Салиас Евгений Андреевич - Аракчеевский подкидыш

л гнать. Экипаж снова летел вихрем, и Шваньский, снова сидя начеку и не выдержав, вдруг прерывал молчание.

   - Уж вот, если, Михаил Андреевич, помилуй Бог, шкворень выскочит... Все вдребезги! И от нас даже ничего не останется!

   - От меня останется,- совершенно серьезно отзывался Шумский.

   И весь день Иван Андреевич замирал от боязни и ждал ночи, надеясь, что когда совсем стемнеет, Шумский не будет гнать. Выезжая с одной станции уже часов в семь вечера, Шумский снова крикнул новому ямщику:

   - Валяй во весь дух! Целковый на чай!

   - Михаил Андреевич! - отчаянно возразил Шваньский.- Помилуйте! Ни зги не видать!

   - А какого тут черта видеть? Какую тебе згу надо? - отозвался Шумский.

   И всю ночь, не смотря на полную тьму от облачного неба, они ехали все-таки крупной рысью и вскачь.

   Шумский почти всю ночь не спал от томительных дум и изредка вздыхал. Он думал и передумывал одно и то же. Мысль, что он уступил Аракчееву из-за баронессы или, вернее, вследствие своего объяснения с Пашутой, не выходила у него из головы. Не скажи Пашута, что Ева любит его, конечно, он теперь ворочался бы в Петербург совершенно в иных условиях.

   - Уступил! Спасовал! Что делать? Отвоюю и возьму Еву, тогда только держись граф Алексей Андреевич! А покуда я пас.

   Зачем скакал Шумский, он сам не знал. Особенного спеху не было. Прежде он боялся, что вдруг узнает о свадьбе Евы с уланом, теперь он верил тому, что сказала ему Пашута. А она сказала прямо: "Не пойдет она за него!"

   Тем не менее, Шумскому хотелось бы как можно скорей в Петербург.

   Теперь, думая о том, что делать по приезде, Шумский решил, что прежде всего нужно драться с фон Энзе. Положение их обоюдное было буквально то же, что и месяц назад. Но как заставить фон Энзе драться? Как прежде, так и теперь, Шумский не мог ничего придумать.

   "Застрелить, что ли, его? - думал он.- Теперь я имею разрешение этого идола проломить башку улану за клевету. Ну, а я вместо пролома сделаю прострел! Небось заступится, выгородит!"

   Но, обдумывая подобный поступок, Шумский, когда-то уже покушавшийся на жизнь улана, теперь не находил в себе силы решиться на простое убийство.

   Тогда он решился на это, будучи в каком-то тумане или опьянении от злобы. Теперь он сознавался себе, что не сможет снова взять пистолет и стрелять в беззащитного врага.

   "Как же быть? Что делать?" - сотни раз мысленно повторял Шумский и глубоко вздыхал.

   Как-то на рассвете, покуда перепрягали лошадей, Шумский вдруг вздохнул с таким страданием внутренним, что Шваньский не выдержал.

   - О чем вы тужите так, Михаил Андреевич? Все слава Богу.

   - А ну тебя, дура! - отозвался Шумский нетерпеливо.

   - Вестимо, слава Богу! Я вот просто ожил, когда увидал, что все дело обернулось пустяками. Оказалось все сочинительством Авдотьи Лукьяновны.

   - Скажи еще раз такое же, и я тебя выкину из экипажа, как кулёк середи дороги! - вскрикнул Шумский.- Понял? Да и на глаза не пущу, когда придешь пешком домой. Сочинительство? Нет, я, слава Богу, от женщины родился, а не от псы!..

   И с этой минуты они промолчали почти вплоть до Петербурга. Раза два или три Шваньский принимался было заговаривать о пустяках, но Шумский только отзывался тихо и кратко: "Молчи".

   Когда дорожный экипаж был уже в Большой Морской и остановился перед подъездом квартиры, там оказалась мертвая тишина. Даже ставни были все заперты. Шваньский, вышедший вперед, едва достучался в ворота.

   Дворник дома отворил ворота, ахнул при виде экипажа и заявил, что в дом войти нельзя, так как в нем никого нету. Из трех людей, которые были оставлены при квартире, не было ни одного. Все они, по словам дворника, пропадали от зари до зари.

   - А Марфуша? - воскликнул Шваньский.

   - Оне-то завсегда сидят, но теперь вышли, должно быть, в лавочку.

   Шумский, собиравшийся войти к себе через подъезд с улицы, вошел во двор и уже приказал ломать дверь в сени, но в эту минуту появилась Марфуша, запыхавшись и бегом.

   Шумский, увидя девушку, присмотрелся к ней каким-то странным взором. И сама она, и Шваньский ждали гнева и брани, но барин ласково улыбнулся и выговорил:

   - Ай да Марфуша! Ай да хозяйка! Шатаешься по кварталу, кутишь! Что же теперь жених-то твой скажет. Ну, вдруг откажется!

   Марфуша закраснелась, боязливо приглядываясь к обоим. Она тотчас же отворила дверь ключом, вынутым из кармана, и впустила барина. Но в ту минуту, когда он входил в растворенную дверь, он вдруг обнял девушку, поцеловал в щеку и вымолвил шутя:

   - А откажется, наплевать! Другого получше найдем.

   Шваньский при виде внезапно происшедшего растопырил руками и испуганно удивился, но затем лицо его тотчас же прояснилось. Он рассмеялся и, входя вслед за Марфушей, вымолвил тихо ей на ухо:

   - Вот так поздоровался! Поди раскуси! Не то к добру, не то к худу... Кажется, уже я, с ним живя, наудивлялся досыта, а вот опять удивил!

   Марфуша, по-видимому, очень довольная ласковой шуткой барина, принялась весело хлопотать, и через полчаса Шумский уже пил чай у себя в спальне. Два лакея будто почуяли прибытие барина и явились тоже. Один из них был тотчас же послан к Квашнину просить его немедленно приехать.

   Едва только Шумский принялся за чай, как Марфуша явилась с докладом о том, что было на квартире за отсутствие барина. Все, что она докладывала, было так мало интересно, что Шумский почти не слушал, а глядел на девушку и думал то же, что всегда приходило ему на ум при виде Марфуши:

   "Удивительное сходство!" - повторял он мысленно и, наконец, произнес это вслух.

   Девушка, не получая никакого ответа на свой доклад, все-таки продолжала:

   - А еще был у нас, Михаил Андреевич, улан...

   - Какой улан?..- оживился Шумский.- Когда?! Ах ты, глупая! Болтаешь всякие пустяки, а этого не сказываешь!

   - Я по порядку, Михаил Андреевич! - смело отозвалась Марфуша.- По порядку как что было. А улан был дня тому два либо три.

   - Какой улан? Каков собой?

   Марфуша описала внешность улана, и Шумский ясно узнал по ее описанию приятеля фон Энзе Мартенса. Но на все вопросы Шумского Марфуша не могла отвечать ничего. Улан было спросил: "Дома ли господин Шумский?" - и, узнав, что он в Гр_у_зине, тотчас уехал.

   Шумский был озадачен. Появление Мартенса у него на квартире имело огромное значение. Важнее этой вести он не мог узнать в Петербурге! Важнее этого могло быть разве только одно: скоропостижная смерть фон Энзе.

   - Фу, ты черт! - воскликнул Шумский нетерпеливо.- И подумать, что раньше завтрашнего утра я не узнаю, зачем он был!

   И невольно смущаясь, сомневаясь, он снова закидывал Марфушу вопросами, на которые ей нечего было отвечать, и снова заставлял девушку описывать фигуру улана. И снова оказывалось, что заезжий улан был положительно никто иной, как Мартенс.

   Весть, которая сначала заставила Шумского угрюмо задуматься, вскоре же затем вдруг его развеселила:

   - Это к добру,- решил он.- Есть что-нибудь новое и такое новое да такое доброе, что фон Энзе сам ко мне в руки лезет. Что, если барин уже успел за эти дни написать фон Энзе такое же послание, какое я получил...

   И Шумский при этой мысли невольно рассмеялся.

   - Да, есть что-то новое в Питере, а теперь в моем положении новое может быть только хорошее.

   Через час явился Квашнин и, узнав от друга все подробности его пребывания в Гр_у_зине и последствие его объяснений с Аракчеевым, искренно, глубоко обрадовался. Он тоже повторил буквально слова Авдотьи Лукьяновны, как если бы слышал их.

   - Слава Богу! Все по-старому и пойдет.

   Разумеется, Шумский тотчас же передал Квашнину свое прежнее неуклонное намерение заставить фон Энзе драться во что бы то ни стало и рассказал про диковинный визит Мартенса.

   Друзья проговорили до поздней ночи обо всем и условились. Квашнин обещался другу побывать у Мартенса, чтобы узнать, зачем он заезжал, но вместе с тем, если ничего серьезного не окажется, то со своей стороны в качестве уполномоченного снова предложить поединок.

   Наутро Шумский, поднявшийся довольно рано, бодрый и веселый бродил по всем комнатам, заговаривая и шутя со всеми. Давно ли он был совершенно несчастный человек, сраженный одним словом, брошенным ему в лицо в ресторане. Теперь он привык к тому, что было для него ударом, раной самолюбию. Теперь он думал и глядел на все дело так же, как посмотрела на все Авдотья Лукьяновна, сама баронесса и даже Пашута.

   Шумский удивлялся невольно, каким образом женщины, из коих одна простая крестьянка, с первой же минуты решили дело гораздо проще. Он презрительно и злобно отнесся к их точке зрения, а теперь сам убедился, что так и надо смотреть.

   "Чем же приемыш или воспитанник хуже, нежели незаконный сын? - думалось Шумскому.- А что нет во мне крови графа Аракчеева или мещанки Настасьи Минкиной, так и слава Богу! Простая крестьянская кровь почище Минкинской и Аракчеевской! Среди предков Авдотьи Лукьяновны и отца были, вероятно, все добрые, усердные мужики, не гонители, а из рода в род гонимые. А среди предков графа Аракчеева, небось, не оберешься всякого зверья!"

   Помимо примирения со своей долей Шумский чувствовал себя счастливым вследствие двух важных причин. Во-первых, в Петербурге, по уверению Квашнина, о свадьбе Евы с фон Энзе не слышно. Многие даже считают это выдумкой. Во-вторых, посещение Мартенса обещало что-то... Быть может, вызов.

   Около полудня Шумский начал уже нетерпеливо приглядываться к часам. Квашнину пора было ехать. Наконец, он увидел друга, подъехавшего к крыльцу.

   - Ну что?..- встретил он его в передней.- Видел Мартенса?

   Квашнин сбросил шинель, поздоровался с приятелем и тотчас же развел руками.

   - Не томи! Видел?

   - Видел...

   - Ну?..

   - Поединок...

   - Ура!..

   И Шумский подпрыгнул, как школьник.

   - Да. Только погоди радоваться. Тут что-то дело нечисто.

   - Как нечисто? От имени фон Энзе предложил он?

   - А вот пойдем, расскажу.

   Когда друзья были в спальне, Квашнин обстоятельно передал свой визит к Мартенсу, и действительно, и Шумскому показалось во всем что-то темное.

   Оказалось, что когда Квашнин явился к улану справиться, зачем он заезжал к Шумскому, Мартенс серьезно, важным и холодно официальным тоном объяснил Квашнину, что его друг фон Энзе считает поединок между ним и Шумским неизбежным. Но что все обстоятельства дела крайне запутаны, а все дело очень сложное и не поддается простому решению.

   Удивленный Квашнин заявил улану свое предположение прежде всего, как самую естественную вещь, что вероятно оба они боятся иметь дело с названым сыном графа Аракчеева, опасаясь просто пострадать, попасть в крепость, а то и хуже - быть разжалованным в солдаты.

   Мартенс отнесся к этому предположению высокомерно. Он отвечал, что как ни силен граф Аракчеев, но что они двое в качестве не русских, а остзейцев, имеют свою протекцию при дворе и у особы государя. Что, если граф Аракчеев станет мстить им за Шумского, то найдутся люди, которые возьмут их сторону.

   И Мартенес объяснил, что затруднение заключается совершенно в ином. Когда-то фон Энзе имел неосторожность дать честное слово ни под каким предлогом не драться с Шумским, как с человеком непорядочным, имеющим постыдную репутацию блазня общественного. Теперь он сам хочет драться с Шумским, но является дилемма: и идти на поединок, и сдержать данное слово.

   Единственное средство, которое они с фон Энзе придумали, заключается в том, чтобы найти такую форму поединка, которая бы не была обыкновенным поединком. Тогда фон Энзе может драться, не изменив своему честному слову.

   В тот же вечер Мартене обещал приехать к Квашнину вместе с другим офицером, тоже остзейцем бароном Биллингом. Он просил Квашнина пригласить к себе то лицо, которое Шумский выберет вторым секундантом. Вместе им предстояло обсудить форму и детали поединка соперников.

   На этом объяснение их и кончилось. И теперь Квашнин имел полное право сказать Шумскому, что все затеянное уланами - темное дело.

   - Да, правда,- выговорил Шумский, подумавши.- Ни черта не поймешь! Хочет так драться, чтобы не драться! Такой поединок, который бы был не поединок! Черт их знает! Не знай я фон Энзе, подумал бы, что все балаганная комедия, а ведь он малый дельный и честный.

   - А вот вечером увидим! - решил Квашнин.

   - Да, остается только сказать противное тому, что говорил Иисус Навин. Лупи солнце и валяй луна!

   - Ты говори лучше, кого мне позвать к себе в качестве твоего второго секунданта? - сказал Квашнин.

   - Понятное дело капитана, если он не побоится,- заявил Шумский.

   - Побоится, но не сморгнет!

  

  

   Часа через два друзья расстались. Шумский отправился к капитану Ханенко. Визит этот напомнил ему его прежнее посещение. Капитан был точно так же в халате, с трубкой, точно так же подпоясан офицерским шарфом с истрепанными серебряными кистями и точно так же дымил, как фабричная домна.

   Он точно так же радушно встретил Шумского, разговаривая, лукаво поглядывал и при всем нежелании играть роль секунданта все-таки согласился. Он обещал быть в тот же вечер у Квашнина.

   На вопрос Шумского, какое мнение хитрого и дальновидного хохла насчет темных речей Мартенса, Ханенко развел руками.

   - Немцы хитрее нас,- сказал он.- Да и вообще русский человек прост. Всякий европейский житель что-нибудь выдумал, а русский человек ничего еще не выдумал. Вон немец обезьяну выдумал! Это всем известно, кроме его самого. Англичанин - бифштекс, гишпанец - гитару, итальянец - макароны, голландец - червонец, француз - много чего выдумал, не перечесть! Только все пустяки, американец сплоховал, даже собственного языка не придумал, на чужом болтает. А вот русский человек, как есть, ничего не выдумал. Сказывают, будто самовар изобрел. Вещь хорошая, а все-таки чайник с кипятком сейчас бы его должность исправлять мог...

   - Да бы не шутите, капитан,- перебил его Шумский,- а скажите, что вы думаете.

   - А вот ввечеру узнаем.

   - Да меня нетерпение берет.

   - Что делать! Потерпите.

   Шумский покинул капитана и с окраины Васильевского острова двинулся через весь Петербург к Литейной.

   Посторонний человек, взглянув теперь на его довольное, улыбающееся лицо, никогда не поверил бы, что этот человек накануне серьезного поединка.

   По мере того, что Шумский приближался к Литейной, лицо его становилось веселее. Ему предстояло нечто очень приятное.

   Он поехал в магазин военных вещей к тому самому немцу, у которого когда-то оставил портрет Евы. Много раз вспоминал Шумский об этом портрете, но не брал его. Одно время он даже решил совсем не брать его. Пускай остается у немца и пропадает! Пускай будет ничьим!

   Мысль, что Ева могла отдать нечто, над чем он с такой страстью работал, отдать его же сопернику, была ему оскорбительна и тяжела. Он не знал, как фон Энзе добыл этот портрет.

   Разумеется, немец-магазинщик сберег переданное ему сокровище в целости.

   Толстый лист бумаги, свернутый в трубочку, оказался на том же месте, в том же комоде, как был положен когда-то, и ключ от ящика все время тяготил карман и душу добросовестного германца. Теперь, увидя Шумского и узнав, что он избавит его от порученного сокровища, Аргус поневоле просиял.

   - А что бы было,- шутя заметил Шумский, взяв портрет, но не разворачивая его,- что бы было, если бы я оставил это у вас навсегда?

   - О, Herr {Господин (нем.).} Шумский! Помилуй Бог! Это было бы schreiklich {ужасно (нем.).}, очень трудно приберегайт чужая дороговизна!

   - Как дороговизна? - воскликнул Шумский.

   - Ну, чужая, дорогая предмет.

   Шумский весело рассмеялся и, поблагодарив аккуратного и добросовестного немца, обещал сделать на днях большой заказ на столько из нужды, сколько из благодарности к одолжению и поехал к себе.

   На Большой Морской он снова зашел в другой магазин и велел при себе вставить портрет в великолепную раму. Будучи свободным и не зная, что делать, он просидел в магазине до тех пор, покуда все не было готово.

   Когда приказчик из другой горницы вынес портрет уже в рамке, выражение лица Шумского изменилось. На него глянул из-за стекла прелестный образ той, которую так удачно окрестила Авдотья Лукьяновна, назвав "серебряной царевной". Как много воспоминаний сладких, бурных, горьких колыхнулось в душе его! Теперь в первый раз Шумский, разглядывая портрет как бы посторонний человек, должен был мысленно согласиться, что работа была великолепная. Недаром он с такой страстью, с таким увлечением рисовал этот портрет!

   И вдруг ему пришло на ум странное заключение: что было бы, если б он остался крестьянским мальчишкой и если бы пьяная Настасья не отняла его у матери. Если б обстоятельства сложились так, что он стал бы рисовать, учиться и сделал бы искусство целью своей жизни. Почем знать, быть может, теперь он был бы известным художником и был бы счастлив.

   "Все вздор! - подумал, наконец, Шумский.- В каких бы я обстоятельствах ни находился, я бы никогда счастлив не был. Всегда бы презирал все, что возможно, что под рукой, и страстно желал бы того, чего невозможно или достижимо путем преступников и преступлений закона".

   Вернувшись к себе, Шумский поставил портрет боком на подоконник, сел против него в нескольких шагах и, глядя на него, продолжал раздумывать. Наконец, вдруг внезапная мысль пришла ему. Он вышел в коридор и крикнул Марфушу. На его зов явился один из двух лакеев, и он велел послать к себе девушку, которая в доме его уже носила название экономки. Через несколько минут к нему в спальню явилась Марфуша, а за ней Шваньский.

   - Это что такое? - весело вымолвил Шумский.- Ты зачем пожаловал? - обернулся он к Шваньскому.

   - Я полагал-с... что вы нас обоих требуете,- с какой-то кислой физиономией выговорил Шваньский.

   - Не полагай в другой раз, а то я рассержусь и положу...

   Шумский запнулся, а затем сострил настолько грубо, что Марфуша вся вспыхнула, а Шваньский по обыкновению своему весь съежился.

   - Ну, пошел вон! И в другой раз не рассуждай и не полагай!

   И затем, когда Шваньский снова скрылся, Шумский ради шутки подошел к двери и запер ее на ключ.

   - Зачем вы это делаете? - выговорила вдруг девушка.

   - Ивана Андреевича твоего попужать! - тихо проговорил Шумский.

   Он сел в то же кресло и вымолвил:

   - Иди, становись вот тут у окошка. Стой вот так... смотри сюда...

   И поставив девушку рядом с портретом, Шумский стал по очереди смотреть на оба лица: живое и нарисованное.

   Марфуша, на секунду взглянув на стоящий портрет, тоже несколько удивилась. Ей самой показалось, что будто она взглянула не на живопись, а в зеркало. Ей показалось, что в раме отразилось ее собственное лицо.

   - Чудно это, барин,- вымолвила она.- Картинка-то эта с такими же волосами, как у меня.

   - Помолчи! - добродушно отозвался Шумский.- Дай мне поглядеть и добиться, в чем тут штука.

   - Как тоись?

   - Молчи! Не твое дело.

   И Шумский стал переводить глаза с портрета на девушку и с нее на портрет. И действительно, между портретом, который был очень похож на баронессу, и Марфушей не было ничего общего в чертах лица. А вместе с тем было что-то бросавшееся в глаза в смысле сходства.

   Волосы Марфуши были темнее, глаза не так глубоки, не так красивы. В губах, во рту девушки не было и тени той неуловимой прелести, которая была в слегка раскрытых губах Евы. Наконец, у Марфуши не было в лице той кротости, изящной простоты, а, вместе с тем, в глазах какого-то сочетания детской наивности с детской строгостью.

   - Ну, теперь смотри...- выговорил Шумский.- Красивая барышня?..

   - Картинка. Таких и не бывает на свете,- отвечала Марфуша, разглядывая портрет.- Красавица! А я, дура, знаете ли чему удивилась! Покажись мне, как я вошла, что я себя увидала, что вы на окно зеркало поставили. Ан выходит, тут нарисовано. А волосы-то, все-таки, совсем как у меня, да и глаза...

   - Да,- рассмеялся Шумский.- В темноте ты за нее пройдешь. Ну а днем по пословице: "Далеко кулику до Петрова дня".

   Шумский вдруг задумался глубоко и забыл, что Марфуша, уже разглядев портрет, стоит перед ним в ожидании приказа выдти. Придя в себя, он удивился и чуть-чуть не спросил у девушки, что ей нужно.

   - Ну, что же стоишь? Уходила бы.

   - Я не смела. Да и дверь заперта.

   - Отопри, да и уходи.

   - Да ведь эта вы так сказываете,- заметила Марфуша,- а поди-ка иной раз сделай что без вашего приказания, так вы убить можете.

   - Вот как? - выговорил Шумский, несколько озадаченный.- Скажите, пожалуйста, какого ты куражу набралась! Смеешь этак разговаривать! Ты, стало быть, меня не боишься?

   - Я-то? - усмехнулась Марфуша.- Что делать, по правде скажу...

   И она смолкла.

   - Ну говори?

   - По правде скажу, только не сердитесь и не обижайтесь.

   - Да ну, ну говори!

   - Я, стало быть, вас, Михаил Андреевич, насчет того, чтобы бояться, ни капельки то есть не боюсь. Вы не обижайтесь.

   Шумский весело расхохотался.

   - И почему я так думаю, сама не знаю. Хоть вы со мной раз худое сделали, чуть было не уморили ради потехи, а все-таки я вас теперь не боюсь. Опаивать меня вы опять не будете, потому в этом нужды теперь нет. Драться со мной, знаю, не станете. Эка невидаль! Девушку исколотить, ей лицо испортить. Этого и мужик не сделает... А больше вы ничего со мной сделать не можете...

   - Ну, не храбрись! Не ручайся, Марфуша! На грех мастера нет! Бывали такие-то, храбрились да обожглись.

   - Не знаю-с, а по мне так. Не боюсь и шабаш. Позволите выйти?

   - Иди.

   Но когда Марфуша была у двери, Шумский снова позвал ее.

   - А когда же ваша свадьба со Шваньским?

   - Не знаю. Это не мое дело.

   - Как не твое дело?

   - Вестимо. Это Иван Андреевич должны положить.

   - Да ты-то рада за Ивана Андреевича замуж выходить?

   - Они меня просят.

   - Знаю. Но ты, может, за другого бы кого пошла помоложе да показистее. Ведь Иван-то Андреевич - мухомор!

   - Как можно! Они добрые.

   - Да ведь и мухомор добрый. Ты, может, против воли за него идешь, чтобы только пристроиться? Скажи по правде?

   - Не знаю,- тихо произнесла Марфуша, потупляясь.

   И Шумский вдруг встрепенулся. Те же слова, та же интонация голоса, тот же жест... Перед ним на мгновение появился другой образ: это стояла и говорила не Марфуша, а Ева.

   - Фу ты, черт! - вырвалось у него невольно.- Наваждение какое-то! Ну уходи, а то, право...

   Шумский не договорил, улыбнулся как-то странно и, отвернувшись от девушки, стал смотреть в окно.

   - Ох, как вы меня испужали! - раздался голос Марфуши в коридоре.

   Оказалось, что Шваньский был за дверями как бы на часах, карауля и подслушивая беседу патрона с невестой.

   Марфуша, отперев дверь и выйдя в коридор, чуть не столкнулась с ним лоб в лоб.

  

  

   Весь день Шумский с крайним нетерпением прождал своих приятелей-секундантов. Наконец, в десять часов Квашнин и Ханенко явились. Шумский вышел к ним навстречу и пытливо пригляделся к их лицам, стараясь по ним поскорее узнать результат совещания.

   К его крайнему удивлению Квашнин выглядел весело и смешливо, а толстое лицо Ханенки расплылось в одну веселую усмешку, как если бы он приехал из театра, где прохохотал целый вечер.

   - Что такое? - воскликнул Шумский, совершенно теряясь в догадках.

   Квашнин пожал плечами и усмехнулся, а Ханенко захохотал на всю квартиру густым басом и промолвил:

   - Черт в ступе! Вот что, Михаил Андреевич! Стоял свет и будет стоять, а ничего такого не приключится.

   - Драться согласен? - выговорил Шумский, чтобы скорее узнать главное.

   - Согласен! согласен! - заговорили оба.

   - Слава Богу!

   - Да вы не согласитесь,- прибавил Ханенко.

   Когда все трое прошли в кабинет и уселись, Квашнин заговорил, рассказывая о свидании с Мартенсом и Биллингом, но начал тянуть, вдаваясь в загадочные подробности. Ханенко перебивал Квашнина, вставляя разные шуточки. Шумский понял по всему, что дело принимает какой-то забавно замысловатый оборот.

   - Не томите меня! - выговорил он.- Скажите сразу, чего они хотят.

   - Позвольте в двух словах скажу! - воскликнул Ханенко.

   И капитан кратко и сжато изложил суть дела: так как с одной стороны, фон Энзе дал честное слово не драться с Шуйским и не может изменить данному слову, и так как с другой стороны, он находит необходимым и всей душой желает выйти на смертельный бой с соперником, то вопрос делается неразрешимым. И приходится ухитряться, чтобы выйти из затруднения. Поэтому секунданты предлагают особого рода поединок, при котором фон Энзе и Шумский драться, собственно говоря, не будут. Соперники и их секунданты соберутся в одно место, причем добудут какого-нибудь восьмилетнего ребенка и дадут ему серебряный рубль в руки. Каждый из соперников выберет орел или решетку. Ребенок три раза подбросит рубль, и только третий раз будет считаться. Тот кто проиграет, обязан в тот же вечер застрелиться сам.

   Шумский, выслушав все, рассмеялся.

   - Умно! Хитро! Вовсе не глупо! И действительно, действительнее всякого иного поединка. По крайности один непременно на тот свет отправится. Только вот что... русскому человеку на эдакое идти мудрено.

   - Вот и мы тоже сказали,- заметил Квашнин.

   - А я даже сказал, Михаил Андреевич,- прибавил Ханенко,- что я три раза готов драться на всяком оружии, хоть на ружьях или на топорах, а на этакий поединок не пойду. Другой меня убьет, я тут, так сказать, не грешен, а самоубийцей быть грех.

   - Грех грехом,- отозвался Квашнин,- и то, и другое равно грех. Я совсем с другой стороны смотрю. Обыкновенный поединок естественнее. Там я всячески стараюсь ненавистного мне человека похерить. Оно в некотором смысле даже удовольствие доставляет. Можно забыть, что сам в опасности. А тут извольте стараться для другого, для этого самого ненавистного человека. Извольте стараться его от себя избавить. Совсем как-то несообразно выходит. Чепуха!

   - Нет,- задумчиво отозвался Шумский,- не чепуха! Оно умно! Я об этаких поединках слыхал. Оно даже очень не глупо. Только по правде сказать я на это не могу идти. Мне даже кажется, что никакой русский человек на этакое не пойдет.

   - Ну вот, мы так и сказали,- воскликнул, оживляясь, Квашнин.- Мы сказали, что ты на это не согласишься.

   - Чем же вы кончили?

   - А вот пускай капитан рассказывает. Он тоже отличную штуку выдумал. И отказаться им нельзя.

   - Что такое? - оживился Шумский.

   - А вот извольте видеть,- заговорил Ханенко.- В чем вся сила? В чем затруднение? Так как вся сила в том, что господину улану нужда, чтобы "и овцы были целы и волки сыты", хочет он драться на поединке и в то же время хочет сдержать честное слово, данное в том, чтобы ни на что не драться. Я им и предложил передать г. фон Энзе, что если они что выдумали заморское, что есть и не есть поединок, дуэль, то у нас на Руси еще с Павловских времен, а то, почитай, и с Екатерининских, есть своего рода дуэль. В армейских полках на Украине то и дело, слышно, такие бывают. Кто это выдумал, не знаю. Может и русский человек, а может, тоже обычай из-за моря привезен. Слыхали вы, Михаил Андреевич, про кукушку?

   - Кукушка! - выговорил Шумский.- Что-то такое знакомое, а что, право, не припомню.

   - Кукушка, изволите видеть,- продолжал Ханенко,- не есть, собственно говоря, дуэль, а есть игра. Понятное дело такая игра, в которую не дети играют, а взрослые, всего больше офицеры. И в таких местах устраивают эту игру или зрелище, где нет никаких развлечений. Полагаю я, спьяна да с тоски, когда полк стоит в какой-нибудь трущобе, и выдумали гг. офицеры эту кукушку и себя, и товарищей потешать. Но так как г. фон Энзе честное слово мешает драться с вами по образу и подобию людей благовоспитанных и трезвых, то иного исхода нет. Надо согласиться на кукушку.

   - Стойте! Вспомнил! - воскликнул Шумский, вставая.- Это в темной комнате "ку-ку" кричать?

   - Точно так-с.

   - Знаю, слышал. Ну что же? Отлично! Вот это по-российски! Это получше, чем их орел и решетка. На это я с удовольствием пойду. Это, пожалуй, много веселее и забавнее.

   И Шумский стал среди комнаты и крикнул пронзительно:

   - Ку-ку!

   В ту же минуту Ханенко хлопнул в ладоши и крикнул:

   - Трах!

   И все трое рассмеялись, хотя Квашнин рассмеялся не вполне искренно. На лице его было написано смущение.

   - Ну, что же они отвечали? - спросил Шумский, снова садясь.

   - Очень были немчуры озадачены. Г. барон Биллинг заявил, что такой образ действий, конечно, нельзя считать поединком, а очень опасной нелепицей. А Мартенс сказал, что считает такого рода сражение только к лицу пьяным армеутам, а не гвардейским офицерам. На это мы ему заметили, что в Петербурге много раз бывала кукушка да, надо полагать, и вперед будет. Тут, по крайности, самоубийства нет и глупая индейка судьба никакого действия не имеет. А что такое - ребенок будет рубль серебром под потолок бросать. Глупость! А тут немалая смелость тоже нужна. Кто дрался, сказывает, что когда приходится кричать "ку-ку", то совсем бывает язык прилипё к гортани, а голос драже, как в лихорадке.

   - Но все-таки,- заговорил Квашнин,- они оба порешили, что фон Энзе согласится на этот поединок, так как иного исхода нет. Мартенс заявил, что считает "кукушку" дикой выдумкой трущобных армейских офицеров, которая, смотря по условиям, или бойня или балаган, и что его друг на балаганство не пойдет. Следовательно, надо обсудить и обдумать все подробности заранее.

   - Конечное дело! - воскликнул Шумский.- Вы жару и наддайте. Небось, у нас из голубушки кукушки комедии не выйдет. Что они ни пожелают, я заранее на все согласен, а вам даю полномочие устроить так, чтобы один из двух остался на месте. Бой на смерть, а не на потеху столицы.

   - Кукушка - вещь чудесная,- выговорил, как бы смакуя, Ханенко.- Благородная вещь! А не их дурацкая выдумка самого себя убивать. Да и условия простые: кричать и палить.

   - Надо все-таки подумать и что-нибудь забористое надумать,- сказал Шумский угрюмо.- Я простой "кукушки" не хочу. Кончим ничем - беда. Да и срам.

   - Какую же вы хотите? - спросил капитан.

   - По-вашему крикнул раз да и выпалил раз! Нет, капитан. Я на это не пойду. Да и фон Энзе не пойдет. Это в самом деле балаган будет, комедия.

   - Чего же вы еще желаете? - удивился Ханенко.- Ну пожалуй, повторить можно, хоть до трех раз садитесь.

   - Нет, садиться один раз, а иметь с собой за раз три пистолета, по малой мере два. Вот я как желаю. И чтобы времени было дано с четверть часа, а то и больше. Вот что-с. И затем хочу я, что коли у нас будет у каждого по два выстрела, то "ку-ку" кричать по одному разу и сейчас двигаться с места на удачу!

   - Это же зачем?!. - воскликнули оба приятеля.

   - Ну, уж это мое дело!

   - Скажите! Мы же знать должны,- заявил Ханенко.- У нас они спросят объяснения вашего требования.

   - Извольте. Я хочу, чтобы после этих, так сказать, подаваний голоса, наступил благодушный спокой и мир. "Тишь да гладь, да Божья благодать". А чтобы на эту тишь да гладь был у меня лишний выстрел в запасе. Понятно, и у него тоже! Когда я его в темноте разыщу, тогда и шаркну в упор. Хоть четверть часа прошарю! Поняли?

   Квашнин не понял сразу, но хитрый хохол сообразил тотчас же в чем дело, промычал и почесал за ухом.

   - Понимё!..- протянул он.- Ловко, Михаил Андреевич! Это вам кто-нибудь рассказывал, или сами надумали?

   - Сам! - рассмеялся Шумский.

   - Ловко! Ей-Богу. Это стало быть, когда наступит тишь да гладь, то распространится в горнице сильнейший и противнейший запах.

   - Какой? - удивился Шумский.

   - Смертью запахнет!

   - Это верно, капитан.

   - Да. И даже очень сильно пахнуть будет матушкой смертью одному из двух, а то и обоим. Это уже, стало быть, ваше собственное сочинительство, так сказать, усовершенствование обыкновенной кукушки. Пожалуй, что они на это не пойдут!

   - Увидите, не посмеют не пойти! - вскрикнул Шумский.- Они вам что толковали. Не хотят быть посмешищем на весь город. Поэтому и надо нам не срамить российского изобретения. Немцы говорят, что это балаган. Ну вот, благодаря моему усовершенствованию балагана и не будет. Или его, или меня за ноги вытащут, либо мертвым, либо чуть живым.

   Объяснившись еще подробнее ради своих полномочий, секунданты обсудили всевозможные мелочи. Обсудили даже те возражения, которые могут представить Биллинг и Мартенс.

   Поздно вечером приятели Шумского уже собрались уезжать, когда Ханенко вдруг треснул себя по лбу и воскликнул:

   - Ай да гуси мы! Нечего сказать! Главное и позабыли!.. Да и немцы тоже забыли.

   - Что такое? - удивился Шумский.- Пистолеты? Так надо новые. Одну пару пусть выберет и купит фон Энзе, а другую - я. Берите деньги. Поезжайте завтра утром и купите.

   - Какие пистолеты! - отозвался Ханенко.- Об этом я думал. Их купить не долго!

   И обернувшись к Квашнину, капитан выговорил:

   - А где же будет кукушка-то? У вас что ли на квартире, Петр Сергеевич, или у меня в спальне?

   И он рассмеялся.

   - Верно! - отозвался Квашнин.- Главное забыли! Надо будет об этом подумать за ночь, а завтра им обоим передадим. Может, они найдут.

   - Как бы из-за этого помехи не было,- задумчиво произнес Шумский.- Нужна большая горница. Я тоже подумаю и если надумаю, то тебе, Квашнин, рано утром напишу.

   И приятели стали прощаться.

   Выходя уже в переднюю и накидывая шинели, Ханенко вдруг обратился к Шумскому.

   - Михаил Андреевич! Еще один вопросик. Отвечайте мне, пожалуйста, да не сразу, а так подумавши маленько.

   - Извольте. Что такое? - удивился Шумский.

   - А вот что. Нельзя ли вам с уланом не драться...

   - Как?.. Я не понимаю...

   - Да так... Помириться, что ли, или так плюнуть и бросить.

   - Христос с вами, капитан!

   - И слава Богу, что Он со мной! Я вам дело говорю. Ведь раз уже совсем собрались драться, а дело уладилось. Ну и теперь можно уладить!

   Шумский грубо и желчно рассмеялся.

   - Хорошо оно тогда уладилось, нечего сказать! Уладилось тем, что негодяй нанес мне новое оскорбление, крикнув мне в трактире, что я не родной сын, а подкидыш Аракчеевский, да при этом же повторил свой отказ драться с подкидышем. Хорошо уладилось! Нет, вы, капитан, будьте капитаном и судите, как офицер, а не как барышня какая!

   - Ну, ладно, ладно! Не сердитесь,- пробурчал Ханенко.

  

  

   На другой же день около полудня на квартире Мартенса произошло совещание четырех секундантов. Продолжалось оно довольно долго и обсуждалась подробно всякая мелочь. Оба улана приняли предложение секундантов Шумского. Они не согласились только на три выстрела, мотивируя это совершенно логично тем, что нельзя человеку держать в руках три пистолета.

   Было положено главным основанием, чтобы каждому из поединщиков кричать "ку-ку" один раз, причем выстрел противника должен последовать мгновенно. Но затем на второй выстрел время не определялось. А это условие имело громадное значение, делая поединок смертельным. Однако, по предложению Биллинга, второй выстрел должен был все-таки последовать не позже, как через четверть часа после первого.

   - Ну-с, теперь почти главный вопрос,- выговорил Квашнин.- Где будет кукушка? Вам известно, что ни у кого из нас нет подходящей квартиры.

   - Я об этом уже думал,- заявил Мартенс.- И если вы согласитесь, то помещение уже готово, обещано и в нашем распоряжении. Вместе с тем, так как нам необходим будет, так сказать, супер-арбитрум, то владелец помещения, любезно предложивший его фон Энзе и мне, может быть и выбран нами в должность главного судьи.

   - Кто же такой? - спросил Квашнин.- Вы согласитесь, что это вопрос довольно важный: где будет дуэль и кто будет этот третейский судья.

   - Это знакомый г. Шумского и ваш - гусар Бессонов,

   - Отлично! - воскликнул Ханенко.

   - Нельзя лучше,- добавил Квашнин.- Я знаю его квартиру. У него отличная зала. Что касается его самого, то это человек резкий и грубый в обиходе и в обращении, но человек, пользующийся примерной репутацией. По крайней мере, если случится какое несчастие, то не будут врать, не будет сплетен. Всякий, зная, что Бессонов был главным распорядителем и судьей, поневоле поверит, что все обошлось честно и порядливо.

   - Ну вот и отлично,- сказал Мартене.- Так я дам знать Бессонову, что мы принимаем его услуги: помещение и третейство.

   Секунданты расстались с тем, чтобы поговорив с поединщиками, снова и в случае их согласия встретиться вечером у Бессонова. Разумеется, через час после этого Мартенс и Биллинг толковали с фон Энзе, а Квашнин и Ханенко с Шуйским.