Вагинов Константин Константинович - Бамбочада

вочкой сажал турецкие бобы. К осени получалась сплошная зеленая стена. Если птицы роняли на голову Потемкина, то хозяин утром аккуратно это смывал тряпочкой.

   Евгений слушал, глядя в окно. Внизу уменьшенные трамваи резко звонили. На колокольне собора сторож раскачивал большой язык колокола, Евгений ждал, когда язык коснется стенки колокола и раздастся первый басовый звук. Широкая даль, в огородах разноцветные фигуры окапывают грядки, грузовые автомобили с приглушенным шумом проносятся по тихой узенькой улице.

   После своего рассказа хозяйка почувствовала симпатию к Евгению. Через несколько дней принесла книжку - старую, пожелтевшую от серости, со следами пальцев.

   - Вот, молодой человек, не желаете ли полюбопытствовать?

   Евгений любезно полюбопытствовал. Читал, что иностранцы без изъятия должны были приноравливаться к нраву Потемкина, о том, что дьячок должен был доносить каждое утро вельможе, что Фальконетов монумент благополучно стоит, о турках, об игре в карты на драгоценные каменья, Евгений думал: "Наверное, вельможам XVIII века должен был нравиться Светоний". Так как язык пожилого населения того дома, в котором жил Евгений, сохранил следы XVIII века, решил дать Евгений хозяйке своей почитать "Жизнь двенадцати цезарей" в переводе XVIII века.

   "Прежнее купечество чисто случайно не знало этой книги, потому что она не выходила в доступных изданиях, между тем все данные были у этой книги, чтоб войти в собрание анекдотов, сонников и гадальных книг", - размышлял Евгений, отыскивая этот том в своем чемодане.

   Евгений передал хозяйке вместе с Потемкиным Светония.

   Сказала хозяйка, пряча книжку в комод:

   - А ведь умный был человек Потемкин, и какую власть мог иметь один человек, и как остроумно он отвечал.

   Управившись со стряпней, Наталья Тимофеевна надела очки и принялась читать "Жизнь двенадцати первых цесарей римских". В этой книге почти не было незнакомых ей слов и все было понятно - здесь не было сословия всадников, а были рыцари, здесь были не ученые названия, а башмаки и сапоги, кареты и открытые коляски.

   С любопытством она читала про барскую затею Калигулы, он пил драгоценнейшие каменья, разводя их в уксусе, сравнивала Калигулу с Потемкиным, который играл на драгоценные каменья, а начало главы о Домициане в точности совпадало с рассказом ее бабушки, бывшей крепостной, о вольготной жизни самодура помещика, который тоже каждый день обыкновенно запирался на некоторое время один и ничего больше не делал, как только ловил мух и вострою спицею их прокалывал.

   Стало лень приводить комнату в порядок. Евгений раскрыл чемодан. В нем были игроки в карты Питера де Гоха в комнате с раскрытой дверью на светлую улицу, и двое уличных мальчишек-шулеров, обыгрывающих за деревянным столом третьего, и снимок, изображающий игру в трик-трак в буржуазном доме, и другой, изображающий драку крестьян из-за карт, и третий - ландскнехтов, мирно сражающихся в карты среди блудниц.

   Погруженный в мир игры, Евгений встал. Солнце. На улице толпился народ. Унывные звуки гитар, трубы граммофонов, цыган с пляшущим медведем, китаец в дореформенном костюме, заставляющий мышей кататься на каруселях, хор гопников со склоненными головами, смотрящий на лежащую перед ним кепку, - все это развлекало Евгения как живая картина.

   Вышел из кондитерской, унося похищенную плитку шоколада. Сел в первый попавшийся трамвай. Самый процесс похищения доставлял Евгению удовольствие. В трамвае он встретился с Ермиловым и стал угощать его шоколадом.

   Он сошел на улице 3 Июля, вошел в книжный магазин и, просматривая новинку, стащил несколько книг. Затем он пошел на проспект Володарского и продал эти книги в магазин "Дешевой книги". Так как книги были не разрезаны, то книгопродавец решил спекульнуть. Фелинфлеин вышел, унося и тут стянутую книгу, и продал ее книжнику у решетки. Затем купил 500 граммов винограду и стал есть. Он сосчитал деньги: хватит завтра на Эрмитаж. Скорее за Ларенькой, и - к Торопуло.

    

   Тихо, точно с покражи, вернулся Торопуло домой. Вынул из бумаги сизую птицу, зажег электрический свет и стал ощипывать ее.

   На столе лежали на блюдцах мозг из говяжьих костей, куриный жир, петрушка, соль, лимонные корки, зеленый горошек, стояло вино.

   Ощипав и распластав сизую птицу, Торопула положил ее в глубокую сковороду, где уже растопились бычий мозг и полуптичий жир, и, посыпав крошеной петрушкой, стал исподволь ужаривать. После добавил говяжьего отвара с вином и довершил вареньем. Жижу сгустил несколько ужариванием, приправил солью, лимонной коркой и сметаной, приварил, прибавил зеленого горошку.

   Фелинфлеин сидел рядом на табуретке, курил и завидовал Торопуло. Чего-чего только за свою жизнь не ел Торопуло! И студень из оленьего рога, и губы говяжьи с кедровыми орешками, с перцем, с гвоздикой, и желудок бараний по-богемски и по-саксонски, и пупки куриные, искрошенные в мелкие кусочки, и хвосты говяжьи, телячьи и бараньи, и колбасы раковые, и телячьи уши по-султански, и ноги каплуна с трюфелями, и гусиные лапки по-биаррийски, и цыплят с грушами, и ягнячьи головки в рагу, и яйца со сливками, и петушьи гребни. Смешно и интересно. Вся жизнь добряка была посвящена еде. Честолюбие у него полностью отсутствовало. Театра он не любил; любимым его чтением были кулинарные книги. В кулинарии Торопуло понимал толк, и о ней он мог говорить с увлечением. Благодаря кулинарии он знал и всесветную географию, и историю; она же заставила его научиться читать на всевозможных языках; она же превратила его в превосходного рассказчика, и его очень любил слушать Евгений, хотя к нему и относился слегка свысока, как к добряку.

   Библиотека Торопуло состояла из бесчисленного количества кулинарных книг, каталогов фирм, иностранных и русских, альбомов с золотистыми, бронзовыми, серебряными, звездчатыми, апельсинными бумажками, тетрадей с конфетными бумажными салфеточками.

   На кулинарные книги иногда Торопуло поглядывал со сладострастием. Отойдет на три, на четыре шага, обернется и посмотрит, и вдруг томно станет у него на душе от скрывающихся за любительскими переплетами яств. Хотя много на своем веку перепробовал блюд Торопуло, но еще более скрывалось неис-пробованных. Сидя перед своими книгами и смотря на них, вздыхал Торопуло о кратковременности человеческой жизни, о том, что всего нельзя перепробовать.

   У Торопуло была собственная дача в русском стиле, с фруктовым садом. Торопуло был инженер, и неплохой инженер, только это его не интересовало. Конечно, он читал английские, немецкие и американские журналы и сконструировал даже какой-то мощный двигатель. "Да это все не то, это все пустяки, о которых и говорить не стоит; это так легко: посмотрел, почитал, повозился... а ну их к черту! Давайте поговорим о другом".

   И Торопуло спрашивал у гостя, чем кормят сейчас в общественных столовых.

   Сегодня лампа горела в комнате Торопуло, хозяин возвышался в кресле, гости сидели на диване и вели рукописный журнал под названием "Восемь желудков".

   В кружке Торопуло все носили не свои имена, а чужие - звучные и театральные. Торопуло сросся с именем Вакха; Евгений носил с изяществом имя Вендимиана, что значит: "собиратель винограда"; худенький молодой художник Петя Керепетин гордо ходил, выпятив грудь, под именем Эроса. А свою жилицу Торопуло низвел в Нунехию Усфазановну. Сейчас она пошла покупать для себя пирожное.

   Над диваном висела огромная картина маслом, освещенная двумя электрическими бра; на ней изображались: знатный дворянин в парчовой одежде, с вышитым воротником, в шапке, унизанной жемчугом, едущий верхом; вокруг него пятнадцать или двадцать служителей пешком, за ними попарно шествуют стрельцы: двое со скатертями, двое с солонками, двое с уксусом в склянках, двое с парой ножей и парой ложек драгоценных, шесть человек с хлебом, потом с водкой; за ними несут дюжину серебряных сосудов, наполненных вином, судя по изображенному времени - испанским, канарским и другими. Затем несут столь же огромные бокалы немецкой работы, далее - кушанья: холодные, горячие - все на больших серебряных блюдах. Всего на картине шествуют с яствами, напитками, посудой человек 400. Внизу на медной дощечке надпись: "Угощение посла".

   Ларенька, сидя на диване, разговаривала с Мурзилкой, толстым, ласковым, буддоподобным котом, с белым нагрудником; казалось, что кот, несмотря на свой божественный вид, вот-вот сядет к столу и начнет гурманствовать. Розовоносый, украшенный ложными глазами и ушами как бы на розовой подкладке, кот всегда пел при виде Торопуло. Кот оживал с утра, в ожидании пищи. Ходил неотступно следом за Торопуло; взбирался к нему на плечо и ударял в щеку холодным носом. Но Торопуло кормил кота в определенные часы, чтобы не испортить коту аппетита. С аппетитом пообедав, кот разваливался на диване и погружался, если никого не было, в сладостный сон до следующего утра. Если играла музыка, кот приоткрывал глаза и некоторое время слушал; если садились рядом с ним, он садился тоже; наказывать себя он разрешал только Торопуло.

   Мурзилка очень полюбил Лареньку. Рядом с Ларенькой сидел Ермилов, попавший сюда впервые.

   - Хе-хе, чем нас хозяин сегодня попотчует? - сказал один из гостей, потирая руки, останавливаясь в дверях и созерцая стол.

   - Предвкушаю, предвкушаю. Во всем городе только мы порядочно кушаем. Остальные едят всякую чепуху.

   - Да, - ответил Торопуло, - вы ко мне как мотыльки на огонь. Вы бы без меня пропали; да и мне было бы без вас скучно. Вы моя семья; моя прямая обязанность о вас заботиться.

   Торопуло любил разноцветность блюд. Поэтому стол производил, несмотря на скромные расходы, праздничное впечатление. К сожалению, не было дыни, разрезанной пополам, сваренной в сахаре с перцем, сладости невообразимой.

   - Жеребеночка еще хотите? - спросил Торопуло.

   - С удовольствием, - ответил Евгений. Ермилов стал рассказывать Евгению:

   - Раз я ехал в трамвае. Это было в голодное время. Пробрался к выходу и вдруг слышу такой разговор: "Я вас научу, лучшие сорта - доги, бульдоги, мопсы. Ввинтите крюк в потолок, поставьте таз, табуретку, наденьте собаке петлю... я всегда так делаю. Режу и кровь выпускаю. Затем кладу в уксус на четыре дня. Поверьте, очень вкусно. И вы будете таким же полным".

   Я обернулся. Позади меня полный человек говорил тощему: "Только для этого необходимо подговорить мальчишек".

   - Вы напомнили мне, - сказал Эрос-Керепетин, - случай в Петергофе: то было во время всеобщего голода. Парк был погружен в сумрак: в небольшой комнате собрались двенадцать сотрудников местного музея, среди молодых людей была и старушка, кончившая Бестужевские курсы. На столе, накрытом белой дворцовой скатертью, зашумел самовар, появились на блюде, украшенном вензелем, ломтики черного хлеба и огромная банка, наполненная засахарившимся медом.

   Из окна открывался вид на море. Научные работники сидели в своих довоенных костюмах, помощник хранителя отделения - в изящном вестоне.

   Хлеб и мед поглощались и вызывали род опьянения; глаза у всех разгорелись, и все торопились есть. И вдруг пировавшие замолчали, со стыдом и смущением переглянулись, перестали есть и оживленно шутить и отвели взоры от банки с медом.

   Среди полного безмолвия старушка просительным тоном сказала:

   - Вы ничего не будете иметь против, если я возьму этот мед себе?

   - Конечно, конечно! - оживились все и ответили почти хором: - Ничего не имеем против!

   Старушка вытащила из банки мышь и хладнокровно держала ее за хвост над банкой, пока мед не стек обратно в банку. Подошла к окну и выбросила мышь в парк. Довольная, направилась вместе с банкой в свою комнату.

   На следующий день мы все с завистью узнали, что она пошла в близлежащую деревню и выменяла этот мед на двадцать бутылок молока.

   - От еды до музыки, - просияв от еды и вина, заглушил своим басом последние слова Керепетина Торопуло, красный и радостный, - один шаг. Люлли, привезенный в Париж кавалером де Гиз, из поваренка стал удивительным скрипачом и автором арий, песен и опер.

   - Не совсем так! - ответил Евгений, на которого под влиянием вина напал дух противоречия, - инструментальная музыка в опере Люлли несложна и бедна; весь аккомпанемент следует обыкновенно одинаковыми ритмическими движениями с голосами, в хорах инструменты играют лишь партии голосов, без самостоятельного музыкального рисунка и ритма; изредка только к смычковому хору присоединяются несколько флейт или гобоев. Люлли, правда, заслужил название божественного, но ведь это благодаря танцам, торжественным процессиям, декорациям, костюмам, т. е. благодаря всему тому, что возбуждало чувство и ласкало зрение. Во всем этом проявился его замечательный талант.

   - То есть вы хотите сказать, что он был великий не повар, а сервировщик? - прервал Евгения Торопуло. - Но ведь в соусах-то и проявляется истинный талант.

   - Совершенно верно, - подтвердил Евгений; - талант, но не гений.

   - Во всяком случае, Люлли давал праздничные обеды, где все точно вымерено и где достигнуто прекрасное равновесие. В этом-то и сказалась школа, пройденная Люлли! - с торжеством поднялся Торопуло. - Недаром, недаром был он в свое время поваренком; может быть, бессознательно, но всегда Люлли был поваром.

   - Выпьемте за Люлли!

   Евгений встал из-за стола, сел за пианино. Все встали. Торопуло и его гости неожиданно для себя исполнили марш посредством музыкального звона наполненных рюмок и стаканов.

   - Небесная музыка, - сказал Торопуло. - Настоящие хрустальные звуки. Все снова сели.

   Юноша образовал из указательного и среднего пальца подобие ножниц и вытянул ими ключ и кармана Торопуло. Вендимиан, казалось, совершенно опьянел; он говорил слишком громко, он почти кричал:

   - Игорь Стравинский в Париже почти диктатор; пора начать борьбу с ним.

   Затем Евгений встал из-за стола, пошатываясь. Все поняли, что с ним.

   Евгений прошел в кабинет Торопуло, открыл ящик письменного стола, из имеющихся трехсот, - прислушиваясь к голосам, - нервно отсчитал сто, запер ящик. В коридоре раздались приближающиеся шаги Эроса. Евгений бросился на диван и притворился спящим.

   Через несколько минут раздались удаляющиеся шаги.

   Евгений отпер ящик и положил обратно сто рублей. Бледный, он появился в столовой.

   Но место рядом с Торопуло было уже занято. Толстый Пуншевич обнимал Торопуло.

   Юноша подошел, чокнулся с Торопуло и опустил ключ на стул.

   Торопуло услаждал своих гостей чтением:

   - "Языкъ воловый, маринованный, обчистите языкъ съ шляму, водтяти въ склянку, непотребни части, али не полокати въ водь..."

   - Что это за книга? - воскликнул Евгений.

   - "Кухарка русаке обнимаюча школу вариня дешевыхъ смачныхъ и здоровыхъ обьдовъ".

   - Ну и язычок! - хохотал Пуншевич.

   - Граждане, негр пьет пальмовое вино, киргиз и татарин - кумыс, вотяк варит кумышку, индеец Южной Америки - каву, камчадал пьет отвар из мухоморов, мы пьем сегодня рейнское Liebfraumilch.

   - Ура! Ура!

   Торопуло стал чокаться и петь:

  

   Bibit pauper et aegrotus,

   Bibit exul et ignotus,

   Bibit puer, bibit canus,

   Bibit praesul et decanus,

   Bibit soror, bibit frater,

   Bibit anus, bibit mater,

   Bibit iste, bibit ille,

   Bibunt centum, bibunt mille [3]^].

  

   - Граждане, рассказывают...

   - Не настало ли время просить хозяина прочесть доклад на сегодняшний день?

   Торопуло раскланялся, надел очки:

   - Кулинария ведет свое начало от жречества, - читал Торопуло, - это несомненно одно из древнейших искусств; оно ничуть не ниже драматургии. На обязанности жрецов лежало соответствующее приготовление животного или дичи. Вы видите, происхождение кулинарии таинственно и священно и скрыто во мраке веков, т. е. вполне благородно. Я бы мог вам рассказать, как постепенно кулинария отмежевалась от религии, как стала совершенно светским искусством, но, если вдуматься, действительно ли кулинария вполне отмежевалась от своего происхождения: семейные праздники, календарные, политические - по-прежнему сопровождаются не в пример прочим дням сложною едою. Кулинария, как все искусства, имеет свои традиции, свою хронологию, свои периоды расцвета и упадка; она дополняет физиономию народа, класса, правительства; чрезвычайно важна для историка. Я совершенно не понимаю, почему ее кафедры нет в университете.

   Раздался громовый хохот Пуншевича.

   - Но ведь это новый космос? - возразил Пуншевич. - В него можно провалиться!

   Доклад Торопуло был краток, но он привел в самое веселое настроение ужинавших. Долго аплодировали Торопуло. Пуншевич произнес экспромт, попахивающий девятисотыми годами:

   Попы издревле поражали

   Неистовством утроб своих

   И в древности так много жрали,

   Что прозвали жрецами их.

   Затем опять возобновились отдельные разговоры.

   - Шакалий концерт бывает интересен, - обратился Евгений к Ермилову, - когда в нем принимают участие десятка два шакалов, а то и больше, что часто бывает в глуби Абхазии. Старые шакалы начинают свою дикую мелодию басистым протяжным воем; им вторят разноголосые писклявые молодые шакалы. Характер музыки разнообразится остальными шакалами, которые, передразнивая собак, поддерживают хор. Ничего подобного не создают шакалы Дагестана и Грузии, так как выступают они незначительными группами и к тому же менее голосисты.

    

   Пока шел пир в квартире Торопуло, Нунехия Усфазановна, стоя в очереди к кассе, раздумывала, какое съесть пирожное.

   Полунарядная барышня воскликнула, обращаясь к изящной барышне:

   - Смотри, какой здесь забавный потолок! Изящная барышня посмотрела.

   - Да, здорово конфетно!

   Нунехия Усфазановна раздраженно обернулась и сквозь зубы проговорила:

   - Так художественно! Теперь так не рисуют. Вы молоды, вы хорошего не видели.

   Нарядная барышня:

   - А я нахожу, что потолок безвкусный и что мы получше видели!

   - Ну да, двенадцать лет революции уже, а здесь была богатая кондитерская.

   - Как раз в этой богатой кондитерской мы и бывали, - ответила нарядная барышня.

   - Не тридцать же вам лет?!

   - Тридцать.

   Нунехия Усфазановна успокоилась. Она попыталась завязать разговор:

   - Посмотрите, как художественно нарисованы цветы, с каким вкусом.

   Барышни хихикнули.

   Нунехия Усфазановна стала созерцать, подняв глаза к потолку и делясь впечатлениями: ангелочек-мальчик перед ангелочком-девочкой держит зеркало, в котором отражается его лицо; ангелочек несет сноп пшеницы, со снопа падают красные маки и васильки; ангелочек-мальчик и ангелочек-девочка с восхищением смотрят друг другу в глаза, сидя на холме; они же, сидя на другом холме, слушают пение птиц; сидят на загогулинах, изображающих ветку; посреди потолка более крупный ангел, с крылышками бабочки, играет на лире среди роз; пухлая, сдобная ангелочек-девочка, с ямочками на щеках, сидя на яблочке, украшает волосы жемчужным ожерельем, - и всюду розы, сирень.

   Шляпа, черная, без полей, пальто, расширяющееся книзу, губки, готовые сложиться испуганно, купили кремовое пирожное, вышли из зеркальных дверей, скрылись в тумане. Смотрели им вслед нарядная и полунарядная барышни, купившие торт "микадо", крендельков и халвы; смешной показалась им фигура, им - видевшим и загородные дворцы, и бытовые музеи, почти наизусть знавшим Эрмитаж, побывавшим и в Новгороде и в Киеве, и в Москве, и в Ладоге, на Кавказе и Крыму с экскурсиями.

   Нунехия Усфазановна бережно несла кремовое пирожное, в тумане проступавшее сквозь серую бумажку. Она внесла пирожное в свою комнату.

   Группа в узенькой черной рамке с золотыми незабудками взглянула на пирожное своими застывшими глазами; по-видимому, группа представляла какую-то школу: начальство сидело, певицы с полуинтеллигентными лицами стояли позади и сидели у ног начальства; изображение молодой Нунехии Усфазановны сидело на стуле на краю начальства. Все здесь шептало: "И мы знали лучшую жизнь, не всегда мы были уборщицей в библиотеке "Кооперативный отдых".

   Налакомившись, стала читать свой дневник Нунехия Усфазановна.

   Шум доносился из Торопулиных апартаментов; нежно-нежно исполнял Евгений какой-то старинный танец.

   Очень хотелось Нунехии Усфазановне, чтобы он сыграл танго.

   С наслаждением стало перелистывать тетрадки в синих обложках сорокалетнее существо.

   Увеличилась прическа на голове Нунехии Усфазановны, разгладились морщины вокруг глаз.

   Бедняга погрузилась в годы своей молодости.

  

   "Я проснулась в 8 часов утра, начинало светать; у меня на душе было радостно и легко. Из учениц-прачек дома остались только Пенская и Елкина; я валялась до девяти часов; потом встала, напилась кофе с девицами и села подшивать подол моей единственной черной суконной юбки".

   "Ездила с Нюшкой Рождественской в рынок покупать ей пальто; вечером была в церкви у Михаила Васильевича; когда я приложилась к Евангелию, он меня перекрестил. Однако уже одиннадцатый час, а девчонок все нет дома. И где проклятые шатаются?! М. В. не выходит из головы. О, с каким бы наслаждением я его поцеловала. Фу, какое греховное желание - целовать чужого мужчину, да еще своего исповедника! Завтра, во время исповеди, я, пожалуй, растеряюсь, как это бывает со мной каждый год в этом случае... А денег нет как нет! Черт с ними! Надо причесываться да ложиться спать".

    

   "6-ое марта, воскресенье. Я встала в семь часов, вымылась и села причесываться. Нюша Рождественская завила мне волосы. Около девяти часов я была одета и в начале десятого часа утра поехала к Михаилу Васильевичу приобщаться. Я приехала в церковь немного поздно, часы уже начались; я спросила сторожа, можно ли исповедываться; он провел меня к самой двери в ризницу; здесь я стояла довольно долго; потом сторож открыл дверь в ризницу и попросил меня встать на ступеньки. Скоро после этого туда пришел мой дорогой исповедник; в руках у него были крест и Евангелие. Я подошла к аналою. "Ну, откройте вашу совесть перед Богом". Я кое-что ему сказала. "Не было ли у вас каких-либо сомнений?" Я сказала ему о мощах. А именно: почему одни мощи представляют совершенно нетленное тело людей, а другие, наоборот, - одни только кости? "На этот вопрос довольно трудно ответить, - сказал отец Михаил, - нам в сущности не важно, в каком виде сохранился данный святой, а важны те чудеса, которые Бог творит через данного святого. Вот, например, этот аналойчик: если он творит чудеса, я все равно буду его почитать. Ведь то, что вы спрашиваете, так же трудно объяснить, как то, если вас спросят, почему вы оставили при письме столько бумаги, а не больше или меньше", - при этом он показал рукой, какой именно кусок. "Но, - возразила я, - ведь, мне кажется, оставляю кусок чистой бумаги по своему желанию, и кроме того, сколько надо". - "Да ведь поля могли быть больше и меньше, так и тут. Я был на открытии мощей Серафима Саровского. Мне в дороге пришлось беседовать с одним купчиком; тоже сомневался. Ну, что же, раскаиваетесь вы в ваших грехах? Уверены в том, что Бог может вас простить?" - "Да", - ответила я чуть слышно. "Как вас звать?" - "Александра", - ответила я".

   "8 марта, вторник. О, как мне хочется поскорее увидать М. В. Я его страшно, безумно люблю!"

    

   Взяла Нунехия Усфазановна последнюю тетрадку:

    

   "Мой дневник с 9 марта 1915 года".

   "Был днем Песик, оделся в военную форму и весь облепился крестами; я его упрашивала прийти вечером, а он сказал, что не придет. Песик какой-то странный - точно мне его подменили. Может, устал, а может быть, что-нибудь другое".

    

   За стеной раздавался хохот Торопуло.

    

   "15-е, воскресенье. Весь день ждала жирного, не пришел. У меня что-то нет гостей, не знаю, что и будет. Надо подождать 18-е число. Противная усатая мордочка даже во сне видится".

   "22-е, воскресенье. Пасха. Убрала комнату, оделась и стала ждать Песика. Он пришел около половины седьмого; я сама не знаю, что с ним сделалось: он положительно одурел от страсти. Вот уже второй месяц, как мы не живем вместе, а оказалось, что я не на шутку полюбила этого писаного красавца. Я, кажется, люблю его еще сильнее, чем раньше".

   "28-е, суббота. Все эти дни была дома; грязь невылазная, а тут еще на беду потек один галош; написала Песику, чтобы пришел чинить. Не знаю, что будет. Дождь льет как из ушата; целый вечер искали прожекторами Lieber Kaiser'a [4]. Весь день ждала, не пришел, поганый!"

   "13-е. Болит животик. Усатый таракашка, когда я тебя увижу?"

   "Июнь, 28-е, воскресенье. Придет ли милый - и не знаю! Да, я говорила с мордочкой по телефону, и, странно, слышится совсем чужой голос".

    

   Задумалась Нунехия Усфазановна. Она любила стихи неблагозвучные, они казались ей благозвучными. Она любила стихи, в которых воспевались юродивые, несчастные кормилицы и приживалки, стихи, где фигурировали слова: барыня, салон, приживалка, пальцы, старый лакей с этикетом старинным, дачи, мундир, золотом шитый, медный пятак, личико восковое, участь незаконного ребенка.

   Она думала, что молодое поколение безнравственно, потому что его не трогает то, что ее трогало.

   Ей захотелось написать подруге о своих чувствах.

   В сундуке хранились остатки розовой почтовой бумаги, в коробке из-под конфет. Коробки из-под конфет были чрезвычайно удобны для хранения пуговиц, перчаток, ленточек, писем. И вместо того, чтобы написать своей подруге письмо, стала разбирать Нунехия Усфазановна свои вещи. Стала она вынимать конфетные коробки и невольно ими любовалась. Посмотрела на голубые и розовые стеганые, точно детские одеяльца, вынула бархатные, точно вечерние туалеты, взглянула на кружевное, точно утреннее платье. "Вот в этой коробке были пьяные вишни, а в этой..."

   Но вот в дверь, ей показалось, постучал Торопуло. "Выпросит, выпросит..." - подумала она и побледнела. Быстро бегая глазами, убрала коробки в сундук и сказала как можно спокойней:

   - Войдите.

   Но никто не вошел.

   - А вы не пробовали собирать табачные этикетки? - спросил Пуншевич [5], усаживаясь на диване и рассматривая бумажки с мелкими розовыми цветочками, гоголевскими героями, телефоном, негром, с папиросой в зубах, с тростью в руках, в красном фраке, на одной ноге извивающимся. - Ведь были любопытные изображения! Скажем, целый гарем разнообразных женщин, курящих кальян, или цыганка в бусах и монистах, или студенческая фуражка и скрещенные шпаги под ней. А на махорке музыкант в виде прельстителя-парикмахера!

   - Помните папиросы "Пли"? - обратился Ермилов к Пуншевичу.

   - Как не помнить! - ответил Пуншевич. - Среди прочих одна была заряжена пистоном; предложит гимназист гимназисту покурить, и вдруг одна из папирос выстрелит! Вроде дуэли.

   - Я ведь не страстный курильщик, - ответил Торопуло. - Это по вашей части. Вы должны были бы собрать картинки с папиросных коробок. В сущности, конечно, все в мире соприкасается. Но разбрасываться вряд ли стоит. Я хотел бы спасти от забвения интересную сторону нашей жизни; ведь все эти конфетные бумажки пропадают бесследно; между тем в них проявляется и народная эстетика, и вообще эта область человеческого духа не менее богата, чем всякая другая: здесь и политика, и история, и иконография. Вот, скажем, Толстой в лаптях. Как бы мы ни подходили к жизни, все дороги ведут в Рим. Надо только выбрать путь, по которому тебе пристало идти. Моя область - кулинария, широко понимаемая.

   Часами можно было рассматривать коллекции конфетных бумажек Торопуло. Разнообразие мира постигал Торопуло благодаря этим меловым, восковым, всех сортов бумажкам.

   Между разговорами гости ели шоколадную карамель, обернутую в вощанку; на обертках изображены были в профиль и en face красавицы, носящие благозвучные имена, на фоне малиновом, алом, травянисто-зеленом, в рамках, украшенных цветами; Виргиния здесь изображалась с открытой грудью; испанка с поднятыми юбками изображала "Мой сорт", они мирно покоились под театральными "Ушками", "Дамскими язычками", торчавшими по бокам вазы. Темноцветные бумажки, украшенные золотыми буквами, как бы ныряли среди нежноцветных волн: колибри, львы, тигры, олени, журавли, раки, вишни, земляника, малина, красная смородина, васильки, розы, сирень, ландыши, красноармейцы, крестьяне, рыбаки, туристы, паяцы, солнце, луна, звезды - возвышались здесь, пропадали там, радовали взор, заинтересовывали, возбуждали любопытство, вызывали сравнение; и гости, нацелившись, выуживали то рыбку, то испанку, то туриста в тирольской шляпе, то Версаль, то лунную ночь, то звезды. Это была своеобразная игра. Торопуло вкушал тревожный запах винограда, мощный запах каштана, сладкий - акаций; всеми ощущениями наслаждался Торопуло, как лакомствами. Торопуло пребывал в мире гиперболического счастья, не всем доступного на земле; он жил в атмосфере никогда не существовавшего золотого века.

   Затем гости стали рассматривать новые приобретения хозяина, рассуждать, удивляться газете "Эхо столичной пивоторговли", найденной на рынке и принесенной Ермиловым в подарок хозяину ради первого знакомства, - газете, заполнявшейся почти одним лицом, - редактором Ориным, писавшим хвалебные гимны тем гласным городской думы, которые внимательно и чутко относились к вопросам столичного пивного промысла, наполнявшим газету стишками о том, что, к сожалению, осенью меньше пьют пива, чем летом, и беллетристикой, где обязательно сюжет связывался с пивом, хотя бы лишь тем, что действие происходило в пивной, писавшим и против алкоголя, считая, что вредный алкоголь необходимо вытеснить безвредным пивом. Здесь были и хроника, и анекдоты, и карикатуры - все, все здесь связывалось с пивом. Торопуло не подозревал о существовании пивной газеты. Он долго-долго жал руку Василию Васильевичу.

   Но Ермилов уже был далеко. Опять он шел с Варенькой к Мариинскому театру, опять она несла чемоданчик и ахнула, когда увидела свою фамилию, напечатанную огромными буквами на афише.

    

   Мурзилка в этот вечер скучал; он долго ходил по чердакам и крышам и, как всегда после похождений, требовал человеческого общества. Ларенька не позволяла ему ложиться на руки, поэтому он лапки ставил на ботинок Ермилова и, казалось, таким довольно примитивным образом хотел приобщиться к человеческому обществу.

   Топилась печь. Мурзилка карабкался по библиотечной стремянке все выше и выше, он улегся на последнюю перекладину и стал рассматривать гостей, стараясь понять, чем они заняты - не едят ли? Затем он принялся мыться, посматривая вниз; затем он запел, смотря задумчиво в окно.

   Там уже видны были очертания покатых крыш и радиомачт в хлопьях неожиданного снега.

   Мурзилка смотрел в окно, опустив хвост. Мурзилка лежал на фоне поваренных книг, высоких, толстых и драгоценных, где так дивно описано приготовление голубей по-австрийски, по-богемски, по-саксонски, по-провинциальному, по-станиславски и по "другим манерам". Книги, где описывались "голуби с огурцами", "голуби с брюквой", "голуби в халате" и "голуби на рассвете". Бедный Мурзилка не подозревал о всех этих блюдах и о возможности такого разнообразия.

   Лареньку устроили на диване. Все гости удалились в столовую.

   Когда совсем рассвело, хозяин и гости умылись.

   - Ну-с, а теперь приготовим опохмелье по Олеарию, - сказал Торопуло.

   Нарезал кусок оставшейся баранины на мелкие кусочки в виде кубиков, но несколько подлиннее, смешал их с мелко накрошенными огурцами, влил в эту смесь уксусу и огуречного соку, а затем принес глубокие тарелки и ложки.

   Гости стали опохмеляться.

   Торопуло, Евгений и Ларенька вышли вместе и поехали за город. Торопуло решил как следует отпраздновать свой отпуск. Ему очень нравилась молодая пара.

   - Не правда ли, этот холм похож на страсбургский пирог? - обернулся Торопуло к Лареньке, - и не только по форме, - разглядывая холм, продолжал он, - но и по цвету. Как все удивительно в природе! И обратите внимание на этот пень - ни дать ни взять ромовая баба! А вода в этом пруде цвета сока винограда; подойдемте поближе, удивительный эффект производит солнце. Это мой любимый уголок; здесь люблю я созерцать природу. Как хорошо щекочет в лесу запах земляники летом! Осенью - грибов! Обратите внимание на нашу живописную местность: внизу стоит город, правильной круглой формы, молочно-белый, со стенами точно из марципана, с деревьями, с переливающимися на солнце листьями, точно желатин, окруженный салатными, картофельными, хлебными полями: там идет бык со своим сладким мясом у горла, там великолепная йоркширская свинья трется о высокую сосну. И как странно! Ядовитые для нас волчьи ягоды - лакомое блюдо для дроздов и коноплянок, а похожие на черные вишни ягоды белладонны - первая еда для дроздов! А иволги и тетерева - человечнее, они любят землянику.

   Вечером, лежа на диване в комнате Лареньки, Евгений взял трубку и приложил к уху; передавался вечер танцев в музыке; участвовали рояль, скрипка, виолончель, флейта и женский голос; под алеманду, жигу, сарабанду, гавот, вальс, польку, мазурку, танго и фокстрот сладко дремалось. Церемонно пела скрипка менуэт Боккерини, нежно и плавно исполнял рояль вальс No 7 Шопена, умеренно скоро играла флейта польку Покка...

   Течение мыслей Евгения шло между действительностью и сном. Вставал какой-то замок, где его, ребенка, другие дети называли инфантом; какие-то польки, чтобы доказать плавность танца, с бокалами, наполненными до краев шампанским, танцевали мазурку; какой-то сад с боскетными фигурами появлялся...

   В это время персиковое освещение дня сменилось для Торопуло гранатовой окраской вечера и предчувствуемым виноградным зеленовато-голубоватым светом белой ночи.

   Когда настало это сладостное виноградное освещение фонарей, вышел Торопуло. Чудный мир, привнесенный им, улыбался ему; просил назвать себя и показать другим людям.

    

   Евгений поздно вернулся в свою холостую квартиру и утром, стоя перед запыленной псише, упражнялся в трудных пассажах для приобретения техники; затем перешел на изучение триллера. Затем стал пытаться достигнуть верной и чистой интонации. Зеркало ему помогало наблюдать за положением языка и избегать всякого рода гримас. Его огорчало то, что он не мог с полной чистотой каждого звука и одним дыханием исполнить триллер на хроматической гамме в целые две октавы вверх и вниз. Принялся думать о Лареньке.

   "Господство его над ее волей простиралось даже до выбора платьев. Он выбирал предметы, которые не нравились ей, и запрещал ей одеваться сообразно с ее вкусом. Этот деспот находил удовольствие заставлять свою невесту переменять прическу и костюм, когда замечал, что они ей к лицу или что она довольна ими. Часто он приказывал ей переодеться". Евгений путал себя с кем-то.

   После небес, гор и солнца, после мелькании пейзажей, после веселой приключенческой полужульнической жизни в союзных республиках, после разнообразных туземных песен, исполняемых под аккомпанемент национальных инструментов, Евгений с интересом слушал песни жителей дома.

  

   Вечерний звон, вечерний звон,

   Как много дум наводит он

   О жизни той, в краю родном... -

  

   пела и шила у раскрытого окна портниха лет пятидесяти с завитою редкой челкой, любящая шляпы черные или лиловые, фасона "Наполеон". Задумывалась о своем гражданском муже, умершем на Волге.

   Молчание.

   Слезы выступали на глазах Агаши.

   Начинала снова:

  

   Ты склони свои черные кудри

   На мою исхудалую грудь...

  

   И дойдя до куплета:

  

   Только ты, дорогая подруга,

   Горько будешь над гробом рыдать... -

  

   рыдала долго.

   Но бывали почему-то и для нее радостные дни. Тогда она пела слабым тоненьким голосом:

  

   Военных обожаю

   Я с самых юных лет,

   И их я не сменяю

   На самый белый свет.

   Ах, как я люблю солдат...

   И вдруг басом:

   Для прислуг стараться рад.

   И опять тоненьким:

   Солдат стремится всегда вперед,

   Он смело храбростью берет.

   Иногда грустила:

   Умерла-а наша Мальви-и-на,

   С ней скончалася любовь,

   Руки к сердцу приложи-и-ила

   И скончалася она.

  

   Иногда, возвращаясь в своей лиловой шляпе фасона "Наполеон" с прогулки и пошептавшись с Матрешей о Лареньке, приходившей к Фелинфлеину, она удалялась работать, игриво припевая:

  

   Ларенька, Ларенька, гла-а-зки,

   Глазки погубят тебя-я.

   Вот апрель месяц подхо-о-дит,

   Вот и могилка твоя.

   Ларенька, Ларенька, гла-а-зки,

   Глазки сгубили тебя.

  

   Это Евгения забавляло.

   - Ах, ты знаешь, у нас что? - услышал он разговор Агаши Зуевой с ее подругой Матрешей Белоусовой - и дальше последовал завистливый рассказ о том, что в деревне, откуда она родом, крестьянки перещеголяли городских франтих, имеют три-четыре воскресных платья, что в праздничные дни по утрам девушки отправляются с узлом в церковь, а затем, после службы, по пути, отойдя в кусты, переодеваются. Затем меняют платье к обеду, переодеваются и вечером. И что в деревне мечтают о лакированных туфлях. Зло-зло блестели глазки Зуевой.

   Щеголеватые парни с зеленой гребенкой в волосах, с длинной серьгой в ухе, в костюмах, сшитых Ленинградодеждой, играли в рюхи на дворе, на площади бывшей пристройки; они как бы давали представление Евгению, настолько они были декоративны. По вечерам они, сидя на скамеечке, пели под звуки струнных инструментов куплет, ставший на время почти народным:

  

   Цветок душистый прерий,

   Твой смех нежней свирели,

   Твои глаза, как небо, голубые...

  

   Посидев таким образом, они отправлялись в кинематограф.

   Дети этого дома были достаточно злы. Утром Евгений видел, как они играют и скачут и от времени до времени дразнят хромую девочку:

   - Кривоногая нога захотела пирога...

   Они исполняли это как античный хор, то приближаясь, то отдаляясь от своей жертвы.

   Чуриковские женщины ничего не пели, а брезгливо, в платочках, как тени другого мира, проходили мимо.

   Фелинфлеину этот дом казался театром. Евгений с удовольствием присаживался к женщинам, сидевшим на скамеечке, рассказывавшим грустные истории про молодого удальца, уголовника, как он соблазнил пятнадцатилетнюю девочку, как он жил с ней несколько месяцев вместе, как с его позволения его мать продала затем эту девочку какому-то мужику и как, в конце концов, девушка попала в Калинкинскую, где ей отрезали грудь, и что теперь неизвестно, где ставшая одногрудой девушка торгует собой. Это было очень похоже на песню, старинную песню, и потому трогало жителей дома до слез.

   Рядом с Матрешей Белоусовой жила в комнате высокая, тощая, ходившая вся в черном, говорившая всегда шепотом, так назы