Главная » Книги

Чулков Михаил Дмитриевич - Пересмешник, или Славенские сказки, Страница 7

Чулков Михаил Дмитриевич - Пересмешник, или Славенские сказки


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14

льным образом.

-Государыня моя,- отвечал я ей с такою же прискорбностию,- от рождения моего не желал я искать моей смерти; но она, как немилосердое и неутолимое чудовище, повсеминутно зовёт меня к себе и ведёт столь страшными и мучительными стопами в вечность, что должен я проклинать моё рождение и тот плачевный день, в который зачался у матери моей во утробе.

Потом, проливая горькие слёзы, рассказал ей все мои несчастные приключения. Она присовокупила свои слёзы к моим. И так мы с час времени рыдали неутешно, и признаюсь, что, видя её слёзы, жалел я больше о её несчастии, нежели о моём собственном.

Далее, чтоб больше насладиться ей своею горестию, рассказала она мне свои приключения сими словами:

-Я происхожу от ингрян; родитель мой был человек бедный, следовательно, была бы я воспитана с превеликими недостатками; но судьба показалася мне тогда весьма благосклонною. В соседстве с нами жил знатный и богатый дворянин; он, увидев меня некогда, выпросил у моего отца и воспитывал меня благородным образом; имел сына таких же лет, как и я, и так вместе мы с ним воспитывались и учились. Когда ж начали понимать себя, то влюбились столь друг в друга, что изъяснить нашей страсти никоим образом невозможно; частое и ласковое обхождение сделало нас наконец совсем неразрывными, и мы клялись друг другу, чтоб вечно не расставаться. Пламени нашему ничто не препятствовало, и всё согласовалось с нашим желанием.

Его и мой второй родитель предпочёл красоту и добродетель мою всякой знатности и богатству и для того предприял сочетать нас браком. Во-первых, обогатил моего отца и мать; во-вторых, узнал совершенно наше согласие и потом приступил к брачным обрядам. Оные, к превеликому удовольствию, весьма благополучно кончились.

С сих пор началося моё несчастие, и судьба сколько была ко мне милостива, столь напротив того освирепела. В самый первый день похищена я в сие несносное для меня и страшное жилище. Здесь обитает неистовый и злобный волшебник. Он для того нарочно произведён адом, чтобы приносить всякий вред всему смертному племени. Он вынес с собою все из ада ядовитые зелия, посеял их в сём месте и также разметал местами и по всей вселенной; и сказывают, что он изобрёл медицинскую науку. Тому уже несколько тысяч лет, как причиняет вред людям, и, согласившись вместе со смертию, поядает великих императоров, прехрабрых полководцев, разумных министров, великих философов и учёных людей. Сей вредоносец, облетая всю вселенную, увидел некогда меня и смертельно влюбился, летал ко мне весьма часто во образе огненного змия и, принимая вид красавца, склонял меня на своё желание. Я не только чтобы думать о его любви, но несказанно страшилась такого злобного духа. Когда же я сочеталась браком, то он, не желая видеть меня в других руках, похитил на сие место и здесь меня заключил вовеки.

Красавица, окончив свои приключения, хотела описать мне злобу сего старого волшебника, как вдруг услышали мы превеликий шум, земля ужасно поколебалась, и все покои находилися оттого в превеликом движении.

-Ах! пропали мы!- возгласила она отчаянно.- Это он, и жизнь наша в опасности!

При сём её слове вошёл он в залу. Вид его столь был угрюм и страшен, что казалось мне, будто бы он превосходил злобою и самого адского царя.

-Как ты дерзнул войти в сие место,- говорил он,- не опасаяся за то жестокого наказания?.. Возьмите его,- сказал он не знаю кому,- и заключите в волшебную темницу!

Невидимые духи взяли меня под руки и вывели из покоев, бросили в ужасную темницу и в оной заперли. Те страхи, которые я до сего имел несчастие видеть пред этим, были ничто. Вся сия ужасная и пространная пропасть стонала наподобие адского жилища; стены её увешаны были анатомическими и другими приличными оным инструментами, на которых видна ещё была кусками запёкшаяся человеческая кровь. Посредине стояли смертоносные махины, одна из них метала из себя во все стороны острые иглы с таким стремлением, что оные совсем уходили в пол, в потолок и в стены и от которых нигде укрыться было невозможно; другая брызгала из себя с таким же обилием горячий свинец. И я бы, конечно, принужден был лишиться тут с мучением жизни, ежели бы не защищала меня от оных невидимая сила. Целую ночь беспокоился невидимыми злыми духами, которые не давали мне ни времени, ни места к собранию расточенного моего разума, однако ж они мне не вредили.

При рассветании дня увидел я в сей страшной темнице ту несчастливую красавицу: она, прибежав ко мне, ухватила меня за руку и очень поспешно привела в ту же залу, и говорила мне:

-Теперь злой волшебник полетел к своим товарищам; он вознамерился собрать их всех сюда и в их присутствии лишить тебя жизни, ибо думает он, что ты пришёл освободить меня и увести из сего проклятого жилища. Я имею способ ко освобождению тебя и желаю лучше подвергнуться всяким мучениям, нежели чтоб ты скончался безвинно; но любя меня весьма много, он того не сделает.

Потом повела меня в другую комнату, в которой на маленьком столике увидел я премножество пузырьков. Красавица, взяв один, капнула мне из него на голову, от чего тотчас потерял я образ человека и превратился в молодого и прекрасного орла: почувствовал в себе великую легость и мысленно выбирал себе выше облаков жилище.

-Сколь я несчастлива,- говорила потом красавица,- что сии составы против меня заколдованы и не действуют надо мной нимало; а если бы я могла от сего превратиться, то бы, конечно, последовала за тобой. Теперь ты не опасайся,- продолжала она,- хотя бы где он с тобою и встретился, то, конечно, не узнает: ибо он не имеет этой силы, чтоб распознать прямое животное от превращённого. Теперь тебе свободен путь, и ты можешь возвратиться в своё отечество.

Я благодарил её, сколько позволил новый мой образ, ибо все человеческие чувства осталися со мною, и хотя с превеликим сожалением, однако расстался с нею.

Поднявшись на воздух, позабыл я все мои несчастия и восхищался новою моею жизнею. Все её приятности представилися вдруг моему понятию; я с радостию воображал себе, что всюду имею отворённый путь, предприял лететь в моё отечество, а там увидеть Асклиаду, уведомиться обо всём и быть опять спокойным обладателем; но злое несчастие сильнее было моего желания. Как я уже сказал, что я беспокоился целую ночь, следовательно, не спал целые сутки или ещё больше; итак, начал меня клонить сон; для того выбрал я высокое дерево, сел на ветвь оного и отдался приятному сну.

Сколько я в оном находился, того не знаю, ибо пущенная в меня стрела лишила моего покою и свергла с дерева на землю. Упав на оную, потерял мои чувства и долго находился без памяти; потом, когда очувствовался, увидел себя в пребогатом доме и множество людей обоего пола, которые старалися помогать моему состоянию; это я усмотрел из их обращений, а языка их не разумел.

По счастию или больше по несчастию моему, получил я от стрелы лёгкую рану в правое крыло, и так весьма нетрудно им было возвратить мне прежнее моё здоровье. Когда уже я находился совершенно в оном, то приметил, что они весьма много любовалися на мой образ, и после уже узнал, что они никогда не видывали у себя орлов. Больше всех любовалися моим образом женщины и находили в нём, не знаю, что-то приятное; начали возить меня по домам и везде показывать. Я же предприял им показать, будто бы я был учёная птица, и так соответствовал им моими движениями и другими приличными бессловесной твари знаками. Вскоре уведомился о сём их государь, и я отвезён был к нему во дворец. Молодая государыня взяла меня в свои покои, и я находился там, более никем не видим.

Государь столь ревновал ко своей супруге, что не только люди, но и бездушные вещи, которые находились в её комнате, казались ему подозрительными. Он часто ходил к ней в покои, осматривал их всегда сам и никому не верил, и я после узнал, что он имел справедливую причину ревновать к своей сожительнице.

Некогда отлучился он из города на охоту. Государыня прибежала в превеликой радости в свои покои, выняла из-под некоторой урны ключ, отперла оным двери, которые сделаны были в стене и прикрыты обоями. Вышел оттуда статный и пригожий красавец. Он начал целовать государыню и делать ей всякие ласки, которых она с своей стороны оказала ему ещё больше. Целый день находилися они в сих упражнениях, и наконец, как я примечал, что надобно уже приехать государю, то она, простясь с своим любовником, заперла его опять в ту, может быть, ему весьма и приятную темницу, а ключ положила под ту же урну, в которой хранился пепел её предков.

Сие беззаконие и нарушение клятвы казалось мне достойно всякого наказания, однако сим она ещё не была довольна. Начал я примечать из её обхождений, что она меня слишком любит и почитает. В одно время сидела она под окном, на котором я находился; глядела на меня весьма пристально, потом, взяв к себе на колена, целовала мои крылья, подобно как у любовника руки. Наконец, написав письмо на своём языке, положила его пред моими глазами; я, посмотрев оное, показал ей знаками, что его не разумею; и так целовав меня весьма долго, наконец успокоилась.

На другой день Дина, так называлась государыня, принесла пред меня, как думаю, то же письмо на четырёх языках, из которых разумел я два, на нашем наречии было оно следующего содержания:

"Я изо всего примечаю, что ты не птица, а очарованный человек. Я, может быть, найду способ возвратить тебе прежний твой образ, а в воздание за то хочу, чтоб ты любил меня и был со мною не разлучен до конца твоей жизни".

Прочитав оное, не мог я пробыть без великого негодования на неверную сию женщину. Забыв весь страх и то, что должно мне было скрываться, попросил мановениями всего того, что принадлежало до письма, чему она весьма обрадовавшись, подала мне всё оное, я ей написал в ответ такое:

"Любить тебя, Дина, не буду никогда;

мне счастья больше нет верным быть твоему супругу;

и сей к тебе страсти чувствовать не буду;

не можно истребить мне благодарности к государю".

Взявши оное, ходила она, как думаю, к переводчику, и когда оттуда пришла, то приметил я некоторую досаду на её лице, которая, однако, скоро миновалась. Это уже был вечер; итак, раздевшись совсем, легла она не постелю и приказала и меня подать к себе. Сколько сил моих было, старался я от неё вырваться, но все старания употреблял напрасно, ибо она весьма крепко держала меня за крылья.

С час времени спустя вошёл к нам государь, подкравшись весьма тихо; увидел он, что голова моя лежала на её грудях. В одну минуту заключили меня в самую ужасную темницу, у которой ни дверей не было, ни окон; препроводив тут целую ночь, плакал я неутешно и просил немилосердых и совсем забывших меня богов, чтобы лишили они меня такой бедственной горестной моей жизни, перестали бы делать меня игралищем развратного несчастия. Но я увидел, что они ещё не довольны моим мучением и определяли испытать мне большее гонение судьбины.

Поутру вошёл ко мне человек, которой знал наше наречие; он подложил мне бумагу и велел написать что-нибудь нашим языком. Я не знал, на что это было, написал не помню что такое; он вынял из кармана то письмо, которым я отвечал государыне, сличил с этим и говорил, что я достоин за сие самой мучительной казни; его найдена была половина, ибо она, изорвав его, бросила. Сия же половина содержала в себе следующее:

"Любить тебя, Дина,

мне счастья больше нет

и сей к тебе страсти

не можно истребить".

Вскоре потом пришли ко мне вооружённые воины, взяли меня из темницы и понесли на приготовленный нарочно к тому сруб, чтоб на оном сжечь меня и прах развеять по ветру.

Несён я был между множеством народа, которые собрались смотреть сего позорища, как какой-нибудь злодей и преступник; всякий, как я думаю, желал видеть мою погибель скорее, нежели мне оная назначена была. И как увидел я приготовленное для моей казни место, то члены мои ослабели, кровь во мне застыла и в одну минуту лишился употребления моего разума.

Вдруг, не знаю, какое-то непонятное ободрение пронзило мой слух и воскресило меня как будто бы из мёртвых: услышал я голос разносчика, который между людьми продавал розы. В сём случае вспомнил я слова превратившей меня в орла красавицы, она кричала мне вслед, когда я с нею простился, нечто о розах; итак, думал, не получу ли от них человеческого вида, и для того начал озираться повсюду, чтоб увидеть того человека. Я его усмотрел, ибо он находился ещё впереди, и на таком месте, которого нам миновать было невозможно.

Начал я биться у воина, которой нёс меня на руке, чтоб тем ближе подвести его к тому месту, где стоял продавец. Когда же находились мы против оного, то я усмотрел к тому большую способность, схватил несколько листов от тех цветов и проглотил; в самое то время потерял я образ птицы и превратился в человека. Опутины, которые находились на моих ногах, весьма нетрудно мне было перервать, и так сделался свободен.

Вдруг приключилась от того превеликая в народе тревога; всякий смотрел кверху, ибо думали, что я, вырвавшись у воина, поднялся на воздух. Помешательство это весьма долго не утишалось, однако наконец кончилось народным смехом, к превеликой досаде ревнивого государя.

Страх принуждал меня оставить этот город, и я, надев приличное моему состоянию платье, то есть невольническое, вышел немедленно из оного. Весь день находился в путешествии и, не нашед нигде обитания, принужен был препроводить ночь в лесу. Освирепевшая судьба вела меня из беды в беду и из пропасти в пропасть.

В самую глухую полночь наехали вооружённые люди, которые, взяв меня с собою, привезли в город. Тут содержали весьма великолепно, и жил я в преизрядном доме. Всё, что ни есть редкое на свете, составляло мою пищу, платье носил я столь богатое, что мне редко и видать такое случалось. Прислужников при мне находилось довольное число, всё шло в изрядном порядке, и я думал, что судьба, сжалясь на моё горестное состояние, начинает быть ко мне благосклонна; а не знав языка тех людей, у которых я жил, не мог действительно предузнать моего рока.

В некоторое время предприял я обойти все покои того дому, в котором находился; в одном нашёл человека, который, сидя на кровати, весьма горько плакал. Как скоро я на него взглянул, то сердце моё облилось кровью, а глаза наполнились слезами, ибо печаль его не предвещала мне ничего доброго. Подошед к нему, спросил я его:

-Что причиною твоей печали?

-Этот великолепный дом,- отвечал он мне,- или, лучше, отверстый гроб несчастливым людям. Всё его довольство и все делаемые нам услуги готовят мучительное окончание жизни. Мы должны чрез три дни принесены быть на жертву здешнего города идолу и покровителю народа. Все чужестранцы заключаются в сём доме и после закалают их на жертвеннике. Два дни останется быть нам на свете и вкушать горькое удовольствие нашего состояния.

Услышав сие, я окаменел, ноги мои подогнулись, и я едва не повалился на землю.

"Что делается со мною,- говорил я сам в себе,- какое неистовое чудо овладело моею жизнею и какая немилосердая эвменидаЧтоб иной охотник выискивать погрешности не привязался к сему, что славянин употребляет в словах греческое божество; ибо частые войны и всегдашнее купечество у славян со греками перемешали множество идолов, и смесь сия была причиною тому, что славяне ходили в храмы греческих богов, приносили им жертвы и просили их покровительства. Так же и греки делали, когда находились в наших странах, но славяне всегда употребляли их на украшение всяких мест. пожрала благополучные дни мои и счастие? Уж не выгнанная ли из ада Мегера управляет моим жребием, и Клотона перестала прясть дни мои из золота и шёлку, которые проходили посреди забав и веселий; а ты, немилосердая Аропа, когда уже лишился я всей надежды и упования, для чего не перережешь бедственную нитку моей жизни? Куда ни обращусь и куда ни пойду, везде ожидает меня новое несчастие".

Итак, присовокупил я слёзы мои к слёзам моего товарища, и начали оплакивать вместе горестное наше состояние и ожидать непременного конца нашей жизни.

Когда настал для нас ужасный день, то увидели мы, что начинается в городе великое торжество; всякий выходил на публичную площадь в праздничном одеянии, начиналась в народе радость, и слышны были жертвенные песни. Сей праздник отправлялся у них богу жатвы в начале весны. Вскоре пришли к нам в дом жрецы, и сами своими руками отпрали нас губами и после намазали наше тело различными благовонными мазями; потом одели нас мантиями жёлтого цвета, смешанного с голубым, а на головы положили из различных цветов венки и так повели нас из дому.

Как скоро вышли мы на крыльцо, то стоящие пред оным другие жрецы запели божеские песни. Народ бежал со всех сторон, окружали нас толпами и усматривали из лиц наших, будем ли мы приятны их богу и по принесении нас в жертву получат ли они божеское снисхождение во одобренных нивах.

Сей ужасной церемонии описать я не в силах, ибо, находяся при смерти, не помнил ничего оного, только то ведаю, что мы шли окружены жрецами, у которых руки по локоть открыты были. В руках несли они превеликие ножи и топоры, и все были в белых запонах. Глаза их казалися наполнены кровию, и вместо смирения летали на их лицах неистовая злость и ярость.

Вышед из города, наконец пришли мы на нивы, на которые вынесен был и истукан земледелия; поставили пред идолом жертвенник и возложили товарища моего на оный.

Ужасное и варварское позорище! я теперь трепещу от страха, когда только воображаю сие неистовое зрелище. Связав ему руки, оборотили за голову и привязали весьма туго к жертвенному кольцу, также и ноги к другому. Потом стали все на колена, и читал первосвященник некоторую молитву. По прочтении оной поклонились все в землю и приступили к жертве.

Возможно ли снести: у живого человека начали вскрывать грудь. Сколько сил было моего товарища, кричал он отчаянным голосом и наконец скончался. По рассмотрении его внутренности и по прикушании крови пророчествовал жрец, что будущий год будет весьма хлебороден: для того, став опять все на колена, благодарили милостивого истукана. Потом, чтоб возблагодарить его больше, первосвященник, сняв с меня венок, надел на свою голову при громогласном пении других жрецов. Снята с меня была также и епанча, четверо жрецов и священноначальников возложили меня на жертвенник и прикрепили руки мои и ноги к жертвенным кольцам.

По прочтении первосвященником молитвы взял он жертвенный нож и приступил ко мне; как только намерился взрезать грудь мою, вдруг затряслась земля, и истукан, поколебавшись, говорил сие:

-Сия жертва мне противна, и вместо милостей за оную претерпит народ жестокое наказание!

Выслушав сие, возопили все громкими голосами, чтоб видеть меня живого; тотчас отвязали от жертвенника и, сняв с оного, одели тою же епанчою, и первосвященник возложил на меня мой венец. Потом, благодаря весьма много свой истукан, возвратились в город с такою же церемониею, где началось великое празднество, в котором препроводили целые три дни. Набожные и знающие гадание люди приходили в жертвенный дом, смотрели у меня на руках и на челе, нет ли каких-нибудь божеских знаков, не погрешили ли они весьма много приношением меня на жертву.

После то же учинило все собрание жрецов, раздевали меня и ставили в большой зале на некоторое возвышенное место; и так продолжалося сие примечание не меньше месяца, в которое время оказывали мне великую честь и почтение, довольствовали меня всем тем, чем только надобно довольствоваться одному государю. Наконец наградив великими сокровищами, выпустили из города, ибо не нашли они во мне ни одного божеского знака.

Вышед из города, первому человеку, который со мною встретился, отдал я все данные мне от жрецов сокровища, ибо казалися они мне опасными в моём пути, и сверх того уповал я по претерпении толиких несчастий увидеть моё отечество и возлюбленную Асклиаду, которую не променял бы на все драгоценности вселенной. И так в прежнем невольническом платье продолжал мой путь, в надежде увидеть моих подданных; но немилосердая судьба ещё ненасытима была моими мучениями и не переставала услаждаться моими горестями.

Как переходил я негде дремучий и частый лес, то, желая несколько успокоиться, сел подле одного весьма тихо журчащего источника; и в то самое время, как любовался сим прекрасным местом, ибо оно имело весьма прекрасное положение, увидел, что с высокой горы бежала ко мне свирепая львица. Челюсти её были окровавлены, казалось, как будто бы она теперь растерзала какое-нибудь несчастное животное, и бежала, может быть, утолить жажду в том источнике, подле которого я находился, но, увидев меня, удвоила она своё стремление и, разинув пасть, вознамерилась пожрать и меня. Ненасытимая её алчба и покрытые кровию глаза ясно показывали мне мою погибель; вместо того чтобы мне спасаться, помертвел я, сидя на месте, и не знал, что предприять при сём бедственном окончании моей жизни. Чем ближе находилась она ко мне, тем больше ярость её умножалася; и яснее показывалась мне моя погибель. Наконец чрезъестественная её злость и необузданное стремление, как видно, помутили несколько её зрение: набежала она на претолстое дерево и об него столь сильно ударилась, что, отскочив несколько назад, заревела преужасно и в скором времени издохла.

Собравши несколько ослабших моих сил, встал и продолжал мой путь, проклиная моё несчастие, рождение и собственно самого себя; ибо казался уже я и сам себе несносен, и мне мнилося тогда, что ни один человек не претерпел в жизни столько страхов и отчаяния.

Находяся не малое время в дороге, пришёл я наконец к стенам некоторого великолепного города, которой стоял на берегу морского залива, все ворота оного были заперты, и подняты мосты на том канале, которой окружал стены. Поля, на которых, как видно, были весьма плодоносные нивы, заросли все не нужною человеческому роду травою; леса казалися все в превеликом беспорядке, как будто бы сердитые вихри старалися искоренить оные до основания; источники и другие струи завалены были землёю и каменьями,- и, словом, находилось все в таком беспорядке, что казалось мне, будто бы обильная и щедрая природа не питала сего места плодотворными своими сосцами.

Граждане, увидев со стены, что я, ходя по полям, рассматривал их несчастие, вышли ко мне и взяли с собою в город. Пришедши в оный, отдали меня жрецам, из которых один знал наш язык совершенно и мог со мною разговаривать. Он уведомил меня о несчастии народном сим повествованием.

-Последний наш государь был человек весьма неистовый; он управлял, нами самым тиранским образом, утеснял знатных господ и насиловал их дочерей, казнил без милосердия всякого, который хоть мало противился его прихотям. Сделал кровосмешение с двумя своими дочерьми, которые в превеликом стыде и отчаянии закололись. Супругу свою умертвил он своими руками неповинную и наконец предприял услаждаться всякий день кровию своих подданных, что, видя, духовенство предприяло воздерживать его от того советами и другими способами. В скором времени возненавидел он всех нас, не пощадил и нашей крови; наконец, ужасно вымолвить, разорил все храмы до основания, сокрушил наших идолов и велел покидать их в презренное всеми нашими людьми болото, которое находится за городом.

Справедливые боги, перестав терпеть его беззаконию, послали на наши поля безобразное и превеличайшее чудо, которое, во-первых поглотило варвара нашего и обладателя, потом пожрало его сообщников, наконец гнев божеский ниспал и на нас, неповинных. Мы чрез всякие два дни отдаём человека на съедение чуду; но ещё избавляемся несколько тем, что некоторые отважные граждане, ездив по окрестным местам, ловят чужестранцев, которые заменяют наших граждан, и мы сохраняем их здесь для того весьма рачительно. Вчера отдали мы последнего, и если сего дня не привезут пойманных, то думаю, что город определит в снедь тому неистовому чуду жизнь твою и тело.

Услышав сие, вскочил я весьма поспешно, ухватил жертвенный нож, висящий тут на стене, и хотел лишить себя сам поносной и презрительной моей жизни. Но жрец воспрепятствовал мне оное и закричал, чтоб подали ему помощь: в одну минуту прибежало других множество жрецов, связали мне руки и приставили трёх сберегателей. Часа с три старались они наполнить меня мужеством и не страшиться предписанной мне смерти.

-Знать, что так судьбе угодно,- говорили они,- когда ты сам пришёл на свою погибель. Ты должен непременно скончать свою жизнь когда-нибудь; но за избавление целого народа умереть славнее, нежели скончаться поносною смертию. Мы напишем имя твоё в духовную книгу и всякий день будем поминать тебя пред богами, И просить у них вечного тебе блаженства, которое для всего смертного племени есть неоценённое сокровище; но оное достигнуть можно добрыми делами, а самоубийцы вечно заключаются во аде и не должны ожидать никогда своего избавления.

Что должно мне было думать тогда о моей жизни? Я укорял немилосердых богов, и власть их над людьми почитал тиранством, и столь ожесточилось несчастиями моё сердце, что я хотел скорее увидеть злое то чудовище, нежели мне предписано было. Всю ночь находился я в превеликом нетерпении, и живот мой столь мне сделался несносным, что всякую минуту ожидал я света.

Когда, восшед, потухала заря и кровавое для меня солнце взошло на мой плачевной горизонт, начался в городе великий плач. Вывели меня на народную площадь, всякий подходил ко мне со слезами и, оплакивая, облобызал меня в последний раз. Жрец, исповедав меня и сделав должное погребение, приказал народу вторично со мною прощаться. Сие плачевное позорище продолжалося часа с два, и я сидел облит весь слезами; потом, когда повели меня в ворота, чтоб выпустить за город, женщины и девицы взвыли тогда громкими голосами; и сие без выносу погребение плачевнее было всякого отходящего в вечность человека по уложению природы. Когда же выпустили меня из города, то заперли опять ворота и вошли все на стены смотреть свирепости чудовища и моего пребедственного окончания жизни.

Долго я ходил по полю и с нетерпением ожидал смерти: ибо в одно положенное время чудовище подходило к городу. Наконец появилося оно из густого лесу: вид его столь был страшен, что превосходил всякое ужасное адское безобразие. Крепость моя и мужество, чтоб без робости приступить к смерти, в одну минуту исчезли, и я столь отдался отчаянию, что едва меня держали ноги.

Ужасный тот зверь весьма скоро ко мне приближился, растворил алчные свои челюсти и хотел с превеликою жадностию пожрать меня. В самое то время поднялась ужасная буря и, схватив меня, унесла почти уже из рта того изверженного из ада страшилища; потом принесён я был опять в Аропин остров, и когда ввели меня в её покои, то, вскочив она с софы, бросилась целовать меня и посадила подле себя.

-По сих моих благодеяниях ещё ли сердце твоё не может быть ко мне чувствительно? Я приходила в тот ужасный замок, в котором должен был ты погибнуть от волшебника. Научила ту красавицу, как превратить тебя в птицу. Избавила тебя от казни, сказав, каким образом можешь ты получить образ человека. "Это не та красавица,- говорила тебе вслед,- но я, которая всегда стараюся о твоём благополучии". Когда хотели принести тебя на жертву, говорила я вместо истукана жрецам, что жертва сия не угодна богам, и тем избавила тебя от смерти. В густом лесу отняла я зрение у хотевшей пожрать тебя львицы, и наконец почти уже из рта выхватила у свирепого чудовища помощию послушных мне ветров.

Выговаривая сии слова, приметил я, что она краснелась; хотя желания её стремились преодолеть стыд и благопристойность, но, однако, совесть в ней ещё не умолкала. Что ж должно было мне отвечать на её приветствие? Она приключила мне все несчастия, и она ж извинялась ими, почитая то добродетелью.

-Государыня моя!- отвечал я ей, ибо досада моя не позволяла мне именовать её богинею.- Ты, без сомнения, сделала мне великие благодеяния, и твоя ко мне благосклонность превосходит всякое милосердие на свете; но я прошу тебя, чтобы не старалась возжечь в сердце моём пламень, ибо вместо благодарности чувствую я к тебе отвращение, и уверяю тебя, что ты по смерть мою не получишь от меня никакого любовного знака.

Выслушав сие, не показывала она мне своей досады, хотя оная явно летала на её лице.

-Ты видишь, сколь я тебя люблю,- говорила она опять,- что все твои досады вменяю ни во что: ты, овладев моим сердцем и душою, предписываешь мне новые законы и властвуешь мною так, как немилосердый победитель обезоруженным невольником; я вся в твоей власти, повелевай мною по твоему соизволению, лишь только окончай моё мучение и покажи мне сколько-нибудь твоей благосклонности.

Потом бросилась она ко мне на шею и начала целовать меня самым страстным образом; мысли её находились в беспорядке, душа волновалась моею несклонностию, а страстное её сердце трепетало от моей суровости. Вместо того чтоб приласкать, оттолкнул я её от себя презрительным образом. Тут-то овладела досада её сердцем, и показала она всю свою злобу, какую только можно было ожидать от раздражённой эвмениды.

-Постой!- сказала она, поскрежетав зубами.- Когда ты столь дерзостен, то скоро узнаешь власть мою и своё прямое несчастие; с этой минуты ты вечно будешь оплакивать жизнь свою и конца оной никогда не дождёшься.

Потом, вышед в другую комнату, взяла волшебную трость и, пришед ко мне, махнула оною по воздуху, и начала говорить следующее:

-Бурные и свирепые ветры! Понесите голос мой во ад и там внушите оный фуриям, чтоб немедленно явилися предо мною; а ты, великий ада царь, подкрепи душу мою приличною мне твёрдостию!

По сим словам узнал я, что она была волшебница. Весьма скоро появилися пред нею неистовые фурии, которым приказала она мучить меня во всю мою жизнь; потом позвала к себе своего исполина, сберегателя её острова, и приказала перенести меня на сие место и тут превратить в дерево.

В одну минуту подхватил меня тот неистовой гигант, принёс сюда и тут великим чарованием отнял у меня образ человека, и дал мне сей, в котором я и теперь нахожусь... Премилосердые боги!- примолвил Алим вздыхая.- Тронитесь моим мучением, освободите от сего несчастия или прекратите несносную жизнь мою; только чтоб Асклиада осталась после меня благополучною.

Продолжение повести об Аскалоне

Как скоро Алим окончил свои слова, то превеликий и престрашный лев унёс от него Аскалона, и он, желая, может быть, получить облегчение в своей печали, остался опять безнадёжен и думал, что уже во всю несносную свою жизнь не получит никакой отрады.

Лев на широкой своей спине взнёс на высокую гору Аскалона и там различными телодвижениями показал, чтобы он взлез на дерево, которое одно только на горе находилось и стояло подле одной пропасти, весьма много вдавшейся в гору. Когда Аскалон, не ведавший своей судьбины, находился уже на дереве, то лев, уткнув свою голову в ту пропасть, весьма поспешно отскочил от оной; потом поднялся в ней ужасный свист и выполз из оной превеликий змий. Нимало не медля, сразилися они и начали рвать друг друга без всякой пощады. Лев повреждаем был от змия во всяком месте, ибо ничто его не защищало, а змий, прикрытый чешуёю, находился во всякой безопасности; наконец пропорол ему зверь чрево, и упали они оба, утомясь, на землю; потом, собрав несколько сил, вступили опять в сражение, от чего утомясь ещё больше, почти уже без чувства растянулись подле пропасти.

Издыхающий зверь поднимал страшные и кровавые глаза свои на дерево и просил оными помощи у Аскалона, которому весьма не трудно было понимать его желание: чего ради сошед он с дерева, хотел обессилевших их умертвить обоих, чтоб тем лишиться ему неволи, освободяся от сих свирепых двух чудовищ; но, раздробив всю внутреннюю во змие, пощадил он обессилевшего льва, вспомнив то, что он весьма приятен к людям; сверх же сего надеялся, что зверь его выведет из сего незнаемого им места; итак, предприял ожидать, чтоб лев, собравшись с силами, оказал ему сию услугу.

Весьма в скорое время получил свирепый зверь все свои потерянные силы и показывал великую ласковость к Аскалону, которому, как казалось, изъявлял он свою благодарность; потом, посадив его на спину, понёс с горы на другую сторону к некоторому источнику, который весьма обильно протекал в прекрасной и украшенной различного вида цветами долине. Тут бросился в воду и не только что в одну минуту омыл кровавые раны, но и совсем заживил оные и, напившись оной довольно, показался Аскалону ещё бодрее и сильнее, нежели он был прежде. Подхватив его опять на себя, понёс с превеликим стремлением опять на ту же гору.

Как скоро вбежал туда, то отвалил от пропасти умершего змия, который прикрывал собою оную, влез в неё и начал выносить оттуда превеликие куски золотаПо доказательствам натуральной истории, есть некоторый род змиев, которые собирают разные металлы и каменья, хранят их в своих пещерах и лежат на оных., различные дорогие каменья и жемчуг весьма высокой цены, и другие редкие и блестящие слитки металлов, которые все предлагал он Аскалону в благодарность, что с помощию его победил своего соперника; но как увидел, что Аскалон отказывается и не хочет их принять, то, возвратившись опять в пещеру, вынес из оной маленький и чёрный камень, которой с превеликим усердием отдавал Аскалону.

Весьма тому удивительно казалось, что после великих сокровищ награждал его лев безделицею, но зверь весьма приставал к нему и всякими ласкательствами показывал, чтобы Аскалон взял с собою сей камень. Наконец вознамерился он исполнить зверево желание, взял тот камень и привязал к своему грудному талисману, ибо по малости его не знал он, куда его положить; потом лев отнёс его к тому дереву, от которого взял.

Алим, почувствовав подле себя некоторый шум, или, лучше, движение человека, спрашивал:

-Не опять ли я столь счастлив, что судьба послала мне того чужестранца, который слушал мои приключения?

-Я, любезный друг,- отвечал ему Аскалон, освободившийся от свирепого зверя,- я тебя обнимаю.- Но лишь только распростёр он свои руки и прикоснулся к дереву, дуб исчез, а вместо оного явился пред ним млаконский владетель во всём своём образе. Как Аскалон, так и Алим весьма много удивлялись и сделались неподвижными; однако Алим бросился целовать Аскалона и благодарил его весьма усердно за его одолжение.

-Возлюбленный мой друг,- говорил он Аскалону,- скажи мне, из которой ты страны света послан мне избавлением и какое милосердое божество привело тебя на сей не ведомый никому остров? Чем я могу возблагодарить тебя за сие и какую найду тебе услугу, которая бы могла сравниться с столь великим твоим благодеянием?

Аскалон, не ведав сам причины сему превращению, не хотел приять от него благодарности, и для того предприяли. они оба сыскать корень этой тайны, скрывающийся ещё от их понятия.

-Неужели сей камень,- говорил Аскалон,- данный мне от зверя, был тому причиною и сия малая вещь столь великую имеет в себе силу?

Алим отвечал ему на сие, что остров сей не прямой остров, но нечто околдованное, как он о том слышал.

-Весьма не трудно нам будет искусить сей камень, положим его на землю и увидим, какое произойдёт от того действие.

Аскалон отвязал его от талисмана и как скоро положил на землю, то вдруг сделалось ужасное трясение и весьма великий шум. По прошествии же оного Аскалон и Алим вместо острова увидели себя на корабле, что их весьма много удивило. Люди на оном вставали как будто бы от крепкого сна и смотрели во все стороны с превеликою жадностию, и казалось, как будто они год целый света не видали. Когда пришли в память, то Аскалон спрашивал, чьи они люди и кому принадлежат сии суда, ибо пред глазами Аскалона и Алима находились пять кораблей.

-Мы варяги,- отвечал кормщик корабля того, на котором находился Аскалон.- Военачальник наш, сын великого господина, по похищении разбойниками его любовницы предприял странствовать по свету и искать того, чего нет ему милее в оном; и так плавали мы в море долгое время и искали её до сих пор без всякого успеха; наконец пристали к сему острову, которой вы видите, и тут долгое время или были в некотором непонятном нам забвении или превращены были во что-нибудь, чего мы до сих пор не понимаем.

-Где же ваш начальник?- спрашивал Алим у него.

-Когда мы приехали сюда,- отвечал опять кормчий, то он с некоторыми из нас пошёл осмотреть сей остров и там превращён в дерево.- Потом указал им оное.

Аскалон прикосновением того же камня возвратил и тому прежний его образ.

-Великодушный незнакомец!- начал говорить превращённый полководец.- Я вижу, что ты, всегда стараясь о человеческом благополучии, находишь в том удовольствие, чтоб помогать им во всякое время.

По сих словах благодарил он весьма чистосердечно Аскалона и по просьбе его рассказал им малое своё похождение таким образом.

-Я, питая страсть мою к некоторой придворной девушке, был чрезвычайно в начале любви моей несчастлив. Всякий день страсть моя восходила на высшую степень, и всякий день получал я от неё новые огорчения; любовь моя долго боролася с моим рассуждением и наконец преодолела она разум мой и понятие. Я влюбился до крайности и не хотел отстать от Асы, так называлася моя любовница, хотя бы стоило это моей жизни; а не видав к получению её никакого способа, вознамерился употребить некоторую хитрость, которая может быть простительна страстному любовнику. Она уже была помолвлена за некоторого придворного человека, и когда предстали они в храм обещания, то и я пришёл немедля в оный. Когда же пришла Аса пред идол богинин и начала обещаться Салиму, так именовался назначенный ей жених; и когда выговаривала она сии слова: "Обещаюся препроводить всю жизнь мою..."- то я закричал весьма громко: "С Етомом!"- ибо я так называюсь, и не дал ей выговорить "с Салимом".

Услышав сие, жрецы определили, чтоб быть ей за мною, ибо выговоренное слово во храме обещания и пред богинею никогда переменяемо не было; итак, вместо Салима совокупился я с Асою браком.

Спустя несколько времени после нашего сочетания, когда прогуливался я с женою по пристани, то не малое число злодеев, окружив меня, подхватили любезную мою супругу и увезли её от меня. И так поехал странствовать по свету и искать её во всяком месте.

Находясь весьма долгое время в море, приехали мы наконец к сему острову, где хотели переправить наши суда и запастись хорошею водою. Я должен был сойти с корабля и посмотреть оные на сём острове. Как только я пришёл к сему ручейку, которой вы пред собой видите, то нашёл в оном двух девушек весьма прекрасных: они купались в сих целительных водах и были совсем наги; одна из оных, которая казалась поважнее другой, рассердившись весьма на меня, плеснула водою, от чего в одну минуту превратился я в дерево и сделался неподвижен. Потом вышед они из ручья, пошли к моему флоту и превратили его в некоторый малый остров и присоединили к сему, и мы до сих пор пребывали полумёртвыми. Кто ж такова была та девушка, богиня она или смертная, того я не ведаю, и мы её с тех пор уже не видали.

Етом, окончив таким образом свои приключения, благодарил вторично Аскалона за своё избавление, а Алим предприял просить Етома, чтобы он на своих судах отвёз их на остров Млакон; просил также и Аскалона, чтобы он согласился с ним туда поехать, ибо хотел он возблагодарить его там достойным образом.

Великая необходимость согласила всех и к одному предприятию. Етому во всякую страну ехать было не бесполезно, ибо он искал супруги своей по всему свету. Алим долженствовал увидеть своё отечество и Асклиаду; а Аскалон, имея неистовые мысли, всюду намерен был следовать; итак, исправив суда и запасшись всем надобным, отправилися они все в желаемый ими путь.

Находяся не малое время в морском плавании, прибыли они наконец под счастливые млаконские небеса и, пристав к острову, вышли на прекрасные берега оного, где простилися с Етомом, которого никак не могли уговорить, чтобы он побыл с ними несколько на острове; и так отправился он в свой путь.

Алим и Аскалон, желая условиться между собою, следовали в священную рощу и там хотели определить своё намерение, каким образом показаться им народу и уведомиться обо всех обстоятельствах, какие происходят теперь во владении Алимовом. Пришед в оную, нашли они тут некоторых жрецов, которые обыкновенно отправляли гражданские жертвы. Алим, укрывая как своё имя, так и достоинство, подступил к одному с великим подобострастием и просил, чтобы он уведомил его об обстоятельствах города и народа.

-Мы,- говорил он,- чужестранцы, желающие смотреть обыкновение и обхождение людей, путешествуем по свету и желаем уведомиться, какие природа рассеяла таланты по лицу земному и в каком месте утеснённая добродетель имеет лучшее своё прибежище.

-Вы здесь не сыщете добродетели,- отвечал жрец, вздохнувши весьма прискорбно,- она уже выгнана от нас, и, к превеликому нашему несчастию, думаем мы, что никогда уже сюда не возвратится. Мы возвели на престол,- продолжал он,- весьма попечительного о подданных государя, который всякий час старался о нашем благополучии, предупреждал наши надобности,- и, словом, столько был прозорлив, что предусматривал и отвращал всякое зло от подданных. Когда же утвердился он любовию нашею на престоле, начал поступать по своим пристрастиям: прежде всех возненавидел княжескую дочь Асклиаду, которую должен он был иметь своею супругою, отослал её от своего лица и после заключил в темницу. Те, кои держали её сторону, лишены всего имения и препровождают жизнь свою в изгнании. Вчера публикован в народе указ, в котором объявлено, будто Асклиада сделалась виновною со всеми своими сообщниками, будто она имела умысел, чтоб отнять жизнь у государя. Итак, завтрашнего дня увидите вы здесь самое ужасное и плачевное позорище, ибо будет она сожжена в первом часу пополудни.

При сём слове Алим переменился в лице, члены его затрепетали, и если бы не поддержали его Аскалон и жрец, то бы он, конечно, упал на землю. Аскалон, как возможно, старался скрывать пред жрецом сие подозрение; но тот, имея от природы проницательный разум, устремил глаза свои на Алима и не хотел отвратить от оного любопытного своего взора. Образ его показывал, что он весьма много удивляется Алимовой перемене и приключившемуся весьма чудному в природе его волнению. Сомнение его от часу больше умножалось, когда он приводил на память неисповедимые божеские ответы, которые они незадолго пред сим получали. Может быть, старался бы он и скрыть оное, но сердечное некоторое чувствование вылетало на важный его образ.

По приведении в чувство Алима не упустил он ни малейшей просьбы, чтоб пригласить их к себе в дом. Когда же пришли они в оный, то жрец, собрав своих товарищей, просил Алима, чтоб он сказал ему, какого он города житель и всё принадлежащее до его жизни; но Аскалон и Алим просили его, чтобы он позволил им несколько успокоиться: ибо предприяли они, как возможно освободить Асклиаду от казни, и для того хотели несколько посоветовать между собою уединённо, что им и позволено. И сие умножило ещё больше жреческое сомнение, ибо, нашед превеликое сходство в Алиме со своим государем, не знали они, как растолковать сие приключение. Божеские же ответы означали иногда, что владеет ими не действительный их государь. И так сделалось между ними превеликое волнение. Они хотели исследовать сию тайну, но не имели к тому ни малейшего следа. Всё было сокрыто от их понятия, и самая истина казалася им неисследованным неведением.

Алим и Аскалон, находяся наедине, искали способов ко освобождению Асклиады; но к превеликой прискорбности страстного Алимова сердца, не находили ни одного; одна только храбрость оставалася избавлением оной. Алим предприял твёрдо поразить своею рукою неистового того самозванца, который похитил у него престол, и вознамерился лишить его любовницы и супруги самою поносною и презрительною смертию. И так не сыскав больше никакого способа, положили непременно принести ярости своей на жертву незаконного обладателя народом.

Действительный млаконский обладатель препроводил всю ночь в превеликом беспокойстве и не желал ни на минуту иметь <покоя>. Он в сие время ходил осматривать в город места, которые ему возможность позволяла; между тем нашёл приготовленный сруб на погубление Асклиады и, словом, высмотрел всё к расположению предприятых им мыслей; потом ожидал с нетерпеливостию утра.

Млаконские небеса украшалися уже светлою синевою, тусклые облака, удаляяся от света, падали в западное море, горы и долины пили кровавую росу, чем предвещали в сей день ужасное стенание земли; солнце, взошед на горизонт, казалось, как будто бы отвращает свои лучи и не хочет глядеть в город, а особливо в то место, в котором опочивал тиран миролюбивого народа. Обыкновенные предвестники солнцева восхождения, приятные зефиры, которые на ясных водах подымают тихие волны, удаляяся от города, оставили поля и долины, ибо не хотели быть свидетелями варварского позорища; в отсутствии их горел воздух, и казалось, что все стихии воспламеняются от одной,- словом, вся природа на сём острове казалась в превеликом помешательстве.

Граждане, открывая глаза свои, наполняли их слезами, и везде слышно было сердечное стенание, всякий против желания своего готовился увидеть смерть законной своей государыни и неволею шёл на назначенное ему место. Жрецы затворили храмы и, скрывшись в оных, просили богов, чтобы они отвратили свой гнев от народа за невинную Асклиаду.

Время уже приходило к совершению дела. Аскалон и Алим, пришед, стали на таком месте, которое весьма способно было к совершению их заговора и которое они прежде уже назначили.

Началась плачевная и ужасная сия церемония: в начале шли несколько телохранителей с обнажёнными мечами, за ними следовали два жреца в печальных одеждах, которые должны были прочитать на срубе последние Асклиаде молитвы; за сими вели двух надзирательниц государыни, которых она весьма много любила и кои ей были всех вернее; пред Асклиадою шёл крикун, который во весь голос говорил народу, чтобы они помнили свой долг и никогда не дерзали восставать против государя, видя, как преступники законов жестоко наказываются.

За сими ехала государыня на белом коне, которого вели два совершителя сего неистового дела; она была в белом одеянии, которое было весьма долго и волочилося позади коня; концы оного несли два комнатные отрока и плакали столь горько, что казалось, будто они похороняли родную свою мать. Волосы у неё были распущены и лежали беспорядочно, иные по плечам и на груди, а другие висели за спиною, на голове её был венок из кипарисного дерева, которое означает печаль и погребение. Катящиеся по лицу её слёзы и не чувствительное сердце удобны были привести о ней в сожаление. В руках держала она большой золотой сосуд, в котором находились разные дорогие каменья и жемчуг, чем она обыкновенно украшалась в своей жизни. Оные сокровища и притом деньги раздавала она своими руками бедным людям, и притом можно было видеть, что каждый камень омочен был её слезами.

Как скоро народ увидел её в сем образе, то ужасно восстенал, и началось везде рыдание. Женщины и девицы, не убоявшись тирановой власти, отчаянно вопили голосами; некоторые рвали на себе волосы и хотели последовать государыне своей в неутолимую стихию.

Сие народное смятение нимало не уменьшало ярости повелителевой. Он появился народу в великолепной колеснице, в которой ехал на определённое им место, чтобы утолить свою злобу и насытиться казнию невинной Асклиады.

Как только поравнялся он с Алимом и с Аскалоном, то два сии раздражённые ироя хотели броситься на колесницу и положить его на оной мертва; но самозванец предупредил их намерение и, скочив весьма поспешно с колесницы, бросился пред ними на колена, несмотря ни на свой сан, ни на великое собрание народа.

-Я не знаю, кто ты таков,- говорил он Аскалону, весьма оробевши,- только ведаю то, что ты пришёл сюда наказать меня за мои предерзости. Я, припадая ко стопам твоим, винюсь перед тобою и подвергаю себя всякому жестокому наказанию.

Аскалон и Алим весьма удивились чудному сему приключению и, будучи от того в великом смятении, не знали, как растолковать им такое привидение; чего ради тиран просил их во дворец, где обещал объяснить вину свою подробно, и потом, оборотясь к Алиму, говорил:

-Твой народ- твоя и воля, повелевай им с сей минуты до конца твоей жизни, ибо боги сделались к тебе милостивы и меня отдали в твои руки.

Асклиада возвращена была от казни, и с превеликою честию проводили её в покои. Вместо плача сделалась превеликая радость, но народная молва превосходила ещё оную. Всякий видел перемену своего государя, но никто не знал тому причины; итак, объяснение оной весьма было потребно к открытию их судьбины.

Алим бросился прежде всего успокоить возмущённую Асклиаду, вывести её из отчаяния и уверить, что во образе его неистовый дух, о котором ещё и сам он был не известен, приключил ей все печали и мучения; но он нашёл её ещё без памяти, и не надеялись, чтобы скоро возвратила она потерянные свои чувства, чего ради приказал всем придворным врачам весьма прилежно стараться о её здоровье, а сам следовал к Аскалону и желал с ним вместе уведомиться о своей судьбине.

Когда он вошёл в свои покои, то извиняющийся пред Аскалоном тиран стал опять пред ними на колена и говорил следующее:

-Я волшебник, брат Аропы, твоей любовницы,- говорил он Алиму,- она, влюбяся в тебя, приняла на себя образ богини и показалась тебе во славе на колеснице, чтоб тронуть твоё сердце сколь красотою, столь и великолепием, и ещё, что мне ужасно вспомнить и за что боги сделались к нам немилосерды, очаровала она истукан Провов, который произносил против желания своего голос. Я по её велению принимал на себя образ провозвестника Перуновых повелений и толковал в роще тебе ответ Провов; потом её же научением царствовал год на твоём престоле и в твоём образе притеснял, сколько возможно мне было, Асклиаду, и наконец по повелению Аропину хотел преселить её в царство мёртвых; и действительно бы сие сделалось сего дня, ежели бы боги не подали вам руку помощи, а ей избавление в вас.

Сей чудный камень, который ты имеешь,- продолжал он, говоря Аскалону,- отделён от престола адского бога. В то время, когда мы принимаем власть над духами, клянёмся пред адским судиею сим кам


Категория: Книги | Добавил: Armush (27.11.2012)
Просмотров: 496 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа