Салиас Евгений Андреевич - Аракчеевский подкидыш

ustify">   Поединщики согласились каждый с своей стороны, но Шумский прибавил, что он много думал и решил в последнюю минуту предложить фон Энзе лично третий выстрел.

   - Ему стыдно будет при всех отказаться. А ты, Петя, шепни Бессонову на ушко, чтобы он заготовил третью пару пистолетов. По собственному выбору парочку, так сказать, третейскую.

   - Что же вы третий-то пистолет в зубы, что ли, возьмете?

   - Зачем в зубы? - рассмеялся Шумский.- Ведь мы будем не в костюме праотца Адама! Третий можно за пояс заткнуть.

   - Верно! - отозвался Ханенко и прибавил: - Этак, пожалуй, вы его за пояс и заткнете. Не пистолет, а улана.

   - Почему же вы так думаете? Выгоды одни. И у него будет за поясом третий выстрел.

   - Так-то так, Михаил Андреевич! Да вы превосходите его дерзостью.

   - Тут дерзостью ничего не поделаешь! Хладнокровием скорее победишь! А фон Энзе - немец, значит хладнокровный.

   Уже вечером по пути в квартиру Бессонова, Ханенко после молчания вдруг обернулся к сидевшему рядом с ним на извозчике Квашнину и выговорил:

   - Петр Сергеевич! А ведь этак, знаете, может выйти два покойника.

   - У нас с вами, капитан, одни мысли. Я тоже, едучи, сейчас додумался до этого. Наш азартен, а тот малый тоже не дрянной. Немец серьезный! Парень хладнокровный! Оба они "себе на уме". И так подсидят друг дружку, что как раз оба вместе на тот свет отправятся!

   Уже подъехав к квартире Бессонова, Ханенко, звоня у подъезда большого барского дома, выговорил:

   - А что, Петр Сергеевич, да коли оба живы останутся и оба невредимы, что тогда будет?

   - Тогда, капитан, совсем уж черт знает что будет. Этим двум парням нельзя вместе на свете оставаться. Тогда, знаете ли, какой есть единственный благополучный исход?

   - А неушто есть?! - воскликнул Ханенко полушутя.

   - Есть...

   - Какой?

   - Чтобы баронесса Нейдшильд померла.

   - Верно, Петр Сергеевич! И даже прехитро придумано!

   - Ну, а покуда она жива, то им двум, капитан, придется сызнова начинать, и нам с вами тоже.

   - Так стало быть, Петр Сергеевич, пойдет пальба до второго пришествия?

   - Зачем! Будет пальба до первого отшествия,- угрюмо пошутил Квашнин.

   Секунданты, съехавшиеся в квартиру гусара Бессонова, нашли хозяина в таком расположении духа, что все четверо тайно или мысленно удивились. Ханенко не вытерпел и, дернув товарища за фалды, выговорил ему на ухо:

   - Что, Бессонов-то, именинник, что ли?

   Квашнин чуть-чуть не рассмеялся вслух.

   Действительно, Бессонова узнать было нельзя. Казалось, что ему доставляет величайшее наслаждение тот неожиданный сюрприз, что у него на квартире произойдет кукушка, которой уже давно не бывало в Петербурге.

   Все четыре секунданта были угрюмы, так как для той и другой стороны дело шло о близком человеке - приятеле. Насколько Квашнин и Ханенко любили Шумского, настолько же Мартенс и Биллинг любили товарища по полку фон Энзе. Один Бессонов сиял...

   Вместе с тем все четверо понимали и чуяли, что поединок будет серьезный. Выражение Мартенса, что кукушка или бойня, или балаган - было совершенно верно.

   Хотя не проходило году, чтобы где-нибудь в провинции не было дуэли "на ку-ку", но надо сказать, что большею частию эти кукушки кончались ничем. Отсюда многие считали этот поединок неизвестно кем и когда выдуманный на Руси, скорее опасной и глупой забавой, нежели серьезным поединком. С другой стороны, иногда кукушка обставлялась так, что становилась столь же серьезной, как и дуэль в двух шагах расстояния или через платок.

   Условия и подробности, принятые теперь обеими сторонами по поводу поединка, были настолько строги и опасны, что секунданты имели право считать заранее одного из двух поединщиков обреченным на смерть, а может быть, и более того... обоих!

   Бессонов был очень польщен, когда секунданты сторон объявили ему, что единогласно и с согласия поединщиков просят его взять на себя роль суперарбитра на случай каких-либо недоразумений или пререканий.

   Когда Мартенс и Квашнин изложили Бессонову подробно все условия дуэли, то Бессонов на минуту переменился. Лицо его стало несколько озабоченнее.

   - Да,- выговорил он,- это, стало быть, всерьез! Ну что же, не наше дело! Да и по правде говоря, господа, взаимное положение гг. Шумского и фон Энзе таково, что другого исхода нет. Как же, помилуйте! Два человека в один и тот же день празднуют победу. И тот, и другой в один день объявляют имя невесты, и оказывается одно и то же имя. Этакого, я думаю, в Петербурге с основания его не бывало. Тут другого нет исхода. Приходится не два одинаковых церковных торжества устраивать, а два разных: погребение и венчание.

   Обсудив все, решив, где и какие будут куплены пистолеты обеими сторонами, секунданты и хозяин перешли к вопросу не меньшей важности: к устройству квартиры.

   Бессонов встал и повел всех в свою залу.

   - Вот-с! - выговорил он, махнув рукой на обе стороны.- Лучше ничего не выдумать! Устройством я займусь с вечера же. Всю ночь проработаю, а завтра в полдень будет все готово. Надо спешить, потому что сегодня в Кавалергардском полку в офицерской компании уже был слух об новой кукушке в столице. Если мы протянем время, весь Петербург узнает и тогда ничего не будет. Дойдет до сведения графа Аракчеева и он вступится. Может запретить Шумскому драться. А я полагаю, это будет очень и очень ему неприятно!

   - Кому? - выговорил холодно Мартенс.

   - Шумскому.

   - А фон Энзе?

   - Ну, и фон Энзе! - отозвался Бессонов.

   - Что значит это "ну, и?" - еще холоднее проговорил Мартенс.

   - Ничего. Вы, я вижу, обиделись за своего друга. Напрасно! Я к обоим отношусь равно, но полагаю, что в случае запрещения Аракчеева, Шумскому будет неприятнее, нежели фон Энзе, так как запрещение это будет иметь вид заступничества за него против фон Энзе. Ведь согласитесь, вступившись в дело, военный министр не за фон Энзе будет стараться! Да еще в Питере не весть что могут выдумать. Приврут, что Шумский сам довел все до сведения Аракчеева, чтобы избавиться от кукушки! Мало ли на какую гадость пойдут злые языки! Вот я и говорю, что Шумскому будет неприятно и, конечно, неприятнее, чем фон Энзе. Довольны ли вы моим объяснением?

   - Совершенно доволен! - отозвался Мартенс несколько мягче. И, протянув руку хозяину, он прибавил: - Извините меня!

   Хозяин и гости обошли всю залу, в которой было сажен пять в длину, сажени четыре ширины и сажени три в вышину. Убранство комнаты было довольно простое. Стулья и скамьи, обитые штофом, по стенам и на окнах большие гардины, да люстра посередине. Но при этом в простенках были высокие зеркала, а на одной из стен - огромное зеркало, аршина в три ширины и аршин пять в вышину.

   - Вот это все уберется! - выговорил Бессонов.- Ну, а этим, делать нечего, я жертвую,- показал он на большое зеркало.- Его снять нельзя! Это провозишься целые сутки! А помешать оно не может.

   - А ставни есть разве у окон? - заметил Квашнин.

   - Понятно есть,- отозвался хозяин.- Кабы не было ставень, так нешто бы я брался к завтрашнему полудню все приготовить! И доложу вам, что ставни такие, как если бы прямо готовили их в предведении, что в зале этой будет кукушка!

   И Бессонов весело рассмеялся.

   - Милости просим ко мне завтра пораньше утром осмотреть, все ли в порядке, и если что окажется, берусь тотчас исправить.

   Гости перешли снова в кабинет хозяина, уселись и, ради приличия, завели разговор о посторонних предметах, прежде чем расстаться. Но так как беседа эта не клеилась, ибо два улана с одной стороны, а Квашнин и Ханенко с другой, были все-таки настроены враждебно, то все, выпив по стакану чая, поднялись.

   Уланы простились и вышли первые. Когда хозяин вернулся, то Квашнин передал ему просьбу Шумского иметь про запас одну лишнюю новую пару пистолетов.

   - Нехорошо, Петр Сергеевич, что вы это мне теперь говорите! Надо было это сказать при них,- заметил добродушно Бессонов.- Надо все начистоту. Это все-таки, воля ваша, как бы маленький заговор с вашей стороны. А я, как вам известно, должен быть беспристрастен к обеим сторонам. Впрочем, дело это устраивается само собой. Умысла никакого с моей стороны не будет, так как пара великолепнейших пистолей прямо из Праги у меня есть.

   Через несколько мгновений секунданты Шумского тоже спускались с подъезда дома Бессонова и садились на извозчика.

   - Да! - проговорил Ханенко глубокомысленно.- В этой самой зале полагательно никогда не бывало о сю пору таких танцев, какой отпляшут завтра Шумский с фон Энзе. Почище всякого ригодона или контреданца.

   И вдруг Ханенко прибавил другим тоном:

   - Чудится мне, что не сдобровать нашему Михаилу Андреевичу, а немец треклятый останется невредим.

   - Типун вам на язык! - досадливо отозвался Квашнин.

  

  

   Однако на другой день поединку не суждено было состояться. Квашнин и Ханенко, явившись в десять часов к Шумскому, чтобы ехать вместе с ним к гусару Бессонову, не нашли его дома.

   Шваньский объяснил, что в Петербург приехал чуть свет граф Аракчеев и вызвал Шумского к себе.

   Оба приятеля не усомнились на минуту, что слух о кукушке достиг, или вернее выразиться, доскакал до Гр_у_зина и заставил Аракчеева явиться помешать дуэли сына или приемыша. Они тем более поверили этому, что Шваньский клялся, что тому назад дня три в Гр_у_зине никто и не помышлял о поездке графа в Петербург.

   Очевидно, что Аракчеев выехал вдруг, неожиданно, вследствие какой-нибудь особой причины. Шваньский был того же мнения, что нечто чрезвычайное побудило графа прискакать. Разумеется, Иван Андреевич радовался, что Аракчеев помешает поединку, о котором он знал от Шумского.

   - Нет! Не помешает! - сказал Квашнин, тряхнув головой.- Не на такого напал! Теперь не состоится, позже будет!

   Шумский, разбуженный в семь часов и вытребованный Аракчеевым, точно также отправился к нему убежденный, что слухи о кукушке дошли уже до Гр_у_зина. Между тем, это предположение казалось почти невероятным по краткости времени. Аракчеев мог узнать все только в одном случае, если бы Шумский сам послал к нему верхового гонца тотчас по прибытии.

   Теперь Шумский боялся, как бы эту клевету не взвели на него. Можно было заподозрить в доносе о кукушке не кого-либо другого, кроме участвующих. Шумский невольно подозревал Мартенса и Биллинга, не считая фон Энзе на это способным.

   "Точно также,- думалось ему,- они могут заподозревать еще с большей вероятностью его самого, или Квашнина и Ханенко".

   И, едучи к Аракчееву, Шумский заключил свои мысли всегдашним заключением:

   - Черт бы тебя побрал, дуболома!

   На этот раз Аракчеев остановился не во дворце, а в своем доме на Литейной. Этот низенький, одноэтажный, сероватого цвета деревянный дом был также известен в Петербурге, как и Зимний дворец.

   Присутствие в нем Аракчеева становилось тотчас же известным на всю столицу и имело свои разнообразнейшие последствия. Между прочим, присутствие на Литейной какого-либо офицера становилось редкостью. Ни один военный не отваживался идти или ехать без крайней нужды мимо окошек маленького дома. Всякий офицер считал более безопасным дать крюк и проехать другими улицами.

   Затем присутствие Аракчеева ознаменовывалось, конечно, массой экипажей, которые с утра до сумерек подъезжали, отъезжали и сновали около подъезда.

   На этот раз собравшихся начальственных лиц было очень много, и Шумский, явившись к девяти часам, сидел в ожидании явиться к графу, волнуясь и досадливо гадая о том, что побудило графа прискакать вдруг в столицу. Имеет ли, наконец, этот приезд отношение к его поединку?

   Эта мысль смущала молодого человека и бесила. И ожидая каждую минуту быть вызванным, Шумский просидел так до трех часов.

   "За каким чертом,- думал он,- нужно было меня вызывать чуть свет, чтобы принять в сумерки? Только ты, идол, можешь эдакую штуку выдумать!"

   Наконец, около трех часов Шумский был позван в маленький кабинет графа. Совершенно машинально, не подумав, или озабоченный другими мыслями, Шумский, как бывало всегда во время оно, подошел прямо к графу и нагнулся поцеловать обшлаг рукава. Аракчеев, догадавшись, отстранил его и произнес:

   - Не мудри; то так, то сяк! Коли перестал относиться ко мне, как к родному отцу, то так пусть и будет!

   И, помолчав, граф заговорил:

   - Я приехал нежданно вызванный государем. Пробуду дня два и опять уеду в Гр_у_зино, поэтому я хочу, не теряя времени заняться твоей судьбой. Я так рассудил, что чем скорей ты женишься, тем скорей остепенишься. Не надо время терять, поэтому я послал сейчас сказать барону Нейдшильду, что прошу его быть у меня завтра утром ради объяснения. Я сам тебя сватать буду! Будь и ты завтра с девяти утра здесь.

   Шумский озабоченно насупился и произнес глухо:

   - Я опасаюсь, что барон примет все не так, по-своему... Он очень горд... Хотя ваше положение и много выше его, но ведь это дело частное. В качестве стороны жениха вам поневоле подобало бы отправиться к барону, а не его вызывать.

   Аракчеев поднял глаза на молодого человека и улыбнулся.

   - Это только ты такую ахинею можешь в голову забрать! Стало быть, если государь император будет женить кого-либо из своих на какой-нибудь германской принцессе, то поедет тоже толкаться по мелким герцогским дворам! Если бы я был такая же чумичка, как твой чухонский барон, то может быть, по светским приличиям поехал бы первый к нему. Но так как я граф Аракчеев, то для него великая честь, если я буду твоим сватом... Ступай и будь здесь завтра утром!

   Шумский вышел и полетел домой, обрадованный одним и озабоченный другим. Он рад был, что граф не знает ни слова о его поединке, так как не заговорил с ним об этом. С другой стороны, он был озабочен тем способом, которым Аракчеев хотел объясняться с бароном. Гордый аристократ мог легко обидеться и таким образом помощь Аракчеева усугубит только положение.

   Вернувшись домой, Шумский нашел приятелей, нетерпеливо дожидавшихся его. Объяснившись, они решили вместе, что надо выждать и тотчас же дать знать обо всем Бессонову и фон Энзе. Ханенко тотчас же вызвался ехать к Мартенсу с заявлением, что надо отложить поединок дня на два, а Квашнин отправился к Бессонову.

   Гусар встретил его словами:

   - Все пропало! Граф прискакал! Но как же он мог узнать, сидя в своей вотчине, то, что мы решили за последние сутки.

   - Успокойтесь! - отозвался Квашнин.- Он приехал совсем по другому делу и ничего не знает, но поединок надо отложить.

   - Ну все равно ничего не будет! - отозвался Бессонов.- Коли не знает, то он здесь в Питере узнает! Весь город уже болтает о том, что в моем доме будет кукушка.

   Квашнин пожал плечами, как бы говоря, что ничего поделать нельзя.

   - А как было я все хорошо приготовил! - жалостливо прибавил Бессонов.- Пожалуйте, сами поглядите!

   И он повлек Квашнина, отворил дверь, ввел его в залу и затворил за собой дверь. Они очутились в полной тьме. Зала была очищена от всех предметов, ставни закрыты и в горнице не было видно ни зги.

   - Все до былинки вынесено и вытащено,- произнес Бессонов самодовольно и стал хвастать своей распорядительностью.

   Квашнин осмотрел залу еще раз при свечах и затем постарался отделаться от хозяина, чтобы ехать к другу.

   Он нашел Шумского в нервно веселом расположении духа и шутовствующего со Шваньским.

   - Вот, рассуди нас, Петр Сергеевич. Будь свидетелем,- сказал он.- Я хочу доказать Ивану Андреевичу, что он меня любит только на словах. Попрошу его справить мне одно только дело и он, гляди, тотчас на попятный!

   - Извольте приказать! Увидите! - повторял Шваньский серьезно, обиженным голосом.

   - Верно тебе сказываю. Важнеющее для меня дело, а самое пустое. А попроси вот я тебя, откажешься!

   - Прикажите! Увидите! - повторял тот.

   - Сделал бы ты это мне,- горячо заговорил Шумский,- я бы тебе сейчас ровнехонько тысячу рублей в подарок отсчитал. А любить бы стал, вот как! Как бы родного! Да знаю, не сделаешь этого, потому что у тебя все одни слова, а привязанности ко мне ни на грош нет.

   - Да ну? Говори... Что такое? - вступился Квашнин.

   - Грех так рассуждать! - воскликнул Шваньский.- Говорю: прикажите и все для вас сделаю.

   - Без исключения?

   - Без исключения! Без всякого! На край света пойду! Ну просто вот скажу: на смерть пойду!

   - Зачем на смерть? Жив останешься. Так говорить? А? Петя? Говорить ему, что ли? Об чем мы с тобой вчера решили, чтобы Ивана Андреевича мне просить.

   - Вестимо: говори,- произнес Квашнин, недоумевая и не понимая подмигиванья Шумского.

   - Убей ты фон Энзе,- выговорил Шумский, совершенно серьезно обращаясь к Шваньскому и даже сдвинув брови для пущего эффекта.

   - Как тоись!?..- оторопел этот.

   - Как хочешь! Ножом, обухом, но из пистолета, я думаю, будет много ловчее и проще.

   - Шутите только, Михаил Андреевич...

   - Что же?

   - Я полагал, вы не ради шутки, а вы знай себе балуетесь.

   - Нет, Иван Андреевич,- вступился Квашнин серьезно.- Мы об этом вчера рассуждали.

   - А! Вот что? "Балуетесь!" То-то, голубчик! - воскликнул Шумский укоризненно.- Все вы так завсегда. Ты вот на смерть собирался, а теперь и под суд боишься идти; а знаешь ведь, что и граф тебя в обиду не даст. Знаешь, что после такого дела более или менее невредим останешься, а не хочешь одолжить.

   - Помилуйте, Михаил Андреевич! - с чувством выговорил Шваньский, поверив комедии.- Как же можно человека на этакое дело посылать?.. Что другое, я готов. А этакое?.. Помилуйте! Да я и не сумею.

   - Нечего и уметь. Взял да и убил.

   - Как можно-с. Это самое то-ис мудреное из всего. Да при том и грех великий.

   - Ну так и не говори, что меня обожаешь!

   - Бог с вами. Я думал, вы что подходящее желаете мне препоручить.

   - Ну и убирайся. Нечего и толковать. Иуда ты!

   Шваньский вышел, совершенно не зная в шутку или всерьез принимать весь разговор.

   Друзья, оставшись одни, рассмеялись.

   - Да. Шутки шутками,- вымолвил Шумский вдруг изменившимся голосом и вздыхая,- а я рад бы найти или нанять эдакого Шваньского для убийства. Я, Петя, начинаю побаиваться. Душа в пятках.

   - Что-о?! - изумился Квашнин, не веря ушам.

   - Да, Петя, трусить начал! Тебе, другу, глаз на глаз говорю. Прежде не трусил, а теперь трушу. Сдается мне теперь, что я буду убит. А все от того, что канитель эта тянется. Я был совсем готов сегодня молодцом идти, а тут опять отсрочка. Чую теперь, что я буду драться не с тем же духом и спасую. Нет во мне того азарта, что прежде был. Даже еще вчера не то было... Верил...

   И Шумский стал вдруг сумрачен и даже печален. Разговор не ладился, и Квашнин собрался домой, обещая заехать на другой день.

  

  

   На следующее утро с девяти часов Шумский был на Литейной и сидел в приемной графа, где набралось уже человек десять военных и штатских. Вскоре после его приезда в ту же горницу явился барон Нейдшильд в придворной форме.

   Шумский, волнуясь и не зная, что произойдет, тихо подошел к барону и почтительно поклонился ему.

   Барон смутился, покраснел, засеменил ногами на одном месте, как бы не зная что делать, но затем поклонился тоже.

   - Вы меня напрасно считаете своим врагом, барон,- заговорил Шумский.

   - Я? Нет...- пролепетал Нейдшильд.- Почему же... Я...- начал было он и запнулся.

   - Мне кажется,- заговорил Шумский,- что мы могли бы встретиться иначе. Прошлое, все, что прежде осмелился сделать Андреев, вы простили. Затем вы приняли предложение Шумского. Затем вы взяли свое слово назад. Причины, побудившие вас к этому, я вполне понимаю с вашей точки зрения, но признаюсь вам я не понимаю, почему вы не считаете возможным отдать руку вашей дочери приемному сыну графа Аракчеева.

   Едва только Шумский договорил эти слова, как Нейдшильд с кротким выражением на лице протянул ему руку. Шумский поспешил пожать ее.

   - Правда, правда,- проговорил чуть слышно Нейдшильд.- Все это... Да... Оставимте... Увидим... Еще ничего не кончено... Я потерял голову... Не знаю, что делать?.. Увидим...

   Шумский совершенно пораженный словами барона, радостный и сияющий, решался уже прямо спросить, считает ли барон улана своим нареченным зятем, но в ату минуту дежурный офицер приблизился к Нейдшильду и попросил его в кабинет графа.

   Нейдшильд с своей стороны собирался узнать у Шумского, зачем его вызвал военный министр и тоже не успел. Он думал, что дело идет об исполнении его просьбы насчет одного офицера, сына его приятеля.

   Когда барон вошел в кабинет Аракчеева, граф поднялся, сделал шаг вперед и протянул руку. Барон низко поклонился. Аракчеев даже головой не двинул и молча показал на стул перед собой.

   - Вы, вероятно, догадываетесь, г. барон, зачем я вас попросил пожаловать? - произнес Аракчеев каким-то вялым, сонным голосом.

   - Предполагаю, ваше сиятельство, что вы желаете любезно устроить судьбу молодого офицера, о котором я вас просил письменно.

   Аракчеев сдвинул брови, поглядел на барона и выговорил:

   - Не знаю, о чем вы говорите. Дело идет о молодом офицере действительно, но не об назначении на какую-либо должность. Я желал беседовать с вами о моем сыне.

   Нейдшильд выпрямился, широко раскрыл глаза, хотел что-то сказать, но запнулся и ждал.

   - Сын мой, как вам, вероятно, известно прельщен вашей дочерью, баронессой и просил меня явиться сватом. Вот я и исполняю его поручение, предлагаю вашей девице-дочери руку и сердце флигель-адъютанта Шумского.

   - Я думал, граф, что вы меня вызвали по служебному делу или вследствие моей просьбы о сыне моего приятеля.

   - Нет, барон. Я вас вызвал ради объяснения вам того обстоятельства, что сын мой Шумский влюблен в баронессу, вашу дочь, и что я ничего не имею против этого брака. Есть только один вопрос щекотливый: вероисповедание вашей дочери. Но об этом мы подумаем. Мы можем выискать умного пастыря, который вразумит ее и она сама пожелает переменить ложную религию на истинную.

   Аракчеев замолчал, ожидая ответа и глядя в пол, но молчание не нарушалось и он, наконец, поднял глаза на барона.

   Нейдшильд удивил его. Барон сидел, вытаращив глаза, как человек совершенно пораженный. И, действительно, он был поражен.

   Ему случилось не более трех или четырех раз в жизни перемолвиться несколькими словами с графом Аракчеевым и всегда о пустяках. В первый раз теперь приходилось ему вести серьезную беседу с временщиком. Много и часто слыхал барон, что такое Аракчеев, ко все-таки он не предполагал того, что увидел теперь.

   - Что же. Вы молчите? - выговорил граф.

   - Не нахожу слов отвечать,- заговорил Нейдшильд совершенно другим голосом, слегка дрогнувшим.- Почти не верю собственным своим ушам. Даже ничего не понимаю. Позвольте ответить вопросом. Вы в качестве отца г. Шумского взяли на себя должность свата, не так ли?

   - Ну да.

   - И вы желаете иметь честь назвать мою дочь своей невесткой?

   - Да... но... однако...- начал было Аракчеев, но барон прервал его.

   - На ваше предложение граф я отвечаю кратко: очень благодарен и отказываю.

   - Что-о?..- протянул Аракчеев.

   - Я не желаю и не могу выдать дочь за побочного сына или приемыша, чей бы он ни был! Даже самую форму сватовства я признаю невозможной, оскорбительной. Я не знаю, право, не знаю...

   И барон вдруг замолчал. Голос его дрожал настолько, что он не мог говорить.

   Аракчеев с изумлением глядел на него, но в его глазах и на лице уже проскальзывал гнев.

   - Древний аристократический род баронов Нейдшильдов,- начал было барон, но граф прервал его резко.

   - Чухонской аристократии не признаю...

   - Это, граф, глупое слова Вам известно, что поляки русских зовут москалями, а мы финляндцы точно также имеем в языке прозвище для русских, которое я не решусь вам передать, хотя тут и нет дам. Все-таки согласитесь, граф, что у чухонцев заметнее более благовоспитанности и знания приличий, чем у русских. Я бы никогда не решился сделать или сказать то, что мне приходится иногда видеть и слышать от очень высокопоставленных русских. И в этих случаях я всегда стараюсь как можно скорей спасаться бегством.

   При этих словах барон поднялся и наклонился легким движением головы.

   - Вот вы из каких! - рассмеялся Аракчеев.- Скажу вам, господин барон, пословицу: "Была бы честь предложена, а от убытку Бог избавил!" Всякая девица, которую я выберу сыну, будет счастлива и...

   - Отвечу вам, граф, финляндской пословицей, говорящей приблизительно так: "Тепло в хлеву от мороза укрыться, да измараешься!"

   - Ну-с, нам с вами больше объясняться не о чем,- выговорил Аракчеев глухим голосом, не поднимаясь с места и развертывая перед собой толстую тетрадь.- Я вас не задерживаю.

   Барон вспыхнул, хотел выйти молча, но не удержался и выговорил:

   - Я буду только покорнейше просить вас, граф, более меня никогда не беспокоить для каких бы то ни было объяснений. Во всяком случае я не приду.

   Аракчеев стукнул согнутым пальцем по тетради и, не поднимая головы, вымолвил нетерпеливо:

   - Уходите!

   Нейдшильд двинулся и вышел в дверь, почти ничего не видя. Разноцветные пятна и какие-то красные зигзаги прыгали вокруг него, заслоняя собой и лица, и предметы.

   На пороге второй горницы кто-то остановил его каким-то вопросом, но барон отстранился и прошел мимо. И только выйдя на улицу, он вспомнил или догадался, что фигура подошедшая к нему, был Шумский.

   Барон сел в карету и когда она двинулась, он развел руками и выговорил на своем языке вслух:

   - Невероятно!.. Не верится! Кажется, что все это во сне случилось!.. Невероятно! Да ведь это просто... Просто дворник!

   И всю дорогу к себе домой Нейдшильд изредка произносил вслух:

   - Дворник! И не мужик, не крестьянин русский, а именно столичный дворник!

   А граф в то же время объяснял стоящему перед ним Шумскому, взволнованному и взбешенному:

   - Он дурак и невежа. Прямая чухна! Плюнь ты на его дочь. Мало ли красавиц в Питере. Туда же, гордец, мнит о себе! А что он такое? Красные штаны на голодном пузе! Вот он что, твоя чухна!

  

  

   Шумский вернулся от графа Аракчеева домой в самом странном расположении духа. Он понимал ясно, что граф своим вмешательством в дело и сватовством окончательно испортил все.

   Встреча с бароном убедила его в справедливости всего, что узнал он от Пашуты. Очевидно, что Ева любит его и повлияла на отца. Иначе барон не обошелся бы с ним настолько мягко.

   Стало быть, дело ладилось. А после объяснения Аракчеева с Нейдшильдом финляндец вышел с негодующим видом, почти с искаженным лицом.

   Какого рода объяснение произошло между ними Шумский знать не мог, но, зная графа, догадывался. Очевидно, что Аракчеев обошелся с гордым аристократом высокомерно, грубо и бестактно.

   В первые минуты, в особенности после угрозы Аракчеева, что он найдет для воспитанника другую невесту, Шумский был взбешен и с трудом сдерживал себя. Он поспешил выйти из кабинета графа, боясь, что у него вырвутся просто ругательства. Слова: дуболом, ефрейтор, идол просились уже на язык.

   Вернувшись к себе, сбросив мундир и принявшись за трубку, Шумский постепенно успокоился, но по обыкновению почувствовал вдруг какое-то крайнее физическое утомление, как если бы прошел верст сорок пешком.

   Всякое сильное движение души, всякий бурный порыв в Шумском всегда имел последствием такое ощущение расслабленности. Но на этот раз оно сказалось еще сильнее. Кроме того, явилось какое-то новое ощущение потерянности. Он часто проводил рукой по голове и выговаривал вслух:

   - Сдается, что... головы нет на плечах... Разваливалась сколько раз да склеивалась... А теперь, кажется, совсем развалилась... Да и есть от чего разум потерять!

   И Шумский начал ясно ощущать в себе два совершенно разнородных чувства. Одно, бушевавшее сейчас и теперь отчасти стихнувшее, было чувство злобы на Аракчеева и жажда мести. Он вышел от графа с твердой решимостью немедленно отомстить ему как бы то ни было и что бы от этого не произошло.

   Но затем здесь, дома порыв злобы стих. Вместе с тем ясно ощущалось и другое чувство, смутно сказывавшееся за последние два дня: боязнь поединка. Да, боязнь или трусость! Гнетущее чувство трепетного ожидания, того рокового, чего он прежде всячески добивался, нетерпеливо желал и не боялся.

   Давно ли он на все лады добивался драться с фон Энзе так или иначе, глубоко убежденный, что он выйдет невредимым. А затем, когда улан, наконец, согласился вдобавок на такой поединок, где главную роль должна была играть слепая судьба, случайность, фортуна, где все зависело от счастливой звезды, в которую Шумский верил, а не от хладнокровия или искусства соперника, он начал бояться поединка и даже более того: просто трусил и трусил.

   Постепенно и незаметно в нем явилась и окрепла полная уверенность, что он будет убит. И тени чего-либо подобного не было прежде! Теперь же, очутившись у себя после посещения графа, Шумский через час сидел уже совсем, как потерянный.

   Все происшедшее и происходящее показалось ему каким-то бредом, какой-то трагикомической нелепицей.

   Он добивается руки любимой женщины, просит графа помочь. Тот помогает по-своему и все одним махом разрушает. У него самого является жажда мести, а вместе с тем он уверен, что через день или два он будет на том свете.

   Из-за чего же хлопотать? Отказаться от поединка невозможно. Без Евы жить нельзя. Надо убить фон Энзе или быть убитым. И вот он будет убит... А отомстить графу надо успеть непременно. Нельзя умереть не отомстивши. А на месть остается день или два. Отложить поединок нельзя. Через неделю, во всяком случае, он будет уже где-нибудь на кладбище под землей. Зачем же месть? На что?.. Нужно...

   И Шумский вдруг порывисто поднялся с места и воскликнул:

   - Фу-ты, канитель какая! Разбил бы я собственную голову об стену!

   И с этими словами он взмахнул длинным чубуком и ударил им изо всей силы по столу. Трубка разлетелась вдребезги, чубук расщепило, превративши в какой-то кнут о двух концах. Но при этом небольшой осколок глиняной трубки, отлетев от сильного удара об стол, ударил его в лоб немного выше брови.

   Шумский от этого щелчка, не причинившего ему никакой боли, побледнел, замер и понурился. В один миг, и Бог весть почему, ему почудилось в этой мелочи что-то особенное - намек, примета, предчувствие.

   "Вот в это самое намеченное осколком место около брови попадет пуля фон Энзе".

   Подобного рода случаи бывали. Многие рассказывают, что люди, убитые на поединке, заранее предчувствовали не только свою смерть, но как бы чуяли то место, куда они будут ранены.

   Еще недавно был в Петербурге поединок между двумя офицерами, и один из них в продолжение двух суток со смехом повторял фразу: "И вот увидите, хватит он меня прямо в лоб!" И говоривший угадал верно! Пуля в лоб положила его на месте.

   Шумский прошелся несколько раз по своей привычке из угла в угол, поглядел на расщепленный чубук, брошенный на полу, и пожал плечами, глядя на эту ребяческую выходку. Затем он снова сел и снова принялся размышлять о том, каким образом сошлись в нем теперь два разнородных чувства и что ему делать?

   Через несколько минут он выговорил вслух:

   - Убит буду непременно! Стало быть, всему конец! А отомстить этому дуболому необходимо... Но как могу я отомстить ему в какие-нибудь сорок восемь часов? Дуэль отложена до отъезда его в Гр_у_зино, а выедет он не нынче, завтра... Отложить поединок по моему предложению - срам, позор!..

   Вероятно, Шумский просидел бы весь день в борьбе не с самим собой и своими мыслями, а как бы в борьбе с полной нелепицей своих мыслей и ощущений, но на его счастие раздался звонок и явился Квашнин.

   - Слава Богу! - выговорил Шумский сумрачно.- Садись, рассказывай что-нибудь... У меня ум за разум заходит...

   Квашнин стал расспрашивать друга о том, что случилось, но Шумский только махнул рукой и прибавил:

   - Нечего рассказывать... Чепуха!.. Черт знает что... Сам не знаю... Про одно не стоит говорить, а про другое - стыдно. Рассказывай ты что-нибудь... Что в городе врут? Ведь тут всегда врут, авось, и за нынешний день есть какое новое вранье.

   Квашнин, видя, что друга надо рассеять, стал рассказывать всевозможные городские слухи. Но Шумский, сначала прислушивавшийся, вскоре перестал слушать. Он задумался и перебирал мысленно все то же.

   "Умереть надо!.. Отомстить надо!.. Как отомстить? Когда? Отложить поединок нельзя! Отложить мщение тоже нельзя! А как отомстить? Ведь не идти же сейчас к временщику в дом и дать ему при всех пощечину. Да и как ее дать? За что? За то, что на его счет воспитывался, жил и живешь. Платье, чай, табак - все на его счет..."

   - Какая же ты, гадина! - вдруг воскликнул Шумский, глядя на приятеля.

   - Что? - изумился добродушный Квашнин и вытаращил глаза.

   Шумский молчал.

   - Господь с тобой, Михаил Андреевич! С тобой, ей Богу, и дружбу водить мудрено. Сорвется вдруг у тебя не весть что грубое, да и не заслуженное. Чем же я гадина? Что я сейчас сказал?

   Шумский потянулся к офицеру, схватил его за обе руки и крепко сжал их.

   - Не тебя, Петя!.. Что ты! Я и не знаю, про что ты говорил. Я себе крикнул... Я - гадина! Мысли у меня такие были, я себе и отвечал. А ты вот скажи... Ты сейчас говорил что-то на счет крашенья домов, казарм что ли... Я что-то плохо понял. Что такое?

   - Да это давно говорят,- отозвался Квашнин.- Только сегодня окончательно, сказывают, указ подписан.

   И Квашнин передал подробно, что в Петербурге много толков и много смеху о том, что по приказанию военного министра состоится распоряжение об окраске по всей империи в три колера всяких казенных столбов, заборов, будок, мостов и даже присутственных мест,

   - Через полгода вся матушка Россия явится вымазанная в три колера: белый, красный и черный,- объяснил Квашнин, улыбаясь.- Полагаю, что всего любопытнее будут разные правления, суды и палаты, когда предстанут в арлекинском платье!

   - Да правда ли это? - воскликнул Шумский.

   - Наверное. Решено окончательно. Будки да гауптвахты уже давно, еще со времен Екатерины Алексеевны подкрашивались. А теперь и здания все выкрасят, но уже в три колера.

   - Что же говорят в столице?

   - Да смеются. Глупо больно. Прямо сказывают, что твой родитель...- Квашнин: запнулся и поправился.- Твой граф... просто глупствует... Эдакого и дурак бы не надумал.

   - И много теперь толку об этом? - спросил Шумский странным голосом.

   - Еще бы! Куда ни приди. В полках, в офицерских собраниях, на балах, в трактирах, на улице - везде только и смеху, что про трехколерную матушку-Россию.

   Шумский опустил голову, глубоко задумался, потом вдруг поднялся с места и стал быстро одеваться.

   - Ты что..? Куда..?- удивился Квашнин не столько движению приятеля, сколько лихорадочной быстроте, с которой тот начал одеваться.

   - Нужно! - отозвался Шумский.- Хочешь, подожди меня здесь. Через час вернусь. Не можешь - заезжай завтра.

   - Нет, я поеду... Мне надо! - ответил Квашнин, несколько озадаченный видом друга.

   Через минуту оба вышли на улицу. Шумский был молчалив и как бы поглощен какой-то мыслью. Когда они простились и уже расходились в разные стороны, Шумский быстро обернулся и окликнул Квашнина:

   - Петя! Забыл... Помни одно: коли этот дуболом и уедет в Гр_у_зино сегодня, то все-таки завтра я драться не стану. Отложится до послезавтра. Спросят, так и скажи Бессонову или Мартенсу. Мне нужен один день для разных распоряжений, потому что...

   Шумский запнулся и прибавил несколько упавшим голосом:

   - Потому что я знаю, что мне несдобровать!

   Квашнин хотел что-то отвечать, противоречить, сказать что-либо успокоительное, но ему не удалось этого. Слова с языка не шли. Он слишком сам был убежден в том, что сказал теперь Шумский. Он протянул руку другу и поскорей отвернулся от него, потому что почувствовал, что на глаза его навертываются слезы.

   Но Шумский понял и рукопожатие и молчание друга. Двинувшись от него, он подумал:

   "Да, и у Пети тоже на сердце! И он чует за меня! Ну что ж, Михаил Андреевич, утешайся тем, что через сто лет вот это все или все, кто бы ни был, все будут на разных кладбищах!"

   И оглянувшись на Большую Морскую, где шло и ехало много народу, Шумский поднял руку, ткнул в толпу и воскликнул вслух:

   - Да все! И старые, и молодые, и умные, и глупые... Но затем он тотчас же улыбнулся и выговорил:

   - Вон как! Уж на улице стал разговаривать сам с собой! Еще немножко и совсем свихнешься!

  

  

   Взяв извозчика и велев гнать, Шумский через двадцать минут очутился у знакомого содержателя наемных экипажей. Хозяин-мещанин, высокий и плотный мужик с окладистой русой бородой, костромич родом, был его любимцем.

   Шумский, сам того не подозревая, любил в каретнике его чрезвычайное спокойствие во всем, чрезвычайную уверенность, какую-то положительность. Казалось, что для костромича все на свете ясно, все давно решено, понято, усвоено и даже отчасти подчинено. Казалось, что если этому здоровяку-мужику предложить на разрешение самый мудреный всероссийский вопрос, предупредив, что вопрос неразрешим, то костромич непременно ухмыльнется, погладит громадной лапищей по большой бороде и, едва заметно тряхнув головой, скажет:

   - Как можно-с? Дело простое. Это, стало быть, выходит, вот как надо!