Писемский Алексей Феофилактович - Тысяча душ

ратится - это черт знает как досадно! - воскликнул князь.

  - О чем вы хлопочете, ваше сиятельство? - спросил Калинович.

  - Завод сахарный затеваю. Это monsieur Пемброк, англичанин... Он так добр, что делится со мной своим проектом, и, если теперь бог приведет выхлопотать нам привилегию, так на сорок вернейших процентов можно рассчитывать.

  Говоря это, князь глядел на окно.

  - Безделицы только недостает - денег! - продолжал он с горькой улыбкой. - Тогда как столько людей, у которых миллионы лежат мертвым капиталом! Как собаки на сене: ни себе, ни людям. Вы, как человек коммерческий, понимаете, - отнесся князь к англичанину, - что такое в торговом деле деньги. Вздор, средство, вот та же почтовая бумага, которую всегда и везде можно найти. Важна мысль предприятия, идея, - а у нас выходит наоборот. Что б вы ни изобрели, хоть бы с неба звезды хватать, но если не имеете собственных денег, ничего не поделаете!

  - Кредит нет! - сказал глубокомысленно Пемброк.

  - Никакого! Не говоря уже об акциях; товарищества вы не составите: разжевываете, в рот, кажется, кладете пользу - ничему не внемлют. Ну и занимаешься по необходимости пустяками. Я вот тридцать пять лет теперь прыгаю на торговом коньке, и чего уж не предпринимал? Апельсинов только на осиновых пнях не растил - и все ничего! Если набьешь каких-нибудь тридцать тысчонок в год, так уж не знаешь, какой и рукой перекреститься.

  Разговор этот Калинович вряд ли и слышал. Он сидел, точно на иголках, и, воспользовавшись первой минутой, когда князь замолчал, вдруг обратился к нему:

  - Я было, ваше сиятельство, сегодня к вам с моим делом.

  - Что такое? - спросил тот.

  - Нет уж, это наедине я могу сказать, - отвечал Калинович.

  - Да... - произнес князь и потом, закусив губы и зажав глаза, обратился к англичанину:

  - До пятницы, значит, сэр Пемброк, наше дело должно остаться.

  - До пятницы? - повторил тот.

  - До пятницы. Я вот тоже посоображусь и с делами своими, - отвечал князь.

  - Ну, farewell*, - произнес англичанин и пошел.

  ______________

  * до свидания (англ.).

  - До свиданья, mon ami, до свиданья! - проводил его князь и, возвратясь, сел на прежнее место.

  - Славная голова! - продолжал он. - И что за удивительный народ эти англичане, боже ты мой! Простой вот-с, например, машинист и, вдобавок еще, каждый вечер мертвецки пьян бывает; но этакой сметки, я вам говорю, хоть бы у первейшего негоцианта. Однако какое же собственно ваше, мой милый Яков Васильич, дело, скажите вы мне.

  - Дело мое, ваше сиятельство, - начал Калинович, стараясь насильно улыбнуться, - как вы и тогда говорили, что Петербург хорошая для молодых людей школа.

  - Хорошая, очень хорошая, - повторил князь.

  - Слишком даже, - продолжал Калинович, - тогда, при первых свиданиях, мне совестно было сказать, но я теперь в очень незавидных обстоятельствах.

  - Что ж, ваша литература, значит, плохо? - спросил князь несколько насмешливым тоном.

  Калинович с презрением улыбнулся.

  - Что литература! - возразил он. - Наслаждаться одним вдохновением я не способен. Для меня это дело все-таки труд, и труд тяжелый, который мог бы только вознаграждаться порядочными деньгами; но и этого нет!

  - Какие же деньги! Гроши, я думаю, какие-нибудь, помилуйте! Заниматься еще всем этим так, ну, для забавы, как занимались в мое время литераторы, чтоб убить время; но чтоб сделать из этого ремесло, фай - это неблаговидно даже!

  - Что делать! - возразил Калинович и снова продолжал: - Ученым сделаться время уж теперь для меня прошло, да и что бы могло повлечь это? Самая высшая точка, которой можно достигнуть, это профессорство.

  Князь усмехнулся.

  - Профессорство, по-моему, - начал он, пожимая плечами, - то же школьное учительство, с тою разве разницею, что предметы берутся, несколько пошире, и, наконец, что это за народ сами профессора! Они, я думаю, все из семинаристов. Их в дом порядочный, я думаю, пустить нельзя. По крайней мере я ни в Петербурге, ни в Москве в кругу нашего знакомства никогда их не встречал.

  Калинович ничего на это не ответил.

  - В гражданскую службу, - заговорил он, не поднимая потупленной головы, - тоже не пускают. Господин, к которому вот вы изволили давать мне письмо... я ходил к нему...

  - Да, что же он?

  - Отказал: мест нет.

  - Это жаль! У него бы приятно было служить. Это превосходнейший человек.

  - Отказал, - повторил Калинович, - и, что ужаснее всего, сознаешь еще пока в себе силы, способности кой-какие, наконец, это желание труда - и ничего не делаешь!.. Если б, кажется, имел я средства, и протекция открыла мне хоть какую-нибудь дорогу, я бы не остался сзади других.

  - Кто ж в этом сомневается! Сомнения в этом нет... Однако нужно же что-нибудь придумать; нельзя же вам так оставаться... Очень бы мне хотелось что-нибудь сделать для вас, - произнес князь.

  Калинович опять позамялся. Все черты лица его как бы углубились и придали ему знакомое нам страдальческое выражение.

  - Я больше всего, ваше сиятельство, раскаиваюсь теперь в той ошибке, которую сделал, когда вы, по вашему расположению, намекали мне насчет mademoiselle Полины... - проговорил он.

  Князь взмахнул на него глазами. Подобный оборот разговора даже его удивил.

  - Гм! - произнес он и потупился, как бы чего-то устыдясь. - Поошиблись, поошиблись... - повторил он.

  - Может быть, эту ошибку можно будет теперь поправить, - продолжал Калинович, барабаня пальцами по столу, чтоб не дать заметить, как они дрожали.

  - Гм! Теперь! - повторил князь и, приставив палец ко лбу, закрыл глаза. Сотни мыслей, кажется, промелькнули в это время в его голове.

  - Все ошибки поправлять трудно, а эту тем больше, - произнес он.

  - При вашем содействии, может быть, это будет возможно, - проговорил Калинович.

  - Возможно! - повторил князь. - Все в руце судеб, а шансов много потеряно... Ох, как много! Тогда у Полины была еще жива мать, между нами сказать, старуха капризная, скупая: значит, девушке, весьма естественно, хотелось освободиться из-под этой ферулы и вырваться из скучной провинциальной жизни. Теперь этого обстоятельства уж больше нет. Потом, я положительно знаю, что вы тогда ей нравились... но что и как теперь - богу ведомо. Помните стихи Пушкина: "Кто место в небе ей укажет, примолвя: там остановись? Кто сердцу, хоть и не юной, а все-таки девы скажет: люби одно, не изменись?" И, наконец, Петербург, боже мой! Как скоро узнает он, где и какие раки зимуют. Смотрите, какие генералы и флигель-адъютанты начинают увиваться...

  - Я бы, конечно, ваше сиятельство, никогда не решился начинать этого разговора; но, сколько раз ни бывал в последнее время у mademoiselle Полины, она по-прежнему ко мне внимательна.

  - Все это прекрасно, что вы бывали, и, значит, я не дурно сделал, что возобновил ваше знакомство; но дело теперь в том, мой любезнейший... если уж начинать говорить об этом серьезно, то прежде всего мы должны быть совершенно откровенны друг с другом, и я прямо начну с того, что и я, и mademoiselle Полина очень хорошо знаем, что у вас теперь на руках женщина... каким же это образом?.. Сами согласитесь...

  Калинович нахмурился.

  - Если это препятствие, ваше сиятельство, и существует, то я, конечно, предусмотрел и могу устранить его... - проговорил он неполным голосом.

  - Устранить, мой милейший Яков Васильич, можно различным образом, - возразил князь. - Я, как человек опытный в жизни, знаю, что бывает и так: я вот теперь женюсь на одной по расчету, а другую все-таки буду продолжать любить... бывает и это... Так?

  - Меня еще Петербург, ваше сиятельство, не настолько испортил; тем больше, что в последние мои свидания я мог лучше узнать и оценить Полину.

  - Девушка бесподобная - про это что говорить! Но во всяком случае, как женщина умная, самолюбивая и, может быть, даже несколько по характеру ревнивая, она, конечно, потребует полного отречения от старой привязанности. Я считаю себя обязанным поставить вам это первым условием: счастие Полины так же для меня близко и дорого, как бы счастие моей собственной дочери.

  - Я очень это понимаю, ваше сиятельство! - возразил Калинович.

  - Да; теперь собственно насчет меня, - продолжал князь, вставая и притворяя дверь в комнату, - насчет моего участия, - продолжал он, садясь на прежнее место, - я хочу вас спросить: совершенно ли вы изволили выкинуть из вашей головы все эти студенческие замашки, которые в сущности одни только бредни, или нет? Вопрос этот для меня очень важен.

  Калинович потупился. Он очень хорошо понимал, что для успеха дела должен был совершенно отказаться от того, что, наперекор его собственной воле, все еще ему помнилось.

  - Я уж не тот, ваше сиятельство... - проговорил он.

  Князь усмехнулся.

  - Платон Михайлыч тоже говорит Чадскому{320}, что он не тот! - возразил он. - Откровенно вам говорю, что я боюсь войти с вами в интимные отношения, чтоб, ей-богу, не стать в щекотливое положение, в которое уж был раз поставлен, когда вы, с вашей школьной нравственной высоты, изволили меня протретировать. Накупаться другой раз на это, как хотите, не совсем приятно.

  - Я уж не тот... - повторил Калинович.

  Князь призадумался немного.

  - Хорошо, смотрите - я вам верю, - начал он, - и первое мое слово будет: я купец, то есть человек, который ни за какое дело не возьмется без явных барышей; кроме того, отнимать у меня время, употребляя меня на что бы то ни было, все равно, что брать у меня чистые деньги... У меня слишком много своих дел, так что чем бы я ни занялся, я непременно в то же время должен буду чем-нибудь проманкировать и понести прямо убыток - это раз! Второе: влияние мое на mademoiselle Полину, может быть, сильнее, чем вы предполагаете... Условливается это, конечно, отчасти старым знакомством, родственными отношениями, участием моим во всех ихних делах, наконец, установившеюся дружбой в такой мере, что ни один человек не приглянулся Полине без того, что б я не знал этого, и уж, конечно, она никогда не сделает такой партии, которую бы я не опробовал; скажу даже больше: если б она, в отношении какого-нибудь человека, была ни то ни се, то и тут в моей власти подлить масла на огонь - так? Теперь третье-с: кто бы на ней ни женился, всякий получит около шестидесяти тысяч годового дохода. Ведь это, батюшка, все равно, что сделаться каким-нибудь владетельным князьком... И потому человеку этому дать мне за это дело каких-нибудь пятьдесят тысяч серебром, право, немного; а, с другой стороны, мне предложить в этом случае свои услуги безвозмездно, ей-богу, глупо! У меня своих четверо ребят, и если б не зарабатывал копейки, где только можно, я бы давным-давно был банкрот; а перед подобной логикой спасует всякая мораль, и как вы хотите, так меня и понимайте, но это дело иначе ни для вас, ни для кого в мире не сделается! - заключил князь и, утомленный, опустился на задок кресла.

  Как ни мало предполагал Калинович в нем честности, но подобное предложение было выше всяких ожиданий. Сверх того, ему представилась опасность еще и с другой стороны.

  - Я не имею, князь, таких денег, - проговорил он.

  - О боже мой, я не сумасшедший, чтоб рассчитывать на ваши деньги, которых, я знаю, у вас нет! - воскликнул князь. - Дело должно идти иначе; теперь вопрос только о том: согласны ли вы на мое условие - так хорошо, а не согласны - так тоже хорошо.

  - Я согласен, - отвечал Калинович.

  - Значит, по рукам... хотя, собственно, я ничего еще покуда не обещаю и наперед должен узнать мнение Полины: если оно будет в нашу пользу, тогда я предложу вам еще некоторые подробности, на которые тоже попрошу согласиться.

  - Когда ж я, ваше сиятельство, могу узнать решение моей участи? - сказал Калинович, уже вставая и берясь за шляпу.

  - Завтра же, потому что я сегодня буду в Петергофе и завтра буду иметь честь донести вам, господин будущий владетель миллионного состояния... Превосходнейшая это вещь! - говорил князь, пожимая ему руку и провожая его.

  Автор заранее предчувствует ту грозу обвинений, которая справедливо должна разразиться над Калиновичем, и в оправдание своего героя считает себя вправе привести только некоторые случаи, попадавшиеся ему в жизни. Вы, например, m-me Маянова! Из прекрасных уст ваших, как известно, излетают одни только слова, исполненные высокого благородства и чести; однако в вашей великосветской гостиной, куда допускалась иногда и моя неуклюжая авторская фигура, вы при мне изволили, совершенно одобрительно, рассказывать, что прекрасный ваш beau-frere* сделал очень выгодную партию, хотя очень хорошо знали, что тут был именно подобный случай. А вы, наш друг и Аристид{322}, превосходные обеды которого мы поглощаем, утопая в наслаждении, вы, как всем известно, по случаю одного наследства десять лет (а это немножко труднее, чем один раз шагнуть против совести), десять лет вели такого рода тактику, что мы теперь совершенно обеспечены касательно ваших обедов на все будущее время. Вы, молодое поколение, еще не вполне искусившееся в жизни, но уж очень хорошо понимающее всю чарующую прелесть денег, неужели у вас повернется язык произнести над моим героем свое "виновен"? А вас, старцы, любящие только героев добродетельных, я просто не беру в присяжные. Вон из судилища! Вся жизнь ваша была запятнана еще худшим. Все ваши мечты были направлены на приобретение каким бы то ни было путем благоустроенных имений, каменных домов и очаровательных дач. Вы теперь о том только молите бога, чтоб для детей ваших вышла такая же линия. И если уж винить кого-нибудь, так лучше век, благо понятие отвлеченное! Все вертится на одном фокусе. Смотрите: и в просвещенной, гуманной Европе рыцари переродились в торгашей, арены заменились биржами!

  ______________

  * шурин (франц.).

  Про героя моего я по крайней мере могу сказать, что он искренно и глубоко страдал: как бы совершив преступление, шел он от князя по Невскому проспекту, где тут же встречалось ему столько спокойных и веселых господ, из которых уж, конечно, многие имели на своей совести в тысячу раз грязнейшие пятна. Дома Калинович застал Белавина, который сидел с Настенькой. Она была в слезах и держала в руках письмо. Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля руку и сел.

  - Я сейчас получила письмо, - начала Настенька, - отец умер!

  Калинович взглянул на нее и еще больше побледнел. Она подала ему письмо. Писала Палагея Евграфовна, оставшаяся теперь без куска хлеба и без пристанища, потому что именьице было уж продано по иску почтмейстера. Страшными каракулями описывала она, как старик в последние минуты об том только стонал, что дочь и зять не приехали, и как ускорило это его смерть... Калиновича подернуло.

  - Этого только недоставало! - произнес он голосом отчаяния.

  Между тем Настенька глядела ему в глаза, ожидая утешения; но он ни слова больше не сказал. Белавин только посмотрел на него.

  - Это еще вопрос: кого больше надобно оплакивать, того ли, кто умер, или кто остался жив? - проговорил он, как бы в утешение Настеньке.

  - Меня, собственно, Михайло Сергеич, не то убивает, - возразила она, - я знаю, что отец уж пожил... Я буду за него молиться, буду поминать его; но, главное, мне хотелось хоть бы еще раз видеться с ним в этой жизни... точно предчувствие какое было: так я рвалась последнее время ехать к нему; но Якову Васильичу нельзя было... так ничего и не случилось, что думала и чего желала.

  Жгучим ядом обливали последние слова сердце Калиновича. Невыносимые страдания обнаружились в нем по обыкновению тем, что он рассердился.

  - Как же вам хотелось ехать, когда вы последнее именно время сбирались на театре играть? - проговорил он.

  - И тебе не совестно это говорить? Ах, Жак, Жак! - возразила Настенька и отнеслась с грустной улыбкой к Белавину: - Вообразите, за что его гнев теперь: студент вот этот все ездил и просил меня, чтоб я играла; ну и действительно я побывала тогда в театре... Мне ужасно понравилось; действительно, мне хотелось - что ж тут глупого или смешного? Если б я, например, на фортепьяно захотела играть, я уверена, что он ничего бы не сказал, потому что это принято и потому что княжны его играют; но за то только, что я смела пожелать играть на театре, он две недели говорит мне колкости и даже в эту ужасную для меня минуту не забыл укорить!

  - Я не укоряю, а говорю, как было, - перебил Калинович. - Смерть эту вы могли предвидеть, и если она так для вас тяжела, лучше было бы не ездить, - пробормотал он сквозь зубы.

  - Что ж, ты и это ставишь мне в вину? Ты сам мне писал...

  - Ничего я не писал, - проговорил Калинович еще более глухим голосом.

  Настенька уже более не выдержала.

  - Ну, скажите, пожалуйста, что он говорит? - воскликнула она, всплеснув руками. - Тебя, наконец, бог за меня накажет, Жак! Я вот прямо вам говорю, Михайло Сергеич; вы ему приятель; поговорите ему... Я не знаю, что последнее время с ним сделалось: он мучит меня... эти насмешки... презрение... неуважение ко мне... Он, кажется, только того и хочет, чтоб я умерла. Я молюсь, наконец, богу: господи! Научи меня, как мне себя держать с ним! Вы сами теперь слышали... в какую минуту, когда я потеряла отца, и что он говорит!

  Далее Настенька не могла продолжать и, разрыдавшись, ушла в свою комнату.

  - Жалуйся больше! - проговорил ей вслед Калинович.

  - Послушайте, Яков Васильич, это в самом деле ужасно! - проговорил, наконец, все молчавший Белавин. - За что вы мучите эту женщину? Чем и какими проступками дала она вам на это право?

  - Сделайте милость, Михайло Сергеич; вы менее, чем кто-либо, имеете право судить об этом: вы никогда не зарабатывали себе своей рукой куска хлеба, и у вас не было при этом на руках капризной женщины.

  - Где ж тут капризы? - спросил Белавин.

  - Я знаю где! И если я волнуюсь и бешусь, так я имею на то право; а она - нет! - воскликнул Калинович, вспыхнув, и ушел в кабинет.

  Рыдания Настеньки между тем раздавались громче и громче по комнатам. Белавин, возмущенный и оскорбленный до глубины души всей этой сценой, сидел некоторое время задумавшись.

  - Послушайте, - сказал он, вставая и входя к Калиновичу, - с Настасьей Петровной дурно; надобно по крайней мере за доктором послать.

  - Там есть люди. Пускай съездят! - произнес Калинович.

  - По приглашению слуги он может не приехать, и к кому ж, наконец, послать? Я сам лучше съезжу.

  - Сделайте милость, если у вас так много лишнего времени, - отвечал Калинович.

  Белавин пожал плечами и уехал. Чрез полчаса он возвратился с доктором.

  Калинович даже не вышел. Он употребил все усилия, чтоб сохранить это адское равнодушие, зная, что для Настеньки это только еще цветочки, а ягодки будут впереди!

XI

  Часов в семь вечера Полина сидела у своей гранитной пристани и, прищурившись, глядела на синеватую даль моря. Пользуясь дачной свободой, она была в широкой кисейной блузе, которая воздушными, небрежными складками падала на дикий, грубый камень. Горностаевая мантилья, накинутая на плечи, предохраняла ее от влияния морского воздуха; на ногах были надеты золотом выложенные туфли. В костюме этом Полина совершенно не походила на девушку; скорей это была дама, имеющая несколько человек детей. Вдали показался катер.

  "Кажется, что он!" - подумала Полина, еще более прищуриваясь.

  Подъезжал князь и через несколько минут был уже у пристани.

  - Bonjour, и первое слово: нет ли у вас кого-нибудь? - говорил он, выскакивая из катера.

  - Никого.

  - И прекрасно!.. Нам предстоит очень важное дело... Пойдемте!

  - Пойдем. Как, однако, ты устал, бедненький!

  - Ужасно! - отвечал князь. - Целый день сегодня, как за язык повешенный, - продолжал он, входя в гостиную и бросаясь в кресло.

  Полина села невдалеке от него.

  - Что ж ты делал? - спросила она.

  - Делал: во-первых, толковал с одним господином о делах, потом с другим, и с этим уж исключительно говорил об вас.

  - Это как?

  - А так, что просят вашей руки и сердца.

  Полина немного вспыхнула.

  - О, вздор! Кто ж это такой? - проговорила она.

  - Старый... Калинович! - отвечал князь и потупился.

  Полина только усмехнулась.

  - Он уж давно выпытывал у меня, - продолжал князь совершенно равнодушным тоном, - но сегодня, наконец, прямо объявил и просил узнать ваше мнение.

  Полина молчала и в раздумье гладила рукой свои горностаи.

  - Жених неблистательный для Петербурга, - проговорила она.

  - Конечно; впрочем, что ж?.. - заговорил было князь, но приостановился. - По-настоящему, мне тут говорить не следует; как ваше сердце скажет, так пусть и будет, - присовокупил он после короткого молчания.

  Полина горько улыбнулась.

  - Что моему бедному сердцу сказать? - начала она, закрыв глаза рукой. - Ты очень хорошо знаешь, что я любила одного только в мире человека - это тебя! И за кого бы я, конечно, ни вышла, я только посмеюсь над браком.

  Князь опять потупил глаза.

  - Безумна, конечно, я была тогда как девочка, - продолжала Полина, - но немного лучше и теперь; всегда думала и мечтала об одном только, что когда-нибудь ты будешь свободен.

  - Этого нет, кузина; что ж делать! - воскликнул князь.

  Полина вздохнула.

  - Знаю, что нет, - произнесла она тем же грустным тоном и продолжала: - Тогда в этой ужасной жизни, при матери, когда была связана по рукам и по ногам, я, конечно, готова была броситься за кого бы то ни было, но теперь... не знаю... Страшно надевать новые оковы, и для чего?

  - Оковы существуют и теперь, - возразил князь, - поселиться вам опять в нашей деревенской глуши на скуку, на сплетни, - это безбожно... Мне же переехать в Петербург нельзя по моим делам, - значит, все равно мы не можем жить друг возле друга.

  Полина думала.

  - А что вы говорили насчет неблистательности, так это обстоятельство, - продолжал он с ударением, - мне представляется тут главным удобством, хотя, конечно, в теперешнем вашем положении вы можете найти человека и с весом и с состоянием. Но, chere cousine, бог еще знает, как этот человек взглянет на прошедшее и повернет будущее. Может быть, вы тогда действительно наденете кандалы гораздо горшие, чем были прежде.

  Полина покраснела и молчала в раздумье.

  - Совершенно другое дело этот господин, - продолжал князь, - мы его берем, как полунагого и голодного нищего на дороге: он будет всем нам обязан. Не дав вам ничего, он поневоле должен будет взглянуть на многое с закрытыми глазами; и если б даже захотел ограничить вас в чем-нибудь, так на вашей стороне отнять у него все.

  Полина продолжала думать.

  - Что это ему теперь так вздумалось? Помнишь твой первый разговор с ним? - спросила она.

  - Э, пустое! Студенческая привязанность к девочке - больше ничего!

  - Однако ж она существует и до сих пор. Госпожа эта здесь!

  - Госпожа эта, - возразил князь с усмешкою, - пустилась теперь во все тяжкие. Он, может быть, у ней в пятом или четвертом нумере, а такими привязанностями не очень дорожат. Наконец, я поставил ему это первым условием, и, значит, все это вздор!.. Главное, чтоб он вам нравился, потому что вы все-таки будете его жена, а он ваш муж - вопрос теперь в том.

  - Он, я тебе откровенно скажу, нравится мне больше, чем кто-нибудь, хоть в то же время мне кажется, что мое сердце так уж наболело в прежних страданиях, что потеряло всякую способность чувствовать. Кроме того, - прибавила Полина подумав, - он человек умный; его можно будет заставить служить.

  - Непременно служить! - подхватил князь. - И потом он литератор, а подобные господа в черном теле очень ничтожны; но если их обставить состоянием, так в наш образованный век, ей-богу, так же почтенно быть женой писателя, как и генерала какого-нибудь.

  - Конечно! - подтвердила Полина.

  Князь очень хорошо видел, что дело с невестой было покончено; но ему хотелось еще кой-чего достигнуть.

  - Не знаю, как вы посудите, - начал он, - но я полагал бы, что, живя теперь в Петербурге, в этом вашем довольно хорошем кругу знакомства, зачем вам выдавать его за бедняка? Пускай явится человеком с состоянием. Можно будет распустить под рукой слух, что это старая ваша любовь, на которую мать была не согласна, потому что он нечиновен; но для сердца вашего, конечно, не может существовать подобного препятствия: вы выходите за него, и прекрасно! Сделать же вам это очень легко: презентуйте ему частичку вашего капитала и так его этим оперите, что и - боже ты мой! - носу никто не подточит... Так все и вести.

  - Разумеется, это можно будет сделать, - отвечала Полина.

  - Необходимо так, - подхватил князь. - Тем больше, что это совершенно прекратит всякий повод к разного рода вопросам и догадкам: что и как и для чего вы составляете подобную партию? Ответ очень простой: жених человек молодой, умный, образованный, с состоянием - значит, ровня... а потом и в отношении его, на случай, если б он объявил какие-нибудь претензии, можно прямо будет сказать: "Милостивый государь, вы получили деньги и потому можете молчать".

  Полина сидела в задумчивости.

  - Итак-с? - продолжал князь, протягивая ей руку.

  Она подала ему свою.

  - Что ж сказать этому господину, а? - спросил он с какой-то нежностью.

  - Ах, господину... господину... - повторила Полина, - скажи, что хочешь, - мне все равно!

  - Значит: да - так?

  - Ну, хоть да!

  Князь сейчас же встал.

  - Adieu, - проговорил он.

  - Куда ж ты? Останься!

  - Нет, нельзя, пора. Adieu.

  - Adieu, - повторила Полина, и когда князь стал целовать у нее руку, она не выдержала, обняла его и легла к нему головой на плечо. По щекам ее текли в три ручья слезы.

  - Страшно мне, друг мой, страшно! - произнесла она.

  - А старый уговор помните: если замуж, так без слез? - говорил князь, грозя пальцем и легохонько отодвигая ее от себя, а потом, заключив скороговоркой: - Adieu, - убежал.

  Часто потом и очень часто спрашивала себя Полина, каким образом она могла так необдуманно и так скоро дать свое слово. Конечно, ей, как всякой девушке, хотелось выйти замуж, и, конечно, привязанность к князю, о которой она упоминала, была так в ней слаба, что она, особенно в последнее время, заметив его корыстные виды, начала даже опасаться его; наконец, Калинович в самом деле ей нравился, как человек умный и даже наружностью несколько похожий на нее: такой же худой, бледный и белокурый; но в этом только и заключались, по крайней мере на первых порах, все причины, заставившие ее сделать столь важный шаг в жизни. "Судьба и судьба!" - отвечала она обыкновенно себе, - та судьба, в борьбу с которой верил древний человек и небессознательно завязывал на этом мотиве свои драмы.

  В Петербурге князь завернул сначала к своему англичанину, которого застал по обыкновению сильно выпившим, но с полным сохранением всех умственных способностей.

  - Ну что, сэр? - начал он. - Дело обделывается: чрез месяц мы будем иметь с вами пятьдесят тысяч чистогану... Понимаете?

  - Да, понимаю. Это хорошо, - отвечал англичанин.

  - Хорошо-то хорошо, - произнес князь в раздумье, - но дело в том, - продолжал он, чмокнув, - что тут я рискнул таким источником, из которого мог бы черпать всю жизнь: а тут мирись на пятидесяти тысчонках! Как быть! Не могу; такой уж характер: что заберется в голову, клином не вышибешь.

  - Когда б вы были Лондон, вы б много дел имели: у вас много ум есть.

  - Есть немножко. Однако вы, батюшка, извольте-ка ложиться спать да хорошенько проспаться; завтра надобно начинать хлопотать о привилегии.

  - Да, я буду много спать, - отозвался Пемброк.

  - Спать, спать! - подтвердил князь.

  Распорядившись таким образом с англичанином, он возвратился домой, где сверх ожидания застал Калиновича, который был мрачен и бледен.

  - Ну, что, Яков Васильич, - говорил князь, входя, - ваше дело в таком положении, что и ожидать было невозможно. Полина почти согласна.

  При этих словах Калинович еще более побледнел, так что князю это бросилось в глаза.

  - Что, однако, с вами? Вы ужасно нехороши... Не хуже ли вам?

  - Нет, ничего, - отвечал Калинович, - женщина, о которой мы с вами говорили... я не знаю... я не могу ее оставить! - проговорил он рыдающим голосом и, схватив себя за голову, бросился на диван.

  Тут уж князь побледнел.

  - Полноте, мой милый! Что это? Как это можно? Любите, что ли, вы ее очень? Это, что ли?

  - Не знаю; я в одно время и люблю ее и ненавижу, и больше ничего не знаю, - отвечал Калинович, как полоумный.

  - Ни то, ни другое, - возразил князь, - ненавидеть вам ее не за что, да и беспокоиться особенно тоже нечего. В наше время женщины, слава богу, не умирают от любви.

  - Нет, умирают! - воскликнул Калинович. - Вы не можете этого понимать. Ваши княжны действительно не умрут, но в других сословиях, слава богу, сохранилось еще это. Она уж раз хотела лишить себя жизни, потому только, что я не писал к ней.

  Князь слушал Калиновича, скрестив руки.

  - Потому только, скажите, пожалуйста! Это уж очень чувствительно, - проговорил он.

  Калинович вышел из себя.

  - Прошу вас, князь, не говорить таким образом. Цинизм ваш вообще дурного тона, а тут он совершенно некстати. Говоря это, вы сами не чувствуете, как становитесь низко, очень низко, - сказал он раздраженным голосом.

  Князь пожал плечами.

  - Положим, - начал он, - что я становлюсь очень низко, понимая любовь не по-вашему; на это, впрочем, дают мне некоторое право мои лета; но теперь я просто буду говорить с вами, как говорят между собой честные люди. Что вы делаете? Поймите вы хорошенько! Не дальше как сегодня вы приходите и говорите, что девушка вам нравится, просите сделать ей предложение; вам дают почти согласие, и вы на это объявляете, что любите другую, что не можете оставить ее... Как хотите, ведь это поступки сумасшедшего человека; с вами не только нельзя дела какого-нибудь иметь, с вами говорить невозможно. Это черт знает что такое! - заключил князь с достоинством.

  - Да, я почти сумасшедший! - произнес Калинович. - Но, боже мой! Боже мой! Если б она только знала мои страдания, она бы мне простила. Понимаете ли вы, что у меня тут на душе? Ад у меня тут! Пощадите меня! - говорил он, колотя себя в грудь.

  - Все очень хорошо понимаю, - возразил князь, - и скажу вам, что все зло лежит в вашем глупом университетском воспитании, где набивают голову разного рода великолепными, чувствительными идейками, которые никогда и нигде в жизни неприложимы. Немцы по крайней мере только студентами бесятся, но как выйдут, так и делаются, чем надо; а у нас на всю жизнь портят человека. Любой гвардейский юнкер в вашем положении минуты бы не задумался, потому что оно плевка не стоит; а вы, человек умный, образованный, не хотите хоть сколько-нибудь возвыситься над собой, чтоб спокойно оглядеть, как и что... Это мальчишество, наконец!.. Вы в связи с девочкой, которая там любит вас; вы ее тоже любите, в чем я, впрочем, сомневаюсь... но прекрасно! Вам выходит другая партия, блестящая, которая какому-нибудь камергеру здешнему составила бы карьеру. В партии этой, кроме состояния, как вы сами говорите, девушка прекрасная, которая, по особенному вашему счастью, сохранила к вам привязанность в такой степени, что с первых же минут, как вы сделаетесь ее женихом, она хочет вам подарить сто тысяч, для того только, чтоб не дать вам почувствовать этой маленькой неловкости, что вот-де вы бедняк и женитесь на таком богатстве. Одна эта деликатность, я не знаю, как высоко должна поднять эту женщину в ваших глазах! Сто тысяч, а? - продолжал князь, более и более разгорячаясь. - Это, кажется, капиталец такого рода, из-за которого от какой хотите любви можно отступиться. Если уж, наконец, действительно привязанность ваша к этой девочке в самом деле так серьезна - черт ее возьми! - дать ей каких-нибудь тысяч пятнадцать серебром, и уж, конечно, вы этим гораздо лучше устроите ее будущность, чем живя с ней и ведя ее к одной только вопиющей бедности. Сама-то любовь заставляет вас так поступить!

  - Этой женщине миллион меня не заменит, - проговорил Калинович.

  - Да, вначале, может быть, поплачет и даже полученные деньги от вас, вероятно, швырнет с пренебрежением; но, подумав, запрет их в шкатулку, и если она точно девушка умная, то, конечно, поймет, что вы гораздо большую приносите жертву ей, гораздо больше доказываете любви, отторгаясь от нее, чем если б стали всю жизнь разыгрывать перед ней чувствительного и верного любовника - поверьте, что так!.. Ну и потом, когда пройдет этот первый пыл, что ей мешает преспокойным манером здесь же выйти замуж за какого-нибудь его высокоблагородие, столоначальника, народить с ним детей, для вящего здоровья которых они будут летом нанимать на какой-нибудь Безбородке дачу и душевно благословлять вас, как истинного своего благодетеля.

  - А если она не доживет до этой блаженной поры и немножко пораньше умрет? - возразил Калинович.

  - Опять - умрет! - повторил с усмешкою князь. - В романах я действительно читал об этаких случаях, но в жизни, признаюсь, не встречал. Полноте, мой милый! Мы, наконец, такую дребедень начинаем говорить, что даже совестно и скучно становится. Волишки у вас, милостивый государь, нет, характера - вот в чем дело!

  Калинович сидел, погруженный сам в себя.

  - Если еще раз я увижу ее, кончено! Я не в состоянии буду ничего предпринять... Наконец, этот Белавин... - проговорил он.

  Князь усмехнулся и, покачнувшись всем телом, откинулся на задок кресла.

  - Боже ты мой, царь милостивый! Верх ребячества невообразимого! - воскликнул он. - Ну, не видайтесь, пожалуй! Действительно, что тут накупаться на эти бабьи аханья и стоны; оставайтесь у меня, ночуйте, а завтра напишите записку: так и так, мой друг, я жив и здоров, но уезжаю по очень экстренному делу, которое устроит наше благополучие. А потом, когда женитесь, пошлите деньги - и делу конец: ларчик, кажется, просто открывался! Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше думал о вашем уме и характере...

  - Кто в вашу переделку, князь, попадет, всякий сломается, - произнес Калинович.

  - Не ломают вас, а выпрямляют! - возразил князь. - Впрочем, во всяком случае я очень глупо делаю, что так много говорю, и это последнее мое слово: как хотите, так и делайте! - заключил он с досадою и, взяв со стола бумаги, стал ими заниматься.

  Около часа продолжалось молчание.

  - Князь! Спасите меня от самого себя! - проговорил, наконец, Калинович умоляющим голосом. Он был даже жалок в эти минуты.

  - Но, милый мой, что ж с вами делать? - произнес князь с участием.

  - Делайте, что хотите, - я ваш! - ответил Калинович.

  - "Ты наш, ты наш! Клянися на мече!" - не помню, говорится в какой-то драме; а так как в наше время мечей нет, мы поклянемся лучше на гербовой бумаге, и потому угодно вам выслушать меня или нет? - проговорил князь.

  - Сделайте одолжение, - отвечал Калинович.

  - Одолжение, во-первых, состоит в том, что поелику вы, милостивый государь, последним поступком вашим - не помню тоже в какой пьесе говорится - наложили на себя печать недоверия и очень может быть, что в одно прекрасное утро вам вдруг вздумается возвратиться к прежней идиллической вашей любви, то не угодно ли будет напредь сего выдать мне вексель в условленных пятидесяти тысячах, который бы ассюрировал меня в дальнейших моих действиях? Для вас в этом нет никакой опасности, потому что у вас нет копейки за душой, а мне сажать вас в яму, с платою кормовых, тоже никакого нет ни расчета, ни удовольствия... Когда же вы будете иметь через меня деньги, значит - и отдать их должны. Так ведь это?

  В продолжение всего этого монолога Калинович смотрел на князя в упор.

  - Мы, однако, князь, ужасные с вами мошенники!.. - проговорил он.

  - Есть немного! - подхватил тот. - Но что ж делать! Ничего!

  Калинович злобно усмехнулся.

  - Конечно, уж с разбойниками надобно быть разбойником, - произнес он и, оставшись у князя ночевать, собрал все свое присутствие духа, чтоб казаться спокойным.

XII

  На другой день все стало мало-помалу обделываться. Калинович, как бы совершенно утратив личную волю, написал под диктовку князя к Настеньке записку, хоть и загадочного, но довольно утешительного содержания. Нанята была в аристократической Итальянской квартира с двумя отделениями: одно для князя, другое для жениха, которого он, между прочим, ссудил маленькой суммой, тысячи в две серебром, и вместе с тем - больше, конечно, для памяти - взял с него вексель в пятьдесят две тысячи. Дня через два, наконец, Калинович поехал вместе с князем к невесте. Свидание это было довольно странное.

  - Здравствуйте, Калинович! - сказала, встречая их, Полина голосом, исполненным какого-то значения.

  Тот ей ничего не ответил. Все утро потом посвящено было осматриванию маленького дачного хозяйства, в котором главную роль играл скотный двор с тремя тучными черкасскими коровами. В конюшне тоже стояли два серые жеребца, на которых мы встретили князя на Невском. Полина велела подать хлеба и начала смело, из своих рук, кормить сердитых животных. Кроме того, по маленькому двору ходили куры, которых молодая хозяйка завела, желая сделать у себя совсем деревню. Во все это Калиновича посвящали очень подробно, как полухозяина, и только уж после обеда, когда люди вообще бывают более склонны к задушевным беседам, князь успел навести разговор на главный предмет.

  - Кузина, Яков Васильич, вероятно, желает, чтоб вы сами подтвердили то, что я ему передал, - сказал он.

  Полина потупилась и сконфузилась.

  - Я готова, - проговорила она.

  - Следует, следует-с! - подхватил князь и сначала как бы подошел к балкону, а тут и совсем скрылся.

  Оставшись вдвоем, жених и невеста довольно долгое время молчали.

  - Нравлюсь ли я вам, Калинович, скажите вы мне? Я знаю, что я не молода, не хороша... - начала Полина.

  Калинович больше пробормотал ей в ответ, что какое же другое чувство может заставить его поступать таким образом.

  - А Годневу вы любили? - спросила Полина.

  - Да, я ее любил, - отвечал Калинович.

  - Очень?

  - Очень.

  - Точно ли вы оставляете ее?

  Калинович усиленно вдохнул в себя целую струю воздуха.

  - Она изменила мне, - проговорил он.

  - Не может быть! Нет!.. Какая оке эта она!.. Я не думала этого... Нет, это, верно, неправда.

  - Изменила, - повторил Калинович с какой-то гримасой.

  - И вам трудно об этом говорить, я вижу.

  - Да, нелегко.

  - Ну и не станем, - сказала Полина и задумалась.

  - Послушайте, однако, - начала она, - я сама хочу быть с вами откровенна и сказать вам, что я тоже любила когда-то и думала вполне принадлежать одному человеку. Может быть, это была с моей стороны ужасная ошибка, которой, впрочем, теперь опасаться нечего! Человек этот, по крайней мере для меня, умер; но я его очень любила.

  Калинович молчал.

  - Вы не будете за это на меня сердиться? - продолжала Полина.

  - По какому оке праву? - проговорил он, наконец.

  - По праву мужа, - отвечала с улыбкой Полина.

  - Что ж? - отвечал Калинович, тоже с полуулыбкой.

  - Не сердитесь... Я вас, кажется, буду очень любить! - подхватила Полина и протянула ему руку, до которой он еще в первый раз дотронулся без перчатки; она была потная и холодная. Нервный трепет пробежал по телу Калиновича, а тут еще, как нарочно, Полина наклонилась к нему, и он почувствовал, что даже дыхание ее было дыханием болезненной женщины. Приезд баронессы, наконец, прекратил эту пытку. Как радужная бабочка, в цветном