Тургенев Иван Сергеевич - Рудин

bsp;    Пробило семь часов, и все опять собрались в гостиную.

   - Видно, не будет, - сказала Дарья Михайловна.

   Но вот раздался стук экипажа, небольшой тарантас въехал на двор, и через несколько мгновений лакей вошел в гостиную и подал Дарье Михайловне письмо на серебряном блюдечке. Она пробежала его до конца и, обратясь к лакею, спросила:

   - А где же господин, который привез это письмо?

   - В экипаже сидит-с. Прикажете принять-с?

   - Проси.

   Лакей вышел.

   - Вообразите, какая досада, - продолжала Дарья Михайловна, - барон получил предписание тотчас вернуться в Петербург. Он прислал мне свою статью с одним господином Рудиным, своим приятелем. Барон хотел мне его представить - он очень его хвалил. Но как это досадно! я надеялась, что барон поживет здесь...

   - Дмитрий Николаевич Рудин, - доложил лакей.

  

  

   Вошел человек лет тридцати пяти, высокого роста, несколько сутуловатый, курчавый, смуглый, с лицом неправильным, но выразительным и умным, с жидким блеском в быстрых темно-синих глазах, с прямым широким носом и красиво очерченными губами. Платье на нем было не ново и узко, словно он из него вырос.

   Он проворно подошел к Дарье Михайловне и, поклонясь коротким поклоном, сказал ей, что он давно желал иметь честь представиться ей и что приятель его, барон, очень сожалел о том, что не мог проститься лично.

   Тонкий звук голоса Рудина не соответствовал его росту и его широкой груди.

   - Садитесь... очень рада, - промолвила Дарья Михайловна и, познакомив его со всем обществом, спросила, здешний ли он, или заезжий.

   - Мое имение в Т...ой губернии, - отвечал Рудин, держа шляпу на коленях, - а здесь я недавно. Я приехал по делу и поселился пока в вашем уездном городе.

   - У кого?

   - У доктора. Он мой старинный товарищ по университету.

   - А! у доктора... Его хвалят. Он, говорят, свое дело разумеет. А с бароном вы давно знакомы?

   - Я нынешней зимой в Москве с ним встретился и теперь провел у него около недели.

   - Он очень умный человек, барон.

   - Да-с.

   Дарья Михайловна понюхала узелок носового платка, напитанный одеколоном.

   - Вы служите? - спросила она.

   - Кто? я-с?

   - Да.

   - Нет... Я в отставке.

   Наступило небольшое молчание. Общий разговор возобновился.

   - Позвольте полюбопытствовать, - начал Пигасов, обратясь к Рудину, - вам известно содержание статьи, присланной господином бароном?

   - Известно.

   - Статья эта трактует об отношениях торговли... или нет, бишь, промышленности к торговле, в нашем отечестве... Так, кажется, вы изволили выразиться, Дарья Михайловна?

   - Да, она об этом, - проговорила Дарья Михайловна и приложила руку ко лбу.

   - Я, конечно, в этих делах судья плохой, - продолжал Пигасов, - но я должен сознаться, что мне самое заглавие статьи кажется чрезвычайно... как бы это сказать поделикатнее?.. чрезвычайно темным и запутанным.

   - Почему же оно вам так кажется?

   Пигасов усмехнулся и посмотрел вскользь на Дарью Михайловну.

   - А вам оно ясно? - проговорил он, снова обратив свое лисье личико к Рудину.

   - Мне? Ясно.

   - Гм... Конечно, это вам лучше знать.

   - У вас голова болит? - спросила Александра Павловна Дарью Михайловну.

   - Нет. Это у меня так... C'est nerveux {Это нервное (франц.).}.

   - Позвольте полюбопытствовать, - заговорил опять носовым голоском Пигасов, - ваш знакомец, господин барон Муффель... так, кажется, их зовут?

   - Точно так.

   - Господин барон Муффель специально занимается политической экономией или только так, посвящает этой интересной науке часы досуга, остающегося среди светских удовольствий и занятий по службе?

   Рудин пристально посмотрел на Пигасова.

   - Барон в этом деле дилетант, - отвечал он, слегка краснея, - но в его статье много справедливого и любопытного.

   - Не могу спорить с вами, не зная статьи... Но, смею спросить, сочинение вашего приятеля, барона Муффеля, вероятно, более придерживается общих рассуждений, нежели фактов?

   - В нем есть и факты и рассуждения, основанные на фактах.

   - Так-с, такс. Доложу вам, по моему мнению... а я могу-таки при случае свое слово молвить; я три года в Дерпте выжил... все эти так называемые общие рассуждения, гипотезы там, системы... извините меня, я провинциал, правду-матку режу прямо... никуда не годятся. Это все одно умствование - этим только людей морочат. Передавайте, господа, факты, и будет с вас.

   - В самом деле! - возразил Рудин. - Ну, а смысл фактов передавать следует?

   - Общие рассуждения!- продолжал Пигасов, - смерть моя эти общие рассуждения, обозрения, заключения! Все это основано на так называемых убеждениях; всякий толкует о своих убеждениях и еще уважения к ним требует, носится с ними... Эх!

   И Пигасов потряс кулаком в воздухе. Пандалевский рассмеялся.

   - Прекрасно! - промолвил Рудин, - стало быть, по-вашему, убеждений нет?

   - Нет - и не существует.

   - Это ваше убеждение?

   - Да.

   - Как же вы говорите, что их нет? Вот вам уже одно на первый случай.

   Все в комнате улыбнулись и переглянулись.

   - Позвольте, позвольте, однако, - начал было Пигасов...

   Но Дарья Михайловна захлопала в ладоши, воскликнула: " Браво, браво, разбит Пигасов, разбит!" - и тихонько вынула шляпу из рук Рудина.

   - Погодите радоваться, сударыня: успеете! - заговорил с досадой Пигасов. - Недостаточно сказать с видом превосходства острое словцо: надобно доказать, опровергнуть... Мы отбились от предмета спора.

   - Позвольте, - хладнокровно заметил Рудин, - дело очень просто. Вы не верите в пользу общих рассуждений, вы не верите в убеждения...

   - Не верю, не верю, ни во что не верю.

   - Очень хорошо. Вы скептик.

   - Не вижу необходимости употреблять такое ученое слово. Впрочем...

   - Не перебивайте же! - вмешалась Дарья Михайловна.

   "Кусь, кусь, кусь!" - сказал про себя в это мгновенье Пандалевский и весь осклабился.

   - Это слово выражает мою мысль, - продолжал Рудин. - Вы его понимаете: отчего же не употреблять его? Вы ни во что не верите... Почему же верите вы в факты?

   - Как почему? вот прекрасно! Факты - дело известное, всякий знает, что такое факты... Я сужу о них по опыту, по собственному чувству.

   - Да разве чувство не может обмануть вас! Чувство вам говорит, что солнце вокруг земли ходит... или, может быть, вы не согласны с Коперником? Вы и ему не верите?

   Улыбка опять промчалась по всем лицам, и глаза всех устремились на Рудина. "А он человек неглупый", - подумал каждый.

   - Вы все изволите шутить, - заговорил Пигасов. - Конечно, это очень оригинально, но к делу нейдет.

   - В том, что я сказал до сих пор, - возразил Рудин, - к сожалению, слишком мало оригинального. Это все очень давно известно и тысячу раз было говорено. Дело не в том...

   - А в чем же? - спросил не без наглости Пигасов.

   В споре он сперва подтрунивал над противником, потом становился грубым, а наконец дулся и умолкал.

   - Вот в чем, - продолжал Рудин, - я, признаюсь, не могу не чувствовать искреннего сожаления, когда умные люди при мне нападают...

   - На системы? - перебил Пигасов.

   - Да, пожалуй, хоть на системы. Что вас пугает так это слово? Всякая система основана на знании основных законов, начал жизни.

   - Да их узнать, открыть их нельзя... помилуйте!

   - Позвольте. Конечно, не всякому они доступны, и человеку свойственно ошибаться. Однако вы, вероятно, согласитесь со мною, что, например, Ньютон открыл хотя некоторые из этих основных законов. Он был гений, положим; но открытия гениев тем и велики, что становятся достоянием всех. Стремление к отысканию общих начал в частных явлениях есть одно из коренных свойств человеческого ума, и вся наша образованность...

   - Вот вы куда-с!- перебил растянутым голосом Пигасов. - Я практический человек и во все эти метафизические тонкости не вдаюсь и не хочу вдаваться.

   - Прекрасно! Это в вашей воле. Но заметьте, что самое ваше желание быть исключительно практическим человеком есть уже своего рода система, теория...

   - Образованность! говорите вы, - подхватил Пигасов, - вот еще чем удивить вздумали! Очень нужна она, эта хваленая образованность! Гроша медного не дам я за вашу образованность!

   - Однако как вы дурно спорите, Африкан Семеныч! - заметила Дарья Михайловна, внутренно весьма довольная спокойствием и изящной учтивостью нового своего знакомца. - "C'est un homme comme il faut {Это светский человек (франц.).}, - подумала она, с доброжелательным вниманием взглянув в лицо Рудину. - Надо его приласкать". Эти последние слова она мысленно произнесла по-русски.

   - Образованность я защищать не стану, - продолжал, помолчав немного, Рудин, - она не нуждается в моей защите. Вы ее не любите... у всякого свой вкус. Притом это завело бы нас слишком далеко. Позвольте вам только напомнить старинную поговорку: "Юпитер, ты сердишься: стало быть, ты виноват". Я хотел сказать, что все эти нападения на системы, на общие рассуждения и так далее потому особенно огорчительны, что вместе с системами люди отрицают вообще знание, науку и веру в нее, стало быть и веру в самих себя, в свои силы. А людям нужна эта вера: им нельзя жить одними впечатлениями, им грешно бояться мысли и не доверять ей. Скептицизм всегда отличался бесплодностью и бессилием...

   - Это все слова! - пробормотал Пигасов.

   - Может быть. Но позвольте вам заметить, что, говоря: "Это все слова!" - мы часто сами желаем от делаться от необходимости сказать что-нибудь подельнее одних слов.

   - Чего-с? - спросил Пигасов и прищурил глаза.

   - Вы поняли, что я хотел сказать вам, - возразил с невольным, но тотчас сдержанным нетерпением Рудин. - Повторяю, если у человека нет крепкого начала, в которое он верит, нет почвы, на которой он стоит твердо, как может он дать себе отчет в потребностях, в значении, в будущности своего народа? как может он знать, что он должен сам делать, если...

   - Честь и место! - отрывисто проговорил Пигасов, поклонился и отошел в сторону, ни на кого не глядя.

   Рудин посмотрел на него, усмехнулся слегка и умолк.

   - Ага! обратился в бегство! - заговорила Дарья Михайловна. - Не беспокойтесь, Дмитрий... Извините, - прибавила она с приветливой улыбкой, - как вас по батюшке?

   - Николаич.

   - Не беспокойтесь, любезный Дмитрий Николаич! Он никого из нас не обманул. Он желает показать вид, что не хочет больше спорить... Он чувствует, что не может спорить с вами. А вы лучше подсядьте-ка к нам поближе, да поболтаемте.

   Рудин пододвинул свое кресло.

   - Как это мы до сих пор не познакомились? - продолжала Дарья Михайловна. - Это меня удивляет... Читали ли вы эту книгу? C'est de Tocqueville, vous savez? {Это Токвиля, вы знаете? (франц.).}

   И Дарья Михайловна протянула Рудину французскую брошюру.

   Рудин взял тоненькую книжонку в руки, перевернул в ней несколько страниц и, положив ее обратно на стол, отвечал, что собственно этого сочинения г. Токвиля он не читал, но часто размышлял о затронутом им вопросе. Разговор завязался. Рудин сперва как будто колебался, не решался высказаться, не находил слов, но, наконец, разгорелся и заговорил. Через четверть часа один его голос раздавался в комнате. Все столпились в кружок около него.

   Один Пигасов оставался в отдалении, в углу, подле камина. Рудин говорил умно, горячо, дельно; выказал много знания, много начитанности. Никто не ожидал найти в нем человека замечательного... Он был так посредственно одет, о нем так мало ходило слухов. Всем непонятно казалось и странно, каким это образом вдруг, в деревне, мог проявиться такой умница. Тем более удивил он и, можно сказать, очаровал всех, начиная с Дарьи Михайловны... Она гордилась своей находкой и уже заранее думала о том, как она выведет Рудина в свет. В первых ее впечатлениях было много почти детского, несмотря на ее года. Александра Павловна, правду сказать, поняла мало изо всего, что говорил Рудин, но была очень удивлена и обрадована; брат ее тоже дивился; Пандалевский наблюдал за Дарьей Михайловной и завидовал; Пигасов думал: "Дам пятьсот рублей - еще лучше соловья достану!"... Но больше всех были поражены Басистов и Наталья. У Басистова чуть дыханье не захватило; он сидел все время с раскрытым ртом и выпученными глазами - и слушал, слушал, как отроду не слушал никого, а у Натальи лицо покрылось алой краской, и взор ее, неподвижно устремленный на Рудина, и потемнел и заблистал...

   - Какие у него славные глаза! - шепнул ей Волынцев.

   - Да, хороши.

   - Жаль только, что руки велики и красны.

   Наталья ничего не отвечала.

   Подали чай. Разговор стал более общим, но уже по одной внезапности, с которой все замолкали, лишь только Рудин раскрывал рот, можно было судить о силе произведенного им впечатления. Дарье Михайловне вдруг захотелось подразнить Пигасова. Она подошла к нему и вполголоса проговорила: "Что же вы молчите и только улыбаетесь язвительно? Попытайтесь-ка, схватитесь с ним опять", - и, не дождавшись его ответа, подозвала рукою Рудина.

   - Вы про него еще одной вещи не знаете, - сказала она ему, указывая на Пигасова, - он ужасный ненавистник женщин, беспрестанно нападает на них; пожалуйста, обратите его на путь истины.

   Рудин посмотрел на Пигасова... поневоле свысока: он был выше его двумя головами. Пигасова чуть не покоробило со злости, и желчное лицо его побледнело.

   - Дарья Михайловна ошибается, - начал он неверным голосом, - я не на одних женщин нападаю: я до всего человеческого рода не большой охотник.

   - Что же вам могло дать такое дурное мнение о нем? - спросил Рудин.

   Пигасов глянул ему прямо в глаза.

   - Вероятно, изучение собственного сердца, в котором я с каждым днем открываю все более и более дряни. Я сужу о других по себе. Может быть, это и несправедливо, и я гораздо хуже других; но что прикажете делать? привычка!

   - Я вас понимаю и сочувствую вам, - возразил Рудин. - Какая благородная душа не испытала жажды самоуничижения? Но не следует останавливаться на этом безвыходном положении.

   - Покорно благодарю за выдачу моей душе аттестата в благородстве, - возразил Пигасов, - а положение мое - ничего, недурно, так что если даже есть из него выход, то бог с ним! я его искать не стану.

   - Но это значит - извините за выражение - предпочитать удовлетворение своего самолюбия желанию быть и жить в истине...

   - Да еще бы!- воскликнул Пигасов, - самолюбие - это и я понимаю, и вы, надеюсь, понимаете, и всякий понимает; а истина - что такое истина? Где она, эта истина?

   - Вы повторяетесь, предупреждаю вас, - заметила Дарья Михайловна.

   Пигасов поднял плечи.

   - Так что ж за беда? Я спрашиваю: где истина? Даже философы не знают, что она такое. Кант говорит: вот она, мол, что; а Гегель - нет, врешь, она вот что.

   - А вы знаете, что говорит о ней Гегель? - спросил, не возвышая голоса, Рудин.

   - Я повторяю, - продолжал разгорячившийся Пигасов, - что я не могу понять, что такое истина. По-моему, ее вовсе и нет на свете, то есть слово-то есть, да самой вещи нету.

   - Фи! фи! - воскликнула Дарья Михайловна, - как вам не стыдно это говорить, старый вы грешник! Истины нет? Для чего же жить после этого на свете?

   - Да уж я думаю, Дарья Михайловна, - возразил с досадой Пигасов, - что вам во всяком случае легче было бы жить без истины, чем без вашего повара Степана, который такой мастер варить бульоны! И на что вам истина, скажите на милость? ведь чепчика из нее сшить нельзя!

   - Шутка не возражение, - заметила Дарья Михайловна, - особенно, когда сбивается на клевету...

   - Не знаю, как истина, а правда, видно, глаза колет, - пробормотал Пигасов и с сердцем отошел в сторону.

   А Рудин заговорил о самолюбии, и очень дельно заговорил. Он доказывал, что человек без самолюбия ничтожен, что самолюбие - архимедов рычаг, которым землю с места можно сдвинуть, но что в то же время тот только заслуживает название человека, кто умеет овладеть своим самолюбием, как всадник конем, кто свою личность приносит в жертву общему благу...

   - Себялюбие, - так заключил он, - самоубийство. Себялюбивый человек засыхает словно одинокое, бесплодное дерево; но самолюбие, как деятельное стремление к совершенству, есть источник всего великого... Да! человеку надо надломить упорный эгоизм своей личности, чтобы дать ей право себя высказывать!

   - Не можете ли вы одолжить мне карандашика? - обратился Пигасов к Басистову.

   Басистов не тотчас понял, что у него спрашивал Пигасов.

   - Зачем вам карандаш? - проговорил он наконец.

   - Хочу записать вот эту последнюю фразу господина Рудина. Не записав, позабудешь, чего доброго! А согласитесь сами, такая фраза все равно, что большой шлем в ералаши.

   - Есть вещи, над которыми смеяться и трунить грешно, Африкан Семеныч! - с жаром проговорил Басистов и отвернулся от Пигасова.

   Между тем Рудин подошел к Наталье. Она встала: лицо ее выразило замешательство.

   Волынцев, сидевший подле нее, тоже встал.

   - Я вижу фортепьяно, - начал Рудин мягко и ласково, как путешествующий принц, - не вы ли играете на нем?

   - Да, я играю, - проговорила Наталья, - но не очень хорошо. Вот Константин Диомидыч гораздо лучше меня играет.

   Пандалевский выставил свое лицо и оскалил зубы.

   - Напрасно вы это говорите, Наталья Алексеевна: вы играете нисколько не хуже меня.

   - Знаете ли вы "Erlkonig" {"Лесной царь" (нем.).} Шуберта? - спросил Рудин.

   - Знает, знает! - подхватила Дарья Михайловна. - Садитесь, Constantin... А вы любите музыку, Дмитрий Николаич?

   Рудин только наклонил слегка голову и провел рукой по волосам, как бы готовясь слушать... Пандалевский заиграл.

   Наталья встала возле фортепьяно, прямо напротив Рудина. С первым звуком лицо его приняло прекрасное выражение. Его темно-синие глаза медленно блуждали, изредка останавливаясь на Наталье. Пандалевский кончил.

   Рудин ничего не сказал и подошел к раскрытому окну. Душистая мгла лежала мягкой пеленою над садом; дремотной свежестью дышали близкие деревья. Звезды тихо теплились. Летняя ночь и нежилась и нежила. Рудин поглядел в темный сад - и обернулся.

   - Эта музыка и эта ночь, - заговорил он, - напомнили мне мое студенческое время в Германии: наши сходки, наши серенады...

   - А вы были в Германии? - спросила Дарья Михайловна.

   - Я провел год в Гейдельберге и около года в Берлине.

   - И одевались студентом? Говорят, они там как-то особенно одеваются.

   - В Гейдельберге я носил большие сапоги со шпорами и венгерку со шнурками и волосы отрастил до самых плеч... В Берлине студенты одеваются, как все люди.

   - Расскажите нам что-нибудь из вашей студенческой жизни, - промолвила Александра Павловна.

   Рудин начал рассказывать. Рассказывал он не совсем удачно. В описаниях его недоставало красок. Он не умел смешить. Впрочем, Рудин от рассказов своих заграничных похождений скоро перешел к общим рассуждениям о значении просвещения и науки, об университетах и жизни университетской вообще. Широкими и смелыми чертами набросал он громадную картину. Все слушали его с глубоким вниманием. Он говорил мастерски, увлекательно, не совсем ясно... но самая эта неясность придавала особенную прелесть его речам.

   Обилие мыслей мешало Рудину выражаться определительно и точно. Образы сменялись образами; сравнения, то неожиданно смелые, то поразительно верные, возникали за сравнениями. Не самодовольной изысканностью опытного говоруна - вдохновением дышала его нетерпеливая импровизация. Он не искал слов: они сами послушно и свободно приходили к нему на уста, и каждое слово, казалось, так и лилось прямо из души, пылало всем жаром убеждения. Рудин владел едва ли не высшей тайной - музыкой красноречия. Он умел, ударяя по одним струнам сердец, заставлять смутно звенеть и дрожать все другие. Иной слушатель, пожалуй, и не понимал в точности, о чем шла речь; но грудь его высоко поднималась, какие-то завесы разверзались перед его глазами, что-то лучезарное загоралось впереди.

   Все мысли Рудина казались обращенными в будущее; это придавало им что-то стремительное и молодое ... Стоя у окна, не глядя ни на кого в особенности, он говорил - и, вдохновенный общим сочувствием и вниманием, близостию молодых женщин, красотою ночи, увлеченный потоком собственных ощущений, он возвысился до красноречия, до поэзии... Самый звук его голоса, сосредоточенный и тихий, увеличивал обаяние; казалось, его устами говорило что-то высшее, для него самого неожиданное... Рудин говорил о том, что придает вечное значение временной жизни человека.

   - Помню я одну скандинавскую легенду, - так кончил он. - Царь сидит с своими воинами в темном и длинном сарае, вокруг огня. Дело происходит ночью, зимой. Вдруг небольшая птичка влетает в раскрытые двери и вылетает в другие. Царь замечает, что эта птичка, как человек в мире: прилетела из темноты и улетела в темноту, и недолго побыла в тепле и свете... "Царь, - возражает самый старый из воинов, - птичка и во тьме не пропадет и гнездо свое сыщет..." Точно, наша жизнь быстра и ничтожна; но все великое совершается через людей. Сознание быть орудием тех высших сил должно заменить человеку все другие радости: в самой смерти найдет он свою жизнь, свое гнездо...

   Рудин остановился и потупил глаза с улыбкой невольного смущения.

   - Vous etes un poete {Вы - поэт (франц.).}, - вполголоса проговорила Дарья Михайловна.

   И все с ней внутренно согласились - все, исключая Пигасова. Не дождавшись конца длинной речи Рудина, он тихонько взял шляпу и, уходя, озлобленно прошептал стоявшему близ двери Пандалевскому:

   - Нет! поеду к дуракам!

   Впрочем, никто его не удерживал и не заметил его отсутствия.

   Люди внесли ужин, и, полчаса спустя, все разъехались и разошлись. Дарья Михайловна упросила Рудина остаться ночевать. Александра Павловна, возвращаясь с братом домой в карете, несколько раз принималась ахать и удивляться необыкновенному уму Рудина. Волынцев соглашался с ней, однако заметил, что он иногда выражается немного темно... то есть не совсем вразумительно, прибавил он, желая, вероятно, пояснить свою мысль; но лицо его омрачилось, и взгляд, устремленный в угол кареты, казался еще грустнее.

   Пандалевский, ложась спать и снимая свои вышитые шелком помочи, проговорил вслух: "Очень ловкий человек!" - и вдруг, сурово взглянув на своего казачка-камердинера, приказал ему выйти. Басистов целую ночь не спал и не раздевался, он до самого утра все писал письмо к одному своему товарищу в Москву; а Наталья хотя и разделась и легла в постель, но тоже ни на минуту не уснула и не закрывала даже глаз. Подперши голову рукою, она глядела пристально в темноту; лихорадочно бились ее жилы, и тяжелый вздох часто приподнимал ее грудь.

  

  

   На другое утро Рудин только что успел одеться, как явился к нему человек от Дарьи Михайловны с приглашением пожаловать к ней в кабинет и откушать с ней чай. Рудин застал ее одну. Она очень любезно с ним поздоровалась, осведомилась, хорошо ли он провел ночь, сама налила ему чашку чаю, спросила даже, довольно ли сахару, предложила ему папироску и раза два опять повторила, что удивляется, как она давно с ним не познакомилась. Рудин сел было несколько поодаль; но Дарья Михайловна указала ему на небольшое пате, стоявшее подле ее кресла, и, слегка наклонясь в его сторону, начала расспрашивать его об его семействе, об его намерениях и предположениях. Дарья Михайловна говорила небрежно, слушала рассеянно; но Рудин очень хорошо понимал, что она ухаживала за ним, чуть не льстила ему. Недаром же она устроила это утреннее свидание, недаром оделась просто, но изящно, a la madame Recamier! {наподобие госпожи Рекамье! (франц.).} Впрочем, Дарья Михайловна скоро перестала его расспрашивать: она начала ему рассказывать о себе, о своей молодости, о людях, с которыми она зналась. Рудин с участием внимал ее разглагольствованиям, хотя - странное дело! - о каком бы лице ни заговорила Дарья Михайловна, на первом плане оставалась все-таки она, она одна, а то лицо как-то скрадывалось и исчезало. Зато Рудин узнал в подробности, что именно Дарья Михайловна говорила такому-то известному сановнику, какое она имела влияние на такого-то знаменитого поэта. Судя по рассказам Дарьи Михайловны, можно было подумать, что все замечательные люди последнего двадцатипятилетия только о том и мечтали, как бы повидаться с ней, как бы заслужить ее расположение. Она говорила о них просто, без особенных восторгов и похвал, как о своих, называя иных чудаками. Она говорила о них, и, как богатая оправа вокруг драгоценного камня, имена их ложились блестящей каймой вокруг главного имени - вокруг Дарьи Михайловны...

   А Рудин слушал, покуривал папироску и молчал, лишь изредка вставляя в речь разболтавшейся барыни небольшие замечания. Он умел и любил говорить; вести разговор было не по нем, но он умел также слушать. Всякий, кого он только не запугивал сначала, доверчиво распускался в его присутствии: так охотно и одобрительно следил он за нитью чужого рассказа. В нем было много добродушия, - того особенного добродушия, которым исполнены люди, привыкшие чувствовать себя выше других. В спорах он редко давал высказываться своему противнику и подавлял его своей стремительной и страстной диалектикой.

   Дарья Михайловна изъяснялась по-русски. Она щеголяла знанием родного языка, хотя галлицизмы, французские словечки попадались у ней частенько. Она с намерением употребляла простые народные обороты, но не всегда удачно. Ухо Рудина не оскорблялось странной пестротою речи в устах Дарьи Михайловны, да и вряд ли имел он на это ухо.

   Дарья Михайловна утомилась наконец и, прислонясь головой к задней подушке кресел, устремила глаза на Рудина и умолкла.

   - Я теперь понимаю, - начал медленным голосом Рудин, - я понимаю, почему вы каждое лето приезжаете в деревню. Вам этот отдых необходим; деревенская тишина, после столичной жизни, освежает и укрепляет вас. Я уверен, что вы должны глубоко сочувствовать красотам природы.

   Дарья Михайловна искоса посмотрела на Рудина.

   - Природа... да... да, конечно... я ужасно ее люблю; но знаете ли, Дмитрий Николаич, и в деревне нельзя без людей. А здесь почти никого нет. Пигасов самый умный человек здесь.

   - Вчерашний сердитый старик? - спросил Рудин.

   - Да, этот. В деревне, впрочем, и он годится - хоть рассмешит иногда.

   - Он человек неглупый, - возразил Рудин, - но он на ложной дороге. Я не знаю, согласитесь ли вы со мною, Дарья Михайловна, но в отрицании - в отрицании полном и всеобщем - нет благодати. Отрицайте все, и вы легко можете прослыть за умницу: это уловка известная. Добродушные люди сейчас готовы заключить, что вы стоите выше того, что отрицаете. А это часто неправда. Во-первых, во всем можно сыскать пятна, а во-вторых, если даже вы и дело говорите, вам же хуже: ваш ум, направленный на одно отрицание, беднеет, сохнет. Удовлетворяя ваше самолюбие, вы лишитесь истинных наслаждений созерцания; жизнь - сущность жизни - ускользает от вашего мелкого и желчного наблюдения, и вы кончите тем, что будете лаяться и смешить. Порицать, бранить имеет право только тот, кто любит.

   - Voila m-r Pigassoff enterre {Вот господин Пигасов и уничтожен (франц.).}, - проговорила Дарья Михайловна. - Какой вы мастер определять человека! Впрочем, Пигасов, вероятно, и не понял бы вас. А любит он только собственную свою особу.

   - И бранит ее для того, чтобы иметь право бранить других, - подхватил Рудин.

   Дарья Михайловна засмеялась.

   - С больной... как это говорится... с больного на здорового. Кстати, что вы думаете о бароне?

   - О бароне? Он хороший человек, с добрым сердцем и знающий... но в нем нет характера... и он весь свой век останется полуученым, полусветским человеком, то есть дилетантом, то есть, говоря без обиняков, - ничем... А жаль!

   - Я сама того же мнения, - возразила Дарья Михайловна. - Я читала его статью... Entre nous... cela a assez peu de fond {Между нами... это не очень основательно (франц.).}.

   - Кто же еще у вас тут есть? - спросил, помолчав, Рудин.

   Дарья Михайловна отряхнула пятым пальцем пепел с пахитоски.

   - Да больше почти никого нет. Липина, Александра Павловна, которую вы вчера видели: она очень мила, но и только. Брат ее - тоже прекрасный человек, un parfait honnete homme. {вполне порядочный человек (франц.).} Князя Гарина вы знаете. Вот и все. Есть еще два-три соседа, но те уже совсем ничего. Либо ломаются - претензии страшные, - либо дичатся, или уж некстати развязны. Барынь я, вы знаете, не вижу. Есть еще один сосед, очень, говорят, образованный, даже ученый человек, но чудак ужасный, фантазер. Аlexandrine его знает и, кажется, к нему неравнодушна... Вот вам бы заняться ею, Дмитрий Николаич: это милое существо; ее надо только развить немножко, непременно надо ее развить!

   - Она очень симпатична, - заметил Рудин.

   - Совершенное дитя, Дмитрий Николаич, ребенок настоящий. Она была замужем, mais c'est tout comme {но это не имеет значения (франц.).}. Если б я была мужчина, я только в таких бы женщин влюблялась.

   - Неужели?

   - Непременно. Такие женщины по крайней мере свежи, а уж под свежесть подделаться нельзя.

   - А подо все другое можно? - спросил Рудин и засмеялся, что с ним случалось очень редко. Когда он смеялся, лицо его принимало странное, почти старческое выражение, глаза ежились, нос морщился...

   - А кто же такой этот, как вы говорите, чудак, к которому госпожа Липина неравнодушна? - спросил он.

   - Некто Лежнев, Михайло Михайлыч, здешний помещик.

   Рудин изумился и поднял голову.

   - Лежнев, Михайло Михайлыч? - спросил он, - разве он сосед ваш?

   - Да. А вы его знаете?

   Рудин помолчал.

   - Я его знавал прежде... тому давно. Ведь он, кажется, богатый человек? - прибавил он, пощипывая рукою бахрому кресла.

   - Да, богатый, хотя одевается ужасно и ездит на беговых дрожках, как приказчик. Я желала залучить его к себе: он, говорят, умен; у меня же с ним дело есть... Ведь, вы знаете, я сама распоряжаюсь моим имением?

   Рудин наклонил голову.

   - Да, сама, - продолжала Дарья Михайловна, - я никаких иностранных глупостей не ввожу, придерживаюсь своего, русского, и видите, дела, кажется, идут недурно, - прибавила она, проведя рукой кругом.

   - Я всегда был убежден, - заметил вежливо Рудин, - в крайней несправедливости тех людей, которые отказывают женщинам в практическом смысле.

   Дарья Михайловна приятно улыбнулась.

   - Вы очень снисходительны, - промолвила она, - но что, бишь, я хотела сказать? О чем мы говорили? Да! о Лежневе. У меня с ним дело по размежеванию. Я его несколько раз приглашала к себе, и даже сегодня я его жду; но он, бог его знает, не едет... такой чудак!

   Полог перед дверью тихо распахнулся, и вошел дворецкий, человек высокого роста, седой и плешивый, в черном фраке, белом галстухе и белом жилете.

   - Что ты? - спросила Дарья Михайловна и, слегка обратясь к Рудину, прибавила вполголоса: - N'est ce pas, comme il ressemble a Canning? {Не правда ли, как он похож на Каннинга? (франц.).}

   - Михайло Михайлыч Лежнев приехали, - доложил дворецкий, - прикажете принять?

   - Ах, боже мой!- воскликнула Дарья Михайловна, - вот легок на помине. Проси!

   Дворецкий вышел.

   - Такой чудак, приехал наконец, и то некстати: наш разговор перервал.

   Рудин поднялся с места, но Дарья Михайловна его остановила.

   - Куда же вы? Мы можем толковать и при вас. А я желаю, чтобы вы и его определили, как Пигасова. Когда вы говорите, vous gravez comme avec un burin {вы точно резцом высекаете (франц.).}. Останьтесь.

   Рудин хотел было что-то сказать, но подумал и остался.

   Михайло Михайлыч, уже знакомый читателю, вошел в кабинет. На нем было то же серое пальто, и в загорелых руках он держал ту же старую фуражку. Он спокойно поклонился Дарье Михайловне и подошел к чайному столу.

   - Наконец-то вы пожаловали к нам, мосье Лежнев! - проговорила Дарья Михайловна. - Прошу садиться. Вы, я слышала, знакомы, - продолжала она, указывая на Рудина.

   Лежнев взглянул на Рудина и как-то странно улыбнулся.

   - Я знаю господина Рудина, - промолвил он с небольшим поклоном.

   - Мы вместе были в университете, - заметил вполголоса Рудин и опустил глаза.

   - Мы и после встречались, - холодно проговорил Лежнев.

   Дарья Михайловна посмотрела с некоторым изумлением на обоих и попросила Лежнева сесть. Он сел.

   - Вы желали меня видеть, - начал он, - насчет размежевания?

   - Да, насчет размежевания, но я и так-таки желала вас видеть. Ведь мы близкие соседи и чуть ли не сродни.

   - Очень вам благодарен, - возразил Лежнев, - что же касается до размежевания, то мы с вашим управляющим совершенно покончили это дело: я на все его предложения согласен.

   - Я это знала.

   - Только он мне сказал, что без личного свидания с вами бумаги подписать нельзя.

   - Да; это у меня уж так заведено. Кстати, позвольте спросить, ведь у вас, кажется, все мужики на оброке?

   - Точно так.

   - И вы сами хлопочете о размежевании? Это похвально.

   Лежнев помолчал.

   - Вот я и явился для личного свидания, - проговорил он.

   Дарья Михайловна усмехнулась.

   - Вижу, что явились. Вы говорите это таким тоном... Вам, должно быть, очень не хотелось ко мне ехать.

   - Я никуда не езжу, - возразил флегматически Лежнев.

   - Никуда? А к Александре Павловне вы ездите?

   - Я с ее братом давно знаком.

   - С ее братом! Впрочем, я никого не принуждаю... Но, извините меня, Михайло Михайлыч, я старше вас годами и могу вас пожурить: что вам за охота жить этаким бирюком? Или собственно мой дом вам не нравится? я вам не нравлюсь?

   - Я вас не знаю, Дарья Михайловна, и потому вы мне не нравиться не можете. Дом у вас прекрасный; но, признаюсь вам откровенно, я не люблю стеснять себя. У меня и фрака порядочного нет, перчаток нет; да я и не принадлежу к вашему кругу.

   - По рождению, по воспитанию вы принадлежите к нему, Михайло Михайлыч! vous etes de notres {вы нашего круга (франц.).}.

   - Рождение и воспитание в сторону, Дарья Михайловна! Дело не в том...

   - Человек должен жить с людьми, Михайло Михайлыч! Что за охота сидеть, как Диоген в бочке?

   - Во-первых, ему там было очень хорошо; а во-вторых, почему вы знаете, что я не с людьми живу?

   Дарья Михайловна закусила губы.

   - Это другое дело! Мне остается только сожалеть о том, что я не удостоилась попасть в число людей, с которыми вы знаетесь.

   - Мосье Лежнев, - вмешался Рудин, - кажется, преувеличивает весьма похвальное чувство - любовь к свободе.

   Лежнев ничего не ответил и только взглянул на Рудина. Наступило небольшое молчание.

   - Итак-с, - начал Лежнев, поднимаясь, - я могу считать наше дело поконченным и сказать вашему управляющему, чтобы он прислал ко мне бумаги.

   - Можете... хотя, признаться, вы так нелюбезны... мне бы следовало отказать вам.

   - Да ведь это размежевание гораздо выгоднее для вас, чем для меня.

   Дарья Михайловна пожала плечами.

   - Вы не хотите даже позавтракать у меня? - спросила она.

   - Покорно вас благодарю: я никогда не завтракаю, да и тороплюсь домой.

   Дарья Михайловна встала.

   - Я вас не удерживаю, - промолвила она, подходя к окну, - не смею вас удерживать.

   Лежнев начал раскланиваться.

   - Прощайте, мосье Лежнев! Извините, что обеспокоила вас.

   - Ничего, помилуйте, - возразил Лежнев и вышел.

   - Каков? - спросила Дарья Михайловна у Рудина. - Я слыхала про него, что он чудак; но ведь уж это из рук вон!

   - Он страдает той же болезнью, как и Пигасов, - проговорил Рудин, - желаньем быть оригинальным. Тот прикидывается Мефистофелем, этот - циником. Во всем этом много эгоизма, много самолюбия и мало истины, мало любви. Ведь это тоже своего рода расчет: надел на себя человек маску равнодушия и лени, авось, мол, кто-нибудь подумает: вот человек, сколько талантов в себе погубил! А поглядеть попристальнее - и талантов-то в нем никаких нет.

   - Et de deux! {Вот и второй! (франц.).} - промолвила Дарья Михайловна. - Вы ужасный человек на определения. От вас не скроешься.

   - Вы думаете? - промолвил Рудин... - Впрочем, - продолжал он, - по-настоящему, мне бы не следовало говорить о Лежневе; я его любил, любил, как друга... но потом, вследствие различных недоразумений ...

   - Вы рассорились?

   - Нет. Но мы расстались, и расстались, кажется, навсегда.

   - То-то я заметила, вы во все время его посещения были как будто не по себе... Однако я весьма вам благодарна за сегодняшнее утро. Я чрезвычайно приятно провела время. Но надо же и честь знать. Отпускаю вас до завтрака, а сама иду заниматься делами. Мой секретарь, вы его видели - Constantin, c'est lui qui est mon secretaire {Константин - это и есть мой секретарь (франц.).}, - должно быть, уже ждет меня. Рекомендую его вам: он прекрасный, преуслужливый молодой человек и в совершенном восторге о