Вагинов Константин Константинович - Бамбочада

ваемая тетка Дуня, лет семидесяти, продававшая лампадное масло, читавшая по покойникам, обмывавшая их, в Крещение приносившая освященную воду, на Пасху носившая святить куличи за малую мзду, под видом афонского продававшая самое обыкновенное лампадное масло, откладывавшая деньги в черный чулок, по слухам.

   Благочестивый шепот и черное платье не мешали ей быть нечистой на руку; она знала священников во всей окружности и этим жила: они считали ее благочестивой женщиной. Евгений давал ей в шутку читать журнал "Безбожник", она отмахивалась и в ужасе отбегала.

   Судьба подарила Евгению представление - смерть тетки Дуни. Он узнал подробности от Матреши Белоусовой, с любопытством присутствовавшей у ложа умирающей, окруженного стаей таких же ханжей, жаждавших поделить ее имущество. После того как ее соборовали и помазали елеем, тетка Дуня вздохнула и сказала:

   - Теперь я иду прямо в рай!

   Три ночи подряд над покойницей читала псалтырь тихая монашенка.

   Матреша Белоусова боялась, что тетка Дуня встанет и начнет бродить и - чего доброго - повстречается с ней в коридоре. Торжественно похоронили тетку Дуню. Священник шел впереди. Евгений шел среди ханжей.

   После похорон ханжи провожавшие вернулись в комнату тетки Дуни и спешно поделили имущество умершей.

   Приняв постный вид, торжественно помянули умершую. Часть посуды принесли с собой, другую часть заняли у соседей; Евгений в виде любезности принес от хозяйки посуду; на кухне шипели блины; говорилось со степенным видом о достоинствах тетки Дуни и о том, что молодое поколение погибнет.

   К негодованию всех жильцов, ханжи обжулили монашенку - ей даже не дали книгу для чтения по умершей; на ее просьбу ответили с благочестивым видом:

   - Мать Христодула, Федосья взяла книжку и уже ушла с поминок.

   Таким образом, задумчивую мать Христодулу только допустили на тризну.

   Долго в доме смеялись над тем, что тетка Дуня полетела прямо в рай, и жалели монашенку.

   В лицевом флигеле жил другой персонаж: дочь шорника.

   Лавка в одно окно, на вывеске пестрая дуга с головой лошади, на окне хомут, вожжи, бубенчик, за прилавком пузан - низенький, желтый. Белоусова рассказала Евгению все про нее. Дочь шорника девочкой была тихой, аккуратной, дети ею не интересовались и с ней не дружили, у нее, как и сейчас, были бледные голубые глаза, правильный нос, безукоризненно причесанные бледные волосы, говорила она всегда тихим шепотом - не разобрать было, равнодушна она или пуглива; в тетрадочках у нее не было ни помарок, ни клякс, ходила она с двумя братьями-пузанчиками.

   Показала барышня Белоусова Евгению невероятной красоты и аккуратности вышивки и ленточки, и бисером, и белым шитьем, и цветной гладью, и крестиком ее работы; вышивки эти всех в доме восхищали красотой исполнения.

   Узнал Евгений от все той же часто приходившей к Наталье Тимофеевне Матреши Белоусовой, что в голодные годы у девушки на руках появилась экзема, что девушку всячески лечили и что, наконец, применили рентген. По словам Матреши Белоусовой, рентген съел левую руку искусницы; но девушка продолжала вышивать; у нее, как и у ее матери в молодости, ампутировали руку и сделали протез: продолжала она вышивать и кормить своих братьев-пузанчиков. Но появилась экзема и на второй руке - во всю ладонь образовалась рана: врачи решили ампутировать и вторую руку.

   - И вот, - сообщала Матреша Белоусова, - она все еще вышивает, но скоро ей ампутируют и вторую руку.

   Рассказала Матреша Белоусова Евгению про вдову Федосью, жившую с ужасным рябым ломовым извозчиком. Увидел Евгений - тощую, с близко посаженными бегающими глазками, с носом, всегда втягивающим воздух; узнал он, что про своего мужичишку и про себя она говорила:

   - Всякая голубка голубка ищет!

   Узнал он, что Федосья для голубка все покупает, что она голубка поит и кормит и одевает. Голубок же свой заработок отправляет в деревню жене.

   "Какой фантастический бытовой театр!" - думал Евгений.

   Вспоминалось прошлогоднее путешествие по ледникам, сванские башни, города, высеченные в скалах, и восстанавливаемый Ленинакан.

   Снова в ушах Евгения звучала армянская песенка:

  

   Ты дочь монаха Рипсимэ?

   Да, я дочь вартапеда (монаха).

   Иди к нам.

   Мы все здесь в Эчмиадзине

   Дочери монахов.

  

   Монахи жили наверху, внизу помещался кружок безбожников. Встречи с геологическими и археологическими экспедициями.

   Видел себя он в живописных развалинах мечети. На расчищенной от камней площадке группа пионеров, окончив беседу о событиях в Китае и составив два хромоногих стола, учатся играть в пинг-понг, впервые привезенный из города вожатым отряда; белый шарик мечется в воздухе, отскакивает от ракетки, толпа пожилых татар окружает игроков. Затем перед Фелинфлеиным возник Самарканд с седобородыми узбеками и гробница с бирюзовым куполом Тамерлана.

   Евгений попал в Гур-Эмир.

   Под высокими сводами, украшенными мозаикой лучших персидских и арабских мастеров, увидел туземных шахматистов.

   Снова потянуло Фелинфлеина туда, на Восток. Он видел себя в отрогах Тянь-Шаня. Он кому-то рассказывал, как он испугал разбойника. Изображая должностное лицо, подъехал бодро к бородачу, спросил фамилию и с серьезным видом внес замысловатое имя в свою записную книжку, после чего, расстроенный хитростью гяура разбойник галопом удалился.

    

   И Торопуло иногда вспоминал о юге, и Торопуло иногда мысленно блуждал по ялтинскому берегу. Ах, как хороша ночь! Темно, темно, осень. Очень яркие лучи идут от ларьков; горы фруктов, фрукты необычайной яркости, горы дынь, горы арбузов, ветки мандаринов, грязная девчонка продает фиалки и розы; все освещено качающимися керосиновыми фонарями или свечами; каждый духан точно вырезан в черном бархате ночи. Торопуло взял "Тысячу и одну ночь", но хорошо знакомая лакомая книга не читалась. Тогда взял журнал "Восток" Торопуло. И вот, яблоки - словно рубины старого вина, айва - словно шары, скатанные из мускуса; фисташки с сухой усмешкой и влажными устами; цвет персиков в густых ветвях. Сахарные груши сладко смеются, гроздья винограда висят как связки жемчугов. Мед абрикосов и мозг миндаля заставляют томиться уста. Кусты красного винограда огненного цвета, как вино, сладостно сковывают самую кровь. Ветки апельсинов и свежая листва лимонов, финиковые рощи по всем углам...

   Сад, словно кудесник, наполнил комнату Торопуло; дыни лежали у ног его пестрыми ларцами.

   Мечты Торопуло прервал Евгений. Он влетел к нему. На толкучке он купил драгоценную для Торопуло книгу о чае и кофе Мейснера, в переплете XVII века, реставрированном в XVIII веке, с суперэкслибрисом города Парижа. Содержание книги главным образом заинтересовало Торопуло. Перед ним мелькнул плод в виде вишни, меняющий свой цвет по мере созревания: сперва зеленый, затем красный и наконец темно-фиолетовый. Торопуло расцеловал Евгения.

   Торопуло раскрыл книгу.

   - Нет, нет, - сказал он, - не сейчас, на сон грядущий, - и, держа книжечку, сел на диван. - Что же вам подарить взамен? - сказал он, предвкушая, пронизывая глазами книгу. -

   У меня есть чудесный кофе, надо спрыснуть эту чудную книжку. Посвятим сегодняшний вечер этому напитку, очищающему кровь, разбивающему тяжесть в желудке и веселящему дух. Знаете ли вы, что аббат Делиль писал о кофе?

   Торопуло подошел к полке, достал стихи Делиля, раскрыл на закладке и вдохновенно стал пересказывать:

   - Кофе недоставало Вергилию, кофе обожал Вольтер. Делиль сам любил приготовлять божественный напиток. На жаровне раскаленной аббат, в полном одиночестве (одиночество усиливает наслаждение, - пояснил Торопуло), золото его окраски постепенно превращал в цвет черного дерева. Все в том же одиночестве аббат заставлял кричать зерна под железными зубцами и, очарованный ароматом, без посторонней помощи, погружал в воду смолотый кофе. Но вот все готов. И мед американский, выжатый из сахарного тростника африканцем; вот и японская эмаль притягивает кофейные волны; кофе соединяет в себе дары двух миров. Аббат пьет, и в каждой кофейной капле для него луч солнца.

   Собственно, это была интерпретация Торопуло. Некоторые смысловые моменты он бессознательно усилил, другие ослабил.

   - Прочтите сами, - продолжал Торопуло, - какое восхитительное стихотворение.

   Торопуло никогда не читал вслух на иностранных языках. Спеша осилить языки, чтобы читать кулинарные книги, он к черту послал точную фонетику.

   - А в Норвегии, во время деревенских праздников, этот аравийский напиток варят вместе с селедочными и угриными головками, должно быть, для придания особого вкусового оттенка. Любопытно?

   Но Евгений спешил и отказался от кофе. Он условился с Ларенькой, что она сегодня придет к нему. Но домой приехал он рано. Чтобы заполнить свободное время, он сел за хозяйское пианино.

   "Погружусь в игру звуков", - подумал он.

   Но игра звуков ему быстро наскучила. Он пересел в кресло. Положив ногу на ногу, свесил руки, запрокинул голову. Затем он опустил голову на грудь и обхватил колени руками. Это было совсем не dolce far niente [6].

   "Жить скучно, все время нужно развлекать себя, - думалось Евгению. - Приходится иногда передернуть и новый для себя путь найти".

   Теперь он чувствовал по степени своей тоски, время от времени повторявшейся, что снова придется все бросить и бежать, что очень скоро он побежит.

   Ларенька вошла в комнату, где жил Евгений.

   В комнате было темно.

   На цыпочках она подошла к пузатому комоду и зажгла свечу. Евгений, казалось, дремал в кресле.

   Она сняла пальто и повесила на гвоздь: шляпу надела на бюст Потемкина, некогда украшавший палисадник, и на цыпочках стала прибирать комнату. Посмотрела, политы ли цветы, сняла хозяйскую желтую скатерть, вышла на лестницу, стряхнула, поставила кипяток на кухне.

   Стала ждать пробуждения спящего в кресле.

   Бледный жених, жалующийся на сердцебиение и мигрень, сидел перед невестой.

   Ларенька сбегала в аптеку и принесла порошки, положила компресс на голову Евгения.

   - Какая тоска... - сказал Евгений после полуночи, - не могу я больше жить здесь, я должен уехать.

   - Что с тобой? - испугалась Ларенька. Евгений отвернулся к стене.

   Евгений вспомнил музейный дом, в котором он живет, и расхохотался. Он встал, сел в кресло, закурил и стал рассказывать о том, как Матреша Белоусова бросала солью между Прошей и его женой, как Матреша, встречая молодоженов, т. е. Прошу и его жену, в коридоре или на лестнице, пряталась и из-за угла махала медвежьей лапой; как он однажды увидел, как Матреша, открыв вьюшки, кричала заклятье.

   Ларенька, думая, что Евгений развеселился, развеселилась и сама. Стала она рассказывать про свое детство.

   Утром ушла Ларенька.

   Утром разыскала Евгения няня.

   Евгений чувствовал комедийность своей жизни.

   У няни были странные идеи относительно ума Евгения.

   Его познания, по ее мнению, были совершенно изумительны - он знал решительно все; его память была исключительна; а детство он провел в роскоши.

   Теперь, войдя в его комнату, она сострадала тому, что у Евгения нет денег.

   - Как жить-то приходится тебе, бедняжечка, - качая головой и осматривая комнату, говорила она. - Ты уж не помнишь, как ты жил-то, а я помню!

   - Не нойте, няня, - прервал Евгений. Но няня ныла.

   - Яблочко и сладких булочек я тебе принесла; слышала я, что жить тебе нечем; покушай, может быть, горю полегче станет.

   - Перестаньте, няня!

   - Помнишь, когда я в маскарад ходила, ты всегда просил тайком от барыни: "Пряничков мне, нянюшка, принеси и сахарную булочку, я, когда вырасту, все тебе жалованье отдавать буду".

   Наконец Евгению удалось спровадить няню.

   Он сел и стал вырезывать для Торопуло из старых путеводителей и журналов картинки и наклеивать на бумажки одного и того же размера, но разных цветов.

   Это было приятное занятие. Виды шоколадных фабрик, типы седых дипломатов, смакующих вино, молодожены, привозившие бенедиктин из Парижа своей сидящей в кресле бабушке, молодая особа с веером в руке, сидящая перед наполовину уже опустошенным бокалом, принесенным в кредит, томительно ждущая неведомого ей кавалера; белокурая Евпраксия, двумя пальцами держащая кофейник и наливающая кофе в чашечки, стоящие на подносе, который держит черноволосая Акилина, брак в Кане Галилейской и Юдифь, сидящая за столом рядом с Олоферном, который, вне себя от радости, выпил сегодня больше вина, чем за всю свою жизнь. Парижские рестораны и кафе, поплавок Тишкина.

   Вырезывая из современного немецкого журнала картинки, Евгений был поражен, - за столом между священником и заштатной немецкой принцессой сидел его троюродный брат Лубков. Какая-то, утрированно скромно одетая, женщина по левую руку принцессы глядела в аппарат. Это был скромный свадебный пир. На столе стояли графины с вином, цветы, рюмки, кое-какие закуски. Молодой Лубков был в крахмальном белье, принцесса была похожа на старую, неудовлетворенную жизнью гувернантку. Позади них стоял скромненький полубуфетик, на нем лежала кружевная дорожка.

   "Пожалуй, мне эта картинка пригодится, не отдам ее Торопуло". И отложил в папку, где хранился портрет Казановы, игорные дома в Венеции, наполненные замаскированными в треуголках.

   Поразил его и "der GrossfЭrst Boris Romanov" [7], он сидел лысый между двух подстриженных дам, множество молодых мужчин и женщин сидело за весьма узким, заставленным винами и закусками столом.

   "Это можно дать Торопуло, - подумал Евгений, - здесь есть на что посмотреть".

   "А вот это тоже неплохо. Это, должно быть, уединенный кабинет: бутылки шампанского во льду, розы на белой скатерти, электрическая имитация свеч, танцующие ноги в черных чулках и туфельках. Вверху улыбающийся рот танцовщицы, внизу-улыбающийся рот чернобородого банкира, сидящего на фоне зеркала".

   Евгений, вооружившись ножницами, работал.

   Торопуло, в свою очередь, в это время вырезывал для Евгения картинки. Мужчины с шапокляками в руках в ложах позади нежных дам времен Рубинштейна; многоголовые выходы из варьете, освещенные газом; не совсем одетая артистка, окруженная в своей уборной несколькими военными и штатскими, поднимающими бокалы; полицейские в цилиндрах, захватывающие на бульваре в ужасе сопротивляющихся женщин, ночные игорные дома и клубы, освещенные керосиновыми лампами.

   Затем Торопуло задумался.

   Взял переплетенные письма своих родителей, раскрыл на закладке, гранитолевый корешок затрещал. Торопуло стал читать:

  

   "Сегодня для разнообразия ходил к так называемому Донону - оказывается паче чаяния на 50 к. дороже и на рубль хуже, - но зато обедают г-да офицеры, генералы и даже с дамами. Там был и Ал. Кауфман, - обедал с "пивом", - но зато после обеда, как полагается у "Донона", с полчаса в разных направлениях, с разными гримасными приспособлениями, чистил "пером" а la Coy зубы, причмокивая еще для аккомпанемента. Решил потому более туда не ходить. - Раскланялись только издали, ибо это было в саду. - За обедом Алешенька хотя и с пивом только, роготал на двух Ггггг-Ггггга, а зато в беседке генерал раздавался все время на тему Хха-Хха-Хха. Будь здорово, божество мое драгоценное".

  

   Перелистнув несколько отцовских писем, Торопуло устроился еще поудобнее в кресле.

    

   "...А ты бы почаще теленочка разрабатывала по частям, - ножки, головка, хрудынка, - бочок с кашей, - а то и ребра с горошком, - так оно и право ничего. Пока не произведу смотра лично, написала бы хотя с помощью карандаша, как на эвтот счет пробавляетесь? больше от плодов земных или фруктов говяжьих, али насчет содержимого коровьим вы... мя. Как кофе? Преет ли? Как ситец и кройка? Как русские обои? Пожалуй, не прочь и захаить? А они хороши, - и цвет и самые такие не то птицы, не то пряники?"

  

   Задумался Торопуло, и захотелось ему почитать Гете. Подошел к полке, взял книгу, снова сел в кресло и стал читать.

   "И тогда улица Толедо и еще несколько улиц и площадей близ нее бывают украшены самым аппетитным образом. Лавки, где продается зелень, где выставлены изюм, дыни, вишни ягоды, особенно приятно радуют взор. Съестные припасы гирляндами висят над улицами; крупные четки из позолоченных колбас, перевитых красными лентами..."

    

   Захватив картинки для Торопуло, Евгений пошел к Керепетину. Керепетин сделал уже до тридцати эскизов костюмов. Особенно ему удались гротескные костюмы епископа и монахов. И неудивительно: Торопуло в качестве материала передал ему во временное пользование всевозможные изображения духовенства, пирующего за столом, и лубочные картинки. Некоторые из них были гравированы еще во времена религиозных войн и хранили пафос и всю отчаянную ненависть к представителям римского престола или к их порокам.

   Режиссер был более чем доволен. Костюмы великолепно подходили к антирелигиозному спектаклю и были пестры, характерны, современны и злы. Никому и в голову не приходило, что Керепетин переключил чужую ненависть.

   Эрос Керепетин кроме гравюр страстно любил фотографии. Он знал, что они превратили его в великолепного рисовальщика и иллюстратора. Профессиональные фотографы девятнадцатого века, гоняясь за физическим сходством, великолепно передавали эмоциональную и социальную природу человека. Тщетно стремились клиенты быть не тем, чем они были на самом деле. Тщетно и фотографы стремились помогать им в этом. Аппарат оказался весьма чувствительным. И к Керепетину тянулись толпы - чиновников, военных, купцов, прожигателей жизни, любителей лошадей. Мечтатели с удивительными ртами, с удивительными томными глазами, с поражающими прическами, с неповторимыми ушами и манерами стояли перед ним как живые. Керепетин чувствовал, что он начинает ненавидеть кончившуюся эпоху.

   Керепетин, перебирая карточки, следил за превращением физиономий, за изменением манеры жить и мыслить. Любительские фотографии были не менее ценны для него, для профессионального иллюстратора; любительские фотографии передавали ему чайные столы, палисадники, сады, домики, дома со всем содержимым, позы женщин, грацию мужчин, нежный флирт. Какие выразительные лица, какие прически, какие кофты, какая блестящая строгость, какая утрированная задумчивость, какая лучезарная мечтательность! И все же в этом рисунке ты запечатлел нежность и трогательность и какую-то бессознательность. А этот, с бородкой Филиппа II, чиновник морского ведомства на фоне дивана, уставленного безделушками, пьющий бокал шампанского! Видно по лицу твоего героя, что он сам желает в таком торжественном виде предстать перед потомством. А эта дама, в самой принужденной позе срывающая цветок...

    

   Лареньке чудилось детство Евгения.

   Ей было жарко в постели; сердце ее билось. Ей стало стыдно за ее детство, за комнатки со стенами, оклеенными светлыми обоями, за излишне ревнивую мать, подстерегающую мужа на углах улиц, за семейные сцены. Она чувствовала себя недостойной своего насмешливого, редко бывавшего нежным жениха.

   Спрыгнула с постели, подбежала босая к зеркалу, держась за раму, разглядывала свое худенькое веснушчатое лицо.

   "Насколько велико расстояние между нами!"

   Она отворачивалась, снова глядела в зеркало, улыбалась, чтобы себе самой показаться более красивой.

   Думала о том, что у Евгения совсем нет воли, что он погибнет, если она его не спасет: "У Евгения нет воли, у меня - сильная воля", - это ее несколько успокоило.

   Ради Евгения Ларенька курила и жевала опий, темный и горький, чтобы быть всегда с Евгением, чтобы свою жизнь слить с его жизнью. От туркестанского яда ее руки и ноги превращались в палочки. Несмотря ни на что, Ларенька любила Евгения.

   Вечером жених и невеста встретились, как было условлено, у Керепетина, пили вино и по-семейному играли в карты.

   Окончив игру, втроем они вышли.

   Василий Васильевич ехал в это время в трамвае. Против него сидел большеголовый, с редкими волосами, серощекий, толстоносый, с огромными ноздрями и величайшим ртом человек. Шляпа на нем была черная фетровая с порыжевшей лентой. Воротничок отложной, крахмальный; пальто пожелтевшее, с зеленоватым меховым воротничком. Василий Васильевич прыснул, увидев такую смешную фигуру. Из вежливости отвернулся и стал глядеть в окно. "Несомненно это гробовщик!" Василию Васильевичу представилась картина:

   Брусницын, один из яичных торговцев, умирает. Гробовщик Авениров, с поднятым воротником, условившись с прислугой, ходит от фонаря до фонаря перед домом; он ждет, когда горничная в одном платьице выбежит и сообщит ему о кончине хозяина.

   Авениров ходит, ходит, а Брусницын все не умирает.

   В это время появляется другой гробовщик и подходит к первому.

   "Что вы здесь поделываете, Келестин Иванович?" "Гм... гуляю".

   "Гуляете? И я с вами погуляю!"

   От фонаря до фонаря гробовщики принялись прогуливаться вместе.

   Авениров ходит-ходит, остановится и посмотрит на конкурента.

   Уткнется в воротник, молчит.

   Выбегает девушка в наколке и передничке:

   "Барин скончался..." - и скрывается.

   Келестин Степанович и его конкурент бегут вместе по лестнице.

   Позвонил Келестин Степанович.

   Приняли они оба солидный вид и вдруг, перебивая друг друга, сообщили плачущей Кирилле Ивановне, что они гробовщики. Вдова растерялась.

   "Вас двое... Я не знаю... делайте как знаете".

   Заплакала.

   Авениров, вне себя, кричит, подступая энергично к вдове: "Я всегда всех Брусницыных хоронил; вы ему не должны отдавать предпочтение!" И отталкивает нахала.

   Василий Васильевич Ермилов не помнил, где и когда он слышал этот рассказ. Может быть, он даже прочел его где-нибудь, в каком-нибудь юмористическом журнале девятисотых годов. Но сегодня он решил рассказать его в доме Пуншевича, причем пусть этот сидящий напротив оригинал и окажется гробовщиком Авенировым.

   Так как Василий Васильевич привык рассказывать сериями, то он вспомнил действительный случай и мысленно повторил его.

   Один студент во время безработицы становится агентом по собиранию реклам и объявлений для журнала, посвященного творчеству национальностей.

   Раз, собирая объявления, юноша входит в бюро похоронных процессий "Вечность". Недалеко от Сухаревки, входя в помещение, юноша слышит слова фривольного романса и постукивание молоточка.

   Обивавший гроб татарским дешевым кружевом вскакивает, встает за стойку, сложив ладони, делает печальное лицо и спрашивает студента:

   "По скорбному делу быть изволите?"

   Молодой человек умел собирать объявления.

   У гробовщика на секунду лицо зажглось.

   "Хорошо бы на каждой странице ленточкой: "Похоронное бюро "Вечность".

   "Только денег у нас немного, даже красный выезд продать пришлось; мы инвалиды, а прежде мы с братом служили у Александрова. Может быть, помните? Может быть, родственнички пользовались?"

   Старик вопросительно смотрит на студента.

   Показывается пустой катафалк на улице, слетает факельщик с дрог, весь в белом, и кричит хозяину:

   "Что же ты наделал, подлец? Обмерился! Я ей в голову - ноги не лезут; я ей в ноги - крышка не закрывается. Руби подставку для поджилок, сейчас выносить будут".

   Схватывает факельщик подставку, взлетает на дроги и погоняет лошадь.

   А юноша потом узнал, что все общежитие принимало участие в укладывании в гроб, что покойная была его знакомая.

   И еще несколько рассказов вспомнил Василий Васильевич.

   Он вспомнил, что еще не так давно, до войны, была мода покойников подкрашивать, что гримировщик из бюро похоронных процессий, по желанию родственников, мог превратить покойного в красавца, предмет изумления, посредством белил и румян.

   Еще он вспомнил, как он попал на свадьбу, гробовщик венчался с акушеркой; что поселились они в одной квартире и что при каждом звонке молодожены были в сомнении, кого сейчас позовут - мужа или жену?

   Трамвай летел.

   У Карповки человек с огромной головой вышел.

   Ермилов посмотрел ему вслед.

   Скоро надо было выходить и Ермилову.

   Побежал по улице. Со времени смерти Вареньки он не ходил, а бегал. С горестью он вспоминал, что на вечере у Торопуло не удалось поговорить о Вареньке, распространить и утвердить ее образ и таким образом исполнить свой долг перед ней.

   Василий Васильевич главным образом с этой целью знакомился с людьми. Он старался посещать все сборища; старался знакомиться все с новыми и новыми людьми. И теперь он с ужасом думал, что, может быть, сейчас он подобрал рассказы, совсем не подходящие для рассказывания в обществе, в которое он сейчас попадет.

   Наспех перетряхивая свои воспоминания, Василий Васильевич вбежал по лестнице, позвонил и забегал по площадке; затем, взяв себя в руки, он, стараясь быть как можно спокойней, вошел в квартиру профессора физики Пуншевича, состоявшую из двух комнат: первая комната служила столовой и библиотекой, вторая - кабинетом, гостиной и спальней. Но здесь он увидел то же общество: Торопуло разговаривал с Евгением, давным-давно знакомая ему Ларенька сидела на диване. Но, к его радости, затем стали раздаваться звонки и являться незнакомые ему люди.

   К счастью, всем было хорошо известно, что Ермилов - великолепный рассказчик. Поэтому, чтобы не было скучно, незаметно для него самого, его заставили разговориться.

   Евгений, подойдя к Ермилову, услышал:

   - Третий партнер был инженер-технолог Усов, имевший чин статского советника; он был профессором и страшно любил игрануть в клубе в макао; довольно мелко играл, но с большой выдержкой и удачно; играл ежедневно и, таким образом, прирабатывал ежемесячно еще пятьсот, а то и всю тысячу.

   Он всегда ходил в штатском, не носил никаких ученых знаков, одет был всегда неряшливо и безвкусно. Покрой его костюмов был странный: не то пиджачок, не то жакет; костюм сборный, клетка и брюки разной материи, цвет его галстуков никогда не гармонировал с костюмом. Небольшая кудрявая русая бородка, непослушные усы, лезшие ему всегда в рот, круглое брюшко, короткие ножки и вечно бегающие серые глаза делали его фигурку если не смешной, то, во всяком случае, забавной.

   Все в Купеческом собрании его величали "профессором"; со всеми в этом клубе он был знаком и никогда ни с кем не ссорился; с маленькой записной книжкой он усаживался с игроками за мелкий стол, углублялся в какие-то ему только одному известные расчеты, задумчиво сидел за столом, не ставя денег, что-то записывал, вычислял и, наконец, вынув из жилетного кармана золотой, решительно ставил его и выигрывал. Любил Усов снимать игрокам карты, - продолжал Ермилов: - снимал, как говорилось, зло, с азартом, стуча картами о стол. Крупье, банкометы не любили усовских съемок: большей частью после его съемки выбрасывали карты из деревянной шкатулки; нервно рвали карты и требовали новые. Банкометы, не верившие в его съемку, платились, выворачивали так называемые "жиры". Усов же ехидно улыбался и прятал выигранные деньги в карман; золотой опускал в отверстие никелированной копилки, а сам что-то опять записывал в своей книжонке. Банкомет кидал гневные взоры, иногда бросая фразу: "Спасибо, профессор, зарезали меня!" Профессор очень вежливо отвечал: "Я снимал для себя; в клуб я прихожу, чтобы выиграть, а не проиграть". Снова уже держал в руке намеченную им ставку.

   - Ведь это легенда обо мне! - расхохотался Пуншевич. Василий Васильевич покраснел.

   - Здорово, Василий Васильевич! Вы профессиональный рассказчик! Чудесно! Я тогда действительно хотел разбогатеть. Кто это вам рассказал?

   Но Василий Васильевич, несмотря на все свое желание, не мог вспомнить. Рассказ уже давно стал странствующим.

   - Я все же думаю, что это не вы, - сказал Василий Васильевич.

   - Зерном-то, во всяком случае, послужил я, - улыбнулся Пуншевич.

   Каждый остался при своем мнении.

   Профессор физики Пуншевич в свое время любил игрануть в клубе. Сейчас он был окружен атмосферой энтузиазма и молодости. Он не во всем был согласен с молодежью; во многом с нею расходился, но любил, и его любили.

   Он любил посещать общежитие, участвовать в вечеринках, слушать песни о Стеньке Разине, вспоминать волжские просторы и свою молодость.

   Будучи от природы разговорчивым и остроумным, он с удовольствием ездил со студентами в экскурсии. Он был бодр, оживлен и румян.

   Молодежь, будучи любознательной и смешливой, любила его рассказы. Морали в его рассказах не было никакой, зато пищи для размышлений достаточно. Начинались его рассказы довольно однообразно; было похоже, что вот сейчас он начнет рассказывать сказку: "Много-много лет тому назад в Петербурге..."

    

   На этом вечере было основано "Общество собирания мелочей" в нижеследующем составе: председатель - Пуншевич, заместитель председателя - Торопуло, непременный секретарь - Керепетин, члены-корреспонденты - Ермилов и Евгений.

   Пуншевич, во время рассказа Торопуло о Швеции, отыскал папиросную коробку.

   - Дорогие товарищи, - начал Пуншевич, - вернувшись от Торопуло, я долго размышлял. У меня есть к вам предложение, вы видите перед собой лиловую коробку от безмундштучных папирос "Troika". На крышке изображены три коня: белый, рыжий и черный. Они тянут сани, украшенные светленькими цветочками, в санях сидит белобородый старик в бобровой шапке с голубым верхом.

   - Похоже на вырезанную из дерева игрушку. - Евгений осмотрел коробку.

   - Внутри наклеена картинка в красках с видом Кремля, - можно подумать, что для Запада это такая же экзотика, как пирамиды и сфинксы. Но ведь на самом деле Кремль для Запада совсем не экзотика, не пирамида Хеопса, Кремль - реальная, движущая политическая и моральная сила для рабочих и угнетенных национальностей всего мира, пламя, освещающее мир, простите за банальную метафору, но только это так, - Кремль приковывает взоры не только Европы, но и Азии, и Австралии, и Америки. Быт на наших глазах изменяется, и я предлагаю организовать общество собирания мелочей изменяющегося быта.

   Торопуло на секунду почувствовал зависть - Пуншевич предвосхитил его идею и, несколько изменив ее, сделал вполне осуществимой.

   "Так бывает всегда, - думал Торопуло, - один откроет, а другой использует".

   Но затем перед Торопуло возник музей, где будут покоиться конфетные, апельсинные бумажки, меню, Торопуло подошел и обнял Пуншевича.

   - Вы молодец, - сказал он, - действительно назрела потребность в организации общества. Необходимо добиться его легализации. Нам следует пропагандировать идеи нашего общества.

   - Я примусь за это дело, - ответил Пуншевич. - Теперь наметим несколько областей нашего собирания и изучения. Конфетные бумажки - у нас уже есть фонд, - кивнул он в сторону Торопуло. - Бумажки от мыла, у меня есть родственница, она уже собирает бумажки от мыла. Коробки из-под папирос, у нас уже есть одна, чрезвычайно важная. Значки организаций, учебных заведений, вносите предложения... Так, тексты вывесок, действительно, вывески бывают разные...

   - Попутнические вывески "Самтруд".

   - Новобуржуазные - "Сад Фантазия", "Аркадия", "Родник".

   - Приспособленческие: "Красная синька", "Красный одеяльщик".

   Юноша, посадив на трамвай невесту, пошел провожать Василия Васильевича. Василий Васильевич рассказал ему про бюро "Вечность".

   - Совершенно инфернально! - согласился Евгений. - Вообще наша жизнь совершенно изумительна. Я видел вывеску на главной улице во Владикавказе: "Кафе-аромат". На Кавказе и в Крыму много инфернального.

   Василий Васильевич считал все безвкусное жутким и инфернальным. Под влиянием Василия Васильевича перед Евгением всплыл другой Кавказ, до сих пор им не замеченный.

   - В Туапсе вывеска у сапожника - ласточка держит европейскую туфельку на фоне голубого неба и гор... А цирк в Бухаре! Я вам когда-нибудь расскажу про трубадура!

   Василий Васильевич стал прислушиваться.

   - В Крыму и на Кавказе много жуткого, говорите вы...

   - Владикавказ совсем страшен, - подтвердил Евгений. - Вот вам предание, живущее там до сих пор. Сад под названием "Трек"; аллея акаций, в ней кончали самоубийством влюбленные гимназисты. В 16-м году на Треке будто бы стала появляться загадочная дама, густо завуалированная; она увлекала мужчин на кладбище - место лирических прогулок; там соблазненные теряли сознание. Последнее, что они помнили, был сатанинский хохот этой женщины. Попался один казачий офицер. Когда дама разразилась леденящим хохотом, он выстрелил в нее в упор. Убитая оказалась местным фантастом, банковским служащим. Нат Пинкертон, а не туземное предание!

   Василий Васильевич согласился, что это несколько жуткий Восток.

   Евгений в эту ночь видел мир глазами Василия Васильевича. Василий Васильевич это почувствовал.

   "В Василии Васильевиче несомненно скрыто много фантастики. В том, что Варенька окончательно пропадет вместе со смертью Василия Васильевича, несмотря на всю его волю, скрыта глубокая драма", - думал Евгений.

   Ермилов взглянул на Евгения, - ему страшно захотелось, чтобы Евгений бросил свои похождения, чтобы он отдался музыке. Об этом он осторожно и деликатно сказал Евгению, но юноша покачал головой.

   Расставшись с Василием Васильевичем, юноша закурил и остановился на мосту, перекинутом через Неву, и стал смотреть на воду. Юноша всегда возвращался в Ленинград, чтобы окунуться в атмосферу белых ночей, чтобы опять раз двадцать посетить Эрмитаж, чтобы опять похвалить архитектуру, чтобы с Петей Керепетиным снова шататься по улицам и любоваться просторным реставрируемым, застраивающимся, постепенно сливающимся со своими окрестностями городом.

   "Евгений не настоящий музыкант, - думал Ермилов, поднимаясь по лестнице, - потому что он ничем не желает жертвовать для своего искусства. В нем нет необходимой настойчивости, наивности, которая была у Вареньки. Он не развил в себе способности надолго отъединяться, погружаться в мир музыки, для него музыка не становится временами высшей реальностью".

   С грустью Ермилов вспомнил, что у Пуншевича ему не удалось поговорить о Вареньке. Посидев некоторое время среди вещей Вареньки, Ермилов отправился на ночной покой, уже давно не приносивший ему забвения.

   Во сне увидел Ермилов свою дочь на конфетной бумажке - облагораживающее действие Вареньки распространилось и на конфетные бумажки, вместо безвкусного танца апашей, кабареточных див - появилась Варенька в высоком классическом танце, безукоризненно чистом по своему рисунку.

    

   Мурзик вышел к Торопуло навстречу, держа заячью лапку, и просил поиграть с ним. Толстый Торопуло нагнулся, вынул изо рта своего друга лапку и бросил. Мурзик вскочил, отыскал ее и принес своему хозяину. Торопуло шел дальше, кот по пятам шел за ним, держа свою игрушку.

   Торопуло был горд тем, что друг его толст, что весит он много, что хвост его похож на трубу, что друг его разборчив, что пьет он только теплое молоко, а от холодного отказывается, что стоит его пропитание дороже охотничьей собаки, что любит его друг смотреться в зеркало и перед зеркалом мыться.

   Дернувшись со службы, Торопуло не нашел милого друга. Ругая Нунехию, сошел Торопуло во двор.

   Подозревая жуткую тайну, он, несмотря на одышку, бросился на тощего проходимца, вырвал у него из рук грязный мешок и вытряхнул содержимое на двор.

   Мурзик вылетел с раздробленной головой и стукнулся о панель.

   Света невзвидел Торопуло. Между тем бродяга скрылся.

   Схватив кота за лапки, бросился Торопуло за убийцей. Побежал убийца по переулку; по переулку спешил за ним Торопуло.

   Но убийцы и след простыл.

   На следующий день после службы пошел Торопуло к чучельнику Девицыну, которого Евгений прозвал "душой-Тряпичкиным"; это был жуткий обладатель скальпелей, кривых и прямых, лопаток для вынимания мозга, пинцетов для укладывания перьев, ножниц для отрезания корпусов у хвоста, крыльев, ног. Торопуло принес Мурзилку к "душе-Тряпичкину".

   - Вот, - сказал он, - мой любимый кот; вот его фотографическая карточка. Придайте ему эту позу; пусть он лежит как живой.

   - Можно, можно, - ответил "душа-Тряпичкин", рассматривая карточку. - Славный был котик... Как звать-то его было?

   Торопуло обвел глазами комнату кустаря-одиночки. Валялись древесные стружки и вата, лежали нитки и шпагат, был рассыпан гипс; в углу Торопуло увидел паклю, на стене проволоку, в ящичках на столе лежали различного цвета глаза и акварельные краски. Под столом были сложены дощечки и рядом с ними цветы, морская и болотная трава; на столе стакан чая и конфетки "Дюшес".

   Торопуло условился о плате и ушел.

   Подобострастно провожал инженера Девицын.

   Торопуло принужден был пройти мимо вегетарианской столовой.

   Вегетарианцев Торопуло считал людьми безвкусными, больными; он снисходительно жалел их.

   Страдая, он проходил мимо сухих, ничего не говорящих ни уму, ни воображению вывесок: "Я никого не ем", "Примирись" и др. Останавливался перед простыми меню и качал головой.

   Суп молочный 25 коп.

   Суп гороховый 20"

   Щи 20"

    

   Манная каша, молочная 25"

   Гречневая размазня 20"

   Брюква с гренками 30"

  

   Котлеты сборные из овощей Дальше Торопуло не стал читать.

   "Никакой поэзии, никакого быта, никакой истории, - подумал он. - Ничего, нас возвышающего".

   "Душа-Тряпичкин" после ухода инженера отложил птицу и стал осматривать Мурзилку.

   Положив Мурзилку на стол, посмотрел в окно и закурил.

   "Куда это Наталья Тимофеевна пошла? - подумал он и сам себе ответил: - В кооператив. 60 лет, а какая крепкая женщина! Надо с ней советоваться насчет моей подагры. Приятно иметь подагу, значит, мои родители хорошо пожили. А кто это с Белоусовой?"

   Девицын высунулся в окно.

   - Здрасти, Матреша! - сказал он. - Я вашей сестрицы не узнал. Не желаете ли конфетку?

   И галантно предложил дамам монпансье.

   - Что это вы делаете? - спросила Матреша.

   - Да вот инженер котика принес, - ответил чучельщик. Девицын приступил к реставрации. Прежде всего он заткнул рот Мурзилке ватой; затем он сделал три разреза.

   Скоро шкурка была снята, тщательно очищена от жира и мяса, смазана мышьяковым составом. Девицын взял череп, глаза и мозг вынул.

   Посмотрел на часы и пошел в вегетарианскую столовую "Гигиена" обедать. Он подошел к стойке, купил салат из сырых овощей, выпил стакан квасу, сел за столик и стал ждать.

   Заказал подавальщице, подплывшей точно утица, красивой и круглой, борщ и кашу.

   - Трудно ли вам работать? - спросил он. - Куда девалась Маша, у которой нос пипкой? Такая симпатичная, маленькая, девчонка шустрая! Я ее что-то давно не вижу.

   - Замуж вышла!

   - А