Тургенев Иван Сергеевич - Накануне

енье, и как бы в подтверждение ее последних слов, случилось странное происшествие, которое действительно не так-то легко было позабыть.

   А именно: не успела Анна Васильевна послать свой прощальный привет Царицыну, как вдруг в нескольких шагах от нее, за высоким кустом сирени, раздались нестройные восклицания, хохотня и крики - и целая гурьба растрепанных мужчин, тех самых любителей пения, которые так усердно хлопали Зое, высыпала на дорожку. Господа любители казались сильно навеселе. Они остановились при виде дам; но один из них, огромного росту, с бычачьей шеей и бычачьими воспаленными глазами, отделился от своих товарищей и, неловко раскланиваясь и покачиваясь на ходу, приблизился к окаменевшей от испуга Анне Васильевне.

   - Бонжур, мадам, - проговорил он сиплым голосом, - как ваше здоровье?

   Анна Васильевна пошатнулась назад.

   - А отчего вы, - продолжал великан дурным русским языком, - не хотел петь bis, когда наш компани кричал bis, и браво, и форо?

   - Да, да, отчего? - раздалось в рядах компании.

   Инсаров шагнул было вперед, но Шубин остановил его и сам заслонил Анну Васильевну.

   - Позвольте, - начал он, - почтенный незнакомец, выразить вам то неподдельное изумление, в которое вы повергаете всех нас своими поступками. Вы, сколько я могу судить, принадлежите к саксонской отрасли кавказского племени; следовательно, мы должны предполагать в вас знание светских приличий, а между тем вы заговариваете с дамой, которой вы не были представлены. Поверьте, в другое время я в особенности был бы очень рад сблизиться с вами, ибо замечаю в вас такое феноменальное развитие мускулов biceps, triceps и deltoideus, что, как ваятель, почел бы за истинное счастие иметь вас своим натурщиком; но на сей раз оставьте нас в покое.

   "Почтенный незнакомец" выслушал всю речь Шубина, презрительно скрутив голову на сторону и уперши руки в бока.

   - Я ничего не понимайт, что вы говорит такое, - промолвил он наконец. - Вы думает, может быть, я сапожник или часовых дел мастер? Э! Я официр, я чиновник, да.

   - Я не сомневаюсь в этом, - начал было Шубин...

   - А я вот что говорю, - продолжал незнакомец, отстраняя его своею мощною рукой, как ветку с дороги, - я говорю: отчего вы не пел bis, когда мы кричал bis? А теперь я сейчас, сей минутой уйду, только вот нушна, штоп эта фрейлейн, не эта мадам, нет, эта не нушна, а вот эта или эта (он указал на Елену и Зою) дала мне einen Kuss, как мы это говорим по-немецки, поцалуйшик, да; что ж? это ничего.

   - Ничего, einen Kuss, это ничего, - раздалось опять в рядах компании.

   - Jh! der Sakramenter! {Ах, проклятый! (нем.).} - проговорил, давясь от смеху, один уже совершенно чирый немец.

   Зоя ухватила за руку Инсарова, но он вырвался у нее и стал прямо перед великорослым нахалом.

   - Извольте идти прочь, - сказал он ему не громким, но резким голосом.

   Немец тяжело захохотал.

   - Как прочь? Вот это и я люблю! Разве я тоже не могу гуляйт? Как это прочь? Отчего прочь?

   - Оттого что вы осмелились беспокоить даму, - проговорил Инсаров и вдруг побледнел, - оттого что вы пьяны.

   - Как? я пьян? Слышить? Horen Sie das, Herr Provisor? {Вы слышите это, господин провизор? (нем.).} Я официр, а он смеет... Теперь я требую Satisfaction! Einen Kuss will ich! {удовлетворения! Я хочу поцелуя! (нем.).}

   - Если вы сделаете еще шаг, - начал Инсаров...

   - Ну? И что тогда?

   - Я вас брошу в воду.

   - В воду? Herr Je! {Господи Исусе! (нем.).} И только? Ну, посмотрим, это очень любопытно, как это в воду...

   Господин официр поднял руки и подался вперед, но вдруг произошло нечто необыкновенное: он крякнул, все огромное туловище его покачнулось, поднялось от земли, ноги брыкнули на воздухе, и, прежде чем дамы успели вскрикнуть, прежде чем кто-нибудь мог понять, каким образом это сделалось, господин официр, всей своей массой, с тяжким плеском бухнулся в пруд и тотчас же исчез под заклубившейся водой.

   - Ай! - дружно взвизгнули дамы.

   - Mein Gott! {Боже мой! (нем.).} - послышалось с другой стороны.

   Прошла минута... и круглая голова, вся облепленная мокрыми волосами, показалась над водой; она пускала пузыри, эта голова; две руки судорожно барахтались у самых ее губ...

   - Он утонет, спасите его, спасите! - закричала Анна Васильевна Инсарову, который стоял на берегу, расставив ноги и глубоко дыша.

   - Выплывет, - проговорил он с презрительной и безжалостной небрежностью. - Пойдемте, - прибавил он, взявши Анну Васильевну за руку, - пойдемте, Увар Иванович, Елена Николаевна.

   - А... а... о... о... - раздался в это мгновение вопль несчастного немца, успевшего ухватиться за прибрежный тростник.

   Все двинулись вслед за Инсаровым, и всем пришлось пройти мимо самой "компании". Но, лишившись своего главы, гуляки присмирели и ни словечка не вымолвили; один только, самый храбрый из них, пробормотал, потряхивая головой: "Ну, это, однако... это бог знает что... после этого"; а другой даже шляпу снял. Инсаров казался им очень грозным, и недаром: что-то недоброе, что-то опасное выступило у него на лице. Немцы бросились вытаскивать своего товарища, и тот, как только очутился на твердой земле, начал слезливо браниться и кричать вслед этим "русским мошенникам", что он жаловаться будет, что он к самому его превосходительству графу фон Кизериц пойдет...

   Но "русские мошенники" не обращали внимания на его возгласы и как можно скорее спешили к замку. Все молчали, пока шли по саду, только Анна Васильевна слегка охала. Но вот они приблизились к экипажам, остановились, и неудержимый, несмолкаемый смех поднялся у них, как у небожителей Гомера. Первый визгливо, как безумный, залился Шубин, за ним горохом забарабанил Берсенев, там Зоя рассыпалась тонким бисером, Анна Васильевна тоже вдруг так и покатилась, даже Елена не могла не улыбнуться, даже Инсаров не устоял наконец. Но громче всех, и дольше всех, и неистовее всех хохотал Увар Иванович: он хохотал до колотья в боку, до чихоты, до удушья. Притихнет немного да проговорит сквозь слезы: "Я... думаю... что это хлопнуло?.. а это... он... плашмя..." И вместе с последним, судорожно выдавленным словом новый взрыв хохота потрясал весь его состав. Зоя его еще больше подзадоривала. "Я, говорит, вижу, ноги по воздуху..." - "Да, да, - подхватит Увар Иванович, - ноги, ноги... а там хлоп! а это он п-п-плашмя!.." - "Да и как они это ухитрились, ведь немец-то втрое больше их был?" - спросила Зоя. "А я вам доложу, - ответил, утирая глаза, Увар Иванович, - я видел: одною рукой за поясницу, ногу подставил, да как хлоп! Я слышу: что это?.. а это он, плашмя..."

   Уже экипажи давно тронулись, уже Царицынский замок скрылся из виду, а Увар Иванович все не мог успокоиться. Шубин, который опять с ним поехал в коляске, пристыдил его наконец.

   А Инсарову было совестно. Он сидел в карете против Елены (на козлах поместился Берсенев) и молчал; она тоже молчала. Он думал, что она его осуждает; а она не осуждала его. Она очень испугалась в первую минуту; потом ее поразило выражение его лица; потом она все размышляла. Ей не было совершенно ясно, о чем размышляла она. Чувство, испытанное ею в течение дня, исчезло: это она сознавала; но оно заменилось чем-то другим, чего она пока не понимала. Partie de plaisir продолжалась слишком долго: вечер незаметно перешел в ночь. Карета быстро неслась то вдоль созревающих нив, где воздух был душен и душист и отзывался хлебом, то вдоль широких лугов, и внезапная их свежесть била легкою волной по лицу. Небо словно дымилось по краям. Наконец выплыл месяц, тусклый и красный. Анна Васильевна дремала; Зоя высунулась из окна и глядела на дорогу. Елене пришло наконец в голову, что она более часу не говорила с Инсаровым. Она обратилась к нему с незначительным вопросом; он тотчас радостно ответил ей. В воздухе стали носиться какие-то неясные звуки; казалось, будто вдали говорили тысячи голосов: Москва неслась им навстречу. Впереди замелькали огоньки; их становилось все более и более; наконец под колесами застучали камни. Анна Васильевна проснулась; все заговорили в карете, хотя никто уже не мог расслышать, о чем шла речь: так сильно гремела мостовая под двумя экипажами и тридцатью двумя лошадиными ногами. Длинным и скучным показался переезд из Москвы в Кунцево; все спали или молчали, прижавшись головами к разным уголкам; одна Елена не закрывала глаз: она не сводила их с темной фигуры Инсарова. На Шубина напала грусть: ветерок дул ему в глаза и раздражал его; он завернулся в воротник шинели и чуть-чуть было не всплакнул. Увар Иванович благополучно похрапывал, качаясь направо и налево. Экипажи остановились наконец. Два лакея вынесли Анну Васильевну из кареты; она совсем расклеилась и, прощаясь с своими спутниками, объявила им, что она чуть жива; они стали ее благодарить, а она только повторила: "Чуть жива". Елена пожала (в первый раз) руку Инсарову и долго не раздевалась, сидя под окном; а Шубин улучил время шепнуть уходившему Берсеневу:

   - Ну как же не герой: в воду пьяных немцев бросает!

   - А ты и того не сделал, - возразил Берсенев и отправился домой с Инсаровым.

   Заря уже занималась в небе, когда оба приятеля возвратились на свою квартиру. Солнце еще не вставало, но уже заиграл холодок, седая роса покрыла травы, и первые жаворонки звенели высоко-высоко в полусумрачной воздушной бездне, откуда, как одинокий глаз, смотрела крупная последняя звезда.

  

  

   Елена вскоре после знакомства с Инсаровым начала (в пятый или шестой раз) дневник. Вот отрывки из этого дневника:

   Июня... Андрей Петрович мне приносит книги, но я их читать не могу. Сознаться ему в этом - совестно; отдать книги, солгать, сказать, что читала, - не хочется. Мне кажется, это его огорчит. Он все за мной замечает. Он, кажется, очень ко мне привязан. Очень хороший человек Андрей Петрович.

   ...Чего мне хочется? Отчего у меня так тяжело на сердце, так томно? Отчего я с завистью гляжу на пролетающих птиц? Кажется, полетела бы с ними, полетела - куда, не знаю, только далеко, далеко отсюда. И не грешно ли это желание? У меня здесь мать, отец, семья, Разве я не люблю их? Нет, я не люблю их так, как бы хотелось любить. Мне страшно вымолвить это, но это правда. Может быть, я большая грешница; может быть, оттого мне так грустно, оттого мне нет покоя. Какая-то рука лежит на мне и давит меня. Точно я в тюрьме, и вот-вот сейчас на меня повалятся стены. Отчего же другие этого не чувствуют? Кого же я буду любить, если я к своим холодна? Видно, папенька прав: он упрекает меня, что я люблю одних собак да кошек. Надо об этом подумать. Я мало молюсь; надо молиться... А кажется, я бы умела любить!

   ...Я все еще робею с господином Инсаровым. Не знаю отчего; я, кажется, не молоденькая, а он такой простой и добрый. Иногда у него очень серьезное лицо. Ему, должно быть, не до нас. Я это чувствую, и мне как будто совестно отнимать у него время. Андрей Петрович - другое дело. Я с ним готова болтать хоть целый день. Но и он мне все говорит об Инсарове. И какие страшные подробности! Я его видела сегодня ночью с кинжалом в руке. И будто он мне говорит: "Я тебя убью и себя убью". Какие глупости!

   ...О, если бы кто-нибудь мне сказал: вот что ты должна делать! Быть доброю - этого мало; делать добро... да; это главное в жизни. Но как делать добро? О, если б я могла овладеть собою! Не понимаю, отчего я так часто думаю о господине Инсарове. Когда он приходит и сидит и слушает внимательно, а сам не старается, не хлопочет, я гляжу на него, и мне приятно - но только; а когда он уйдет, я все припоминаю его слова и досадую на себя и даже волнуюсь... сама не знаю отчего. (Он плохо говорит по-французски, и не стыдится - это мне нравится.) Впрочем, я всегда много думаю о новых лицах. Разговаривая с ним, я вдруг вспомнила нашего буфетчика Василия, который вытащил из горевшей избы безногого старика и сам чуть не погиб. Папенька назвал его молодцом, мамаша дала ему пять рублей, а мне хотелось ему в ноги поклониться. И у него было простое, даже глупое лицо, и он потом сделался пьяницей.

   ...Я сегодня подала грош одной нищей, а она мне говорит: отчего ты такая печальная? А я и не подозревала, что у меня печальный вид. Я думаю, это оттого происходит, что я одна, все одна, со всем моим добром, со всем моим злом. Некому протянуть руку. Кто подходит ко мне, того не надобно; а кого бы хотела... тот идет мимо.

   ...Я не знаю, что со мною сегодня; голова моя путается, я готова упасть на колени и просить и умолять пощады. Не знаю, кто и как, но меня как будто убивают, и внутренно я кричу и возмущаюсь; я плачу и не могу молчать... Боже мой! боже мой! укроти во мне эти порывы! Ты один это можешь, все другое бессильно: ни мои ничтожные милостыни, ни занятия, ничего, ничего мне помочь не может. Пошла бы куда-нибудь в служанки, право: мне было бы легче.

   К чему молодость, к чему я живу, зачем у меня душа, зачем все это?

   ...Инсаров, господин Инсаров, - я, право, не знаю, как писать, - продолжает занимать меня. Мне хочется знать, что у него там в душе? Он, кажется, так открыт, так доступен, а мне ничего не видно. Иногда он глядит на меня какими-то испытующими глазами... или это одна моя фантазия? Поль меня все дразнит - я сердита на Поля. Что ему надобно? Он в меня влюблен... да мне не нужно его любви. Он и в Зою влюблен. Я к нему несправедлива; он мне вчера сказал, что я не умею быть несправедливой вполовину... это правда. Это очень дурно.

   Ах, я чувствую, человеку нужно несчастье, или бедность, или болезнь. А то как раз зазнаешься.

   ...Зачем Андрей Петрович рассказал мне сегодня об этих двух болгарах! Он как будто с намерением рассказал мне это. Что мне до господина Инсарова? Я сердита на Андрея Петровича.

   ...Берусь за перо и не знаю, как начать. Как неожиданно он сегодня заговорил со мною в саду! Как он был ласков и доверчив! Как это скоро сделалось! Точно мы старые, старые друзья и только сейчас узнали друг друга. Как я могла не понимать его до сих пор! Как он теперь мне близок! И вот что удивительно: я теперь гораздо спокойнее стала. Мне смешно: вчера я сердилась на Андрея Петровича, на него, я даже назвала его господин Инсаров, а сегодня... Вот наконец правдивый человек; вот на кого положиться можно. Этот не лжет; это первый человек, которого я встречаю, который не лжет: все другие лгут, все лжет. Андрей Петрович, милый, добрый, за что же я вас обижаю? Нет! Андрей Петрович, может быть, ученее его, может быть, даже умнее. Но, я не знаю, он перед ним такой маленький. Когда тот говорит о своей родине, он растет, растет, и лицо его хорошеет, и голос как сталь, и нет, кажется, тогда на свете такого человека, перед нем бы он глаза опустил. И он не только говорит - он делал, и будет делать. Я его расспрошу... Как он вдруг обернулся ко мне и улыбнулся мне!.. Только братья так улыбаются. Ах, как я довольна! Когда он пришел к нам в первый раз, я никак не думала, что мы так скоро сблизимся. А теперь мне даже нравится, что я в первый раз осталась равнодушною... Равнодушною! Разве я теперь не равнодушна?

   ...Я давно не чувствовала такого внутреннего спокойствия. Так тихо во мне, так тихо. И записывать нечего. Я его часто вижу, вот и все. Что еще записывать?

   ...Поль заперся; Андрей Петрович стал реже ходить... бедный! Мне кажется, он... Впрочем, это быть не может. Я люблю говорить с Андреем Петровичем: никогда ни слова о себе, все о чем-нибудь дельном, полезном. Не то что Шубин. Шубин наряден, как бабочка, да любуется своим нарядом: этого бабочки не делают. Впрочем, и Шубин и Андрей Петрович... я знаю, что я хочу сказать.

   ...Ему приятно к нам ходить, я это вижу. Но отчего? что он нашел во мне? Правда, у нас вкусы похожи: и он и я, мы оба стихов не любим, оба не знаем толка в художестве. Но насколько он лучше меня! Он спокоен, а я в вечной тревоге; у него есть дорога, есть цель - а я, куда я иду? где мое гнездо? Он спокоен, но все его мысли далеко. Придет время, и он покинет нас навсегда, уйдет к себе, туда, за море. Что ж? Дай бог ему! А я все-таки буду рада, что я его узнала, пока он здесь был.

   Отчего он не русский? Нет, он не мог быть русским.

   И мамаша его любит; говорит: скромный человек. Добрая мамаша! Она его не понимает. Поль молчит: он догадался, что мне его намеки неприятны, но он к нему ревнует. Злой мальчик! И с какого права? Разве я когда-нибудь...

   Все это пустяки! Зачем мне это все в голову приходит?

   ...А ведь странно, однако, что я до сих пор, до двадцати лет, никого не любила! Мне кажется, что у Д. (буду называть его Д., мне нравится это имя: Дмитрий) оттого так ясно на душе, что он весь отдался своему делу, своей мечте. Из чего ему волноваться? Кто отдался весь... весь... весь... тому горя мало, тот уж ни за что не отвечает. Не я хочу: то хочет. Кстати, и он и я, мы одни цветы любим. Я сегодня сорвала розу. Один лепесток упал, он его поднял... Я ему отдала всю розу.

   Я с некоторых пор вижу странные сны. Что бы это значило?

   ...Д. к нам ходит часто. Вчера он просидел целый вечер. Он хочет учить меня по-болгарски. Мне с ним хорошо, как дома. Лучше, чем дома.

   ...Дни летят... И хорошо мне, и почему-то жутко, и бога благодарить хочется, и слезы недалеко. О, теплые, светлые дни!

   ...Мне все по-прежнему легко и только изредка, изредка немножко грустно. Я счастлива. Счастлива ли я?

   ...Долго не забуду я вчерашней поездки. Какие странные, новые, страшные впечатления! Когда он вдруг взял этого великана и швырнул его, как мячик, в воду, я не испугалась... но он меня испугал. И потом - какое лицо зловещее, почти жестокое! Как он сказал: выплывет! Это меня перевернуло. Стало быть, я его не понимала. И потом, когда все смеялись, когда я смеялась, как мне было больно за него! Он стыдился, я это чувствовала, он меня стыдился. Он мне это сказал потом в карете, в темноте, когда я старалась его разглядеть и боялась его. Да, с ним шутить нельзя, и заступиться он умеет. Но к чему же эта злоба, эти дрожащие губы, этот яд в глазах? Или, может быть, иначе нельзя? Нельзя быть мужчиной, бойцом, и остаться кротким и мягким? Жизнь дело грубое, сказал он мне недавно. Я повторила это слово Андрею Петровичу; он не согласился с Д. Кто из них прав? А как начался этот день! Как мне было хорошо идти с ним рядом, даже молча... Но я рада тому, что случилось. Видно, так следовало.

   ...Опять беспокойство... Я не совсем здорова.

   ...Я все эти дни ничего не записывала в этой тетрадке, потому что писать не хотелось. Я чувствовала: что бы я ни написала, все будет не то, что у меня на душе... А что у меня на душе? Я имела с ним большой разговор, который мне открыл многое. Он мне рассказал свои планы (кстати, я теперь знаю, отчего у него рана на шее... Боже мой! когда я подумаю, что он уже был приговорен к смерти, что он едва спасся, что его изранили...). Он предчувствует войну и радуется ей. И со всем тем я никогда не видала Д. таким грустным. О чем он... он!.. может грустить? Папенька из города вернулся, застал нас обоих и как-то странно поглядел на нас. Андрей Петрович пришел; я заметила, что он очень стал худ и бледен. Он упрекнул меня, будто бы я уже слишком холодно и небрежно обращаюсь с Шубиным. А я совсем забыла о Поле. Увижу его, постараюсь загладить свою вину. Мне теперь не до него... и ни до кого в мире. Андрей Петрович говорил со мною с каким-то сожалением. Что все это значит? Отчего так темно вокруг меня и во мне? Мне кажется, что вокруг меня и во мне происходит что-то загадочное, что нужно найти слово...

   ...Я не спала ночь, голова болит. К чему писать? Он сегодня ушел так скоро, а мне хотелось поговорить с ним... Он как будто избегает меня. Да, он меня избегает.

   ...Слово найдено, свет озарил меня! Боже! сжалься надо мною... Я влюблена!

  

  

   В тот самый день, когда Елена вписывала это последнее, роковое слово в свой дневник, Инсаров сидел у Берсенева в комнате, а Берсенев стоял перед ним, с выражением недоумения на лице. Инсаров только что объявил ему о своем намерении на другой же день переехать в Москву.

   - Помилуйте! - воскликнул Берсенев, - теперь наступает самое красное время. Что вы будете делать в Москве? Что за внезапное решение! Или вы получили какое-нибудь известие?

   - Я никакого известия не получал, - возразил Инсаров, - но, по моим соображениям, мне нельзя здесь оставаться.

   - Да как же это можно...

   - Андрей Петрович, - проговорил Инсаров, - будьте так добры, не настаивайте, прошу вас. Мне самому тяжело расстаться с вами, да делать нечего.

   Берсенев пристально посмотрел на него.

   - Я знаю, - проговорил он наконец, - вас не убедишь. Итак, это дело решенное?

   - Совершенно решенное, - отвечал Инсаров, встал и удалился.

   Берсенев прошелся по комнате, взял шляпу и отправился к Стаховым.

   - Вы имеете сообщить мне что-то, - сказала ему Елена, как только они остались вдвоем.

   - Да; почему вы догадались?

   - Это все равно. Говорите, что такое?

   Берсенев передал ей решение Инсарова.

   Елена побледнела.

   - Что это значит? - произнесла она с трудом.

   - Вы знаете, - промолвил Берсенев, - что Дмитрий Никанорович не любит отдавать отчета в своих поступках. Но я думаю... Сядемте, Елена Николаевна, вы как будто не совсем здоровы... Я, кажется, могу догадаться, какая, собственно, причина этого внезапного отъезда.

   - Какая, какая причина? - повторила Елена, крепко стискивая, и сама того не замечая, руку Берсенева в своей похолодевшей руке.

   - Вот видите ли, - начал Берсенев с грустною улыбкой, - как бы это вам объяснить? Придется мне возвратиться к нынешней весне, к тому времени, когда я ближе познакомился с Инсаровым. Я тогда встретился с ним в доме одного родственника; у этого родственника была дочка, очень хорошенькая. Мне показалось, что Инсаров к ней неравнодушен, и я сказал ему это. Он рассмеялся и отвечал мне, что я ошибался, что сердце его не пострадало, но что он немедленно бы уехал, если бы что-нибудь подобное с ним случилось, так как он не желает, - это были его собственные слова, - для удовлетворения личного чувства изменить своему делу и своему долгу. "Я болгар, - сказал он, - и мне русской любви не нужно..."

   - Ну... и что же... вы теперь... - прошептала Елена, невольно отворачивая голову, как человек, ожидающий удара, но все не выпуская схваченной руки Берсенева.

   - Я думаю, - промолвил он и сам понизил голос, - я думаю, что теперь сбылось то, что я тогда напрасно предполагал.

   - То есть... вы думаете... не мучьте меня! - вырвалось вдруг у Елены.

   - Я думаю, - поспешно подхватил Берсенев, - что Инсаров полюбил теперь одну русскую девушку и, по обещанию своему, решается бежать.

   Елена еще крепче стиснула его руку и еще ниже наклонила голову, как бы желая спрятать от чужого взора румянец стыда, обливший внезапным пламенем все лицо ее и шею.

   - Андрей Петрович, вы добры, как ангел, - проговорила она, - но ведь он придет проститься?

   - Да, я полагаю, наверное он придет, потому что не захочет уехать...

   - Скажите ему, скажите...

   Но тут бедная девушка не выдержала: слезы хлынули у ней из глаз, и она выбежала из комнаты.

   "Так вот как она его любит, - думал Берсенев, медленно возвращаясь домой. - Я этого не ожидал; я не ожидал, что это уже так сильно. Я добр, говорит она, - продолжал он свои размышления... - Кто скажет, в силу каких чувств и побуждений я сообщил все это Елене? Но не по доброте, не по доброте. Все проклятое желание убедиться, действительно ли кинжал сидит в ране? Я должен быть доволен - они любят друг друга, и я им помог... "Будущий посредник между наукой и российскою публикой", - зовет меня Шубин; видно, мне на роду написано быть посредником. Но если я ошибся? Нет, я не ошибся..."

   Горько было Андрею Петровичу, и не шел ему в голову Раумер.

   На следующий день, часу во втором, Инсаров явился к Стаховым. Как нарочно, о ту пору в гостиной Анны Васильевны сидела гостья, соседка протопопица, очень хорошая и почтенная женщина, но имевшая маленькую неприятность с полицией за то, что вздумала в самый припек жара выкупаться в пруду, близ дороги, по которой часто проезжало какое-то важное генеральское семейство. Присутствие постороннего лица было сперва даже приятно Елене, у которой кровинки в лице не осталось, как только она услышала походку Инсарова; но сердце у ней замерло при мысли, что он может проститься, не поговоривши с ней наедине. Он же казался смущенным и избегал ее взгляда. "Неужели он сейчас будет прощаться?" - думала Елена. Действительно, Инсаров обратился было к Анне Васильевне; Елена поспешно встала и отозвала его в сторону, к окну. Протопопица удивилась и попыталась обернуться; но она так туго затянулась, что корсет скрипел на ней при каждом движении. Она осталась неподвижною.

   - Послушайте, - торопливо проговорила Елена, - я знаю, зачем вы пришли; Андрей Петрович сообщил мне ваше намерение, но я прошу вас, я вас умоляю не прощаться с нами сегодня, а прийти завтра сюда пораньше, часов в одиннадцать. Мне нужно сказать вам два слова.

   Инсаров молча наклонил голову.

   - Я вас не буду удерживать... Вы мне обещаете?

   Инсаров опять поклонился, но ничего не сказал.

   - Леночка, поди сюда, - промолвила Анна Васильевна, - посмотри, какой у матушки чудесный ридикюль.

   - Сама вышивала, - заметила протопопица.

   Елена отошла от окна.

   Инсаров остался не более четверти часа у Стаховых. Елена наблюдала за ним украдкой. Он переминался на месте, по-прежнему не знал, куда девать глаза, и ушел как-то странно, внезапно; точно исчез.

   Медлительно прошел этот день для Елены; еще медлительнее протянулась долгая, долгая ночь. Елена то сидела на кровати, обняв колени руками и положив на них голову, то подходила к окну, прикладывалась горячим лбом к холодному стеклу и думала, думала, до изнурения думала все одни и те же думы. Сердце у ней не то окаменело, не то исчезло из груди; она его не чувствовала, но в голове тяжко бились жилы, и волосы ее жгли, и губы сохли. "Он придет... он не простился с мамашей... он не обманет... Неужели Андрей Петрович правду сказал? Быть не может... Он словами не обещал прийти... Неужели я навсегда с ним рассталась?" Вот какие мысли не покидали ее... именно не покидали: они не приходили, не возвращались - они беспрестанно колыхались в ней, как туман. "Он меня любит!" - вспыхивало вдруг во всем ее существе, и она пристально глядела в темноту; никому не видимая, тайная улыбка раскрывала ее губы... но она тотчас встряхивала головой, заносила к затылку сложенные пальцы рук, и снова, как туман, колыхались в ней прежние думы. Перед утром она разделась и легла в постель, но заснуть не могла. Первые огнистые лучи солнца ударили в ее комнату... "О, если он меня любит!" - воскликнула она вдруг и, не стыдясь озарившего ее света, раскрыла свои объятия...

   Она встала, оделась, сошла вниз. Еще никто не просыпался в доме. Она пошла в сад: но в саду так было тихо, и зелено, и свежо, так доверчиво чирикали птицы, так радостно выглядывали цветы, что ей жутко стало. "О! - подумала она, - если это правда, нет ни одной травки счастливее меня, да правда ли это?" Она вернулась в свою комнату и, чтоб как-нибудь убить время, стала менять платье. Но все у ней падало и скользило из рук, и она еще сидела полураздетая перед своим туалетным зеркальцем, когда ее позвали чай пить. Она сошла вниз; мать заметила ее бледность, но сказала только: "Какая ты сегодня интересная", - и, окинув ее взглядом, прибавила: "Это платье очень к тебе идет; ты его всегда надевай, когда вздумаешь кому понравиться". Елена ничего не отвечала и села в уголок. Между тем пробило девять часов; до одиннадцати оставалось еще два часа. Елена взялась за книгу, потом за шитье, потом опять за книгу; потом она дала себе слово пройтись сто раз по одной аллее, и прошлась сто раз; потом она долго смотрела, как Анна Васильевна пасьянс раскладывала... да взглянула на часы: еще десяти не было. Шубин пришел в гостиную. Она попыталась заговорить с ним и извинилась перед ним, сама не зная в чем... Каждое ее слово не то чтоб усилий ей стоило, но возбуждало в ней самой какое-то недоумение. Шубин нагнулся к ней. Она ожидала насмешки, подняла глаза и увидела перед собою печальное и дружелюбное лицо... Она улыбнулась этому лицу. Шубин тоже улыбнулся ей, молча, и тихонько вышел. Она хотела удержать его, но не тотчас вспомнила, как позвать его. Наконец пробило одиннадцать часов. Она стала ждать, ждать, ждать и прислушиваться. Она уже ничего не могла делать; она перестала даже думать. Сердце в ней ожило и стало биться громче, все громче, и странное дело! время как будто помчалось быстрее. Прошло четверть часа, прошло полчаса, прошло еще несколько минут, по мнению Елены, и вдруг она вздрогнула: часы пробили не двенадцать, они пробили час. "Он не придет, он уедет, не простясь..." Эта мысль, вместе с кровью, так и бросилась ей в голову. Она почувствовала, что дыхание ей захватывает, что она готова зарыдать... Она побежала в свою комнату и упала, лицом на сложенные руки, на постель.

   Полчаса пролежала она неподвижно; сквозь ее пальцы на подушку лились слезы. Она вдруг приподнялась и села; что-то странное совершалось в ней: лицо ее изменилось, влажные глаза сами собой высохли и заблестели, брови надвинулись, губы сжались. Прошло еще полчаса. Елена в последний раз приникла ухом: не долетит ли до нее знакомый голос? встала, надела шляпу, перчатки, накинула мантилью на плечи и, незаметно выскользнув из дома, пошла проворными шагами по дороге, ведущей к квартире Берсенева.

  

  

   Елена шла потупив голову и неподвижно устремив глаза вперед. Она ничего не боялась, она ничего не соображала; она хотела еще раз увидаться с Инсаровым. Она шла, не замечая, что солнце давно скрылось, заслоненное тяжелыми черными тучами, что ветер порывисто шумел в деревьях и клубил ее платье, что пыль внезапно поднималась и неслась столбом по дороге... Крупный дождик закапал, она и его не замечала; но он пошел все чаще, все сильнее, сверкнула молния, гром ударил. Елена остановилась, посмотрела вокруг... К ее счастию, невдалеке от того места, где застала ее гроза, находилась ветхая заброшенная часовенка над развалившимся колодцем. Она добежала до нее и вошла под низенький навес. Дождь хлынул ручьями; небо кругом обложилось. С немым отчаянием глядела Елена на частую сетку быстро падавших капель. Последняя надежда увидеться с Инсаровым исчезала. Старушка нищая вошла в часовенку, отряхнулась, проговорила с поклоном: "От дождя, матушка", - и, кряхтя и охая, присела на уступчик возле колодца. Елена опустила руку в карман: старушка заметила это движение, и лицо ее, сморщенное и желтое, но когда-то красивое, оживилось. "Спасибо тебе, кормилица, родная", - начала она. В кармане Елены не нашлось кошелька, а старушка протягивала уже руку...

   - Денег у меня нет, бабушка, - сказала Елена, - а вот возьми, на что-нибудь пригодится.

   Она подала ей свой платок.

   - О-ох, красавица ты моя, - проговорила нищая, - да на что же мне платочек твой? Разве внучке подарить, когда замуж выходить будет. Пошли тебе господь за твою доброту!

   Раздался удар грома.

   - Господи, Иисусе Христе, - пробормотала нищая и перекрестилась три раза. - Да, никак, я уже тебя видела, - прибавила она, погодя немного. - Никак, ты мне Христову милостыню подавала?

   Елена вгляделась в старуху и узнала ее.

   - Да, бабушка, - отвечала она. - Ты еще меня спросила, отчего я такая печальная.

   - Так, голубка, так. То-то я тебя признала. Да ты и теперь словно кручинна живешь. Вот и платочек твой мокрый, знать, от слез. Ох вы, молодушки, всем вам одна печаль, горе великое!

   - Какая же печаль, бабушка?

   - Какая? Эх, барышня хорошая, не моги ты со мной, со старухой, лукавить. Знаю я, о чем ты тужишь: не сиротское твое горе. Ведь и я была молода, светик, мытарства-то эти я тоже проходила. Да. А я тебе, за твою доброту, вот что скажу: попался тебе человек хороший, не ветреник, ты уже держись одного; крепче смерти держись. Уж быть, так быть, а не быть, видно, богу так угодно. Да. Ты что на меня дивишься? Я та же ворожея. Хошь, унесу с твоим платочком все твое горе? Унесу, и полно. Вишь, дождик реденький пошел; ты-то подожди еще, а я пойду. Меня ему не впервой мочить. Помни же, голубка: была печаль, сплыла печаль, и помину ей нет. Господи, помилуй!

   Нищая приподнялась с уступчика, вышла из часовенки и поплелась своею дорогой. Елена с изумлением посмотрела ей вслед. "Что это значит?" - прошептала она невольно.

   Дождик сеялся все мельче и мельче, солнце заиграло на мгновение. Елена уже собиралась покинуть свое убежище... Вдруг в десяти шагах от часовни она увидела Инсарова. Закутанный плащом, он шел по той же самой дороге, по которой пришла Елена; казалось, он спешил домой.

   Она оперлась рукой о ветхое перильце крылечка, хотела позвать его, но голос изменил ей... Инсаров уже проходил мимо, не поднимая головы...

   - Дмитрий Никанорович! - проговорила она наконец.

   Инсаров внезапно остановился, оглянулся... В первую минуту он не узнал Елены, но тотчас же подошел к ней.

   - Вы! вы здесь! - воскликнул он.

   Она отступила молча в часовню. Инсаров последовал за Еленой.

   - Вы здесь? - повторил он.

   Она продолжала молчать и только глядела на него каким-то долгим, мягким взглядом. Он опустил глаза.

   - Вы шли от нас? - спросила она его.

   - Нет... не от вас.

   - Нет? - повторила Елена и постаралась улыбнуться. - Так-то вы держите ваши обещания? Я вас ждала с утра.

   - Я вчера, вспомните, Елена Николаевна, ничего не обещал.

   Елена опять едва улыбнулась и провела рукой по лицу. И лицо и рука были очень бледны.

   - Вы, стало быть, хотели уехать, не простившись с нами?

   - Да, - сурово и глухо промолвил Инсаров.

   - Как? После нашего знакомства, после этих разговоров, после всего... Стало быть, если б я вас здесь не встретила случайно (голос Елены зазвенел, и она умолкла на мгновение)... так бы вы и уехали, и руки бы мне не пожали в последний раз, и вам бы не было жаль?

   Инсаров отвернулся.

   - Елена Николаевна, пожалуйста, не говорите так. Мне и без того невесело. Поверьте, мое решение мне стоило больших усилий. Если б вы знали...

   - Я не хочу знать, - с испугом перебила его Елена, - зачем вы едете... Видно, так нужно. Видно, нам должно расстаться. Вы без причины не захотели бы огорчить ваших друзей. Но разве так расстаются друзья? Ведь мы друзья с вами, не правда ли?

   - Нет, - сказал Инсаров.

   - Как?.. - промолвила Елена. Щеки ее покрылись легким румянцем.

   - Я именно оттого и уезжаю, что мы не друзья. Не заставляйте меня сказать то, что я не хочу сказать, что я не скажу.

   - Вы прежде были со мной откровенны, - с легким упреком произнесла Елена. - Помните?

   - Тогда я мог быть откровенным, тогда мне скрывать было нечего; а теперь...

   - А теперь? - спросила Елена.

   - А теперь... А теперь я должен удалиться. Прощайте.

   Если бы в это мгновение Инсаров поднял глаза на Елену, он бы заметил, что лицо ее все больше светлело, чем больше он сам хмурился и темнел; но он упорно глядел на пол.

   - Ну, прощайте, Дмитрий Никанорович, - начала она. - Но по крайней мере, так как мы уже встретились, дайте мне теперь вашу руку.

   Инсаров протянул было руку.

   - Нет, и этого я не могу, - промолвил он и отвернулся снова.

   - Не можете?

   - Не могу. Прощайте.

   И он направился к выходу часовни.

   - Погодите еще немножко, - сказала Елена. - Вы как будто боитесь меня. А я храбрее вас, - прибавила она с внезапной легкой дрожью во всем теле. - Я могу вам сказать... хотите?.. отчего вы меня здесь застали? Знаете ли, куда я шла?

   Инсаров с изумлением посмотрел на Елену.

   - Я шла к вам.

   - Ко мне?

   Елена закрыла лицо.

   - Вы хотели заставить меня сказать, что я вас люблю, - прошептала она, - вот... я сказала.

   - Елена! - вскрикнул Инсаров.

   Она приняла руки, взглянула на него и упала к нему на грудь.

   Он крепко обнял ее и молчал. Ему не нужно было говорить ей, что он ее любит. Из одного его восклицания, из этого мгновенного преобразования всего человека, из того, как поднималась и опускалась эта грудь, к которой она так доверчиво прильнула, как прикасались концы его пальцев к ее волосам, Елена могла понять, что она любима. Он молчал, и ей не нужно было слов. "Он тут, он любит... чего ж еще?" Тишина блаженства, тишина невозмутимой пристани, достигнутой цели, та небесная тишина, которая и самой смерти придает и смысл и красоту, наполнила ее всю своею божественной волной. Она ничего не желала, потому что она обладала всем. "О мой брат, мой друг, мой милый!.." - шептали ее губы, и она сама не знала, чье это сердце, его ли, ее ли, так сладостно билось и таяло в ее груди.

   А он стоял неподвижно, он окружал своими крепкими объятиями эту молодую, отдавшуюся ему жизнь, он ощущал на груди это новое, бесконечно дорогое бремя; чувство умиления, чувство благодарности неизъяснимой разбило в прах его твердую душу, и никогда еще не изведанные слезы навернулись на его глаза...

   А она не плакала; она твердила только: "О мой друг! о мой брат!"

  

   - Так ты пойдешь за мною всюду? - говорил он ей четверть часа спустя, по-прежнему окружая и поддерживая ее своими объятиями.

   - Всюду, на край земли. Где ты будешь, там я буду.

   - И ты себя не обманываешь, ты знаешь, что родители твои никогда не согласятся на наш брак?

   - Я себя не обманываю; я это знаю.

   - Ты знаешь, что я беден, почти нищий?

   - Знаю.

   - Что я не русский, что мне не суждено жить в России, что тебе придется разорвать все твои связи с отечеством, с родными?

   - Знаю, знаю.

   - Ты знаешь также, что я посвятил себя делу трудному, неблагодарному, что мне... что нам придется подвергаться не одним опасностям, но и лишениям, унижению, быть может?

   - Знаю, все знаю... Я тебя люблю.

   - Что ты должна будешь отстать от всех твоих привычек, что там, одна, между чужими, ты, может быть, принуждена будешь работать...

   Она положила ему руку на губы.

   - Я люблю тебя, мой милый.

   Он начал горячо целовать ее узкую розовую руку. Елена не отнимала ее от его губ и с какою-то детскою радостью, с смеющимся любопытством глядела, как он покрывал поцелуями то самую руку ее, то пальцы...

   Вдруг она покраснела и спрятала свое лицо на его груди.

   Он ласково приподнял ее голову и пристально посмотрел ей в глаза.

   - Так здравствуй же, - сказал он ей, - моя жена перед людьми и перед богом!

  

  

   Час спустя Елена, с шляпою в одной руке, с мантильей в другой, тихо входила в гостиную дачи. Волосы ее слегка развились, на каждой щеке виднелось маленькое розовое пятнышко, улыбка не хотела сойти с ее губ, глаза смыкались и, полузакрытые, тоже улыбались. Она едва переступала от усталости, и ей была приятна эта усталость: да и все ей было приятно. Все казалось ей милым и ласковым. Увар Иванович сидел под окном; она подошла к нему, положила ему руку на плечо, потянулась немного и как-то невольно засмеялась.

   - Чему? - спросил он, удивившись.

   Она не знала, что сказать. Ей хотелось поцеловать Увара Ивановича.

   - Плашмя... - промолвила она наконец.

   Но Увар Иванович даже бровью не повел и продолжал с удивлением глядеть на Елену. Она уронила на него и мантилью и шляпу.

   - Милый Увар Иванович, - проговорила она, - я спать хочу, я устала, - и она опять засмеялась и упала на кресло возле него.

   - Гм, - крякнул Увар Иванович и заиграл пальцами. - Это, надо бы, да...

   А Елена глядела вокруг себя и думала: "Со всем этим я скоро должна расстаться... и странно: нет во мне ни страха, ни сомнения, ни сожаления... Нет, мамаши жалко!" Потом опять возникла перед ней часовенка, прозвучал опять его голос, она почувствовала вокруг себя его руки. Сердце ее радостно, но слабо шевельнулось: истома счастия лежала и на нем. Вспомнилась ей старушка нищая. "Точно, унесла она мое горе, - подумала она. - О, как я счастлива! как незаслуженно! как скоро!" Ей бы стоило дать себе крошечку воли, и полились бы у нее сладкие, нескончаемые слезы. Она удерживала их только тем, что п