Чулков Михаил Дмитриевич - Пересмешник, или Славенские сказки

ост трещали под его пятами, а иногда был легче воздуха; а чем ближе подходил к Аскалону, тем больше уподоблялся человеку и, подошед к нему весьма близко, сказал:

-Встань и ступай за мною!

Аскалон сколь ни отважен был в своих предприятиях, однако столь много чувствовал в себе страху, идучи за ним, что сего никак изъяснить невозможно. Наконец пришли они к одному великому камню, который в одну минуту поднялся, как только проводник дотронулся до него жезлом, который он имел в руках; под ним означился пространный подземный ход и весьма широкая из чёрного мрамора лестница, а по сторонам на оной в разном расстоянии стояли хрустальные высокие столбы, в которых горел весьма ясно огонь и освещал собою весь этот удивительный сход. Потолок сделан был из разноцветных каменьев, который казался произведён самою природою; камни блистали в оном наподобие ярких звёзд, отчего и свет и красота в оном усугублялись.

Аскалон за проводником своим следовал по лестнице весьма долгое время; наконец сошли они на пространное место, которое совсем подобно было сходу. Земли в оном не видно было, и весь тут пол состоял из чёрного мрамора, а потолок из таких же каменьев; множество хрустальных столбов и таких же лампад со свечами представляли место сие превращённым светом. Аскалон ни конца пространству, ни числа столбам и лампадам никоим образом узнать не мог.

Между оными находилось множество людей, но они походили больше на облака или на дух, нежели на человеков, и казалось Аскалону, что никто из них не дотрогивался до полу; но что его больше всего устрашило, так то, когда увидел он сих людей совсем в другом образе: иные имели из них козьи головы, другие змеиные, третьи львиные, и так далее. Всякое безобразие на людях обитало в сем месте. Некоторые были об одной ноге и имели множество рук; у иных увидел он глаза на грудях, а руки сверх головы; некоторые ни рта, ни носа не имели, и светился у них один глаз во лбу, и так далее.

Гомалис, так назывался проводник Аскалонов, приметив в нём необычайный страх, старался всеми силами ободрить его и наполнить отважностию. В сём укреплении Аскалона пришли они к воротам, которые сделаны были из чудного металла и походили больше на угрюмую тучу, нежели на затворы.

Гомалис немедленно приказал отворить оные. С превеликим шумом отверзли, как думал Аскалон, адские двери. Как только вышли они из сего освящённого огнём обитания, то Аскалон остолбенел, и вместо великого страха вселилось в него ещё большее удивление, и он столь много изумился, что принужден был остановиться и не мог продолжать пути своего за Гомалисом.

-Что с тобою сделалось?- говорил ему проводник.- Или сей новый свет привёл тебя в столь необычайное удивление?

-Не токмо приводят во удивление все сии новости,- отвечал ему Аскалон,- но я сам себя позабываю и теряю совсем понятие моё и стройное течение мыслей; теперь вижу то, чего во всю жизнь мою увидеть бы мне было невозможно, нежели бы я мог вообразить когда-нибудь об оном!

Аскалон видел там хрустальное небо, от земли не весьма возвышенное, на котором держалось всё великое пространство вод неизмеримого моря. Все чудовища, рыбы и гады, плавающие в бездне вод, видны были сквозь сей прозрачный свод; и что всего чуднее было, то плавающие на поверхности воды всякие суда так, как вблизи, осматривать было можно; солнечные лучи проницали сквозь воду и проходили сквозь хрусталь на землю, где не весьма в отдалённом от пришедших расстоянии видны были огромные и весьма великолепные палаты, которые сделаны были из чистого и жёлтого металла, подобного золоту, но он блистал пуще оного; посередине на верху оных сидел Атлант, который имел необыкновенную величину в положении своего тела, и держал на себе весь тот прозрачный свод.

К сему зданию сделаны были весьма искусною рукою прямые дороги, которые обставлены были невысокими, но густыми деревами прекрасного и благоуханного рода, и они столь были нежны, что когда дотрогивался до них Аскалон своими руками, то оных листы свёртывались и в одну минуту блекли; на них видны были различного рода цветы, и так часто, что казалось, будто бы число цветов превышало число листьев. Вся земля покрыта была зелёною и весьма нежною травою, до которой ни сердитые вихри, ни великие дожди, ниже всякая дурная погода дотронуться не смели, а одна нежная заря орошала её своими слезами. Вдали видны были другие преизрядные здания, которые как видом, так и цветами другу другу были не подобны; ведущие к оным долины украшены были цветами, между которыми ходили различного рода большие птицы.

Когда вышли они на некоторую круглую площадь, посредине которой стояла на великолепном престоле весьма великая статуя, которая на груди, на руках, на крыльях и на ногах,- и, словом, по всему телу имела открытые глаза, которые казались живыми и находились в беспрестанном движении,- тут Аскалон увидел бесчисленное множество прямых дорог, и на конце каждой по великолепному зданию. По дорогам вдали и близко, как где случилось, прохаживались женщины великими толпами, и были все в белом одеянии; головное и другое украшение состояло у них из цветов; и когда прохаживали они мимо Аскалона и Гомалиса, то последнему весьма низко кланялись, по чему догадывался Аскалон, что проводник его в сём месте обладателем, и для того начал просить его неотступно, чтобы он уведомил его, где он находится и зачем приведён в сие сверхъестественное обитание.

Гомалис сел на лавку, приказал то ж сделать Аскалону и начал уведомлять его такими словами:

-Аскалон, когда уже определил ты не повиноваться воле богов, а следовать всегда собственным твоим пристрастиям, то сие для меня великое счастие: ты находишься теперь под моим покровительством и всё, что для тебя угодно, выпросить у меня можешь; а для Гомалиса всё в свете возможно, выключая освящённых вещей, к оным одним только прикоснуться я не смею. Не устрашись,- примолвил он,- услыша моё происхождение: я диявол и князь надо многими духами. Когда свержены мы на землю, то праотец наш Сатана разделил нам владения. Иные обитают в воздухе, другие на земле, а мне досталось обитание в водах. Сие всё, что ты ни видишь, моё подданство, и все повинуются воле моей без всякой упорности; здесь большая часть обитают духов, но суть множество и из смертных, которые пожелали отдаться воле моей самопроизвольно. Бывает некоторое время в году, что приходит на отдавшихся мне людей великая тоска и жаление о свете. Испускают они великий и отчаянный плач об отлучении от богов, и все соединёнными силами приступают к воротам и желают отсюда выйти. Тогда всё множество демонов, которых ты видел в проходе, защищают те огромные ворота, в кои мы прошли, и тем удерживают их в сём месте до определённого к наказанию их времени.

Сия статуя,- продолжал он, указывая на глаза того чудовища,- послана ко мне из ада и дана подмогою власти моей и силы. По ней узнаю я, что делается в моём владении, и она всё, что я ни вздумаю, представляет; в доказательство тому увидишь ты теперь опыт.

Потом сказал он громким голосом:

-АСКЛИАДА!

В одну минуту сделалась из той статуи супруга млаконского обладателя.

Аскалон, увидев сие, пришёл в великое удивление, вскочил и бросился пред Гомалисом на колена и начал его просить, чтобы он неизъяснённым своим могуществом призвал действительную Асклиаду в сие место, за что обещал всегда исполнять его волю и быть послушнее всех из его подданных,- одним словом, совсем отдавался во власть демона Гомалиса.

Князь духов обещался ему сие исполнить и хотел отдать в руки его Асклиаду с тем уговором, ежели Аскалон поклянётся Сатаною и всем адом и даст ему рукописание своею кровию, и потом что он ему прикажет, то Аскалон исполнит. На всё согласился сей неистовый злодей и следовал за Гомалисом для исполнения своего обещания.

Пришли они в то великолепное здание, и там на месте заклятия отрицался Аскалон богов и своих родителей и после дал на душу свою рукописание. Возрадовался тогда ад, и все бесы торжествовали в сие время; после положили на него печать со изображением и с именем Сатаны.

Гомалис, окончив сие радостное для себя дело, поручил исполнить ему первое такое приключение.

-Слушай, возлюбленный мой Аскалон,- говорил он ему,- те люди, с которыми ты теперь обитаешь, суть не купцы. Кидал владетель некоторого города, подле границы китайской, который называется Омар, а Ранлий первый министр того государства и опекун Кидалов.

Артаира, мать сего владетеля, ещё при жизни мужа своего, храброго государя Клаига, влюбилась чрезвычайно в своего сына и желая совокупиться с ним плотски, но страх и позорная молва удерживали её от того до самой смерти Клаиговой; а теперь, когда уже не опасается она власти мужней, то положила непременно исполнить своё желание. По смерти отца своего сел Кидал на родительском престоле, и первое, к великому своему беспокойству, приметил в матери своей сию порочную к себе страсть и, размышляя очень долго сам с собою, предприял не открывать того никому, а как возможно стараться самому отвратить родительницу свою от сей презренной всеми любови.

Артаира, под видом советования своему сыну, посещала его каждый вечер, старалась всегда в такое время, в которое был уже он на постели. Кидал весьма долгое время пренебрегал сие неистовое предприятие матери своей и укорял её беззаконием, устрашал за сие божеским гневом и всем адским мучением. Наконец внезапно почувствовал в себе слабость и узнал, что и в его сердце вселилась сия порочная страсть, и в одно удобное к тому время едва воздержался от сего непростительного греха; ибо Артаира, оставив всякую благопристойность, была перед ним весьма дерзкою.

Кидал, увидев, что сил его недостаёт к воздержанию, открыл сие Ранлию, которого строгая добродетель и весьма просвещённый разум тотчас изобрели средство к утушению сего неистового пламени в двух единой крови сердцах. В тот же самый вечер сел он на корабль, к чему пригласил и Кидала, и, так приехав на сей остров, остался тут воздерживать Кидала от такого греха, который никогда без наказания не останется.

Артаира теперь в великом отчаянии и прилагает все силы, чтобы найти своего сына ко исполнению своей страсти. Ранлий живёт под покровительством богов, и добродетель его столь велика, что мы, сколько ни стараемся, никак не можем её поколебать; он уже почти отвратил Кидала от той страсти и теперь старается привести его к большему почитанию богов. Остаётся весьма короткое время, в которое можем мы ещё искусить Кидала; без Ранлия согласится он на требование материно. Сей грех весьма редко случается на свете, и для того, кто доведёт из нас смертных ко оному, тому бывает великое награждение от князя всех духов.

Аскалон понял из сего описания, какая услуга надобна от него Гомалису, ибо он ни о чём больше не помышлял, как о злодействах и смертоубийствах.

-Я догадываюсь,- сказал он князю духов,- надобно тебе, чтоб я убил Ранлия, для того что вам к нему прикоснуться не можно. Сие в угодность твою охотно я исполню и обещаю, что завтрашний день увидишь ты меня в сём месте с головою незнакомого мне чужестранца.

Гомалис был тем весьма доволен и приказал вывести Аскалона на поверхность острова.

Сей злодей человеческого рода ещё при первом свидании старался узнать, имеют ли великую преданность к Ранлию его слуги и с охотою ли они повинуются его власти, и узнал, что они поневоле пребывают заключены на сём острове и принуждены претерпевать всё, лишася своих родителей, жён и знакомых и оставив детей и домы. Итак, обнадёжил их своею милостию, обещал наградить каждого и дать им свободу, уверил, что отвезёт их в отечество, и тем склонил каждого на свою сторону.

Как солнце стало уклоняться и ночь готова уже была взойти на небеса, Ранлий, которого рок вёл уже к концу его жизни, пригласил с собою Аскалона и пошёл в некоторое приятное место с оным прогуляться. Намерение его состояло в том, чтоб дать наставление Аскалону к исправлению зверского его нрава и весьма вредных склонностей.

Пришед во уединённое место, только что хотел было он произнести похвальное своё намерение в действие, но неистовый Аскалон предупредил его желание и, выхватив весьма поспешно свой меч, лишил невинного и добродетельного Ранлия жизни. И как только отрубил ему голову, то нечаянно увидел, что пристали к острову и весьма близко к тому месту, где он находился, два большие и военные корабли; с оных воины выскакали весьма поспешно на берег и рассеялись по всему острову. Те, которым случилося напасть на Аскалона, подхватили его и тотчас представили к некоторой женщине, которая была весьма прекрасна и одета в воинскую одежду; она шла ещё тогда с корабельной лестницы, поддерживаема двумя храбрыми воинами. Как скоро увидела Аскалона, обагрённого кровию и держащего в руках голову.

-Увы, милосердые боги!- возопила она тогда отчаянно.- Не накажите меня ещё большим несчастием, которого уже сил моих сносить недостанет!

Потом приблизившись к нему весьма робкими стонами, спрашивала:

-Скажи мне, незнакомый, государь ты или подданный, варвар или законный отмститель умерщвлённому тобою человеку?

-Государыня моя,-отвечал ей Аскалон,- ты не имеешь никакого права требовать отчёта в моих делах. Подданные твои воины поступали со мной весьма дерзко, за что или они, или ты претерпишь достойную месть; не думай, что я бессилен и не в состоянии отмщевать тому, кто весьма нагло со мною поступает, чему в доказательство служит держимая мною голова; всякий не избежит сего рока, если дерзнёт отнять у меня данную мне от богов волю.

Сии произнесённые Аскалоном слова показались Плакете, так называлась сия женщина, отчаянного и находящегося ещё в ярости по отмщении человека, чего ради предприяла было она обойтись с ним как возможно ласковее. Но в самое это время пришли несколько из воинов и объявили ей, что нашли они ещё пять человек на сём острове и двух женщин, им служащих. Потом увидели идущего к себе Кидала, и как узрел он в руках Аскалоновых голову, то тотчас узнал, что оная отнята была у его опекуна. В одну минуту прослезился и начал весьма неутешно плакать; в сей злейшей горести не мог произносить слов, чтоб уведомиться о несчастной судьбине Ранлиевой. Наконец собравшись несколько с силами, упал на плечо к Аскалону и говорил ему следующее:

-Скажи, любезный мой друг, какие варвары приехали на сей остров, и сия прекрасная женщина, которая, думаю, повелительница над оными, мне кажется, превосходит лютостию своею всех свирепых зверей на свете. Неужели сей незлобивый и добродетельный муж Ранлий при первом свидании приключил ей столько досады и огорчения, что она велела отнять у него жизнь таким мучительным образом? Праведное небо! На что ты в такое прелестное тело вложило варварскую душу, что ни леты, ни смирение, ни добродетель, которую имел в себе мой предводитель и питомец, не могли привести её к сожалению о нём!

Так, сударыня,- продолжал Кидал, обращался к Плакете,- называю тебя тиранкою и вместо обыкновенного к вашему полу почтения и преданности чувствую омерзение и отвращение за учинённое тобою зверство.

Плакета, слушая сии слова, пришла в превеликое удивление и ожидала на оный ответа от Аскалона, которого ни стыд, ни совесть тогда не трогали, и он весьма спокойным образом говорил Кидалу сие:

-Я удивляюсь твоему малоумию и приписываю его не иному чему, как молодым твоим летам и не созрелому ещё разуму; вместо чувствуемой тобою печали и ненависти должен ты благодарить Ранлиева убийцу. Боги вручили тебе правление народом, о котором должен ты иметь всякое попечение, но вместо оного бросил престол, последуя сему грубому и своенравному старику, заключил самопроизвольно себя на сем острове, предпочёл неволю- короне и сделался из самовластного господина- слугою; или ты не представляешь никогда, что разоряются твои подданные, утеснены будучи, может быть, каким-нибудь налогом или неправедною войною; терпят жестокие гонения, лишася своего защитителя и покровителя; может быть, всякий день проливают слёзы, ожидая твоего к ним возвращения; а ты столь жестокосерд, что никогда о них и помыслить не хочешь, за что, конечно, получишь ты от бога и от природы жестокое наказание. Уехал ты сюда для воздержания себя от некоторой известной тебе и мне порочной любви. Сие глупое намерение достойно смеха и должно предприято быть закоренелым в старых людях своенравием. Не мог ли бы ты воздерживать себя, владея народом, и мне кажется, что удобнее можно преодолеть себя тогда, когда великие дела занимают больше твой разум и почти выгоняют из памяти всякое пристрастие. Я убил Ранлия, ненавидь меня, а к сей незнакомой героине имей должное почтение, ибо мы оба не знаем ещё её сложения.

Плакета не говорила тогда ни слова, ибо она не знала ни малейшего происхождения сего дела; однако видя незнакомого Кидала в неутолимой печали, старалася всеми силами воздерживать его от оной; но все её старания не имели ни малейшего успеха. Кидал отдался отчаянию и, не говоря ни слова Аскалону, пошёл в своё жилище и там хотел оплакивать своего добродетельного друга, а Плакета приказала воинам своим похоронить тело, о котором не знала она ничего, и следовала весьма поспешно за Кидалом. Пришед к нему, нашла его лежащего на постеле в великом отчаянии, чего ради, не желая беспокоить, призвала к себе его служителей и уведомилась обстоятельно, кто он таков и для чего живёт на сём пустом острове.

Ночь находилась уже в полной силе, и для того Плакета пошла для успокоения своего на корабль, а подле Кидала оставила своих телохранителей и приказала, чтобы оные соблюдали жизнь его со отменным рачением. Пришед туда, хотела она отдаться приятному сну, ибо время уже оное наступило; но вместо чаемого покою начали разные воображения терзать её сердце, стройное течение её мыслей пришло в великий беспорядок; некоторая тоска вселилась в грудь её и начала помалу развращать её разум. Думала она весьма крепко, но о чём, того сама не понимала. Похвальное намерение, для которого ездила она по свету и приехала на сей остров, начало нечувствительно исчезать из её понятия, все предприятия и расположения в её разуме потухли, и оставалась одна только тень оных. Нежное её сердце почувствовало потом совсем неизвестную Плакете жалость, победоносные глаза наполнилися слезами и против воли орошали прекрасное лицо её.

Сие приключение привело её в некоторую робость, и для того встала она с постели и позвала к себе Брамину, как участницу своих тайн и верную другиню; и когда начала рассказывать ей о чувствуемом ею теперь непонятном беспокойстве, то в одну минуту жаркая кровь в ней взволновалась, стыд покрыл её прекрасный образ, и она, не окончив, легла спать на постелю. Добродетельная Брамина проникла тотчас сию тайну и, будто совсем оной не понимая, сказала Плакете, что, может быть, претерпенное ею беспокойство тому причиною, советовала ей, как возможно, успокоиться и уверяла, что поутру всё оное пройдёт.

Плакета не отвечала ей ни слова и лежала, прикрыв шись подушкою; чего ради Брамина оставила её в покое, или, лучше, ещё в большем прежнего беспокойстве, в котором находилась она всю ночь. При рассветании дня несколько забылась сия беспокойная государыня и лишь только затворила свои глаза, то мечталось ей, будто Кидал в великом отчаянии, сожалея о своём предводителе, хотел заколоть себя кинжалом, чего столько испужалась Плакета, что в ту ж минуту проснулась. Сердце её трепетало, и наяву уже лишалась своих чувств. Пренебрегая всё, хотела бежать к нему сама и уведомиться о его судьбине; но образумясь несколько, узнала, что сие порочно и не похвально; хотела послать Брамину, но стыд воспрепятствовал ей произвести и сие предприятие в действо.

В сём случае узнала она причину своего беспокойства, с великим прискорбием сожалела о потерянии своей вольности, сетовала о своём беспокойствии; но в самое это время чувствовала некоторую в себе радость, которая против воли её обладала её сердцем. Сие следствие вкореняющейся в сердца наши любови рассеивало её разум и приводило мысли совсем в непонятное ей движение, всякое воображение в её разуме имело окончанием предмет, недавно ею овладевший. Все предприятия, желания и самое сердце прилеплены были к прекрасному образу Кидалову. Напрасно старалася Плакета, не известись о нём, уехать с острова. Всё влекло её увидеться с оным, но неслыханное доселе в женщинах мужество преодолело её желание.

Она послала одного из своих воинов привести на корабль оставленных у Кидала телохранителей, которые, пришед, объявили ей, что Кидал не столько уже чувствует отчаяния и приходит помалу в прежние свои чувства. Плакета, укрепив своё сердце и собрав почти уже все потерянные силы, приказала поднять парусы и поехала от острова, оставила Кидала; но любови к нему оставить ей было невозможно, которая поминутно возрастала в её сердце.

По малом забвении, когда отворил плачевные глаза свои Кидал, то первое предприял возблагодарить незнакомую героиню за оказанное ею об нем сожаление. Пошёл он на тот берег, подле которого стояли корабли, и как увидел, что оных уже нет, то вздрогнул необычайно и пришёл в великое удивление; сердце его в то время тронулось и облилося кровию, как сам он сие чувствовал. Первое, вообразились ему весьма живо все прелести ушедшей Плакеты, начал он воображать её поминутно, и чем больше думал, тем становилась она приятнее и вкоренялась больше час от часу в его прельщённые мысли. Время удаляло Плакету от острова и умножало в сердцах сих двух любовников начавшуюся внезапно страсть.

Кидал вдруг поражён был двумя нечаянностями, то есть великим сожалением и ещё больше того любовию: чего ради находился уже совсем неспособным сносить уединения. Он возвратился домой совсем не с теми мыслями, которые имел, вышед из оного. Печаль его о Ранлии начала уступать место любви, сетование его исчезло, и родилась на место оного великая задумчивость.

Три дни не говорил он со своими служителями и находился в таком глубоком смущении, что они отчаявалися видеть его живого. В четвёртый день, когда находился он в таком месте, на котором имел первое свидание с Плакетою, и простирая плачевный свой взор в пространное море, увидел нечаянно сражение между собою двух морских чудовищ, которые, поражая друг друга, приближались к острову; и когда приближились весьма близко к оному, то дельфин победил своего неприятеля, который очень скоро скрылся во глубину и больше уже не показывался.

Кидал уверен был действительно, что дельфины не допускают утонуть человеку и выносят из моря на твёрдую землю. Не отпуская его далеко от берега, бросился с горы в воду. Дельфин, озрясь тотчас назад, увидел, что человек бьётся между волнами, возвратился и, посадя к себе на спину, поплыл к той стороне острова, где находилась мель и можно без всякого препятствия взойти на берег, и тут хотел оставить Кидала; но он не сходил со спины его и держался за оную весьма крепко, по чему узнал дельфин, что человек сей не хочет быть на этом острове, и так пустился с ним в пространное и неизмеримое море.

Аскалон по ушествии от него Кидала пошёл к тому камню, под который сходил с Гомалисом, и там ожидал к себе князя духов, держа в руке голову невинного человека, которую принёс он жертвою демону. Гомалис немедленно вышел к нему из водяного ада и, приписав ему достойную похвалу за весьма важную услугу, говорил:

-За сие дам я тебе Асклиаду, и ты что хочешь, то можешь над нею сделать. Вот тебе перстень,- продолжал он, подавая оный Аскалону,- в нём обитает дух, который будет тебе послушен только в том, что принадлежит до Асклиады, а в прочем власти твоей более повиноваться не будет; меня же больше ты не увидишь до тех пор, покамест судьба не лишит тебя жизни; с Кидалом что воспоследует и что учинит Артаира- я это знаю, и открыть тебе мне оного невозможно; голову сию похорони ты вместе с телом и после предпринимай всё, что тебе угодно, только опасайся каяться в том, что ты дал мне рукописание: ибо прежде ещё определённого окончания твоей жизни заключу тебя во ад на все неизъяснённые мучения. Прощай!

Выговорив сие, Гомалис исчез, а Аскалон пошёл положить голову к телу, и когда сие исполнил, то, пришед в Кидалово обитание, нашёл слуг его в жестокой печали и погружённых в слезах. Они объявили ему, что государь их пропал, и думали, что какой-нибудь зверь поглотил его живого. Аскалон, памятуя слова Гомалисовы, обнадёживал их, что он жив, и прилагал старание целую неделю для сыскания его; ибо он не ведал, куда скрылся Кидал, а как в сие долгое время не мог найти его, то и подумал, что Плакета каким-нибудь тихим образом увезла его с собою.

Оставив попечение о сыскании Кидала, предприял стараться, каким бы образом приехать ему на остров Млакон: чего ради пришед в уединённое место и отвязав от талисмана данный ему Гомалисом перстень, надел его на руку и увидел пред собою человека, который готов уже был исполнять его повеления.

-Слушай, мой друг,- говорил ему Аскалон,- мне надобен корабль для отправления в Алимово владение.

-Завтра оный будет к сему острову,- отвечал ему дух,- ибо по повелению Гомалисову некоторые мореходцы потеряли на море путь; они заедут завтра сюда, и я должен быть проводником их. Ты, Аскалон, делая меня человеком, должен перстень этот иметь на руке; а если где не должно мне быть, то снимай его и привязывай к талисману, тогда я видим не буду.

Аскалон благодарил его за сие уведомление и, возвратясь к Кидаловым служителям, приказал им готовиться к отъезду.

Поутру проснувшись, увидели они пришедший корабль, и начальник оного, пришед к ним в обитание, просил от них помощи и показания дороги. Аскалон обещал ему сделать сию услугу, а в воздаяние за оную просил, чтобы он отвёз его на остров Млакон. Мореходец с радостию к тому обязался, и начали потом приготовляться в путь. Корабельщики починивали на судне снаряды, запасались свежею водою и радовались, что имеют нужду сыскать потерянный путь.

Служители носили их имение на корабль, готовили место Аскалону, так, как своему повелителю, и ожидали нетерпеливо пришествие его на оный; а он в уединённом месте располагал вредное своё предприятие и усердно старался о произведении своего злого намерения в действо, и как начал думать, что весьма хорошо расположил свои мысли, то пришёл на корабль и приказал оный отвалить от берега.

В четвёртый день их путешествия, в которые во все дул им благополучный ветер, увидели они корабль, брошенный на мель и почти совсем повреждённый. Аскалон посылал туда на малом судне, и приехавшие объявили, что корабль тот стоит пятый месяц на сём месте и люди на оном съели все свои припасы, а теперь бросают жеребьи и едят того, на которого падёт сие несчастие.

Аскалон поехал сам на тот корабль, и когда вступил на оный, то люди, которых уже весьма мало осталось, бросились к нему и, упавши пред его ногами, просили избавления, которых приказал он перевести на свой корабль; потом, ходя по каютам, нашёл в одной сидящего мужчину и держащего на коленах своих прекрасную женщину, которая казалась при последнем уже издыхании. Мужчина назывался Менай, а женщина Ливона, как после уже о том узнали. Менай сидел бесчувственный и смотрел на Аскалона недвижимыми глазами; у Ливоны во рту был его рукав, который столь крепко сжала она своими зубами, что насилу вынять у ней оный могли.

Аскалон, не сжалясь над нею, но почувствовав скотское желание, предприял, как возможно, стараться о приведении её в хорошее состояние, послал на свой корабль за припасами и велел весьма скоро изготовить хорошее кушанье. Между тем, как оное готовили, терзался сей неистовый зверь ревностию и в одну минуту вместо ожидаемой милости возненавидел он Меная как своего соперника и приказал одному из своих воинов или служителей, взяв несчастного Меная, отвезти от корабля далее и там бросить его во глубину.

Приказание его немедленно исполнено, и сей несчастный человек, хотя уже был без чувств, однако когда вели его с корабля, то думал он, что подают ему руку спасения и избавляют от голодной смерти; на утомлённых глазах его благодарность была написана, и он целовал руки у тех воинов, которые вели его на погибель, ибо говорить уже он не мог и только возводил глаза на небо, прося, может быть, у него милости и покровительства своим избавителям. Но сия его надежда, и с жизнию вместе, кончилась в скором времени, ибо бросили его без всякого сожаления во глубину морскую.

Аскалон, неусыпно стараясь о излечении Ливоны умеренною пищею, которую сам давал ей своими руками, привёл её в некоторое чувство. Она начала уже иметь движение и получила стройное течение своих мыслей; в скором времени начал клонить её сон, и Аскалон не мешал ей успокоиться несколько; а сам в то время приказал сносить с корабля сего на свой всё то, что находили они для себя надобное и нужное.

Ливона по малом времени проснулась и спрашивала у незнакомой женщины, которая сидела подле неё и которая привезена была с корабля Аскалонова для услуг её, куда отлучился от неё Менай, жив ли он и может ли она его увидеть. Малка, так называлась служительница Кидалова, отвечала ей, что она об нём ничего не знает, а думает, что он перевезён на их корабль, куда и все пересажены люди.

Потом уведомила она Аскалона, что Ливона проснулась, который, нимало не медля, пришёл к ней и с помощию других перевёз её на свой корабль, где приказал почитать отменною честию; и как все взятые с разбитого корабля люди несколько оправились, то Аскалон приказал продолжать свой путь, которому был проводником дух, данный ему от Гомалиса.

На другой день сего их путешествия Ливона получила почти уже все потерянные силы, просила неотступно Аскалона, чтобы он позволил ей видеться с Менаем, о котором уверяли её, что он жив и находится в пользовании лекарском, для чего увидеться с ним никоим образом было ей невозможно. Неистовое сердце Аскалоново находилось тогда в великом удовольствии, и он радовался безмерно, что предвидел опасность и избежал страшного для себя совместника; однако не хотел ей объявить об оном до тех пор, покамест придёт совсем в своё здоровие, ибо опасался, чтоб не преселилась она в царство мёртвых, услышав о смерти своего мужа.

Наконец, когда пришла в совершенное излечение Ливона, тогда Аскалон уведомил её, что мужа её не стало и сколько ни старались о его исцелении, только было всё напрасно. Услышав сие, упала Ливона без чувства на постеле, потеряла живой образ и казалась мёртвою. Все бросились помогать ей и усердными стараниями привели опять в чувство.

-Так тебя уже нет, возлюбленный мой Менай!- говорила она, образумившись.- И я уже никакой не имею надежды увидеться с тобою! Немилосердое небо, на что ты дало жизнь, когда отняло у меня мужа и любовника! Я для него жила на свете, а теперь жизнь моя такое для меня бремя, которого сил моих сносить недостанет. Власть твоя была возвратить мне ненадобное здоровье, а моя теперь воля- прекратить несчастные дни моей жизни.

Выговорив сие, бросилась она опять в постелю, будучи объята великою печалию. Аскалон не знал, что делать и как воздержать её от сей чувствуемой ею горести, чего ради рассудил за благо оставить её на время в покое.

Начало Ливонина повествования

Время прошло уже довольно в печальных обстоятельствах Ливоны, и вместо чаемого Аскалоном утешения наполнялась она ещё большим отчаянием, и казалось, что супруга своего столь любила, что и подлинно имела свою жизнь для него одного. Все способы и старания употреблены были Аскалоном к воздержанию её от беспокойства; но, однако, ничто не помогало.

Он предприял уведомиться от неё, какого она роду и из которого города; сего ради просил неотступно, чтобы сказала ему о себе всё, что ни принадлежит до её похождения; ибо он думал, хотя сим позабудет она несколько о своей печали. Несчастливый человек нередко находит удовольствие в изъяснении своих напастей другому и кажется, что чувствует от того некоторую отраду. Как бы несчастия велики ни были, но частым повествованием об оных делаются оные меньшими и наконец почти исчезают из нашего понятия; привычка бывает иногда сильнее естества, и что при первом случае кажется нам несносным, непонятным и совсем чрезъестественным, к тому нередко мы привыкаем и делаемся так способными, как будто бы к тому одному родились.

И так Ливона, чтоб насладиться ей пущею горестию воспоминанием возлюбленного своего супруга, начала рассказывать Аскалону следующим порядком:

-Я родилась в городе Принятье, стоящем на берегу сего моря. Родитель мой купец хотя не первый в городе, однако и не последний. Воспитана была во всяком довольстве, со отменною любовию от тех, которые произвели меня на свет. Они прилагали все старания, чтоб сделать меня добродетельною и вкоренить знание о сохранении моей чести, так, как о первой добродетели женской. Отец мой был весьма набожен и добродетель наблюдал столь строго, что потерять своё имение, лишиться жизни почитал ни за что, только чтобы всегда обитала с ним похвальная истина. Мать моя следовала сему изрядному примеру и была непоколебимее его в сём намерении.

Пятнадцать лет прожила я от рождения моего, не зная никакого несчастия и беспокойства, и думала, что вся жизнь моя пройдёт в тишине и спокойствии; но немилосердое небо не благоволило провести оставшие дни мои счастливо, послало на меня все гонения и напасти, отдало меня во власть несправедливого рока и сделало игралищем развратного несчастия,- одним словом, как непостоянное море, восколебалося подо мною и пожрало всё моё благополучие.

Боман, так назывался брат отца моего, был человек весьма набожный и строгий почитатель закона и добродетели, или, лучше сказать, таким он казался под сим похвальным видом, который носил на себе повсеминутно, знал весьма хорошо склонности человеческие и умел вкрадываться в сердца простолюдинов. Родители мои почитали его великою честию и думали, что боги посылали им отменную свою благодать за то, что дядя мой жаловал в наш дом. Оному поручили меня под смотрение, и Боман находился у меня безвыходно; он показывал мне начальные основания веры и учил богопочитанию.

В некоторое время ввечеру, когда ни отца, ни матери моей дома не было, остался он у меня долее обыкновенного и начал изъявлять желание своё таким образом. Взял мою руку и просил, чтобы я показала ему перстни, которые на ней тогда были; чувствовала я, что находился он в необычайном движении и без всякого рассудка начал целовать мою руку, которую я у него тотчас вырвала, предприяла возблагодарить его таким же образом, чему он нимало не противился; наконец обнял меня и поцеловал в груди. Сей его поступок хотя и означал несколько дурное его намерение, но близкое родство с оным не позволяло мне тогда ничего о том подумать. При всей его отважности старалась я всеми силами искоренять из себя вредные о нём мысли, которые начинали уже вкореняться понемногу в моё понятие, чему причиною было великое его смущение, робкие поступки и глаза, изъявляющие совсем его желание.

Весьма поздно расстался он в сие время со мною и не бывал ко мне целые три дни; по прошествии же оных объявил отцу и матери, что он недомогал, а как мне казалось, то боролся со своею совестию.

Посидев у меня несколько, наконец потупил глаза свои в землю и начал говорить мне так:

-Государыня моя, мне кажется, ты не удивишься, ежели я скажу, что я тебя люблю: ибо страсть сия сродное свойство всем людям, и всякий должен любить самого себя; но сия любовь так, как без души, ежели не любить притом ближнего; великая добродетель иметь началом любовь, и к кому чувствуем мы преданность, тому желаем добра больше, нежели другому. Я тебе подтверждаю, что тебя люблю; но любовь моя превосходит гораздо любовь дружескую, ибо течёт она из такого источника, в котором заключается жизнь наша и всякое природное удовольствие,- словом, сударыня, я люблю тебя так, как самый страстный любовник, а не так, как ближний сродник. Сродство в таком случае служит только одним пустым воображением и не может быть нималым препятствием тому, кто правильно рассуждать умеет; и ежели бы было сие тяжкое беззаконие, то не думаю, чтобы боги были первые тому причиною.

Представь себе, Ливона,- продолжал он,-великий Перун избрал супругу себе сестру свою родную, Световид совокуплялся часто с Ладою, также с родною своею сестрою, Купало женат на своей племяннице, и так далее; по сему видно, что я не без рассуждения вдался в сию приятную страсть и позволил сердцу моему наслаждаться твоими прелестями. Добродетель моя не может терпеть никакого порока, и для того избрал я тебя, как ничему ещё не повинную. Сие должна почитать ты великим счастием и не противиться моему желанию. Много есть на свете женщин, которые почитают меня отменно; но я, презирая дурные их свойства, отдаю сердце моё во власть тебе и прошу удостоить меня принятием оного. Родители твои, может, на сие не согласятся, и для того не надобно объявлять им оного.

Услышав сие, пришла я в великое замешательство и, не отвечая ему ни слова, пошла вон из своей комнаты. Старался он меня удерживать, однако не мог и так пришёл за мною к моей матери. Робость моя и великое удивление были причиною тому, что я не открывала приключения сего никому и оставила его в забвении.

В то время заняли рассуждение моё различные воображения, и я совсем не знала, каким образом освободиться мне от сего опасного любовника. Объявлять о том родителям моим почитала я за излишнее, для того что они бы мне не поверили и, может, предали бы ещё проклятию. Что ж оставалось делать мне в таких опасных для меня обстоятельствах?

Рассуждая долго сама с собою, положилась я на слабые свои защищения и предприяла отвращать его сама; но чем больше представляла ему действие сие богопротивным и позорным, тем больше сей развращённый человек умножал в сердце своём неистовую страсть и страшное желание. Он приставал ко мне поминутно и, видя завсегда моё упорство, вознамерился в некоторое время употребить к тому свои вместе с диявольскими силы.

Увидев сие, я закричала и грозила ему, что непременно объявлю о сём моим родителям; и как действительно вознамерилась было я сие учинить, то Боман, видя, что произойдёт из сего весьма дурное для него следствие, предприял предупредить намерение моё, каким бы то образом ни было. Опасаясь много потеряния своего имени и досадуя на меня весьма много, сплёл сие нелепое приключение, которое было для меня великим ударом и окончанием благополучной моей жизни.

Вызвав в некоторое время отца моего в сад и там прогуливался с ним, весьма прискорбно вздыхал, и казалось отцу моему, что вздохи его происходили от сокрушённого сердца; он иногда плакал, а иногда, возводя глаза на небо, просил у оного отпущения грехов некому, о имени которого не упоминал тогда. Отец мой от природы сколь был добродетелен, столь или больше ещё легковерен; увидев такую перемену в своём брате, переменился в лице и почти потерял свои чувства. Боман, видя, что злое его намерение имеет хороший успех, и в сём первом жару говорил родителю моему следующее:

-Несчастный отец, ты должен весьма много сетовать о твоём рождении и с сего времени или лишиться твоей дочери, или во всю твою жизнь терпеть от неё великое беспокойство и мучение; боги тебя ею наказали, и она дана нам от немилосердого рока поношением всего нашего племени. Мог ли ты себе когда-нибудь представить, что она подвержена блуду и всякую ночь посещает её один молодой человек весьма дурного сложения и который имеет презренные всем городом поступки? Я знаю сие уже давно и заставал много раз их вместе, делал ей за сие весьма грозные выговоры, грозил жестоким наказанием как здесь, так и во аде; терпение моё долго продолжалося над нею, но наконец, я увидел, что она совсем пренебрегала мои советы и впускалась от часу больше в сии позорные обращения, от чего великодушие моё кончилось и я принужден был сказать тебе об этом.

При сём слове залился сей лицемер притворными слезами и перестал говорить, ожидая ответа от поражённого сею несносною вестию отца моего, который стоял тогда окаменелым и не мог произнести ни одного слова очень долгое время.

Наконец пришёл он в великую запальчивость и столь неограниченную почувствовал ко мне злость, что в ту же минуту хотел отнять у меня данную мне им же жизнь без всякого сожаления; но варвар его удержал и сказал, что оное успеет он произвести в действо тогда, когда своими глазами увидит моё беззаконие. И так определили ожидать наступающего вечера, в который хотел Боман показать отцу моему того мнимого моего любовника и со мною вместе: ибо был уже подговорён им такой же плут, каков он и сам, ко исполнению сего неистового дела.

Я, находясь тогда в помешательстве разума, не знала ничего о их предприятии, всякую минуту страшилась моего рока и была отчаянна иметь успех в объяснении родителю моему о негодной ко мне страсти его брата. Когда находилась я в сих размышлениях, то вошёл ко мне в горницу Боман и привёл с собою некоторого молодого человека, который обошёлся со мною весьма ласково. Сие новое позорище удивило меня несказанно, и я с превеликою жадностию ожидала вдаль его происхождения. Боман со смиренным видом, какой он обыкновенно имел, начал просить у меня прощения в непростительном своём заблуждении; после того говорил он мне, что сей приведённый им человек будет посредником некоторого дела весьма для меня нужного; потом встал, идучи вон от нас, сказал, что возвратится весьма скоро, переговорив некоторое дело с моим отцом.

Итак, осталась я одна с незнакомым мне человеком, не предвещая себе никакого из сего худого происхождения. Сей плут обходился со мною вольно. В самое это время увидела я моего отца, который, вошед в комнату, показался свирепым, и как только подошёл ко мне, то тот незнакомый, который сидел со мною, бросился бежать из моей комнаты, чтоб больше подать подозрения легковерному отцу моему, который, не говоря мне ни слова, взял за руку и повёл на крыльцо; сошедши с оного, сел со мною в дорожную коляску и поехал без служителей не знаю куда, что меня весьма много удивило и страшило.

Ночь была тогда светлая, и я могла рассматривать, какими улицами ехала; отец мой нигде в городе не останавливался и вывез меня на поле. Я спрашивала его, куда он со мною едет; но как он не отвечал мне на сие ни слова, то я весьма испужалась и не знала, что о том подумать; наконец остановился подле некоторой рощи и, вызвав меня из коляски, повёл в середину оного леса, и там, выняв кинжал, приказал стать мне на колена и, сделав последнее покаяние Богу, просить его об отпущении тяжкого моего прегрешения.

Последуя его воле, учинила я то с великою робостию и после просила его о изъяснении моего пред ним проступка; но он в великой ярости сказал мне:

-Умри, проклятая!- и ударил меня кинжалом в груди.

Сим жестоким поражением отнял у меня все чувства и оставил без дыхания на том месте. Невинность моя не могла защитить меня и избавить от жестокого родительского гнева, который чувствовал он ко мне весьма неправильно.

При рассветании дня против желания моего получила я потерянные мои чувства и к пущему для меня отчаянию почувствовала, что данная мне отцом моим рана была не смертельная. Я бы, конечно, в то время прекратила сама возвратившуюся мою жизнь, ежели бы имела к тому способ, но орудия у меня никакого тогда не было. Таким образом, что я в то время думала и к чему вознамеривалась, пересказать тебе того никоим образом не могу; но только это помню, что я желала об отце моём и представляла себе, как он терзался тогда совестию, думая, что я переселилась в царство мёртвых; соболезновала о моей матери, которая с великою болезнию должна была услышать как о моём преступлении, так и о смерти, которых совсем со мною не случалось.

Думая сие, внезапно увидела перед собою человека, которого окружали множество его служителей, глаза его показывали тогда сердечное обо мне сожаление, и он едва не плакал, видя меня в таком горестном состоянии. По малом удивлении приложил он все старания подать нужную в то время мне помощь. Чего ради сам и служители его понесли меня на руках в близко стоящий от того загородный двор; оттуда немедленно послал за лекарем, который весьма скоро и приехал, перевязал мою рану и обнадёжил меня, что я в скором времени здорова буду. И в подлинну, чувствовала я весьма малую боль и сама могла узнать, что жизнь моя от того не прекратится. Однако Менай... это был мой муж... увы! горестное воспоминание!..- возгласила она отчаянно и облилась слезами,- приказал лекарю, чтоб он не уезжал от меня до тех пор, пока совершенно я выздоровею. Сей врач приложил всякое обо мне старание и в короткое время исцелил совсем мою язиу.

Менай, видев меня совершенно здоровою, был тому чрезвычайно рад. В сём случае рассмотрела я его прекрасный образ и узнала все преизрядные его свойства: он был человек весьма тихого нрава, разумен, добродетелен и прекрасен, вид имел весьма весёлый. Сии похвальные его дарования сделали то, что я почувствовала к нему неизъяснённую страсть и была в сём случае столь счастлива, что Менай предупредил меня сим же чувствованием ко мне. Мы питали страсть сию в сердцах наших не без позволения друг от друга, и в таких необыкновенных обстоятельствах, в каких я тогда находилась, нимало не старалась воздерживать себя от сей любви, почему думаю, что страсть сия начиналася в нас с позволением неба; но теперь произволением немилосердого рока сделалась она для нас громовым ударом, который поразил нас, совсем к тому не готовых. Напоминание сих обстоятельств умножает моё мучение и делает неспособною продолжать описание наших приключений. Довольно и сего, что мы друг друга полюбили столь много, что в тот же первый случай клялись друг другу вечною верностию и обязались брачным сочетанием. Менай не знал, кто я такова, а я не хотела открыть моего происхождения, к чему он меня и не принуждал.

Итак, спустя несколько времени поехали мы на его родину, которая отстояла от города сот на пять вёрст. Приехав туда, представил он меня своей матери, которая сперва хотела известиться о моём поколении; но как оного узнать ей было невозможно, то, наименовав меня подлою, ужасно освирепела и ругала своего сына, что он без позволения её женился.

Итак, начала я претерпевать ненависть и гонение от моей свекрови; но всё оное презирала, когда имела в глазах моих возлюбленного моего мужа, который почитал за первую себе должность увеселять меня поминутно.

Время продолжалось больше году, в которое не страшилась я никакой напасти, только сожалела о моих родителях, которые были в великом неведении обо мне.

Наконец пришёл плачевный день, злой час и пагубная минута, которая разлучила меня с жизнею, отняв Меная: ибо сказано было ехать ему на войну. Взять меня с собою никоим образом ему было невозможно; итак, прощаяся со мною, стоял он на коленах пред своею матерью и, облившись горькими слезами, просил её о неоставлении меня, как такой супруги, с которою сопряжена жизнь его и благополучие. Я уже не помню, как я с ним рассталась и о чём его тогда просила.

По двунедельной с ним разлуке узнала всю злость неистовой моей свекрови, и что она была женщина такая, которые почитаются злее фурий и не страшатся самого ада. На всякий час осыпала она меня бранными словами и укоряла совсем неизвестным мне чарованием, сказывая, будто бы я околдовала её сына. Злилась она на меня за то, что принуждена была отказать некоторой боярыне, которую она выбрала сыну своему в невесты. Наконец приказала отвести меня на то место, на котором они нашли, и там бросить без всякого попечения.

Сие со мною исполнили, и я осталась там беднее всякой твари, не имела ни места, ни пристанища, ниже какой-нибудь надежды к получению оного. Что должно было начать в таком бедственном состоянии и в чём искать спасения, куда обратиться и с которой стороны ожидать себе помощи? Совсем отчаянна, стала я тогда на колена и, возведши глаза на небо, облилася слезами и просила милосердых богов о ниспослании мне помощи от них; ибо гонима я была людьми, следовательно, в них одних оставалося моё спасение.

Я находилась долгое время в сих молитвах; наконец тихая ночь принудила меня несколько успокоиться. Сколько сон покоил мои члены, того я не ведаю, для того что некоторое стенание, которое происходило подле меня весьма близко, прекратило оный и возвратило мне опять горестные мои мысли.

Приподнявшись несколько от земли, услышала я, что человек весьма горестно плачет. Страх меня обуял, как послышалось мне моё имя, которое тот человек упоминал весьма часто, и ещё пуще пришла я в превеликое удивление, когда голос его показался мне похожим на голос моего отца. Я встала тотчас, пошла на голос и при помощи слабого сияния от луны надеялась рассмотреть того человека.

Милосердые боги! В какое пришла я тогда удивление, как увидела отца моего, который, припадая, оплакивал то место, на котором, по мнению его, умертвил меня невинную!

Подошед к нему близко, я остановилась и дожидалась, что из того произойдёт. В скором времени взглянул он на меня и, упав опять на землю, говорил сие:

-Праведные боги, я убийца моей дочери и достоин за сие жестокого наказания; разите меня по вашему соизволению, только не посылайте мечтаться предо мною тени её; я знаю, что оная пришла мучить меня, но вы извлеките сперва из меня душу и потом определите на все адские мучения; а будучи ещё в жизни моей, не могу я без великого страха взирать на тень моей дочери.

Выслушав сие, говорила я:

-Возлюбленный мой родитель, ты напрасно почитаешь меня жертвою; я жива и достойна называться твоею дочерью!

Потом уведомила его о всём, что произошло со мною тогда, как он оставил меня после поражения и каким случаем пришла я опять на сие место. После сего возвёл он глаза свои на меня, которые исполнены были страха и удивления, и жадно осматривал меня долгое время.

-Так я не обманываюсь,- сказал он трепетавши,- и боги для меня столь милостивы, что против воли моей избавили меня непростительного греха и всех адских мучений за оный?

-Действительно так,- отвечала я ему,- и ты, родитель мой, не должен сомневаться больше о моей жизни.

По сих словах стал он на колена и благодарил милосердое небо от сокрушённого сердца; слёзы его проливались уже тогда от радости, а не от жестокой печали; потом обнял меня и лобызал в великом восхищении, просил прощения за учинённую мне неправильно обиду, о которой не хотел уведомить меня прежде свидания моего с матерью. Итак, немедленно пошли мы в город.

По пришествии мо