Чулков Михаил Дмитриевич - Пересмешник, или Славенские сказки

тотчас сделал ему низкий поклон и препоручал себя в его милость при просьбе моей приятельницы. Препоручение моё принял он весьма благосклонно и представлял мне свои услуги, которые его добродетель показать мне определила. Опознаванье наше было скорое, и мы тотчас начали весть разговоры дружеские, из коих я увидел, что он был человек преразумный и пресведущий; потом, склоня речь свою ко мне, говорил мне следующее:

-Я стараюся всегда быть уведомлён о тех людях, которые подвержены ударам превратного счастия и, будучи в горести, не находят ни в чём отрады, кроме отчаяния, а я в таком случае не могу их оставить без утешения.

Сестра моя уведомила меня о твоём состоянии; ты лишился двух благодетелей и отца, которых ты всех равно почитал. Что ты печалишься об их кончине, это похвально, и ты тем показываешь чувствительную к ним благодарность; но когда сожаление о них производит в тебе отчаяние, это знак малодушия. Всякое несчастие должны мы сносить великодушно, и человек для того принимает своё бытие, чтоб испытать ему все коловратности сего света, ибо всякое в оном несчастие, чем оно свирепее, тем больше служит человеку к исправлению и, смиряя его, уготовляет ему будущее блаженство. Мы тогда, когда не бываем довольны, воссылаем на небо жалобу, негодуем на определение и сетуем о недолгом нашем беспокойстве, проклинаем нашу жизнь и безрассудно ропщем на создателя, не предвидя или не разумея, что он всё на пользу нашу строит. Премилосердое и справедливое существо захочет ли для такой бедной твари, каковы мы, быть когда-нибудь свирепым? Гнев его не может уместиться во всей вселенной, если мы раздражим его милосердие нашими неистовствами; но и тогда вседержитель наш отпустит нам грехи наши, а не истребит нас до конца. Итак, приписуя наши несчастия, в которые мы впадем сами собою, божьему произволению, или думаем, что оно нас наказывает, погрешаем против него и в заблуждении нашем не видим своего малоумия. Мы всегда стремимся к счастию и просим бога, чтобы он сделал нас его участниками в нашей жизни; но если спросить хотя одного, что есть счастие и в чём он его заключает и чего просит, то тогда и откроется, что он и сам не знает, чего желает. На сём свете нет ничего для нас полезного, кроме добродетели и премудрости, но врождённое стремление имеем мы к снисканию благополучия с начала нашей жизни и всякую минуту ищем оного; только оно покажется нам в будущей жизни, а не здесь, да и тому, кто оного достоин, явится. Начало нашего бытия стремится всякий час к окончанию, а конец сей есть благополучие, для которого рождаемся мы все. Добродетельный и боголюбивый человек достигает оного скорее, нежели тот, который ведет жизнь свою в пороках и отягчает неистовством природу.

Ты теперь сетуешь, что лишился своего счастия, которого ты истинно не имел и иметь никогда не можешь потому что нет его на сём свете. Люди дают имя сие богатству и тем погрешают сами против себя, ибо, получив оное, получают с ним всякое беспокойство; другие именуют оным высокие степени, а наипаче престол; но сколько великие господа претерпевают печали, о том уже все известны. Мудрейшие дают сие имя мудролюбию и спокойствию души, но сие спокойствие не что иное, как преддверие к счастию, а прямого благополучия ни один смертный не только получить, но и вообразить не может.

Итак, неразумно сожалеть о том, чего мы не имеем; такое самопроизвольное страдание не будет согласоваться с мудростию, и этакое сетование может назваться безрассудным. Остатки нашего великодушия исчезают припоминаниями несчастных случаев и приводят наконец в отчаяние, чего ради всеми силами надлежит стараться отваживать себя искать душевного спокойства, ибо одно оно только может сделать нас несколько совершенными.

Ты сетуешь теперь о потерянии своего отца и двух благодетелей, оплакиваешь их кончину и сожалеешь об них, но мне кажется, ты их тем оживить не можешь; итак, надобно радоваться, что они оставили все суеты сего света и наслаждаются сладким упокоением в блаженных Елисейских полях. Неужто ты желаешь, чтоб они приняли опять здешнее бытие для того, чтоб терзаться столько же, сколько терзались они в прошедшей своей жизни? Это ли знак твоей к ним любви? Поверь мне, что хотя б ты и звал их оттуда и мог их опять оживить, то они сами не захотят этого; итак, следственно, что стенанием своим ты их только оскорбляешь. Пожалуй, оставь ненужную свою печаль и старайся лучше употребить остатки своего века на снискание добродетели и на покровительство бедных людей; прибегай чаще молитвами к творцу вселенной, проси его о ниспослании тебе способов к получению честных нравов, любви к добродетели, коими тщися приобресть путь к блаженной кончине.

В таких и подобных сим разговорах прошла у нас с ним целая ночь, и первое сие свидание уменьшило несколько моей горести; потом всякий вечер посещал я сего добродетельного и разумного мужа и всякий час получал новые облегчения советами его в моей печали; и наконец не в весьма долгое время искоренил он совсем мою печаль. Я слушал его наставления с великим прилежанием и приятностию и начертывал их в моём сердце; частое моё с ним обхождение вселило в меня неописанную к нему любовь; разум его и добродетель сделали во мне к нему сердечное притязание; я нашёл в нём моего отца и обоих моих благодетелей. Напоследок не хотелось уже мне его никогда и оставить; итак, я положил, чтоб препровождать с ним жизнь мою до самого его скончания, что после действительно и сбылось.

Почувствовав в сердце моём необычайную к нему склонность и наполнившись истинною любовию, не бывал уже никогда с ним розно.

Некогда вечером, когда я имел с ним рассуждение о переселениях душ и на какой конец имеет человек своё бытие и когда мы были в середине оного важного разговора, тогда нечаянно и без всякого примечания взглянул я на его ногу, которая несколько выставилась из-под долгой его епанчи. Вдруг овладело мною чрезвычайное удивление, которое привело меня в сильное движение: я не знал, как мне растолковать моё привидение; нога его была обута в женский башмак, да притом же и сама казалась женскою.

Чтоб скрыть моё смятение, тотчас принял я на себя спокойный вид. Прежде я не инако думал об нём, как о пустыннике, и не старался примечать того, что не входило совсем в мою мысль; а тогда начал я рассматривать его руки, которые, как помню, прежде он от меня скрывал, а я, не имея нималого подозрения, совсем о том не догадывался. По счастию моему, сделал он тогда, разговаривая, такое движение, что открыл свою правую руку, на которую тотчас любопытные глаза мои устремились. Рука сия показалась мне наипрелестнейшею рукою женскою, и я, увидя оную, затрепетал, не зная сам от чего; и как любопытство моё уже не упускало ничего, тогда и голос его показался мне нежным, хотя пустынник и старался произносить его с некоторым напряжением, чтоб тем он походил на мужеский. Сколь ни слабо было сияние от лампад, однако глаза мои приметили между белыми бровями и седою бородою такую нежность и красоту лица, которые совсем переменили мои мысли и обратили дружество моё к нему в приязнь совсем другого рода. Сей вечер расстался я с ним не так, как обыкновенно. Собеседник мой, приметя, может быть, во мне смущение, встал, не окончав разговора, и пошёл поспешно в свою комнату, а я остался рассуждать ещё в пущем смятении. Однако ж недолго в оном находился: знакомила моя пришла тогда ко мне и извиняла своего брата, что он не возвратился ко мне, чему причиною, сказывала, застигшее его великое дело; потом завела со мною разговор, которого хотя начало было постороннее, однако конец клонился к тому, чтоб выведать из меня, не был ли я в кого влюблён и нет ли теперь у меня любовницы. Что не бывало у меня оной, то говорил я ей правду, а на что было такое сделано предложение, того ещё тогда постигнуть я не мог. Поговоря она со мною совсем о другом, пожелала мне спокойной ночи и простилась до другого свидания. На другой день с превеличайшею нетерпеливостию желал я увидеть моего наставника; минуты казались мне без него часами, но и он не менее хотел со мною свидеться; итак, прислал за мною своего служителя прежде обыкновенного времени. Когда я к нему пришёл, то начались у нас обыкновенные с ним разговоры, но которые текли у него смятенно; много раз перерывалися они у него не у места, и голос его при том трепетал; потом, сделав движение и смятенное восклицание:

-Ну,- сказал он,- пора мне делать превращение и вывесть тебя из заблуждения, которое причиняла тебе моя ряса.

Выговоря сие, скинул с себя в мгновение рясу, шапку, бороду и седые брови. Тогда из угрюмого пустынника предстала предо мною наипрелестнейшая красавица. Едва прелести её кинулись в мои глаза, я обмер, сердце моё трепетало, смущённые мои глаза остановили на лице её своё движение; мысли мои, прельщённые её заразами, пресекли вход другим воображениям; и, одним словом, я ничего не слышал и не видел, кроме неё, и сидел окаменелым, устремя на неё торопливые мои взоры.

Преобратившаяся моя красавица, приметя во мне сие смущение, прервала сама моё молчание.

-Тебе непременно должно показаться удивительным моё превращение, я этому верю и в том соглашаюсь, но когда ты услышишь причины, побудившие меня к оному, то, конечно, перестанешь тогда ему удивляться; и вот причина, побудившая меня к сему чудному превращению. По славе твоих изрядных качеств и добродетелей узнала я о тебе уже давно и имела к достоинствам твоим всегда почтение, потом уведомилась о всех твоих обстоятельствах, что ты славянин и здесь иностранец, что ты лишился
двух благодетелей и, наконец, своего родителя, что ты впал оттого в пресильную печаль, что, возненавидя свет и непостоянное его счастие, пришёл в такое страшное отчаяние, что хотел в молодых своих летах, оставя человеческое обхождение, удалиться в уединение и уже принял к тому меры.

Тогда я, побуждаема будучи человеколюбием и славою твоих достоинств, захотела вывесть тебя из твоего заблуждения, но, рассуждая о способах к тому, не находила их, потому что ежели бы я стала тебя увещевать в таком образе, в каком теперь нахожусь, то непременно б ты меня не послушал, а что больше всего, то б могла я впасть чрез сие в оковы злословия, да и ты бы сам не инако оное счёл, как признаком или моего неразумия, либо тщеславия, или же знаком моей к тебе любви, которая хотя сама по себе нимало не подвержена порицанию, но злословцы дали бы ей непременно имя беззакония. Итак, видя себя с сей стороны неспособною подать тебе помощь, прибегнула я к сей хитрости из одного сожаления к человеку, чтоб, превратяся в пустынника и человека, живущего под законом строгой добродетели, спознаться с тобою и отвлечь тебя от твоего странного намерения, доказав тебе заблуждения смятенных твоих мыслей. Намерение моё мне удалось; итак, я теперь довольна, исполнила должность так, чтоб заслужить от тебя имя приятельницы, коею хочу я быть тебе от искреннего сердца.

-Представь себе,- продолжал Славурон, обратясь к Силославу,- каково тогда было моё удивление по выслушании её речей. Я почти не верил сам себе, что всё то слышал и на неё смотрел; я не мог себе вообразить, чтоб женщина в её леты могла вмещать в себе такую добродетель и разум для спасения ближнего своего от напасти; напоследок, оправясь от моего смятения, благодарил её наичувствительнейшим образом, прося её и вперёд продолжать ко мне свою благосклонность, за которую обещал ей вовек остаться преданнейшим её слугою.

Но я уже не одну чувствовал к ней тогда благосклонность: прелесть её лица, добродетель и разум, летая в удивлённых моих мыслях, производили в сердце моём неугасимый пламень; и я уже не тот был больше Славурон, который стремился бежать в пустыню. Всё моё сердце и мысли прилепилися к прекрасной моей нравоучительнице, разлучение минутное с нею казалось мне ужасным гробом и сборищем всех напастей; итак, определил себя стараться узнать её обо мне мысли и выведать, не любовь ли была причиною старания её об удержании меня в свете.

Предприяв сие намерение, вникал я во все её речи, но противу желания моего находил в них неизъяснимую скромность. Наконец, доведя разговор до её состояния, просил её, чтоб она удостоила меня объявлением обстоятельств, касающихся до её жизни. Просьба моя без отговорок была удовольствована.

-Я,- говорила она,- уроженица города Афин, отец мой имел там сан священника-паладина. Некогда пришёл в дом наш иностранец под видом, чтоб просить отца моего принесть Афине обещанную им жертву; но в самом деле желание его было увидеть меня и свесть с отцом моим знакомство, чтоб чрез то получить свободный вход в наш дом. Он был житель здешнего города и начальник легиона; в Афинах был он тогда для некоторого дела по повелению здешнего кесаря; он меня по праздникам видывал в Минервином храме и влюбился в меня. И таким образом, сведши потом с родителем моим хорошее знакомство, зачал за меня свататься. Отец мой, зная его достоинство и добродетель, без всяких отговорок на то согласился.

Свадьба наша была сыграна благополучно, и по нескольких после оной днях, отправя муж мой положенное на него от кесаря дело, возвратился в своё отечество; напоследок по полугодном со мною сожитии, будучи в походе против варваров, убит на сражении; итак, я осталась вдовою и наследницею всего его имения, потому что других, кроме меня, наследников у него не было. Вот вся моя история,-примолвила она мне,- и я уже месяца с два вдовою.

-По окончании своей повести разговаривала она со мною о вещах посторонних; а я, напротив того, будучи мучим любовию, не думал уже более ни о чем, кроме моей страсти, покушался тысячу раз открыть её моей победительнице, но робость и стыд и важный её вид меня удерживали от исполнения оного. По крайней мере, старался я открыть оную околичностями и оными же взаимными образом и от неё получал. Таким успехом хитрости моей будучи ободрен, хотел было ей настоящее сделать открытие, но наступившая глубокая полночь помешала моему благополучию. Обладательница моя, не дав мне докончить начатых мною слов, встала поспешно со стула и, пожелав мне доброй ночи, оставила меня в пущем прежнего смятении, после чего и я пошёл домой, кляня несчастливую мою участь, сделавшую меня навсегда игралищем счастия.

Пришедши домой,- продолжал Славурон,- бросился я в постелю, но не для вкушения сладкого сна, а чтоб отдаться воле моих мыслей, которые всеминутно накладывали на меня крепчайшие любви оковы. Наконец, по долгом размышлении, покрыл меня Морфей своими крыльями, и едва я заснул, как прелестный призрак представил пред меня обожаемую мною красавицу. Сердце моё наполнилось восхищением, я бросился к её ногам и готовился изъяснить всё моё чувство, как вдруг вскрутившийся вихрь похитил её из глаз моих. Я закричал, и в самое то время вошёл ко мне мой служитель и докладывал мне, что незнакомый человек желает со мною видеться. Я его приказал впустить, служитель мой его кликнул, и незнакомый подал мне письмо следующего содержания, которое я ещё и до сих пор помню:

"Что я тебя любила, Славурон, оное доказали все тебе мои поступки, но я видела, если только не обманывалася, что и ты ко мне то же чувствуешь. Я было определила скоро уже увенчать нашу страсть и доказала бы тебе, что я стою твоею быть; я не афинянка и не жрецова дочь, как тебя вчера уверяла, а знатного в здешнем городе господина; но жестокие случаи воспротивились моему желанию. Прости, Славурон, я еду, судьба лишает меня твоего присутствия и влечёт в неизвестную мне дорогу, но если ты меня прямо любишь, то будешь искать меня и на краю света. Прости! и помни то, что я тебя люблю!"

-Ах!- вскричал я тогда: ужасный гром не может сильнее поразить, сколь я был поражён жестоким сим известием. Течение крови моей остановилось, грудь моя спиралася вздохами, лицо обливалося слезами, и я не инаким стоял, как приговорённым на казнь. В таком плачевном будучи состоянии, едва чрез час мог собрать расточенные мои мысли и, оборотившись к письмоносцу, спрашивал его, откуда он это письмо получил и кто ему его дал.

-Я,-ответствовал он,-имел нужду быть сего дня рано в предместии города; и когда, исправя оную, возвращался в город, тогда поравнялась со мною дорожная карета, из коей закричали вознице, чтоб он остановился, а после и меня прикликали к карете; в оной сидели две женщины, одна из них в самом цвете молодости, а другая уже в довольных летах, которая спрашивала меня, знаю ли я тебя. Я ответствовал, что хотя тебе никогда не бывал знаком, только по славе имени твоего о тебе известен. Тогда старая женщина говорила мне, что ты её племянник, и просила меня отдать тебе это письмо и извинить её, что она без прощения с тобою расстаётся, потому что этого ей сделать не можно, да и подлинно нельзя ей было никак из кареты отлучиться,- продолжал речь свою незнакомец,- потому что окружали оную шесть вооружённых конников, которые и меня насилу допустили к карете и с великой просьбой и слезами старой женщины отпустили меня с письмом к тебе. Вот вся моя история,- примолвил письмоносец и, поклонясь, пошёл от меня.

Я остался неподвижен, разум мой меня оставил, и рассуждения мои от меня удалились, лишиться живота в то время почитал я небесным даром; но мне уже и представлялось, что смерть моя ко мне приближается и возносит острую свою косу, чтоб ссечь меня и свергнуть в мрачное Ниево жилище. Напоследок вышел я из моего заблуждения, но чтоб отдаться в жесточайшую печаль; потом в отчаянии моём предприял я ехать и искать её по всему свету. Приказал тотчас оседлать себе коня и, не рассуждая ни о приготовлении к пути, ни о снабдевании себя нужным, сел и поехал, не зная сам куда. Смятение моё повсюду за мною следовало и не оставило бы меня долго, если б шум, сделавшийся подле меня, не разогнал его.

Я поднял глаза и увидел себя окружённым вооружёнными людьми, кои, не медля нимало, схватили меня с моей лошади, посадили в приуготовленную коляску, завязали в ней мне глаза и потом повезли меня; причём запрещали кричать и рваться, если не хочу быть умерщвлён. Сколько жизнь моя была ни несносна, однако ж не хотел я лишиться её от рук моих похитителей; итак, ехал, нимало им не противясь.

Потом привезли меня в темницу, которая показалась мне ужаснее и самой смерти, и тут заключили. Я препроводил всю ночь в великом ужасе и не знал, что мне начать в моей напасти. Поутру вошёл ко мне начальник стражи темничной и объявил, что приказано содержать меня тут наистрожайшим образом. Я спрашивал его, в чём я проступился и за что должен терпеть такое наказание. Но он мне на то ответствовал незнанием, прибавляя к тому, что он только то ведает, что я обвинён и что казнь совершится надо мною чрез три дни. Сказав сие, вышел он вон и оставил меня утопать в моём отчаянии. Тогда горесть моя от часу прибавлялася, и неизвестная судьбина терзала моё сердце наилютейшим образом. Я отдался совсем снедающей меня тоске и положил неробко лишиться тревожной моей жизни, нежели ожидать на свете по всякий час нового страдания.

Мало спустя потом услышал я стук у дверей моей темницы; я оглянулся к ним, ожидая, кто войдёт; но какой ужас поразил моё сердце, когда узнал я в вошедшей ко мне женщине Вестону, наперсницу моей любезной! Я почти помертвел и не знал, что подумать: она была окружена стражею, печальное её лицо не предвещало мне ничего доброго, в смятении моём не мог я ничего ей выговорить. Наконец, она, поглядев на меня глазами, изъясняющими отчаяние и страх, "увы!"- возопила, потом:

-Несчастный Славурон! Так и тебя, никак, судьба на то же осудила, на что и невинную Филомену!

-Как!-перервал я скоропоспешно её слова.- Неужели и Филомена содержится в сих ужасных местах?

-Нет,- продолжала Вестона,- она уже в царстве мёртвых.

При сих словах разум меня оставил, и я уже не помнил, где я находился,- жестокий обморок лишил меня всех чувств.

Спустя несколько времени я очувствовался, раскрыл утомлённые мои глаза и увидел Вестону и стражу её, старающихся мне помочь.

-Оставьте ваш труд,- говорил я им ослабшим голосом,- смерть в сём случае для меня не ужасна, а её почитаю небесным даром. Увы! на что мне жизнь, лишённому Филомены? Она одна её удерживала, а теперь более она ни к чему не служит, как только к терзанию моего сердца и к преданию тела моего на казнь неправедного суда.

При сих словах слабость моя опять ко мне возвратилась, и я пришёл в прежнее беспамятство, но попечение Вестонино скоро меня опять от того избавило.

-Успокойся,- говорила она мне,-теперь не время тебе отчаиваться, а надобно стараться о избавлении себя от грозящей смерти.- Потом она дала знать страже, чтоб она удалилась, что оная и учинила.

Тогда Вестона, уменьшая свой голос, говорила мне так:

-Если б я не страшилась о твоей жизни, почитая тебя за высокие твои достоинства, и не боялась бы также и себя погубить, так на что бы мне и приходить сюда о том тебя уведомить; но прежде всего хочу тебя уведомить о несчастии нашем. Ты уже ведаешь, что Филомена не афинянка, а дочь знатного вельможи сего города, но несчастие не перестаёт за людьми гнаться и при великих их санах. Отец твоей любовницы имел у себя давнишнего неприятеля, который завсегда старался его погубить. Оное ему третьего дни и удалось: он оклеветал противника своего кесарю, у которого он в великой милости. Итак, вчерашнего дня приказано над ним свершить казнь и умертвить ядом его дочь и всех домашних, а тебя взяли под караул как их сообщника, ибо злодей наш ищет всех тех погубить, которые хоть чуть ему покажутся подозрительны. Я бы и сама уже давно была в царстве Плутоновом, если б не удержал жизни моей до сих пор случай, о котором я тебя теперь же уведомляю.

Когда вчера нас повезли на казнь, тогда к окружающему нас караулу прискакал человек, который, пошептав нечто начальнику нашей стражи, опять уехал. Начальник, не медля нимало, велел мне выйти из кареты и, посадя меня в другую, которую велел тотчас сыскать, приказал меня везти в сии темницы, в коих я до вечера находилась, никого не видя. Под вечер пришёл ко мне объявленный начальник стражи и приказал мне из темницы за собою следовать. Выведши меня во двор, приказал подвезть карету, в которую севши со мною, приказал ехать в назначенное им место.

Таким образом приехали мы в город и остановились пред самым великолепным домом. Провожатый мой провёл меня в оный чрез потаённую лестницу и, введши в потаённую комнатку, оставил меня одну. Мало спустя потом вошла ко мне девица, которая по виду и платью своему показалась мне дочерью знатного господина, в чём я и не обманулась. Я поклонилась ей очень низко и положила от неё ожидать прервания молчанию. На поклон мой ответствовала она мне своим; потом, севши в кресла, приказала и мне сесть. Я отговаривалась, однако она меня принудила; потом, помолчав несколько, начала она так:

-Поступок мой покажется, может быть, тебе странным, и кто не любил, тот сочтёт его безрассудным и непотребным, а знающий сильную руку Эротову найдёт его, конечно, извинения достойным. Я, тебе признаюсь, люблю- и любовь причиною твоего освобождения от смерти. Знай, я дочь того, кто причиною несчастия вашего дома: мой отец погубил твоего господина, дочь его и всех сродников и служителей, в котором числе и ты была бы, если б я тебя не избавила.

Услышав сие, бросилась я к её ногам и благодарила её за великодушное ко мне покровительство, а она, подняв меня, продолжала так:

-Да, Вестона, ты теперь мне обязана своею жизнию, а я тебе буду своей, если ты пособишь моему предприятию. Слушай, я люблю Славурона и полюбила его с тех самых пор, когда покойная твоя госпожа начала его любить. Я знала, что и он её любит; итак, не надеясь тогда искоренить из сердца его такой страсти, коя одною смертию изгоняется, старалась и свою к нему скрывать и умерять; но теперь смерть Филоменина воздвигла её на высочайшую степень надежды, и ласкаюсь, что помощию твоею могу пользоваться его нежною любовию, которую он ощущал к моей совместнице и кою теперь питать ему к ней бесполезно и поздно.

Окончав свою речь, она замолчала и ожидала от меня ответа, а я не знала, что ей сказать; нечаянное её открытие смутило меня несказанно; наконец, боясь её прогневать долгим молчанием, ответствовала ей так:

-Милость твоя, государыня, оказанная мне в спасении моей жизни, столь для меня велика, что я не перестану во весь мой век её чувствовать и молить богов, чтоб они наградили тебя за неё тьмократно. Что же касается до Славурона, то я хотя охотно желаю тебе услужить, но не знаю, как сие дело начать; первое, то, что я в заключении и не могу его сыскать...

-Нет,- перехватила она,- ты его можешь завтра же найти, ибо он по приказу моего родителя взят и посажен в ту же темницу, в которой и ты находилась; ты можешь к нему завтра пойти и объявить, что я его люблю и что спасение жизни его зависит от соответствования его на мою любовь; впрочем, ни ты, ни он без сего не останетесь живы.

Сказав сие, она ушла и оставила меня в ужасе, жесточайшем прежнего.

Потом вскоре после сего пришёл ко мне начальник стражи и отвёз меня опять в сию темницу, подтверждая мне слова госпожи своей, а сего дня по приказанию приведена я к тебе, чтоб известить тебя обо всём том и получить на то от тебя ответ.

Окончав свою речь, Вестона замолчала и ожидала от меня оного.

-Представь ты себе,- примолвил Славурон,- каково тогда было моё смущение. Мысли мои и так уже были устрашены темницею, а смерть любезной моей незнакомки почти лишила меня разума; но принуждение отдать моё сердце другой, коей отец лишил меня всего того, что льстило мне на свете, показалось отверстым адом. Я пришёл в ужасное бешенство, проклинал причинителя общего нашего несчастия, оплакивал смерть моей возлюбленной, негодовал на её совместницу и выговаривал с укоризною Вестоне за неверность её к своей госпоже и за подлую робость к смерти; потом приготовлялся великодушно умереть. Вестона, со своей стороны, прилагала все способы меня утешить и склонить на своё требование, не оставила ни ласкательства, ни слёз, ни вздохов, которыми бы ей тронуть меня было возможно, но ничем не могла поколебать меня и так ушла, угрожая мне скорою смертию. Я остался один и призывал смерть, чтобы она меня сама сразила и лишила бы тем стыда умереть под рукою палача.

На другой день, когда я лежал на моей постеле и наполнял голову мою страшными воображениями о предстоящей моей кончине, отворилась дверь моей темницы и множеством огней осветилося ужасное моё жилище; потом вошли четыре невольника, одетые в великолепное платье, которые несли четыре золотые подсвечника со множеством свеч; за ними следовали несколько других, которые несли пребогатые золотые ковры и оными тотчас устлали пол бедственного моего жилища; потом принесли покойные седалища, покрытые бархатом, а за сими следовали ещё несколько и несли серебряную жаровню, которая благоухала разными ароматами, и уставили всё оное везде по надлежащему.

Всё это приуготовление показалось мне воображением, которое сон причиняет нам в своих объятиях. Я думал, что это одно только привидение. В сих пребывая мыслях и не избавясь ещё совсем от моего смущения, вдруг увидел я новое позорище, представившееся моим глазам. Прекрасная и великолепно одетая девица вошла ко мне в препровождении нескольких женщин; увидя меня, сделала мне учтивое приветствие и села потом в приготовленные кресла; а я, с моей стороны, желая ей ответствовать, наклонился и упал без чувства на землю. Я не знаю, что они со мною тогда делали, но когда я очувствовался, то увидел, что пришедшая госпожа, Вестона и невольники упражнялися в том, чтоб подать мне помощь.

-Увы! государыня моя,- возопил я вставши помогающей мне госпоже,- тщётно ты истощеваешь попечения свои, подавая мне ненужную помощь для спасения живота моего. Я не хочу жить более на свете: он для меня несносен и ужасен, когда лишился я в нём того, что мне более жизни моей льстило...

Посём я замолчал и потупил глаза мои в землю, изъясняющие глубокое моё сокрушение.

-Я почитаю твою печаль справедливою,- говорила мне, несколько помолчавши, незнакомая госпожа,- она показывает твоё доброе сердце и благодарность к той, которая тебя любила страстно, но теперь не имеешь ты нужды вдаваться в неё столь много. Достоинства твои сыскали тебе другую обожательницу, которая не уступает Филомене ни внутренними, ни внешними качествами. Это я,- продолжала она, несколько закрасневшись и делая вид и голос гораздо нежнее прежнего,- я, которая с усердием хочет заступить её место, сделать тебя владетелем моего сердца, имения и достоинства. Ты уже знаешь, что я знатного отца дочь и могу сделать всё, что только ни захочу, и думаю, что ты мою благосклонность не пренебрежёшь, когда найдёшь во мне высочайшее твоё счастие.- Потом она замолчала и ожидала с жаждущими глазами моего мнения.

Я не хочу тебе изъяснять,- продолжал Славурон,- какими чувствами наполнялось тогда тревожащееся моё сердце; отчаяние, кончина моей возлюбленной, досадное открытие, мщение за смерть моей любовницы и моё заключение разрывали оное на части и воздвигали чувство моё на всякое бедство. В сём будучи огорчении, взглянул я на неё весьма презрительно и сказал ей с гордым видом, что прелести её не токмо не в состоянии привесть меня в восхищение, но ниже выгнать из сердца моего огорчение, а напротив того, усугубляют во мне желание скорее умереть и тем избавиться от зрения гнусных убийц моей любовницы. Посём бросился я в мою постелю и более ничего не ответствовал на все их ласкательства и просьбы. Итак, окончав она бесплодно своё предприятие, пошла от меня с великим гневом, грозя мне скорою смертию и мучительною казнию.

Вестона, оставшися со мною, старалась ещё меня уговаривать, но наконец ушла более посрамлённою, нежели первая.

Спустя несколько времени увидел я Вестону опять со мною вместе; она бросилась предо мною на колена и просила меня ещё о том со слезами:

-Когда ты столь твёрд в своей любви,- говорила она мне, проливая свои слёзы,- то по крайней мере избавь меня, невинную, от мучения; прошу тебя хоть для этого соответствовать на любовь новой твоей благодетельницы. Завтра, конечно, нам умереть назначено. Оставь в сём необходимом случае на время непоколебимую твою верность к Филомене, избавь меня от смерти- извинят поступок сей все люди и самая твоя совесть.

Услышав имя моей возлюбленной, сердце моё окаменело, прогнало сожаление о Вестоне и вложило в меня бесстрашие выступить из сего света.

Наступившую ночь препроводил я всю в превеличайшем беспокойствии; смущённые мои мысли и беспрестанно терзающееся сердце ни на одну минуту не имели отдохновения. Я отваживал себя к смерти, но природное чувствование вселяло в меня ужас и трепетание; впрочем, не думал я искать избавления изменою моей возлюбленной.

Ужасная и плачевная для меня ночь снимала уже свой покров, и смертоносный день показывал своё лицо: всё покоилось к своей отраде, одно только моё страждущее сердце наполнялось большим мучением. На что я ни глядел, куда ни обращался и что ни воображал при близкой моей кончине, мне всё казалось мило. Мимоидущие люди, которых мог из темницы видеть, казались мне родными, и я всякого облобызал мысленно; наконец, и страшная моя темница сделалась мне милым обитанием. Я оплакивал и то, что должен расстаться теперь с нею.

Когда я был наполнен такими воображениями, отворилась дверь моей темницы и вошли ко мне ненадобная моя благодетельница и противная взору моему изменница Вестона; увидев их, пришёл я в беспамятство и упал от превеликого смятения на землю. Что они мне говорили и как старалися опять склонять меня, того я уже не чувствовал; они были тут очень долго и наконец так, как и прежде, без всякого успеха оставили меня.

Возвратив опять слабые мои чувства и спустя малое время, увидел я пред собою начальника темничной стражи, который говорил мне сквозь слёзы, чтоб я готовился к моей смерти и что уже час тот наступает. Услышав это, затряслись и подогнулись мои ноги, кровь во мне остановилась, бледность покрыла лицо моё; я хотел говорить, однако язык мой не поворотился. И так возвеститель моей кончины положил меня, бесчувственного, на постелю.

Потом, когда я пришёл несколько в себя, предстал мне жрец и повелел, чтобы я сделал последнее покаяние Богу, что я, не медля, и исполнил; и когда настало определённое время, принесли мне белую одежду, в которой обыкновенно водили осуждённых на казнь, и в неё меня одели.

Когда я уже был совсем готов, тогда Вестона, прибежавши ко мне, упала к моим ногам и просила меня со слезами, чтобы я согласился на их представление и чтобы я остался жить ещё на свете; и ещё в самое то же время принёс невольник мне письмо от новой моей благодетельницы. Я взял его трепещущими руками и, сколь ни слаб был в моём рассуждении, однако прочитал его; оно было следующего содержания, я и теперь ещё его помню:

"Когда уже ты не жалеешь себя, то, по крайней мере, прошу тебя, пожалей ту невинную, которая теперь терзается твоею смертию. Я чувствую мучение в моём сердце и, может быть, сама умру вместе с тобою".

Прочитав его, взглянул я на начальника темницы и сказал ему отчаянным голосом:

-Ну... уже ли время вести меня на казнь?

При сём слове приказал он воинам окружить меня; итак, повели из темницы и, выведши из оной, посадили в украшенную карету и, закрывши все стёкла, повезли в неизвестную мне дорогу.

Наконец, ехав очень долго, остановилася карета, растворили у оной двери и просили меня с великим подобострастием, чтобы я из неё вышел. Как только я выступил, начальник стражи и другой подобный ему господин взяли меня под руки и повели на великолепное крыльцо... Ты меня извинишь,- примолвил Славурон,- что я смятенно это буду тебе рассказывать, потому что я в то время почти сам себя не чувствовал.

На крыльце стояло множество господ и встречали меня как большого и надобного человека; потом, сделав мне с некоторым подобострастием дружеское приветствие, повели в покои, которые убраны были весьма великолепно и у которых все двери растворены были настежь. Когда я чрез оные шёл, провождаем встретившими меня господами, невольники предо мною открывали стоящие по сторонам жаровни, которые благоухали разными ароматами; впереди увидел я пребольшую залу и стол, накрытый на множество особ, весьма великолепный, как надобно бы быть царскому браку.

Перешед все покои, как только я переступил чрез порог в украшенную разными и редкими сокровищами залу, то вдруг огромная музыка перервала моё исступление, мысли мои начали касаться настоящему пути, окаменённое сердце начало смягчаться, и некоторое побуждение приводило его в радость, предшествующая глазам моим смерть скрылась от моего взора. В сём великолепном зале собрание было небольшое и показалось мне приятельскою беседою; всякий подходил и поздравлял меня с получением от кесаря милости, чему я весьма удивлялся и не знал, что отвечать на их приветствия.

Потом, когда уже все поздравили, начальник темничной стражи просил, чтобы я за ним последовал. Мы пришли в богато убранную спальню, где изготовлено было для меня множество великолепного платья; он спрашивал, которое я хочу теперь надеть, они все к моим услугам. Прежде всего просил я рассказать моё превращение, которое въяве смущало мои мысли.

-Государь мой!- отвечал он мне.- Ты скоро всё узнаешь: первый министр теперь в твоём доме, который уведомит тебя обо всём.

Услышав от него, что это мой дом, не знал я, что ему отвечать. Приключение это затворило мои уста, и я положил молчать до времени; удивление рассеивало мой разум, и мне представлялось, что беспокойный сон тревожил мою природу.

Сняли с меня то платье, в котором должен был я появиться в Плутоново владение, и нарядили в богатое, которое предзнаменовало, что жизнь моя опять возвращается. Когда же изумление начало отступать от меня понемногу, тогда, несколько ободрясь, вышел я опять в залу; в оной приняли меня с ещё большим почтением, и сели мы все за стол. Министр сидел начальною особою, а я по правую у него руку. Прочие сидели по достоинствам. Всех, сколько тут ни было, сердца и лица наполнены были радостию; очень мало продолжалося между нами молчание.

Министр начал мне говорить таким образом, что слушали и все:

-Приятель мой Славурон! Желаю, чтоб ты не счёл слова мои лестию, обыкновенною всем придворным людям, которых уверения не согласуются с сердцем; моё признание истинно и непорочно, я хочу объяснить о тебе моё мнение; знаю опять и то, что хвалить персонально- знак посмеяния или нечувствительно язвительной лести, но то должно быть из уст развратного человека, а моё сердце и язык к тому не обыкли. Беспримерная твоя добродетель и поступки, о которых известен я и весь город, толикое произвели во мне почтение, что я почитаю себя неудобным сделать тебе за них воздаяние. Я здесь первый министр и сенатор, следственно, должность моя уведомляться о разумных и добродетельных людях, предстательствовать о них кесарю и возводить на приличную им степень. Я сделал то и с тобою; только не знаю, не покажется ль тебе сие ненадобным. Ты здесь чужестранец; хотя мы и живём теперь в несогласии со славянами, однако с тобою поступить мы не намерены так, как с невольником, в доказательство чего представляю я это.

Он вынул из кармана бумагу, подал её своему секретарю и приказал ему читать. Это был именной указ следующего содержания:

"Милостию и произволением богов мы, кесарь, обладатель Греции и повелитель многия окрестныя земли и неисчётных островов, усмотря отменную и беспорочную жизнь иноплеменника Славурона, жалуем в наши телохранители сотником. Царское слово ненарушимо, и пребудет вечно достоин и почтён Славурон от моих подданных. Повелеваю кесарь Ал.".

Как скоро окончал секретарь, министр взял у него указ и отдал мне, потом все начали меня поздравлять, и тут я узнал действительно, что жизнь моя переменилась. Наполнившись великою радостию, бросился я к ногам сенатора и благодарил его, сколько восхищённые мысли позволили моему языку. Потом началось пирование, которого я здесь объяснять не буду; возьми в пример весёлых и несколько упившихся людей, но людей благородных и приятелей, то они будут примером нашей беседе. Во всё это время слушал я новые от министра обещания. Когда же настало время успокоиться, тогда сенатор и все с ним бывшие из дому моего уехали, и я остался в оном с моими служителями, которые мне определены были не знаю от кого и служили мне с великим усердием.

Когда я был при смерти, то и тогда не выходила из памяти моей Филомена. Проснувшись поутру, рассуждал я о сенаторе и очень много погрешал моим мнением против его добродетели; я думал, что он тот, который истребил отца её и по просьбе своей дочери сделал меня счастливым. Когда я рассуждал о сём, то прислал министр за мною, чтобы я поехал с ним во дворец. Одевшись очень поспешно, пошёл к нему, и поехали мы в царский дом. Кесарь принял меня весьма благосклонно и поздравил сам в новом моём чине. Приглашён я был к столу кесареву и в немногих особах обедал с ним вместе. Во время нашего обеда государь не говорил ни с кем больше, как со мною; я ему понравился столь много, что приказал он мне жить во дворце.

Очень в короткое время сделался я у него в великой милости и получил высокую степень. Когда государь наименовал меня своим другом, тогда я сделан был военачальником и имел столько счастия в сём случае, что любимцы государевы, которые были прежде меня и после, не имели такого успеха. Впрочем, при всём моём благополучии сердце моё не находило прямого увеселения, страдая о кончине моей любовницы. В одно время, желая о том действительно выспросить, позвал я секретаря моего в кабинет и требовал от него, чтобы он рассказал мне свержение любимца царского первого министра, но он отвечал мне:

-Государь! Сколько я помнить могу и сколько слышал и знаю всех министров, то в Константинополе такого приключения не бывало.

-Так это неправда?- вскричал я с восхищением.- Министры все здравствуют и ни с одним никакого несчастья не было?

-Справедливо,-отвечал мне секретарь.

Тут мысли мои совсем переменились, и отчаянная любовь встретилась с великою надеждою. С этих пор я стал больше задумчив, беспокоен, ничто уже не могло увеселить меня, и я старался быть всегда уединённым.

Некогда, прохаживаясь в придворном саду, встретился я с одним человеком, который подал мне письмо следующего содержания:

"Несчастная Филомена благополучному Славурону желает здравия.

Я нахожусь теперь в сём городе и просила бы тебя, чтоб ты меня посетил, ежели ещё остатки твоей ко мне любви тебе оное дозволят; но бедное моё состояние и порочная жизнь принуждают меня, чтобы я стыдилась моего неистовства. Прости навеки".

Как скоро я взглянул в письмо и увидел имя Филомены, бросился облобызать подателя письма, равно как будто бы ту, которая его писала. Прочитав его поспешно, просил я с нетерпением служителя, чтобы он проводил меня к ней. Служитель извинялся предо мною и представлял, что мне в тот дом войти не можно без повреждения моей чести, ибо, говорил он, живёт она в вольном доме.

-Я всюду следую моей страсти и ничего не опасаюсь,- говорил я ему.- Проводи меня!

Привёл он меня в самое бедное и последнее жилище, которое определено было для сраму и бесчестия. Как только я вошёл в него, то кровь моя замёрзла; бедность и нечестие моей любовницы представились мне во всей своей славе. Потом сел я в размышлении и приказал привести её к себе, но посланный объявил, что она показаться мне не хочет, причиною чему стыд её и раскаяние; однако по долгом сопротивлении вошла она ко мне.

Премилосердые боги! В каком состоянии я её увидел! Платье её состояло из шерстяного и худого рубища. Вместо того чтоб мне обрадоваться, облился я слезами и, сколько возможно, оплакивал её состояние, потом, освободясь несколько от великой моей горести, начал уверять её неистреблённою моею любовию.

-Бедность твоя продолжалась,- говорил я ей,- по этот час, если ещё остались в тебе хотя малые знаки ко мне горячности, то забудь её и будь со мною вместе благополучна: оставь это жилище и перейди в другое, которое я тебе назначу. Ты несчастлива тем, что жила в таком состоянии, а я ещё более тебя несчастлив, что имею злополучный случай видеть тебя в оном.

-Никак,- говорила она,- я недостойна того; я не для того желала тебя видеть, чтобы ты вознамерился переменить моё состояние; жизнь моя порочна, и исправления твои теперь уже не годятся; а желала я видеть тебя для того, чтоб, представясь в таком неистовом состоянии, омерзеть пред тобою и истребить слабые остатки твоей ко мне любви. Ты не старайся исправлять меня: я определила себя бесчестию, что может и тебе приключиться то же.

-Я всё забываю,- говорил я ей,- и желаю видеть тебя со мною.

-Я никак на то не соглашусь, и не старайся,- сказала она.

Ты поверить не можешь, Силослав, сколько стоило мне уговорить её. Наконец я сказал, что всё презираю и желаю быть с нею вместе. Выслушав сие, бросилась она лобызать меня и в великом восхищении говорила:

-Теперь терпение и сомнение моё кончилось, возлюбленный Славурон! Я столько достойна быть твоею, сколько ты мне верен. Я приношу тебе в дар сердце, наполненное непорочностию, я верна тебе, и ничто не может привести меня на другие мысли. Не сожалей о моей бедности: я столь богата, что можно только вообразить, а не иметь. Я в сём доме не за тем, чтоб подражать в нём живущим, а предприяла ещё испытать тебя; ты верен мне, того я и желала. Боги для меня милостивы, и я получаю тебя такого, которого оставляла на время для изведывания, однако я расскажу обо всём пространно у себя в доме; подожди несколько меня, я переоденусь в своё и приличное роду моему платье.

Потом она оставила меня и вскоре пришла одетою великолепно; итак, сели мы в карету и приехали на двор первого того министра, которого старанием и милостию получил я сие достоинство.

-Вот дом моего отца,- говорила она мне, когда мы въезжали в ворота. Сколько я этому дивился, мне кажется, и без описания всякому вообразить возможно. Потом вошли мы на крыльцо и в покои; в то время хозяина не было дома, и встретили нас её родная сестра и Вестона. Сестра её была та девица, которая приходила ко мне в темницу искать моей склонности. Непонятное приключение! Я желал с нетерпеливостию о сём уведомиться, однако просили меня, чтоб я несколько потерпел, а потом желание моё будет удовольствовано. Ожидая их родителя, препроводили мы время во взаимных приветствиях, и сие свидание столько приключило мне радости, что я почитал благополучие моё беспримерным; восхищение и надежда овладели моим сердцем и наполнили желанием.

Когда настал вечер и время подходило уже к ужину, тогда объявили нам, что хозяин с государем дожидаются нас в своих покоях; мы немедля пошли все трое к нему. Как скоро вошли в ту комнату, где они находились, то кесарь, взглянув на меня с великим восторгом, говорил мне:

-Друг мой Славурон! Тебя я вижу в сём доме; конечно, благополучный этот день хочет увенчать твою добродетель. Скажи мне, сколь ты теперь весел? Благополучие твоё совершается; я знал всю вашу тайну и почитаю её некоторым провидением богов, тебя счастливым, а Филомену благополучною; ты должен теперь оставить все твои беспокойства: прямое счастие тебя находит, будь весел и раздели радость твою со мною.

После сих слов благодарил я его от всей моей искренности. Потом пошли мы за стол, за которым ужинали все приятели, все друзья- и так, как будто бы родились из одной утробы. Я никогда не видывал столь весёлым государя, как в это время; он, как мне казалось, забавлялся и тем, что бы в другое время могло привести его на гнев, чего, однако, тут не было.

В половине нашего ужина, или к окончанию оного, говорил он мне:

-Славурон! Мне кажется, ты не имеешь причины сомневаться в моей к тебе искренности; я тебе друг, но друг ещё такой, который, несмотря на свой высокий сан, почитаюсь меньшим пред тобою; я ищу твоей дружбы, много раз старался доказать тебе мою приязнь, но не имел ещё такого случая, который бы открыл тебе моё сердце; теперешнее приключение довольно и предовольно к тому.- Потом, оборотясь к Неону (так назывался первый министр) и к Филомене:- С позволения вашего,-говорил он им,- начну я сказывать приключения ваши и мои.

Неон, встав со стула, говорил:

-Великий государь! Ежели ты принимаешь на себя этот труд, то мы не только что на сие соглашаемся, но и с превеликою радостию слушать будем.

-Мой друг Славурон!- оборотяся ко мне, продолжал государь.- Ни один человек врождённых в нас страстей удержать не может и должен им следовать; я люблю Филомену и, может быть, равно, как и ты, ею пленился; но судьба и её сердце противятся моему желанию. Я прилагал все старания, какие только представила глазам моим страстная любовь, но все они были без успеха. Чем больше я старался склонять её, тем больше чувствовала она ко мне отвращение. Признаюсь, что я столь был слаб в моей страсти, что ни в одну минуту не мог успокоиться; страстное моё сердце не позволяло никогда иметь мыслям моим другого воображения, как только обитала в них Филомена. Наконец, по долгом мучении и когда уже начало рассуждение колебать мою любовь, тогда предприял я известиться от Филомены, кому она отдала своё сердце. Она мне объявила, что обладает им чужестранец Славурон. В то время безрассудная любовь советовала мне величаться моим саном; я представлял ей, что я государь, а ты человек бедный, но после увидел, что в страсти этой пышное имя царь столько же велико, сколько и простой гражданин. Она не скрывала уже от меня ничего и уведомила меня, что происходило у вас в увеселительном доме, как она воздержала тебя от твоего отчаяния, каким образом с тобою рассталась и что уже ты находишься теперь в темнице. С сих пор сделался я участником вашей тайны и предприял осудить тебя на смерть, чтоб тем поколебать твою верность к Филомене и после получить её сердце. В сей для тебя крайности просил я её сестру, чтобы она искушала тебя. Всё было произведено в действо и шло изрядным порядком, но, впрочем, не имело никакого успеха. Ты отвечал с презрением на любовь новой твоей благодетельницы, клялся верностию к Филомене, несмотря на то что объявляли тебе, что она уже мёртвая; ты хотел принести ей и в царство мёртвых верное сердце, шёл без робости на смерть и ещё желал скорее, нежели тебе назначено было. Всё это мучило меня несказанно; самолюбие моё и сан мой советовали мне умертвить тебя тайно; я признаюсь в моей слабости; но воля богов и врождённое во мне сожаление преодолели такое варварство. Потребно мне было укрепляться, чтоб не опорочить себя; начал наполняться я великодушием, хотя и был к тому неудобен. Силы меня покидали, однако казался я бодр и спокоен, и ныне столь превозмог себя, что желаю совокупить вас браком, чем докажу, Славурон, что я тебе друг. Неон на это согласен, и мы уже с ним условились.

После сих слов я и Филомена бросились к ногам кесаря и Неона, благодарили их, ожидая своего благополучия. В один час всё было расположено, и назначен день, в который предстать нам в храме. Все наконец разъехались, а я выпросил позволение как у государя, так и у Неона, остаться ещё несколько тут, чтоб больше насладиться мне от Филомены желанным известием; также и она не меньшее имела желание уведомить меня обо всём. Итак, когда остались мы двое, то говорила она мне следующее:

-Теперь я столь в тебе уверена, что увериться больше не можно, и с охотою отдаюсь во власть твою; мне казалось весьма страшно поверить себя мужчине, ведая, сколь некоторые из вас ветрены и непостоянны. Они предпринимают всё очень скоро, но ещё скорее того отстают от своего предприятия, а ты не из того числа, я тебе верю. При первом моём свидании предприяла я изведать, верен ли ты. И так выдумала эту хитрость, сказаться тебе другим именем, и после объявить несчастие моему отцу под прямым моим именем, чтоб вероятнее тебе показалось. После, когда уже ты был в темнице осуждён на смерть и не колебался в твоей верности, тогда я торжествовала над всеми, которым мужчины изменяют. После того просьбою моею родитель мой принял о тебе стараться и возвёл тебя на высокую степень. Тут ещё страстное моё сердце тому не верило. Я думала, что такое великое достоинство и богатство может истребить меня из твоей памяти; итак, предприяла я принять на себя неприличное имя и бедное платье и тем тебя изведать, не возгордишься ли ты предо мною. Однако милостию богов, и больше снисходительной Афродиты, всё по м