Салиас Евгений Андреевич - Аракчеевский подкидыш

. Толстые губы его топырились, как показалось Шумскому, особенно пошло. Мясистый, как бы опухший нос, слегка вздернутый вверх, тоже казался ему на этот раз особенно уродливым. Короткие и курчавые, как у негра, волосы, жесткие и блестящие, положительно не шли к аляповатому лицу.

   Все эти завитки и колечки с легкой проседью казались париком, в шутку сделанным из мерлушки и вдобавок приготовленным для иного, более красивого лица.

   "Стриженая кухарка Агафья в генеральском мундире!" - подумал Шумский, вдруг снова озлобляясь.

   - У матери был? - в нос мыкнул Аракчеев, не разжимая губ.

   - У Настасьи Федоровны? - как бы поправляя, вымолвил Шумский и прибавил: - Был-с.

   Аракчеев двинул не спеша галчьими веками и тускло-стеклянные глаза, как у куклы, уперлись в молодого человека.

   - Это что же такое? - выговорил он мерно.

   Шумский молчал, приняв наивно-равнодушный вид.

   - Что же это такое? Спрашиваю я вас, сударь мой.

   - Как-с-будто? - заискивающе произнес Шумский.

   - Так-с! - отозвался, передразнивая, Аракчеев и вторя тем же тоном.

   Наступило молчание, и тишина, нарушаемая лишь сопеньем графа, длилась долго.

   Тут два человека вдруг захотели друг друга переупрямить. Один ждал ответа на вопрос, а другой не хотел отвечать, а хотел, чтобы ему еще раз предложили этот важный вопрос, но яснее и определеннее.

   - Мало, мало. Да, мало тебя драли,- выговорил, наконец, один из двух, не подымая глаз.- Теперь поздно. И если драть нельзя, то надо будет выискать что-либо прямо соответствующее. По какому случаю и с какого черта? Что приключилось, чтобы осмелиться свою родительницу дерзновенно вдруг называть Настасьей Федоровной?

   - Вот за этим, собственно, я и приехал, чтобы вам объяснить все...^ ответил Шумский умышленно небрежно.- Подробно, объяснять не стоит. Достаточно сказать лишь несколько слов, по которым вы уразумеете все. Я называю вашу сожительницу не матушкой, а...

   Аракчеев быстро вскинул глазами на Шумского, и тот невольно запнулся под ярко сверкнувшим взглядом. Это была уж не кукла, а зверь!

   - Я называю ее Настасьей Федоровной по той причине,- продолжал он тверже,- что она мне не мать.

   - Ты что же это... Допьянствовал до умоисступленья, до потери разума, до синеньких чертиков! - хрипливо вымолвил Аракчеев от приступа гнева, сдавившего горло.

   - Соизвольте, ваше сиятельство, понять... Я родился не от Настасьи Федоровны, она мне не мать! Вы же мне не отец, а совсем чужой человек! Все это мошеннический обман и преступная комедия.

   И сказав это, Шумский пристально впился глазами в Аракчеева, чтобы насладиться тем, что произойдет в этом человеке. Но через мгновение на лице Шумского было написано удивление. Со зверем-человеком ничего не случилось. Лицо его не изменилось ни на каплю, а если что и произошло там, где-то, где у людей бывает сердце, то ничего наружу не вышло. Он только громче сопел...

   - Рассказывай, сударь, побасенку потолковей, с началом, с середкой и с концом,- вымолвил Аракчеев, ухмыляясь ехидно, но тревожный голос слегка изменял ему.

   - Что же вам, собственно, угодно знать? Как все произошло? Откуда меня достали? Как выдали за своего и за вашего сына? Это, я полагаю, вам расскажут лучше меня все гр_у_зинцы. Все здесь знают то, чего только мы двое не знали - вы да я... Последний хам в доме может рассказать вам, как меня в ваше отсутствие притащили новорожденным во флигель, и как выдала меня за своего ребенка ваша сожительница, которая сама и не могла иметь никакого ребенка, ибо, прикидываясь, только носила подушку. Я же сын родной Авдотьи Лукьяновны. Да-с! И если вы не хотите заставить объяснить все сами Настасью Федоровну, позовите мою мать, а то любого хама из дворни... Я отвечаю вам, что каждый из них знает подробно, как над вами потешилась ваша сожительница.

   Шумский смолк. Аракчеев вдруг двинулся и не просто вздохнул, а как-то протяжно выпустил при себе дух, как если бы пробежал версту, не переводя дыхания, или бы окунулся сразу в холодную воду.

   "Пробирает, соколик. Родненький! Желанный! Касатик!" - Мысленно издевался над ним Шумский.

   Наступило молчание и длилось минут пять, которые, однако, показались Шумскому целым часом.

   - Если все ложь, что мне тогда сделать? - глухо выговорил наконец Аракчеев.- Что мне учинить с тем негодяем, который, собрав охапку всяких сплетен, клеветничает на уважаемую мною особу, позорит любимую мною женщину, выше которой я на свете не знаю, выше которой на свете нет! Да! - Вдруг громко на весь кабинет крикнул Аракчеев: - Нет на миру женщины выше Настасьи Федоровны. Все какие есть на свете женщины, хоть бы принцессы и королевы, все ей в подметки не годятся. Только холопы разные этого не понимают и гр_у_зинские, и петербургские. Да не крепостные, а сановные и придворные. А вот государь император, тот знает и высоко ценит Настасью Федоровну. И вдруг ты, паршивый щенок, набрав всякой дряни на язык, принес ее сюда и соришь языком у меня в кабинете, перед моей особой. Алтынный поросенок порочит особу, кою я не знаю с кем и сравнять... разве со святыми угодницами. Ну, так если все это святотатственная клевета на нее, что мне тогда с тобой сделать. Говори!

   - Что вам угодно. Ваша воля...

   - Знаю, что моя... Что мне угодно. Ну, так вот что. Слушай! Дело это рассудить не мудрено, сейчас же за него и возьмемся. Если, как я знаю, окажется на поверку, что все это злобная ложь, то я попрошу государя тебя разжаловать в солдаты и сослать в какой дальний полк, в трущобу. Там ты и околевай. Согласен?

   Шумский молчал.

   - Что? На попятный?..

   - Нет-с, но я не понимаю при чем тут согласие мое и чего вы желаете от меня.

   - Желаю и требую, чтобы ты, поганый щенок, выбирал... Начинать ли расследование этой мерзости, которую ты сюда притащил на языке, или бросить и постараться даже забыть этот паскудный разговор, который мы теперь с тобой ведем. Если не начинать ничего, то все останется по-старому. Только я буду помнить, что ты на всякую гадость мастер. А коли не бросать, а начинать расследование, то после оного быть тебе солдатом. Согласен?

   - Согласен,- отозвался Шумский, улыбаясь,- но позвольте... Всякий, как я слыхал, и торговый договор бывал на две стороны. Если все окажется ложью и клеветой, то пусть я буду солдатом, хоть трубочистом. Чем вам угодно. Но если все окажется сущей правдой? Тогда, позвольте узнать, что будет?

   - Что? Что? - воскликнул Аракчеев.- Что же тогда? Ничего!..

   - Как ничего! Если в деле окажется виновной близкая и дорогая особа, так ее всячески выгородить. Меня в случае легкой виновности - сплетничанья - в солдаты, а кого другого в случае уголовной виновности милостиво простить, опять ласкать, обожать, ублажать, кормить и поить... возбудительным сладким винцом... пред отходом ко сну!..

   - Не твое дело, негодяй... это все...- прерывисто проговорил Аракчеев, и голос его, сдавленный и сиповатый, выдал всю ту бурю, которая вдруг поднялась в нем от дерзости молодого человека.

   - Нет-с, мое дело,- резко продолжал Шумский.- Коль скоро заранее определено, как буду я наказан, оказавшись виновным, то я точно также желаю вперед знать, как будут наказаны другие, если я окажусь прав. И удивительно, право... Говорить, что это не мое дело. Надо мной разыграли комедию, меня новорожденным отняли силком, правда, у простой крестьянки, но все-таки у родной матери, и заставили меня эту мать считать прислугой, обращаться с ней двадцать пять лет, как с горничной, крепостной бабой... Когда цыганки уносят и воруют детей, их хватают, судят и наказывают. А важного сановника и его сожительницу за воровство чужого ребенка нельзя, стало быть, наказать. Так, если законы и судьи тут не властны, то надо самому уворованному, когда он вырос, действовать и за себя отплатить.

   - Пустомеля! Пустозвон! Если не сын ты, все же мой... хам!..- И Аракчеев, схватив себя за голову, прибавил едва слышно: - Выйди вон.

   Шумский, вообразив, что с графом делается дурно, приподнялся и хотел уже идти к окну, где стоял на подносе графин с водой, но в тот же миг Аракчеев дикими глазами глянул на него и выговорил тверже:

   - Скорей! Вон! А то убью!

   - А-а? - протянул Шумский, вдруг озлобясь, и чуть не прибавил вслух: "вон что!.."

   - Уйди! - вскрикнул Аракчеев и стал озираться вокруг себя по столу и горнице, как если действительно искал что-нибудь, с чем броситься на молодого человека.

   Шумский повернулся и, деланно улыбаясь, двинулся вон из кабинета. Но в дверях он остановился, как если бы сам сатана удержал его и, обернувшись к графу, выговорил мягко, почти приветливо:

   - Виноват-с, в котором часу кушаете? По-прежнему в четыре или раньше?

   Аракчеев снова взялся за голову, оперся локтем на стол и повернулся спиной к дверям.

   Так как ответ был не нужен, а нужна была одна насмешка, то Шумский тотчас же вышел и быстро пошел через весь дом, бормоча по дороге:

   - Теперь будемте-с втроем расхлебывать. Одному-то было скучно. Извольте, идолы, мне помогать. И авось-то я похлебаю без беды, а вы-то оба подавитесь.

   Через четверть часа необычный шум в доме, голоса в коридоре и беготня озадачили Шумского. Он позвал лакея и приказал сбегать узнать в чем дело.

   Лакей вернулся через минуту оробелый.

   - Графу приключилось нехорошо. Дохтур у них. Да еще за городским в Новгород верховых погнали. Господи помилуй и сохрани!

   - Не ври! Вы бы тут все гр_у_зинцы трепака отхватали, если б он вдруг издох! - воскликнул Шумский.

   Лакей побледнел слегка и оцепенел на месте, глядя на молодого барина совсем шалыми глазами. И услышать-то только эдакие слова - Сибирью запахнет под носом.

   - А Настасья у графа? - спросил Шумский.

   - Никак нет-с...- робея еще более, отозвался лакей и невольно двинулся к дверям, уходя от беды.

   - Нешто ей не доложили?

   - Они были-с... Граф не приказали им тревожить себя.

   - Отправил! Не принял! Прогнал!

   - Воля ваша-с... Михаил Андреевич... а я-с... я-с...

   И лакей выскочил в двери.

   Шумский, улыбаясь, прошелся по комнате несколько раз и вымолвил вслух:

   - Ну-с, ваше сиятельство... Сынка я у вас отнял... Бог даст и персону, "коя превыше всех принцесс" тоже отниму. И сиди тогда, людоед, один как перст!

  

  

   Весь день в доме было затишье. Все население Гр_у_зинской усадьбы от мала до велика попряталось каждый в свой шесток, так же, как птица прячется перед грозой. Все гр_у_зинцы поняли, что на этот раз молодой барин приехал по какому-то важному делу, все знали, что между графом и Шуйским произошло важное объяснение, но не знали, конечно, в чем оно заключалось.

   Все затрепетали, когда по выходе Шумского из кабинета графа, гр_у_зинскому владыке приключилась дурнота. Втайне все радовались, что молодой барин сделал или сказал что-то неприятное Аракчееву, но вместе с тем все трепетно опасались стать причастными беде и без вины виноватыми.

   Шумский сидел у себя в горницах, нетерпеливо ожидая, как "они" рахлебают кашу, которую он заварил, но до вечера ничего нового не случилось. Уже часов в восемь он послал за матерью, чтобы узнать от нее что-нибудь. Авдотья пришла встревоженная, с опухшими от слез глазами. Она объяснила сыну, что Настасья Федоровна пытала ее на все лады, чтобы узнать, как все приключилось и каким образом Шумский узнал то, что 25 лет было тайной для всех. Разумеется, Минкина догадывалась, что дело не могло обойтись без участия мамки.

   - Ну, а ты что же? - резко произнес Шумский.- Небось нюни распустила, покаялась?

   - Как можно,- отозвалась Авдотья,- нешто могу я покаяться. Они меня до смерти запорют, или в "едекуль" посадят.

   - Стало быть, ты на своем стояла: знать не знаю и ведать не ведаю?

   - Вестимо.

   - А мною она тебя пытала?

   - Два раза принималась допрашивать и, наконец, до того обозлилась, что собралась было драться, подступила и кулаки подняла. Да вдруг будто что вспомнила, сама себя ухватила за волосы, затопала ногами и выгнала. Как же теперь, родной мой, быть? Я и ума не приложу.

   - Что, как быть?

   - Да если они опять меня будут пытать, и помилуй Бог, граф к себе позовет. Что же мне тогда делать?

   - А все то же, матушка. Говори: знать не знаю, ведать не ведаю, откуда оно все вышло. Вы, мол, у него спросите.

   - Ну, а ты-то как же?

   - Обо мне уж не беспокойся, я с ними разговаривать умею. Да и как все повернется не ведомо. Ведь он ее к себе не допустил.

   Авдотья подтвердила то, что Шумский уже знал: в ту минуту, когда Аракчееву сделалось дурно и все поднялось на ноги в доме, Настасья побежала к графу и, действительно, не была принята им.

   Вся дворня, привыкшая к полновластию фаворитки в доме, не могла понять, или не посмела понять, действительного значения факта. Не зная сущности беседы Аракчеева с Шумским, никто не мог догадаться, что граф не пожелал допустить до себя и видеть свою любимицу. Все повторяли разные варианты того, что объяснил Шумскому лакей.

   "Граф не принял в кабинет Настасью Федоровну, чтобы ее не напугать и не потревожить".

   На вопрос Шумского о Пашуте Адвотья объяснила, что Настасья Федоровна вызывала к себе и девушку и ее брата и допрашивала обоих о житье-бытье в Петербурге, о том, кого Шумский наиболее видел за последнее время, о бароне Нейдшильде и его дочери, но помимо пустого разговора ничего не было.

   Отпустив мать, Шумский строго наказал ей, что, если наутро она узнает что-либо в доме особо важное, то должна немедленно прийти и предупредить его.

   - Боюсь я к тебе этак ходить,- отозвалась Авдотья.

   - Что? - удивился Шумский.

   - Опасаюсь... Буду я этак к тебе забегать, Настасья Федоровна в сумнение придет и не миновать мне беды.

   - Да что ты, матушка, разума что ли лишилась! - резко произнес Шумский, но тотчас же смягчил голос и прибавил вразумительно тихо,- сколько же раз мне тебе сказывать, что я не позволю им ни единого волоса на твоей голове тронуть. Пойми же ты это, наконец! Пойми ты, что если Настасья тебя пальцем тронет, то я ее исколочу собственными кулаками. И она это знает. Пойми, что если граф велит тебя как наказать, то я и до его морды доберусь.

   - Ох, что ты! - ахнула Авдотья с таким ужасом, как если бы сын страшно богохульствовал.

   - Я тебе это на все лады объясняю, а ты все трусишь этих чертей. Ведь право, матушка, зло на тебя берет, что не могу я тебе в голову простое дело вбить. Мать ты мне, или нет? Говори?

   - Ну, ну,- отозвалась Авдотья, потупляясь.

   - А коли ты мне родная мать, то как же я позволю кому-либо тебя тронуть?

   - Кому другому, вестимо, не дозволишь, а граф и Настасья Федоровна - люди властные и над тобой.

   - Пойми ты, что не властны они надо мной. Скорей они у меня в руках. Я могу срамить их на всех перекрестках, что они чужих детей отнимают да за своих выдают:

   - На воспитание брать - тут худого нет ничего! - вдруг заявила Авдотья как сентенцию, очевидно, с чужих слов.

   - Так тогда я могу этого дуболоба срамить иначе на весь Питер,- озлобясь, вскрикнул молодой человек.- Я буду рассказывать, как Настасья девять месяцев надувала этого идола подушкой. Думаешь ты недаром сегодня с ним дурнота приключилась. Крепок дьявол! Я было надеялся, что его хоть малость кондрашка хватит...

   - Ну, прости... Я пойду... А то неровен час!..- перебила Адвотья.

   - Ну, иди... Только помни, если что будет нового, приходи тотчас ко мне, коли сплю - разбуди. Да не умничай, слушайся меня. А теперь тотчас пошли ко мне Пашуту.

   Авдотья ушла, а Шумский начал шагать из угла в угол по горнице, изредка ухмыляясь своим мыслям, но как-то горько, злобно, ядовито. Несмотря на эту изредка скользившую по лицу усмешку, лицо его было сумрачно, глаза печальны. Пройдясь несколько раз по горнице, он остановился, тяжело вздохнул и тихо выговорил вслух:

   - Плохо дело, если единственная соломинка, за которую я хватаюсь - месть. Эдакая даже ни на что и не нужна. Утопающий думает, что в соломинке пошлет Бог чудо и она спасет его, а я, хватаясь за мою соломинку, знаю, что она не спасет меня. Да я и цепляюсь-то за нее не ради спасения себя, а будто со злобы, что утопаю, рву все, что под рукой. Во мне какое-то дьявольское желание, чтобы все гибло кругом вместе со мной. Вот этак-то в Священной истории Сэмпсон потряс и разрушил целый дворец, и себя, и всех кругом убил. Вот и я так же. Да, я чувствую, что теперь сделаюсь самый злой, скверный человек. Не только этого изувера и его Настасью, или фон Энзе, но даже людей совсем не повинных я в покое не оставлю. Буду мстить направо и налево всем, за все. Виновата лиходейка одна Настасья, но что же я с ней могу сделать! Будь она не баба, будь офицер-дворянин, человек мне равный, я бы застрелил ее...

   Шумский запнулся и усмехнулся.

   - Равный!.. Дворянин!.. Нет уже это теперь, братец мой, надо оставить,- прибавил он злобно.

   Пройдясь еще несколько раз по комнате молча, Шумский закурил трубку, сел в кресло и через минуту как бы несколько успокоился.

   Он стал думать о том, что неизвестно зачем приказал послать к себе Пашуту. О чем будет он с ней говорить? О баронессе? Это невозможно. Она отмолчится. Вникнув глубже в свои теперешние ощущения, молодой человек увидел, что он почти без ненависти относится к девушке.

   Когда Пашута, взятая и приведенная к нему полицией, снова сидела в квартире почти взаперти и под надзором всех домашних, Шумский ни разу не видал ее близко, не только не объяснялся с ней. Только перед отъездом из Петербурга, он вызвал ее, но не пожелал даже взглянуть на нее, а стоя у стола почти спиной к ней,остановившейся в дверях, он сказал ей, что берет ее с братом в Гр_у_зино вместе с собой. Так как он ничего не прибавил к этому, то Пашута, постояв с минуту, сама вышла из его горницы. Дорогой Шумский точно так же не видел Пашуты. Иногда он не обращал на нее внимания, занятый докучливыми скорбными мыслями о себе... Иногда же при виде ее ему почему-то не хотелось глядеть на нее; было как-то тяжело и горько сделать это...

   Все-таки она была главная виновница всего!..

   Во сколько Пашута была ему ненавистна в первые дни после письма и отказа барона, во столько теперь Шумский питал к девушке какое-то странное чувство, почти неуяснимое для него. Во время пути от Петербурга до Гр_у_зина Шумский много думал о том, как представит он Пашуту и Ваську Аракчееву? Как виновников всего или просто как крепостных людей графа, которых он более не желает держать у себя. Везет ли он их в Гр_у_зино, чтобы отдать на пытку? И на какую пытку?! Почти на медленную смертную казнь! Или же он не скажет ни слова никому.

   И незаметно для себя, будто против воли, он оправдывал девушку.

   Главной виновницей всего была положительно одна его мать.

   Продержав и сохранив тайну в продолжение двадцати пяти лет, зачем выдала она ее Пашуте! Она наивно рассчитывала на любовь и благодарность Пашуты к себе. Но разве может взрослая девушка, которой чуть не тридцать лет, быть благодарной за то, что ребенком ее спасли от смерти, вытащив из воды? Вдобавок ей приходилось выбирать между ним - Шумским, которого она ненавидит, и баронессой, которую она стала обожать.

   Это, им общее, чувство обожания Евы всего более и действовало теперь на Шумского, сильно и странно влияло на него.

   Пашута оказалась его злейшим врагом, виновницей всего несчастия и, вместе с тем, она безумно любила ту самую личность, которую безумно любит он. Роковое совпадение и сцепление обстоятельств!

   И перед самым Гр_у_зиным на переправе через Волхов он как бы независимо от собственной воли, под давлением какого-то смутного чувства, мысленно пощадил Пашуту, простил в ней главного врага своего, почти погубившего его... но почему?.. Погубившего ради спасения Евы, которую он обожает. Но если Пашуту простить, то брат ее и подавно ни в чем не виновен.

  

  

   Когда Пашута появилась в дверях и стала понурившись и опустив голову, Шумский невольно, впервые и внимательно присмотрелся к ней. Девушка за последнее время страшно похудела и побледнела, и впалые щеки, обострившийся нос, оттененные синевой глаза - все, казалось, было последствием трудной болезни, от которой болевшая якобы только что встала. Невольно вспомнил Шумский, что эта красивая девушка, прежде высоко державшая голову, веселая, бойкая, сметливая, теперь уже давно, еще в Петербурге, с той минуты, что полиция доставила ее, как беглую, потом дорогой и, наконец, в эту минуту, все одинаково стоит сгорбившись, согнувшись, уронив голову на грудь, с руками, безжизненно висящими по бокам туловища.

   Она - приговоренная к смерти!..

   И вдруг в эти минуты почти первого свидания их, Шумский, оглялев Пашуту, вздохнул и подумал, что сделал бы лучше, если бы оставил ее у Евы, и не только не мешал, а помог, чтобы Аракчеев продал ее барону.

   - Ну, Пашута,- заговорил Шумский умышленно сухо,- что же мне теперь с тобой делать?

   Девушка не шелохнулась, бровью не двинула.

   - Завтра расправа будет,- продолжал Шумский,- очухается наш дуболом, притянет Настасью к Иисусу, а там и за вас всех примется. А ведь на тебя розги двойную силу возымеют: и телу, и душе больно будет. Душе, пожалуй, еще больнее. Ты видишь, барышня какая. Тебе оскорбительное хуже, чем больное... Тебе, поди, что две розги, что сотня,- все равно. Что же ты молчишь?

   Пашута не отозвалась, слегка двинула плечами и несмотря на видимое желание подавить и скрыть глубокий вздох, все-таки не скрыла его. Грудь ее высоко поднялась и глубокий протяжный вздох страдающего человека явственно послышался в комнате.

   Наступило молчание.

   Шумский задумался, стараясь вспомнить, какие причины заставили его когда-то выписать в Петербург именно эту девушку себе в помощь и приставить к баронессе в качестве ее горничной и своего тайного шпиона и помощника. Не пади его выбор на эту Пашуту, а на какую-либо другую девушку гр_у_зинскую, то все повернулось бы иначе. И, пожалуй, во сто крат ужаснее, не только для Нейдшильдов, но и для него. Теперь он, вероятно, уже был бы солдатом! "Ничего не разберешь,- мысленно проговорил он.- Ничего окончательно не разберешь. Что хуже? Что лучше? Есть ли виноватые? Сам Господь Бог не рассудит всего этого!"

   - Ну, Пашута, слушай,- заговорил он, наконец, спокойным, отчасти даже печальным голосом.- Тебе ничего не будет! Я не скажу ни графу, ни Настасье, ни единого слова о том, как ты меня ославила и разжаловала из их сына в подкидыши. Ты одна всю мою жизнь в прах обратила. Понимаешь ли ты это свое деяние, или не понимаешь, уж право, я даже не знаю!

   Пашута вдруг выпрямилась, подняла голову и красивые глаза ее ярко блеснули на сидящего Шумского, едва заметный румянец появился на щеках.

   - Я вам зла не желала,- глухо, почти хрипливо, произнесла она.- Видит Бог!

   - Зла не желала, а великое сделала! Что мне в том, что ты не хотела меня губить, а все-таки погубила. Тебе одной сдуру поведала все матушка, думая, что ты ей по гроб жизни обязана, а ты рассказала все фон Энзе, а тот всему Петербургу и барону. Даже мне самому хватил он это в лицо. Ведь ты одна всему причина. Будь же настолько правдива, чтобы сознаться в этом. Неужели ты не понимаешь, что без тебя все шло бы по-старому.

   - Да, я во всем виновата,- выговорила Пашута слабеющим голосом.- Во всем я одна, но видит Бог, я зла вам не желала. Вы, барин, ничего не понимаете, ничего, как есть, не поняли и не поймете.

   - Что же такое? Чего же я не понимаю?

   - И не можете вы понять,- слегка воодушевляясь, заговорила Пашута.- Надо быть самому в холопстве, крепостной девкой, как я, чтобы понять все, что со мной было. Зачем вы меня отсюда взяли, зачем вы не взяли другую какую, ничего бы тогда не было.

   - Это, Пашута, я сам знаю и часто думал...

   - И себя бы вы не погубили, да и меня бы не погубили.

   - Тебя-то чем же я погубил?

   Пашута слегка покачала головой, затем опустила руку в карман и, очевидно, не найдя там платка, приблизила руку к глазам. Шумский заметил слезы на лице ее.

   - Вы вот всегда были барином,- заговорила Пашута едва слышно,- считались наследником графа, все у вас было в полном довольстве. Вы не знали какую только себе новую прихоть, затею или новое баловство придумать. И надумали самое ехидное и грешное с девицей-ангелом. Теперь вы сами порешили всего себя лишить, никто вас не неволит. Но все-таки же вы останетесь тем же барином-офицером и царским флигель-адъютантом. Все у вас может еще пойти опять на лад, если вы твердо порешили не поступать лиходейски, по-воровски с милой моей барышней, а жениться на ней. Все может у вас устроиться. А я загублена совсем и загубили вы меня...

   Пашута хотела продолжать, но заплакала, голос ее оборвался и она замолчала.

   Шумский, видя, как девушка утирает руками льющиеся слезы, точь-в-точь как какая-нибудь светская барышня, слегка, тихо, кончиками пальцев, вдруг двинулся к комоду, достал носовой платок и, перейдя к Пашуте, сунул его ей в руку. Девушка изумилась на мгновенье, яснее глянула на него и, развернув платок, стала утирать лицо. Шумский отошел и сел снова в свое кресло.

   Не столько слова, сколько оттенок голоса Пашуты, когда она заговорила о баронессе, коснулись его сердца. Между тем Пашута просто и без озлобления объяснила ему в нескольких словах, что Настасья Федоровна отняла у нее и платки, и все белье, подаренное ей баронессой. Затем она снова заговорила, постепенно оживляясь:

   - После этой собачьей жизни в Гр_у_зине, я попала по вашей милости, из-за вашей злой затеи к барышне, мало сказать, доброй, ласковой, к какому-то божьему ангелу. У нее я через месяц свет взвидела. Она меня человеком сделала. Хотя она и говорила часто, в шутку, что я уродилась барышней, да все-таки же другая стала бы обращаться со мной, как с простой холопкой. Понятное дело, как я полюбила баронессу за все ее ласки. Я стала боготворить ее, я готова была молиться на нее, как на святую. Посудите же, могла ли я злодейски предать вам того самого ангела, на которого готова была молиться! Не затевайте вы этой грешной и жестокой затеи опозорить и обечестить ее, без ножа зарезать... и ничего бы не было. Ведь кончили же вы тем, что предложили ей жениться? Зачем же сначала враг человеческий толкал вас на такое дело? И теперь я не каюсь! Я рада, я счастлива, что спасла от вас мою святую барышню. Я все рассказала фон Энзе. По моей милости, конечно, он очутился в карете с товарищами около дома, когда вы ночью, как душегуб, хотели опозорить баронессу. Все это я сделала, да вы и знаете, что я. Но говорю вам теперь... не каюсь я в этом ни минуты. Хоть одно хорошее и доброе дело сделала я ей за все то, что она для меня делала. И я у нее теперь не в долгу! И это меня теперь утешает. Что бы со мной ни случилось, я никогда не забуду, как баронесса обращалась со мной и буду знать, что и я добром отплатила ей. А теперь что же? Сказывайте все Настасье Федоровне. Меня запорют до смерти. Посадят в яму! Уморят! А если они меня не заморят до смерти, останусь я жива, то, право, хватит у меня сил дотащиться до Волхова, чтобы себя утопить. Моя жизнь кончена! Но все-таки, помирая, я буду помнить и буду говорить, что единственный человек на свете, который полюбил и обласкал меня, в свой черед великую услугу от меня получил. Я не в долгу у моей святой барышни!.. Если же вы женитесь на ней, то верно вам сказываю, первый человек, которого будет поминать, жалеть со слезами баронесса, будет Пашута. Но только на кладбище будет тогда Пашута...

   - Этого никогда ничего не может быть,- глухо произнес Шумский.- Я не могу на ней жениться. Барон наотрез отказал мне, когда узнал, кто я такой. Он никогда не согласится на этот брак. Разве ты не знаешь, что баронесса любит давно... и замуж выходит за фон Энзе.

   - Не пойдет она за него,- тихо и твердо произнесла Пашута.

   - Что? - вымолвил Шумский, и сердце замерло в нем.- Что ты сказала? Зря ты сказала? Или знаешь что-нибудь?

   - Вестимо, знаю.

   - Говори скорей... Не томи меня!..

   - Она не любит фон Энзе.

   - Говорила она тебе это?

   - Ничего она мне не говорила, потому что ничего сама не знает, не смыслит. А я знаю...

   - Объяснись! - нетерпеливо, с волнением в голосе вымолвил Шумский.

   - Говорю вам, баронесса сама ничего не знает. Она - малое дитя, или же просто святая девица, которая даже свои человечьи чувства не понимает и боится их. Не умею я вам сказать то, что хочется, но вы сами умны и авось поймете. Вы не знаете баронессы, хотя и говорите, что любите ее. Она совсем неземная девица. Ангел, что ли, земной? Или вот этакие святые прежде, сказывают, бывали. Она вот любит вас и не знает этого.

   - Правда ли это,- воскликнул Шумский, поднимаясь с места.

   - Я вам верно это говорю, хотя она мне никогда этого не сказывала. Когда вы приходили писать портрет, называли себя господином Андреевым, она часто со мной говорила о вас. Но я не могла говорить, у меня духу не хватало обманные разговоры вести с ней. Для нее вы были живописец Андреев. Я знала, с каким ухищрением ходите вы в дом. Я старалась всегда разговор о вас переменить на другой, чтобы не лгать ей. Но я видела и знаю то, чего сама баронесса не понимает. У баронессы давно к вам такое что-то, чему я имени не знаю. Сказать, что она любила или любит вас, не могу. Но знаю я, что во всякий тот день, когда был час рисования портрета, моя милая барышня будто оживала. И глазки у нее в те утра блестели иначе. Ну, как же не любила? Судите сами. А что я вытерпела тогда, видя с ее стороны детское понимание вас и хорошее чувство к вам, а с вашей стороны дьявольские ухищрения. Ну, да что же об этом теперь...- прибавила Пашута, слегка махнув рукой с платком.

   Наступило молчание, и только через несколько мгновений Шумский выговорил глухим голосом:

   - Неужели же она любит меня? Верно ли это?

   - Не знаю, как теперь,- снова заговорила Пашута,- давно я не видала ее, но сказываю вам, что когда еще вы называли себя Андреевым, предложи вы на ней жениться, Бог весть, что было бы. Барон, вестимо, не согласился бы, но в конце концов все вышло бы по ее желанию. Разве он может перечить ей в чем? А уже коли за г. Андреева, нищего живописца, пошла бы она, так как же ей теперь не пойти за вас? Что за важность, что вы не сын графа Аракчеева, а воспитанник? Ведь это вы сами все так перепутали. Захотите вы теперь, все по-старому будет.

   - Но ведь она выходит за фон Энзе! Свадьба даже в скором времени предполагалась.

   - Однако, отложилась!..

   - На время. Если мне не удастся застрелить его на поединке, то он все-таки будет мужем ее.

   Пашута тихо потрясла головой:

   - Не верится мне. Видела я ее с вами, видела я ее с фон Энзе. Говорили мы с ней многие сотни разов и о нем, и о вас. Ведь не глупая же я дура. Я больше понимала и знала о баронессе, чем сама она знала про себя. Раз помню, одевая ее, когда вы ждали писать портрет, я сказала ей, что напрасно она к вам так ласкова, что слухи ходят, что вы, т. е. Андреев, скверный человек, льстивый, подлый, скверного поведения... И никогда, право, не забуду, как она жалостливо поглядела на меня. Будто я ее булавкой уколола. Как она ласково и печально сказала мне: "Не говори так, Пашута, за что его обижать. Будь он не бедный, не Андреев, а наша ровня и богатый, то совсем бы не то было". И помню я, как напугали меня эти слова. Я не решилась ни разу прямо спросить у нее, любит ли она вас. Вас - Андреева. Я боялась, что она мне ответит прямо: - "да". Ах, Михаил Андреевич, все вы сами перепутали, сами себя и ее загубили.

   - Ее - нет,- глухо выговорил Шумский.

   - И ее... Тоже. Легко ли ей теперь не видать вас. Да одно спасение всем... вам жениться на ней.

   - Но это невозможно, Пашута.

   - Можно, можно. Поезжайте в Петербург, старайтесь, действуйте. Вы умный человек. Все может поправиться. Не опасайтесь только, а веруйте. На барона не смотрите. Он обожает свое детище.

   Шумский глубоко задумался и пришел в себя от слов Пашуты, которые она тщетно уже третий раз произносила:

   - Отпустите меня.

   - Ступай,- выговорил он наконец.- Но помни, Пашута, что от меня ничего не узнает ни Настасья Федоровна, ни граф. Я не хочу тебе мстить. Бог с тобой.

   - Все равно конец мой в Гр_у_зине плохой будет,- отозвалась девушка грустно.- Я знаю, чую это..

  

  

   Шумский плохо спал ночь. Объяснение с Пашутой сильно взволновало его, и он сто раз пожалел, что ранее, еще в Петербурге, не виделся с ней и не переговорил. Впрочем, он понимал, что тогда подобного разговора и быть между ними не могло. Там он был еще озлоблен на девушку и собирался в наказание предать ее в руки Настасьи. Если Пашута теперь заговорила, высказалась, то, разумеется, потому что он ласково объяснился с ней.

   Когда-то в Петербурге заявление Квашнина насчет баронессы, после его визита к Нейдшильду, мало утешило Шумского. Мнение Квашнина, что Ева любит его, основывалось лишь на одной фразе барона. Высказанное теперь Пашутой имело, конечно, гораздо большее значение. Девушка была любимицей, почти приятельницей Евы. Она не могла не знать истины, а должна была действительно знать больше, чем сама детски простодушная, наивная Ева.

   Всю ночь Шумский среди беспокойного сна, в полудремоте, видел "Серебряную Царевну", и она говорила ему, что любит его. Приходя в себя, Шумский по нескольку раз задавал себе вопрос: "Неужели это правда? Неужели все может еще устроиться?" Под утро он заснул крепким сном отдохнувшего или нравственно умиротворенного человека.

   Проснувшись очень поздно, перед полуднем, Шумский с изумлением огляделся кругом себя и удивился, что он в Гр_у_зине. Он видел что-то во сне, чего вспомнить не мог, но оно очевидно, уносило мысли его на край света от Гр_у_зина. Он должен был сделать над собой усилие, чтобы вспомнить, зачем он здесь, что привело его в "логовище зверя", как иногда называл он Гр_у_зино.

   Вспомнив, что он приехал мстить, Шумский задал себе вопрос: "Что же будет?" Неужели зверь простит эту проклятую бабу, а он сам все потеряет, ничего не выигравши, даже не отомстивши.

   Шумский поднялся, напился чаю и вышел прогуляться, чтобы чем-нибудь себя развлечь. Разумеется, он опросил тотчас трех попавшихся ему людей о здоровье графа. Они отвечали все то же слово, что и лакей, подававший чай.

   - Слава Богу.

   И всем трем Шумский ответил или сурово, или усмехаясь:

   - Бог тут ни при чем!

   Конечно, из опрошенных людей только один понял этот отзыв, смутился, замигал глазами, и почти отскочил в перепуге от молодого барина.

   Едва только Шумский вышел и прошел вдоль двух флигелей, как услыхал впереди гулкий барабанный бой и вместе с ним сливающийся странный звук. Догадаться было бы нельзя, что все это значит, но Шумский, как прежний обитатель Гр_у_зина, знал в чем дело. На деловом дворе происходило наказание виновного. Барабанный бой изредка покрывался стоном. Не раз слыхал он это еще будучи юношей, но теперь сразу сильно смутился. Ему стало страшно, дрожь пробежала по спине! Возник вопрос.

   - Кого?! Что, если наказывают...

   Он не додумал, как бы испугавшись мысли, пришедшей в голову.

   Кого мог наказывать Аракчеев через день после их объяснения? Или кого-нибудь за прежнюю вину, или же... И Шумский опять мысленно запнулся.

   Двинувшись быстро на барабанный бой, Шумский почти побежал и произнес вслух несколько раз:

   - Не может быть! Не может быть!..

   В ту минуту, когда он уже собирался войти на крыльцо флигеля, именуемого "деловым двором", ему навстречу показался главный повар, по имени Афанасий.

   - Что это? - воскликнул Шумский, тщетно стараясь быть спокойным.

   Повар снял свой белый колпак, вытянулся в струнку и, разинув рот для ответа, не знал, что отвечать, ибо не понял вопроса.

   - Что это? - крикнул Шумский, от смущенья снова задавая не тот вопрос, который хотел.

   - Барабан-с. По болезни графа из библиотеки приказано перенести экзекуцию...

   - Кого наказывают? - с легкой дрожью в голосе произнес Шумский.

   Повар замедлил ответом, Шумский схватил его за плечи и крикнул со всей силы:

   - Кого? Болван!..

   - Крестьянина... Не могу знать-с... В беспорядке уличен...- поспешно заговорил Афанасий.- За ночь украли у него лопату с метелкой...

   Шумский подавил вздох от спавшего с души гнета, отвернулся и тихо пошел по двору.

   - И я тоже сумасшедший,- прошептал он.- Разве это возможно... Разве он посмел бы?.. Конечно, посмел бы! Но тогда что же бы с ним было. Что я с ним сделал бы? Да, тогда бы, пожалуй, прямо под суд и в Сибирь.

   Между тем барабанный бой длился, крик все явственнее слышался. Шумский быстро пошел прочь.

   Прежде случалось ему много раз быть почти свидетелем подобной расправы Аракчеева в его библиотеке, но это не производило на него никакого впечатления. Теперь внезапно ему стало и жаль наказываемого и казалась гадкой обстановка.

   - И зачем этот барабан? - вымолвил он вслух.- Скрыть от всех или заглушить крики нельзя. Да ему и не нужно укрываться. Даже не желательно. Стало быть для комедии? Для чего-то иного?

   Подумав, он согласился, что вопли, сливающиеся с барабанным боем, действительно производят даже на него какое-то сугубое впечатление казни: чудилось что-то омерзительно торжественное.

   Удалясь от дома и дойдя до перевоза, Шумский остановился на берегу Волхова и долго глядел на реку.

   При виде парома он вспомнил, что именно при переправе сюда, стоя на этом самом пароме, он окончательно решил мысленно не предавать Пашуту. Теперь же после вчерашнего разговора с девушкой, ему казалось даже диким, как мог он собираться предать "вот на этот барабанный бой" любимицу той, которую он сам боготворит.

   Бог весть почему здесь, глядя на Волхов, Шумский вдруг перенесся мыслию в Петербург и вся история его любви ярко восстала в его памяти. Однако, ясно и ярко восставали лишь факты, но их внутренняя связь, их причина и смысл были покрыты каким-то туманом.

   Шумский, глядя на себя в этом недалеком прошлом, будто не узнавал сам себя, не мог уразуметь, не только оправдать все, что творил этот Шумский.

   "Другой, а не этот, который вот стоит тут на берегу".

   Если он встретил девушку, которую внезапно полюбил с такой силой и впервые в жизни, то каким образом он с первого же дня не пошел простым и прямым путем? Каким образом могла явиться мысль действовать злодейски, позорно и жестоко? Как решился он войти злодеем в честную семью старика с дочерью, чтобы нравственно убить обоих? И кто же явился ангелом-хранителем любимого им существа? Дворовая девушка!.. Правда, очень умная и развитая по-своему, но все же таки простая горничная и крепостная холопка.

   И вот, будто в наказание, когда он очнулся от своего полубреда, сознал свое бессмысленно преступное поведение и ясно увидел, что слишком искренно, глубоко любит Еву, чтобы решиться губить ее, в эти же почти мгновения все перевернулось, запуталось и все рухнуло... Пашута спасла баронессу, но запутала все и погубила всех.

   Да, всех! Никому нет выгоды от того, что он, считавшись сыном Аракчеева, стал подкидышем, подброшенным или купленным - все равно.

   Одному фон Энзе выгодно это. Но ни барону, ни Еве, если она любит его, ни Авдотье, ни Аракчееву с Настасьей, ни самой, наконец, Пашуте, никому открытие тайны не принесло и не принесет счастия.