутиновые носочки, лакированные башмаки, внутри выложенные замшей и посыпанные тальком, чтобы нога нежилась, как в утробе матери.

  Он отворил дверцу в ванное помещение - изразцы озарены пестрым витражом окна. Повернул никелированные краны, синеватая горячая вода зашумела в белую ванну, поднимая облачка пара, и вдруг ему стало страшно: слишком уже все хорошо... А вдруг все это - на ниточке? Он сел на край ванны, мрачно задумался. Еще в постели он просмотрел утренние газеты. Германия в особенности внушала самые серьезные опасения. Очень ненадежно. "Черт их знает, на что-то надеются же большевики. Прут напролом, да еще издеваются... Какие-то данные "должны у них быть для такой уверенности. Ой-ой-ой!.. Версальский мир! Пропаганды для европейской революции лучше и не придумать".

  Леви Левицкий закрыл воду, сбросил пижаму и, вздрагивая от звериного наслаждения, лег в ванну. Глядел на пестрых рыцарей на витраже.

  "Что, если все - вздор? Русская революция просто - затянувшаяся демобилизация? Большевики - книжники, спятившие с ума? Ну-те-с! Тогда версальцы не такие уж ослы. Германия и Россия - две половинки одного тела, - индустрия и сырье. Версальский мир весь целиком направлен против Востока, - считая от Рейна до Тихого океана. А если так, - Антанта получает рынок, какой и не снился человечеству. Германские заводы переходят к Франции и Англии. Широкий карательный марш на Восток. Народишки российских федеративных республик разметываются, как мусор. Вслед за армиями Антанты вливается излишек европейского населения. И великолепнейшую буржуазную культуру железным гвоздем приколачивают до самого земного пупа на веки веков - от Великой Британии до Тихого океана".

  Леви Левицкий длил наслаждение, поворачиваясь с боку на бок в ванне. Нет, будущее - лучезарно. За будущее он спокоен. И мысли его перенеслись к волнующей женщине из Баль Станэса. Вдруг он вспомнил: "Черт, цветов забыл!" Торопливо вышел из воды, растерся, надушился, припудрился и начал одеваться, выбрав самый лучший костюм.

  Роскошной бабочкой Леви Левицкий стремительно летел на огонь. По телефону он заказал букет белых роз. Легко позавтракал, без вина, - только рюмочка ликера с черным кофе. Спросил гавану в шесть крон. Попыхивая ароматным дымком (каким попыхивают только самые богатые люди на свете), самоуверенно, неторопливо вышел в вестибюль за шляпой и тростью. Навстречу с кожаного дивана поднялась Лили, пробормотала, что автомобиль уже нанят и ждет.

  - Превосходно, - сказал Леви Левицкий, беря у ливрейного мальчика шляпу и трость. Его не удивило ни землистое лицо Лили с провалившимися глазами, ни то, что нанятый автомобиль стоял не у подъезда, но довольно далеко от гостиницы, за углом.

  Усевшись на заднее сиденье машины, Леви Левицкий сказал адрес цветочного магазина. Шофер (Жоржик Гиссер), как будто не поняв приказания, быстро поехал не в сторону Биргельярлс-гатан (где был цветочный магазин), а к набережной. Леви Левицкий схватил его за плечо (Жорж, не оборачиваясь, болезненно оскалился) и крикнул с раздражением:

  - Елизавета Николаевна, скажите этому болвану по-шведски, - я должен заехать за букетом...

  Машина повернула на Биргельярлс-гатан. В то время, когда Леви Левицкий платил в магазине за цветы, шофер Жорж успел заскочить в уличный автомат и по телефону запросил Баль Станэс:

  - Гость наследил. Что делать?

  Голос Хаджет Лаше бешено, отрывисто:

  - В чем дело? Точнее...

  - Покупает на Биргельярлс-гатан огромный букет. Десятки свидетелей...

  - Невозможно!.. (Голос захлебнулся и затараторил татарские ругательства.) Все делается из рук вон! Позовите к телефону Елизавету Степанову. (Жорж ответил: "Нельзя, говорю из уличного автомата".) О, черт! (Опять по-татарски.) Ананасана... Бабасана! Везите, все равно...

  Букет был завернут в тончайшую шелковую бумагу. Леви Левицкий держал его на коленях, как свое счастье.

  Он был счастлив за эти двадцать пять минут перегона по великолепному шоссе от Стокгольма до Баль Станэса. Он сказал Лили, что Европа для него в сущности тесна, развернуться можно только в Америке, где, "душка моя, вот вам мое слово: этих башмаков не изношу, - буду иметь собственный банк и парочку небоскребов..."

  На завороте шоссе автомобиль почти коснулся крылом мелькнувшей навстречу машины, - она шла из Баль Станэса в Стокгольм. За стеклом две пары свирепых глаз укололи Леви Левицкого. Но заметила это только Лили, узнав Биттенбиндера и Эттингера. Затем - за поворотом - открылось кубово-синее, среди желтеющей листвы, длинное озеро. Лили указала на черепичную кровлю уединенного дома. Быстро покрыли дорогу вдоль леса. У подъезда дачи на садовой скамейке сидел Хаджет Лаше и добродушно курил из длинного мундштука.

  - А-а, милости просим, милости просим... Давно друг друга знаем, но не знакомы, рад, очень рад, - сказал Хаджет Лаше, задерживая руку Леви Левицкого. - И с цветами! По-европейски. Княгиня вас поджидает... Не нравится мне ее здоровье, - настроение, нервы... Да, да, все мы здесь чахнем потихоньку без родной почвы... Вера Юрьевна! - крикнул он, задрав к окну голову и расставя ноги, - гость из Петрограда... Да, поджидает она вас, очень поджидает... Елизавета Николаевна, по русскому обычаю гостя надо бы чайком. (Лили сейчас же ушла в дом.)

  - Да вы садитесь, Александр Борисович, в ногах правды нет... Давно ли из Петрограда? Ах, иногда все кажется, как сон какой-то... Помню, - давно ли это было, - Невский проспект: чинно, строго, прочно. Войска проходят с музыкой... Спешат чиновники, мчатся коляски, юнкера на лихачах. Помните пару вороных под синей шелковой сеткой - запряжку императрицы? Любил я глядеть, как, бывало, идет генерал в кожаных калошах с медными пятками, помните? Может быть, сам-то по себе заурядный человек, но сознание в лице, что - высший представитель империи. И это было внушительно. Солдаты - раз-раз - во фронт, юнкера - дзынь, дзынь - в четверть оборота, локоть - в уровень козырька! Красиво! И вместо этого на пустынном Невском - выбитые стекла и лошадиная падаль. Да, да, вот сижу здесь и размышляю о скоротечности всего земного...

  В это время произошло что-то мгновенное и мало понятное... В дверях дома появилась Вера Юрьевна. Только по росту, по меху на плечах Леви Левицкий узнал ее, - бледное, густо напудренное лицо ее было искажено гримасой перекошенного рта. Соболий палантин у самого горла она стискивала худой, в перстнях рукой, ногтями - глубоко в мех. На пороге споткнулась и с каким-то отчаянием протянула руку перед собой. Хаджет Лаше кинулся к ней, втолкнул в дом и захлопнул за собой и за нею дверь. Все это - в долю секунды. Леви Левицкий в недоумении остался на скамейке.

  Дотащив Веру Юрьевну до внутренней лестницы, Лаше придвинулся вплоть вздувшимся от гнева лицом и - без голоса:

  - Это что же... знаки? Ананасана! Знаки подаешь? Марш! В постель!.. Лечь... Предупреждение последнее...

  Под мехом он ловил ее руку, чтобы сломать пальцы. Вера Юрьевна пошла наверх по лестнице неживыми шагами. Лаше вернулся к Леви Левицкому. Ударил себя по ляжкам. Сел:

  - Вы видели? Ну что с ней поделаешь! Опять припадок истерии. Переволновалась, ожидая вас, что ли... Приказал, буквально силой, - лечь... (Всовывая папиросу в длинный мундштук.) Доктора, ах, доктора! Кого ей только не привозил... Без докторов, понятно, что - будь при ней муж, любовник, грубо говоря, хороший самец, - вот и все лекарство. Да, тяжело, Александр Борисович, мне, право, совестно перед вами... Да и княгиня будет в отчаянии... Приезжайте-ка к нам, батенька, запросто ужинать... Будут милые люди... Засидимся - останетесь ночевать... Условились, а? Завтра вечером, идет? Этот же шофер вам и подаст машину. Но только уж никаких букетов... И просьба... Не говорить никому... Знаете, голодные эмигранты такая бесцеремонная публика, - чуть где запахнет ужином, - так и тянутся на огонек...

50

  Остаток дня Леви Левицкий прогуливался по Ваза-гатан. Купил чудные перчатки антилоповой кожи и машинку для точки бритв. Потом зашел в кино, где шла новинка - "Три мушкетера". Три французских дворянина и их друг совершали чудеса храбрости во имя чести, Франции и короля. Леви Левицкий скучал, - кому нужна эта неправдоподобная чепуха?

  Ужинать пошел в известный кабачок "Три рюмки", но и здесь было