Лондон Джек - Мартин Иден

рнал Бэртона" заказал ему пять статей и за каждую статью предложил по пятьсот долларов.

   Мартин написал, что согласен, но не по пятьсот, а по тысяче. Он очень хорошо помнил, что все эти рукописи были отвергнуты в свое время теми самыми журналами, которые теперь спорили из-за них. Он помнил их равнодушие, стандартные отказы. Они немало поиздевались над ним, и теперь ему тоже захотелось поиздеваться над ними "Журнал Бэртона" уплатил ему назначенную цену за пять статей,' а остававшиеся четыре были подхвачены на тех же условиях другим крупным ежемесячником. "Северное обозрение" было слишком бедно и не могло тягаться с ними. Так увидели свет: "Жрецы чудесного", "Мечтатели", "Мерило нашего "я", "Философия иллюзий", "Бог и зверь", "Искусство и биология", "Критика и пробирки", "Звездная пыль", "Сила ростовщичества". Все эти вещи вызвали шум, долго не стихавший.

   Издатели просили Мартина самого назначать условия, что он охотно делал. Но печатал он только то, что было уже раньше написано. От всякой новой работы он категорически отказывался. Мысль снова взяться за перо казалась ему невыносимой. Он слишком хорошо помнил, как гнусная толпа растерзала Бриссендена; он продолжал попрежнему презирать толпу, хотя она ему и рукоплескала. Свою популярность Мартин считал оскорблением памяти Бриссендена. Он морщился, но не отступал, твердо решив наполнить свой мешок золотом.

   Неоднократно приходилось Мартину получать от издателей письма такого содержания.

   "Около года тому назад мы, к величайшему нашему прискорбию, вынуждены были отказаться от цикла ваших лирических стихотворений. Они и тогда произвели на нас огромное впечатление, но различные обстоятельства помешали нам в то время их использовать. Если стихи эти вами не напечатаны и вы будете настолько добры, что согласитесь прислать их нам, то мы немедленно напечатаем весь цикл, уплатив вам гонорар, который вы сами соблаговолите назначить. Мы согласны были бы издать их и отдельной книгой на выгоднейших для вас условиях".

   Мартин вспомнил про трагедию, некогда написанную им белыми стихами, и послал ее вместо стихов. Перечитав это произведение перед отправкой, он сам был поражен его слабостью и напыщенностью. Однако он все-таки послал трагедию, а журнал напечатал и покрыл себя несмываемым позором. Публика была возмущена и отказывалась верить, что прославленный Мартин Иден написал такую чушь. Однако что же это: обман, или же Мартин Иден, подражая Дюма-отцу, поручает другим писать за себя? Но когда выяснилось, что произведение это было то, что называется "юношеской попыткой", а журнал напечатал его только потому, что был ослеплен славой Идена, поднялся всеобщий хохот и редакционная коллегия была смещена. Трагедия так и не появилась отдельным изданием, но Мартин Иден, без всякого сострадания к издателю, оставил у себя высланный уже аванс.

   Один еженедельник прислал Мартину длиннейшую телеграмму, стоившую по меньшей мере триста долларов, предлагая написать двадцать очерков, по тысяче долларов за каждый. Для этого Мартин должен был за счет издательства совершить путешествие по Соединенным Штатам и выбрать темы, которые покажутся ему интересными. В телеграмме указывалось несколько примерных тем, чтобы показать наглядно, насколько обширны планы издательства и насколько свободен Мартин в своем выборе. Единственное условие, которое ему ставилось, - не выезжать за пределы Соединенных Штатов.

   Мартин в телеграмме, посланной наложенным платежом, выразил свое глубокое сожаление, что не может воспользоваться этим лестным предложением.

   Повесть "Вики-Вики", напечатанная в "Ежемесячнике Уоррена", имела необычайный успех. Выпущенная вскоре отдельным роскошным изданием, она разошлась чуть ли не в несколько дней. Все критики единогласно признали это произведение классическим.

   Однако сборник "Дым радости" был встречен с некоторым недоумением и даже холодком. Буржуазное общество было шокировано слишком смелой моралью и полным пренебрежением к предрассудкам. Но когда в Париже был выпущен французский перевод книги, получивший небывалый успех, то Англия и Америка тоже набросились на сборник, и Мартин потребовал с Дарнлея и К⁰ за третью книгу двадцать пять, а за четвертую -тридцать процентов. В эти две книги вошли все рассказы Мартина, напечатанные в различных журналах. "Колокольный звон" и все "страшные" рассказы составили первый том. Во второй том вошли: "Приключение", "Котел", "Вино жизни", "Водоворот", "Веселая улица" и еще несколько рассказов. Кроме того вышел сборник всех его статей, а также том стихотворений, куда вошли "Песни моря" и "Сонеты о любви", - последние были предварительно напечатаны в "Спутнике женщин", заплатившем Мартину неслыханный гонорар.

   Мартин вздохнул с облегчением, когда последняя рукопись была, наконец, пристроена. И тростниковый дворец и белая шхуна были теперь совсем близко. В конце концов он все-таки опроверг мнение Бриссендена, что ни одно истинно художественное произведение не попадает в журналы. На своем собственном примере он блестяще доказал, что Бриссенден ошибался. И все-таки втайне Мартин чувствовал, что друг его был прав. Ведь главной причиной всех его успехов был "Позор солнца", все остальное пошло в ход чисто случайно. Ведь эти самые вещи много лет подряд отвергались всеми журналами. Но появление "Позора солнца" вызвало сильнейший шум и оживленную полемику, что и создало ему имя. Не появись "Позор солнца", не возникла бы полемика, а успех книги был, в сущности говоря, лишь чудом, что признавали и Дарнлей и К⁰. Они не решились на первый раз выпустить больше тысячи пятисот экземпляров; они были опытными издателями и, однако, были очень изумлены успехом книги. Им этот успех действительно казался чудом. Они и впоследствии не могли отделаться от этого ощущения, и в каждом их письме чувствовалось благоговейное удивление перед таинственной, ничем не объяснимой удачей. Они и не пытались объяснить ее себе. Объяснения тут быть не могло. Уж так случилось, вот и все. Случилось вопреки всем вероятиям и расчетам.

   Думая обо всем этом, Мартин не слишком высоко ценил свою популярность. Буржуазия читала его книги и набивала ему мошну золотом, а буржуазия (в этом Мартин был твердо убежден) ничего не могла понять в его произведениях. Для тех сотен и тысяч, которые нарасхват покупали его книги, их красота и их смысл не имели решительно никакой ценности. Он был просто баловнем судьбы, выскочкой, который вторгся на Парнас, воспользовавшись благодушным настроением богов. Сотни тысяч людей читают его и восхищаются им с таким же скотским непониманием, с каким они накинулись на "Эфемериду" Бриссендена и растерзали ее в клочки, - подлая стая волков, которые перед одним виляют хвостом, а другому вонзают клыки в горло. Все дело случая! Мартин попрежнему был твердо уверен, что "Эфемерида" неизмеримо выше всего им созданного. Она была выше всего того, что он мог создать, - это была поэма, делающая эпоху. Какую же ценность могло иметь в его глазах преклонение толпы, той самой толпы, которая еще так недавно втоптала в грязь "Эфемериду"? Мартин вздохнул с облегчением и удовлетворением. Последняя рукопись продана, и скоро можно будет покончить со всем этим.

  

  

  

  

   Мистер Морз повстречался с Мартином в вестибюле гостиницы "Метрополь". Случайно ли он пришел туда, или он втайне надеялся встретить Мартина Идена, -Мартин склонялся в пользу второго предположения, -но, как бы то ни было, мистер Морз пригласил его обедать, - мистер Морз, отец Руфи, который отказал ему от дома и расстроил его помолвку.

   Мартин не рассердился на него. Но никакого злорадства он тоже не испытал. Он снисходительно выслушал мистера Морза, думая о том, как тот должен был себя сейчас чувствовать. Он не отклонил приглашения. Он только поблагодарил и справился о здоровье всей семьи, в особенности миссис Морз и Руфи. Мартин произнес это имя свободно, без запинки, и втайне изумился, что кровь не бросилась ему в голову, а сердце не забилось быстрее.

   Приглашения к обеду сыпались со всех сторон. Искали случая познакомиться с Мартином только для того, чтобы пригласить его к обеду. Мартин относился к этому все с тем же недоумением. Даже Бернард Хиггинбо-там вдруг пригласил его. Это озадачило его еще больше. Мартин вспомнил, как в те дни, когда он почти умирал с голоду, никому не пришло в голову пригласить его обедать. А тогда он так нуждался в этом, так ослабел от голода! Тут был какой-то глупейший парадокс. Когда он неделями сидел без обеда, никто не приглашал его, а теперь, когда у него хватило бы денег на сто тысяч обедов, к тому же он вовсе утратил аппетит, - его звали обедать направо и налево. Почему? Никаких особенных заслуг у него не появилось. Он был все тот же. Все его произведения были написаны уже давно, в те самые голодные дни, когда господа Морзы называли его лентяем и предлагали ему стать клерком в конторе. А ведь они и тогда знали о его работе Руфь показывала им каждую рукопись, которую он давал ей читать. И они сами читали эти рукописи. А теперь благодаря тем же самым произведениям его имя попало в газеты, и благодаря тому, что его имя попало в газеты, он стал для них желанным гостем.

   Одно было совершенно очевидно: Морзам не было никакого дела ни до самого Мартина Идена, ни до его творчества. И если они и искали его общества, то не ради него самого и не ради его произведений, а ради славы, которая теперь окружила Мартина ореолом, а может быть, им внушали уважение и те сто тысяч долларов, которые лежали у него на текущем счету в банке. Это было обычным явлением в буржуазном обществе, и странно было бы ожидать от этих людей иного. Но Мартин был горд. Ему не нужно было такой оценки. Он хотел, чтобы оценили его самого или его произведения, что было в сущности одно и то же. Так именно ценила его Лиззи. Даже его произведения не имели для нее особой цены; все дело было в нем самом. Так же относился к нему и Джимми, и вся его старая компания. Они в былые дни не раз доказывали ему свою бескорыстную преданность, - доказали ее и теперь, на воскресном гулянье в Шелл-Моунд-парке. На все его писания им было наплевать. Они любили его, Марта Идена, славного малого и своего парня и за него были готовы пойти в огонь и в воду.

   Иначе было с Руфью. Она полюбила его ради него самого, это было вне всякого сомнения. Но как ни дорог был он ей, буржуазные предрассудки оказались для нее дороже. Она не сочувствовала его творчеству главным образом потому, что оно не приносило ему дохода. С этой точки зрения она оценила его "Сонеты о любви". И она тоже требовала, чтобы он поступил на службу. Правда, на ее языке это называлось "занять положение", но ведь сущность была одна и та же, и Мартин даже предпочитал прежнее название. Мартин читал ей все свои вещи: читал поэмы, повести, статьи, "Вики-Вики", "Позор солнца" - все. А она с неизменным упорством советовала ему поступить на службу. Всемогущий боже! Как будто он и без этого не работал как вол, лишая себя сна, перенапрягая силы только для того, чтобы стать, наконец, достойным ее!

   Так ничтожное обстоятельство превращалось в большое и значительное. Мартин чувствовал себя здоровым и бодрым, ел нормально, спал вволю, но ничтожное обстоятельство не давало ему покоя "Давным-давно!" Эта мысль сверлила его мозг. Сидя напротив Бернарда Хиггинботама за одним из воскресных обедов, Мартин едва удерживался, чтобы не закричать:

   "Ведь это все было сделано давным-давно! И вот вы наперерыв кормите меня, а когда-то вы предоставляли мне умирать с голоду, отказывали мне от дома, знать меня не хотели, только за то, что я не шел служить. А все мои вещи уж тогда были написаны. Теперь, когда я говорю, вы не спускаете с меня благоговейных взоров, ловите каждое изрекаемое мною слово. Я говорю вам, что вы жалкие душонки, а вы, вместо того чтобы обидеться, сочувственно киваете головой и чуть ли не благодарите меня. Почему? Потому что я знаменит! Потому что у меня много денег! А вовсе не потому, что я -Мартин Иден, славный малый и не совсем дурак. Если бы я сказал, что луна сделана из зеленого сыра, вы бы немедленно согласились с этим, во всяком случае не стали бы мне противоречить, потому что у меня есть целые груды золота. А ведь работа, за которую я их получил, была сделана давным-давно, в те самые дни, когда вы плевали мне в лицо и втаптывали меня в грязь!"

   Но Мартин не крикнул этого. В глубине души он тосковал и возмущался, но с губ не сходила терпеливая улыбка. Хиггинботам начал говорить. Он - Бернард Хиггинботам - добился всего сам и гордится этим Никто не помогал ему, и он никому ничем не обязан. Он добропорядочный гражданин, содержит большую семью. А эта лавка, приносящая теперь порядочный доход, процветает благодаря его - Бернарда Хиггинботама - стараниям. Он любил свою лавку, как иной муж любит спою жену. Он разоткровенничался с Мартином, стал рассказывать, чего ему стоило оборудовать лавку и поставить дело на рельсы. А кроме того, у него есть планы, широкие планы. Население в квартале увеличивается. Лавка не может обслуживать всех. Будь у него липшее помещение, он мог бы ввести некоторые новшества и увеличить доход. И он это сделает, но прежде всего ему необходимо купить соседний участок и построить еще один двухэтажный дом. Верхний этаж он будет сдавать, а нижний присоединит к лавке. Даже глаза у него заблестели, когда он заговорил о своей новой вывеске, которая протянется через оба фасада.

   Мартин почти не слушал. Припев "давным-давно" продолжал звенеть у него в ушах. Этот припев положительно сводил его с ума, но он никак не мог от него отделаться.

   - Сколько, ты сказал, это должно стоить? - спросил он вдруг.

   Его зять оборвал свою речь и выпучил на него глаза. Он вовсе и не говорил о том, сколько это будет стоить, но если Мартину это интересно, он приблизительно может сказать.

   - По теперешним ценам, - сказал он, - это может обойтись тысячи в четыре.

   - Включая вывеску?

   - Вывески я не считал. Был бы дом, а вывеска будет!

   - А земля?

   - Еще тысячи три.

   Проводя языком по пересохшим губам и нервно шевеля пальцами, смотрел Бернард Хиггинботам, как Мартин писал чек. Написав, Мартин передал его Хиггинбота-му. Чек был на семь тысяч долларов.

   - Я... я могу предложить тебе не более шести процентов, - пробормотал Хиггинботам хриплым от волнения голосом.

   Мартин хотел рассмеяться, но вместо этого спросил:

   - А сколько это будет?

   - А вот сейчас подсчитаем. Шесть процентов... шестью семь - четыреста двадцать.

   - Значит, в месяц придется тридцать пять долларов? Хиггинботам кивнул утвердительно.

   - Ну-с, если ты не возражаешь, то мы сделаем так. - Мартин при этих словах взглянул на Гертруду. - Можешь оставить себе весь основной капитал безвозвратно, но с условием тратить тридцать пять долларов в месяц на хозяйственные расходы. На эти деньги можно нанять кухарку и прачку. Одним словом, семь тысяч твои, если ты гарантируешь мне, что Гертруда не будет больше исполнять грязную работу. Согласен?

   Мистер Хиггинботам обиделся. Требование, чтобы его жена не исполняла тяжелой работы, показалось ему оскорбительным. Великолепный подарок был только средством позолотить пилюлю, и горькую пилюлю! Чтобы жена не работала! Это его взбесило.

   - Как хочешь, - сказал Мартин. - Тогда я буду платить эти тридцать пять долларов в месяц, но...

   Он протянул руку за чеком, но Бернард Хиггинботам поспешно накрыл его рукой и воскликнул:

   - Я согласен! Согласен!

   Садясь в трамвай, Мартин почувствовал усталость и отвращение. Он оглянулся на крикливую вывеску "Свинья,- пробормотал он,- какая свинья!"

   Когда в одном из журналов появилась "Гадалка", украшенная рисунками первоклассных художников, то Герман Шмидт вдруг забыл, что он назвал некогда это стихотворение непристойным. Он рассказывал всем и каждому, что стихотворение было написано в честь его жены, и постарался, чтобы слух этот не миновал ушей газетного репортера. Репортер не замедлил явиться в сопровождении фотографа и зарисовщика. В результате в одном из воскресных номеров появился значительно приукрашенный портрет Мэриен со множеством интимных подробностей из жизни Мартина Идена и его семьи и с полным текстом "Гадалки", перепечатанным с особого разрешения журнала. Это произвело фурор во всей округе, и все окрестные домохозяйки гордились знакомством с сестрой великого писателя, а те, которые не имели этой чести, торопились исправить свою ошибку. Герман Шмидт потирал руки и даже заказал новый станок для мастерской.

   - Это лучше всякой рекламы, - говорил он, - и денег не стоит

   - Надо бы пригласить его обедать, - предложила Мэриен. И Мартин пришел к обеду и старался быть любезным с жирным мясоторговцем-оптовиком и с его еще более жирной супругой, - это были важные люди и могли оказаться очень полезными молодому человеку, пробивающему себе дорогу, каким был, например, Герман Шмидт. Конечно, они бы никогда не удостоили последнего визитом, если бы не обещанное присутствие за обедом знаменитого писателя. На ту же приманку попался и главный управляющий агентствами Тихоокеанской велосипедной компании. Герман Шмидт заискивал перед ним, так как надеялся получить от него представительство в Окленде. Одним словом, Герман готов был занести родство с Мартином Иденом в свой жизненный актив, но в глубине души он решительно не понимал, как все это случилось. Очень часто в тишине ночи он вставал и, стараясь не разбудить жену, читал сочинения Мартина Идена, и всякий раз у него оставалось определенное убеждение, что только дураки могут платить за них деньги.

   Мартин отлично понимал ситуацию: откинувшись на спинку стула и рассматривая череп г-на Германа Шмидта, он мысленно награждал его здоровыми подзатыльниками - ах, самодовольная немецкая рожа! Но кое-что Мартину в нем нравилось. Как он ни был беден и как ни хотел поскорее разбогатеть, он все же нанимал служанку, чтобы облегчить Мэриен домашнюю работу. Переговорив после обеда с управляющим велосипедной компании, Мартин отозвал Германа в сторону и предложил ему денежную поддержку для оборудования лучшего в Окленде велосипедного магазина. Он до того расщедрился, что велел Герману присмотреть заодно гараж и автомобильную мастерскую, так как Герман, несомненно, отлично справится и с двумя предприятиями.

   Обняв Мартина со слезами на глазах, Мэриен тайком шепнула ему о том, как она его любит и как всегда любила. Правда, при последних словах она слегка запнулась, и Мартин понял, что она просит простить ее за то, что когда-то пеняла на него и убеждала поступить на службу.

   - Ну, у него деньги долго не удержатся, - сказал вечером жене Герман Шмидт. - Он так и вскипел, когда я заговорил о процентах! Знаешь, что он мне сказал? Ему и капитала не нужно, не то что процентов. И если я еще раз заговорю об этом, он расшибет мою немецкую башку Так и сказал: "немецкую башку" Но он все-таки молодец, хотя и не деловой человек. А главное - он здорово выручил меня!

   Приглашения к обеду не прекращались, и чем больше их было, тем сильнее изумлялся Мартин. Он был почетным гостем на банкете одного старейшего клуба, сидел окруженный людьми, о которых слыхал и читал почти всю свою жизнь. Эти люди говорили ему, что прочтя в "Трансконтинентальном ежемесячнике" "Колокольный звон", а в "Шершне" "Пери и жемчуг", они сразу поняли, что появился великий писатель. "Боже мой, - думал Мартин, - а я тогда голодал и ходил оборванцем! Почему они меня тогда не пригласили обедать? Тогда это пришлось бы как раз кстати. Ведь это были вещи, написанные давным-давно. Если вы теперь кормите меня за то, что я сделал давным-давно, то почему вы не кормили меня тогда, когда я действительно в этом нуждался? Ведь ни в "Колокольном звоне", ни в "Пери и жемчуге" я не изменил ни одного слова. Нет, вы меня угощаете вовсе не за мою работу, а потому, что меня угощают все, и потому, что угощать меня считается признаком хорошего тона. Вы меня угощаете потому, что вы грубые животные, стадные животные! Потому, что вы повинуетесь слепому и тупому стадному чувству, а это чувство сейчас подсказывает одно, надо угостить обедом Мартина Идена. Но никому из вас нет дела до самого Мартина Идена и до его работы", - печально говорил он себе и вставал, чтобы остроумно и блестяще ответить на остроумный и блестящий тост.

   И так было везде. Где бы он ни был: в клубах, на литературных вечерах, - всюду ему говорили, что, когда вышли из печати "Колокольный звон" и "Пери и жемчуг", всем сразу стало ясно, что появился великий писатель. И всегда в глубине души Мартина копошился все тот же неотвязный вопрос: "Почему же вы меня тогда не накормили? Ведь все эти вещи написаны давным-давно. "Колокольный звон" и "Пери и жемчуг" не изменились ни на йоту. Они тогда были так же хороши и так же мастерски написаны, как и теперь. Но вы угощаете меня не за эти и не за другие мои произведения. Вы меня угощаете потому, что это теперь в моде; потому, что все стадо помешалось на одном: угощать Мартина Идена"

   И часто среди блестящего общества перед ним внезапно вырастал молодой хулиган в двубортной куртке и надвинутом стетсоне. Так случилось однажды в Окленде, на большом литературном утреннике. Встав со стула и выйдя на эстраду, Мартин вдруг увидел вдали, в глубине зала, молодого хулигана, все в той же куртке и все в той же шляпе. Пятьсот разодетых женщин сразу оглянулись, чтобы посмотреть, что такое увидел вдруг Мартин Иден. Но они ничего не увидели в пустом проходе. А Мартин все смотрел и думал, догадается ли молодой бродяга снять шляпу, которая словно приросла к его голове. Призрак направился к эстраде и взошел на нее. Мартин чуть не расплакался от тоски, глядя на эту тень своей юности, думая о том, чем он мог стать и чем стал. Призрак прошел по эстраде, подошел вплотную к Мартину и исчез, словно растворился в нем. Пятьсот элегантных женщин зааплодировали своими изящными, затянутыми в перчатки ручками. Они хотели подбодрить знаменитого гостя, вдруг проявившего такую застенчивость Мартин усилием воли отогнал от себя призрак, улыбнулся и начал говорить.

   Директор школы, почтенный добродушный человек, встретив однажды Мартина на улице, напомнил ему, какие сцены происходили в его канцелярии, когда Мартина выгнали из школы за буйство и драки

   - Я читал ваш "Колокольный звон", - сказал он,-еще когда он первый раз был напечатан. Прекрасно! Это не хуже Эдгара По! Я и тогда, прочтя, сказал: прекрасно!

   "Да? А вы в ту пору раза два встретились со мною на улице и даже не узнали меня, - чуть-чуть не сказал Мартин. - Оба раза я, голодный, бежал закладывать свой единственный костюм! Вы меня не узнавали! А все мои вещи были уже тогда написаны. Почему же вы только теперь признали меня?"

   - Я на днях сказал жене, что было бы очень хорошо, если бы вы зашли к нам пообедать, - продолжал директор, - и она очень просила меня пригласить вас. Да, очень просила.

   - Обедать? - неожиданно резко выкрикнул Мартин.

   - Да... да... обедать, - забормотал тот растерянно, - запросто, знаете.. со старым учителем... Ах вы, плут этакий! - Он робко похлопал Мартина по плечу, стараясь придать этому вид дружеской шутки

   Мартин сделал несколько шагов, остановился и поглядел вслед старику.

   - Чорт знает что! - пробормотал он. - Я, кажется, здорово напугал его!

  

  

  

  

   Однажды к Мартину пришел Крейз - тот самый Крейз, из числа "настоящих людей". Мартин искренно обрадовался ему и выслушал проект необычайного по фантастичности предприятия, которое могло заинтересовать его как писателя, но отнюдь не как финансиста Крейз среди изложения проекта вдруг заговорил о "Позоре солнца" и сказал, что это сплошной вздор.

   - Впрочем, я пришел сюда не философствовать, -прервал он сам себя. - Все, что я хочу знать - это вложите вы тысячу долларов в мое предприятие или нет?

   - Нет, для этого я недостаточно глуп, - сказал Мартин, - но я сделаю другое. Вы дали мне возможность провести интереснейший вечер в моей жизни. Вы дали мне то, чего нельзя купить ни за какие деньги. Теперь деньги для меня ничего не значат. Я с удовольствием просто так дам тысячу долларов, в благодарность за тот незабываемый вечер. Вам нужны деньги, а у меня их слишком много. Вы хотите их получить? Не нужно никаких ухищрений. Получайте!

   Крейз не проявил ни малейшего удивления. Он сунул чек себе в карман.

   - На таких условиях я готов вам устраивать подобные вечера каждую неделю.

   - Слишком поздно, - покачал головой Мартин, -это был для меня первый и последний такой вечер. Я словно очутился в другом мире. Для вас в этом не было ничего особенного, я знаю. Но для меня все было особенное. Это уже не повторится. Я покончил с философией. Я больше не желаю о ней слышать.

   - Первый раз в жизни я получил деньги за философию, - заметил Крсйз, направляясь к двери, - и то рынок сразу закрылся.

   Однажды на улице мимо Мартина проехала в коляске миссис Морз и с улыбкой поклонилась ему. Он тоже улыбнулся и сиял шляпу. Случай этот не произвел на него никакого впечатления. Еще месяц назад он показался бы ему неприятным, а может быть, забавным, и он старался бы представить, как чувствовала себя при этом миссис Морз. Но теперь эта встреча прошла мимо его сознания. Он сейчас же забыл о ней, как забыл бы, например, о том, что проходил мимо здания центрального банка или городской ратуши. А между тем в его мозгу шла непрерывная, сверхнапряженная работа. Все та же неотступная мысль сверлила его: "давным-давно" С этой мыслью Мартин просыпался по утрам, эта мысль преследовала его во сие. Чем бы ни начинал он заниматься, он тотчас же говорил себе: "Все было давным-давно сделано". Логически рассуждая, Мартин пришел к печальному выводу, что теперь он никто, ничто Март Иден-хулиган и Март Иден-моряк были реальными лицами, они существовали на самом деле. Но Мартин Иден - великий писатель никогда не существовал Мартин Иден - великий писатель был измышлением много головой толпы, которая воплотила его в телесной оболочке Марта Идена, хулигана и моряка. Но он-то знал, что это все - обман. Он совсем не был сыном солнца, перед которым преклонялась и благоговела толпа. Ему-то было, разумеется, виднее.

   Мартин читал о себе в журналах, рассматривал свои портреты, которые печатались в огромном количестве, и не узнавал себя. Это он вырос в рабочем предместье, жил, любил и радовался жизни. Это он хорошо относился к людям и с легким сердцем встречал превратности судьбы. Это oн странствовал по чужим краям, изъездил вдоль и поперек Тихий океан и предводительствовал шайкой таких же, как он, сорванцов. Это он был ошеломлен и подавлен бесконечными рядами книг, когда впервые пришел в библиотеку, а потом прочел эти книги и научился понимать их. Это он до глубокой ночи не гасил лампы, клал гвозди в постель, чтобы не спать, и сам писал книги. Но тот ненасытный обжора, которого люди наперерыв спешили теперь накормить, - был не он.

   Некоторые вещи все же забавляли его. Все журналы оспаривали честь открытия Мартина Идена "Ежемесячник Уоррена" пространно объявил своим подписчикам, что, ища новых талантов, он первый набрел на Мартина Идена "Белая Мышь" приписывала эту заслугу себе; то же делало "Северное обозрение", пока, наконец, не выступил "Глобус" и не указал с торжеством на искаженные "Песни моря", которые впервые были напечатаны им, "Глобусом". Журнал "Юность и зрелость", который, ухитрившись отделаться от кредиторов, снова начал выходить, тоже предъявил свои права на Мартина Идена. Впрочем, кроме фермерских ребятишек, никто не читал этого журнала. "Трансконтинентальный ежемесячник", "Шершень" наперебой требовали признания за ними первенства. Скромный голос Синглтри, Дарнлея и К⁰ вовсе не был слышен за шумом. У издательства не было своего органа, в котором оно могло бы громко заявить о своих правах.

   Все газеты подсчитывали гонорары Мартина. Каким-то образом щедрые условия, предложенные ему некоторыми журналами, сделались достоянием гласности: ок-лендские проповедники, а также и частные просители наперерыв осаждали его устными и письменными просьбами. Но хуже всего вели себя женщины. Его фотографии имели огромное распространение, а репортеры постарались поярче расписать его "бронзовое лицо", "могучие плечи", "ясный, спокойный взгляд", "впалые щеки аскета". Эти "щеки аскета" особенно рассмешили Мартина, когда он припомнил бурные годы своей юности. Очень часто, бывая на людях, он видел, как то одна, то другая женщина смотрит на него так, словно оценивает его и выбирает. Мартин смеялся, вспоминая предостережения Бриссендена. Нет, женщины не заставят его страдать. С этим покончено.

   Однажды, когда Мартин провожал Лиззи в вечернюю школу, Лиззи заметила взгляд, брошенный на Mapтина проходившей мимо красивой, хорошо одетой и, повидимому, богатой дамой. Во взгляде не было ничего непристойного или двусмысленного, но Лиззи затрепетала от гнева, так как сразу поняла, что значит этот взгляд. Мартин, узнав причину ее гнева, сказал ей, что он давно привык уже к таким взглядам и равнодушен к нам.

   - Этого быть не может! - вскричала она, сверкнув глазами. - Значит, вы больны!

   - Никогда еще я не был так здоров. Я прибавил в весе на пять фунтов

   - Я не говорю, что вы телом больны; я говорю про ваш мозг. У вас в голове что-то неладно! Я и то вижу! А что я такое!

   Мартин задумчиво шел рядом.

   - Я бы очень хотела, чтобы это у вас поскорее про шло! - воскликнула она вдруг - Вы не можете относиться равнодушно к женщинам. Да еще когда они на вас так смотрят. Это неестественно. Вы ведь не маленький мальчик. Честное слово, я была бы рада, если бы явилась, наконец, женщина, которая расшевелила бы вас.

   Проводив Лиззи, Мартин вернулся в "Метрополь".

   Он опустился в кресло и устремил взгляд в пространство, не двигаясь и ни о чем не думая. Только время от времени перед ним возникали и вновь исчезали призраки далекого прошлого. Он равнодушно созерцал видения, казавшиеся ему каким-то смутным сном. Но Мартин не спал. Вдруг он очнулся и посмотрел на часы. Было ровно восемь. Делать ему было нечего, а ложиться спать было рано. И опять он погрузился в мечтательное, полудремотное состояние, видения опять поплыли перед ним длинной вереницей. Ничего примечательного в этих видениях не было. Постоянно повторялся один образ: густая листва, пронизанная солнечными лучами.

   Стук в дверь заставил его опомниться. Он не спал, и стук тотчас вызвал в его мозгу представление о телеграмме, письме, слуге, принесшем белье из прачечной. Ему вспомнился Джо, и, спрашивая себя, где сейчас может быть Джо, Мартин крикнул:

   - Войдите!

   Продолжая думать о Джо, он даже не оглянулся на дверь. Она тихо отворилась, но Мартин уже забыл о стуке, и опять видения поплыли перед ним. Вдруг сзади явственно послышалось женское рыдание. Рыдание было подавленное и сдержанное. Мартин мгновенно вскочил.

   - Руфь! - воскликнул он с удивлением и почти с испугом

   Лицо ее было бледно и печально. Она стояла у двери, одной рукой держалась за нее, а другую руку прижимала к груди. Вдруг она с мольбой протянула обе руки к нему и шагнула вперед. Усаживая ее в кресло, Мартин заметил, как холодны ее пальцы. Сам он подвинул себе другое кресло и присел на его ручку. От смятения он не мог говорить. Весь его роман с Руфью был давно уже похоронен в его сердце. Он испытывал такое же чувство, как если бы вдруг на месте отеля "Метрополь" оказалась бы прачечная "Горячих Ключей" и ему предложили бы заняться недельной стиркой. Несколько раз он хотел заговорить, но всякий раз не решался.

   - Никто не знает, что я здесь, - сказала Руфь тихо, с молящей улыбкой.

   - Что вы сказали? - спросил он Его самого удивил звук его голоса. Руфь повторила свои слова.

   - О! - сказал он; это было все, что он нашелся сказать.

   - Я видела, как вы вошли в гостиницу, и, подождав немного, последовала за вами.

   - О! - повторил он

   Никогда еще язык его не был таким скованным. Положительно все мысли сразу выскочили у него из головы. Он чувствовал, что молчание начинает становиться неловким, но даже под угрозой смерти он не придумал бы, с чего начать разговор. Уж лучше бы в самом деле он очутился в прачечной "Горячих Ключей", - он бы молча засучил рукава и принялся за работу.

   - Итак, вы последовали за мной, - наконец проговорил он.

   Руфь кивнула головой с некоторым лукавством и развязала на груди шарф.

   - Я сначала видела вас на улице с той девушкой

   - Да, - сказал он просто, - я провожал ее в вечернюю школу.

   - Разве вы не рады меня видеть? - спросила она после новой паузы.

   - О да, - отвечал он поспешно, - но благоразумно ли, что вы пришли сюда одна?

   - Я проскользнула незаметно. Никто не знает, что я здесь. Мне очень хотелось вас видеть. Я пришла сказать вам, что я понимаю, как я была глупа. Я пришла, потому что я не могла больше, потому что мое сердце приказывало мне притти, потому что я хотела притти!

   Руфь встала и подошла к Мартину. Она положила ему руку на плечо и мгновение стояла так, глубоко и часто дыша, потом быстрым движением прижалась к нему. Добрый и отзывчивый по природе, Мартин понял, что он должен тоже обнять ее, что иначе он оскорбит ее так глубоко, как только может мужчина оскорбить женщину. Но в его объятиях не было ни теплоты, ни ласки. Он просто обхватил ее руками, но тело его не трепетало, как бывало прежде, и ему было лишь неловко и стыдно

   - Почему вы так дрожите? - спросил он. - Вам холодно? Не затопить ли камин?

   Мартин сделал движение, как бы желая освободиться, но она еще крепче прильнула к нему.

   - Это нервное, - отвечала она, стуча зубами, - я сейчас овладею собой. Мне уже лучше.

   Ее дрожь мало-помалу прекратилась. Он продолжал держать ее в объятиях, но уже больше не удивлялся. Он теперь знал уже, для чего она пришла

   - Мама хотела, чтобы я вышла за Чарли Хэпгуда,-объявила она

   - Чарли Хэпгуда? Это тот самый молодой человек, который всегда говорит пошлости? - пробормотал Мартин. Помолчав, он прибавил: - А теперь ваша мама хочет, чтобы вы вышли за меня ..

   Он сказал это без вопросительной интонации. Он сказал это совершенно уверенно, и перед его глазами прошли длинные столбцы цифр полученных им гонораров.

   - Мама не будет теперь противиться, - сказала Руфь.

   - Она считает меня подходящим мужем для вас? Руфь наклонила голову.

   - А ведь я не стал лучше с тех пор, как она расторгла нашу помолвку,- задумчиво проговорил он. - Я не переменился. Я все тот же Мартин Иден. Я даже стал хуже, я курю теперь. Вы чувствуете запах дыма?

   Вместо ответа она весело и кокетливо приложила ладонь к его губам, ожидая привычного поцелуя. Но губы Мартина не дрогнули. Он подождал, пока Руфь опустила руку, и потом продолжал:

   - Я не переменился. Я не поступил на службу. Я и не намерен поступить на службу. И я попрежнему утверждаю, что Герберт Спенсер - великий и благородный человек, а судья Блоунт - пошлый осел. Я вчера обедал у него и знаю это наверное.

   - А почему вы не приняли папиного приглашения? -спросила Руфь

   - Откуда вы знаете? Кто подослал его? Ваша мать? Руфь молчала.

   - Ну конечно, она! Я так и думал. Да и вы теперь, наверно, пришли по ее настоянию.

   - Никто не знает, что я здесь,- горячо возразила Руфь.- Неужели вы думаете, что моя мать позволила бы мне это?

   - Ну, что она позволила бы вам выйти за меня замуж, в этом я не сомневаюсь.

   Руфь жалобно вскрикнула:

   - О Мартин, не будьте жестоким! Вы даже ни разу не поцеловали меня. Вы точно камень. А подумайте, на что я решилась!

   Она оглянулась со страхом, но в то же время и с любопытством.

   - Подумайте, куда я пришла!

   "Я могла бы умереть за вас",- вспомнились ему слова Лиззи.

   - Отчего же вы раньше на это не решились? - спросил он сурово.- Когда я жил в каморке. Когда я голодал. Ведь тогда я был тем же самым Мартином Иде-ном - и как человек, и как писатель. Этот вопрос я задавал себе за последнее время очень часто, и не только по отношению к вам, но и по отношению ко всем. Вы видите, я не переменился, хотя мое внезапное возвышение может навести на эту мысль. Я сам стараюсь убедить себя в том, что я переменился. Но я тот же! Никаких новых талантов, никаких новых добродетелей у меня нет. Мой мозг остался таким же, как был. У меня даже не появилось никаких новых взглядов на литературу или на философию. Ценность моей личности не увеличилась с тех пор, как я жил безвестным и одиноким. Я только удивляюсь, почему я вдруг стал всюду желанным гостем? Несомненно, что нужен людям не я сам по себе,- потому что я тот же Мартин Иден, которого они прежде знать не хотели. Значит, они ценят во мне нечто другое, нечто такое, что вовсе не относится к моим качествам, что не имеет со мной ничего общего. Сказать вам, что во мне ценится? То, что я получил всеобщее признание. Но ведь это признание вне меня. Оно существует в чужих умах. Кроме того, меня уважают за деньги, которые я теперь имею. Но и деньги эти тоже вне меня. Они лежат в банках, в карманах всяких Джонов, Томов и Джеков. А между тем и вам я тоже стал нужен из-за славы и денег.

   - Вы надрываете мне сердце,- простонала Руфь.-Вы знаете, что я люблю вас, что я пришла сюда только потому, что люблю вас!

   - Я боюсь, что вы меня не совсем поняли,- мягко заметил Мартин,- Скажите мне вот что: почему вы любите меня теперь сильнее, чем в те дни, когда у вас хватило решимости от меня отказаться?

   - Простите и забудьте! - пылко вскричала она.- Я все время любила вас! Слышите - все время! Вот почему я здесь и вот почему обнимаю вас.

   - Я теперь стал очень недоверчив, все взвешиваю на весах. Вот и вашу любовь я хочу взвесить и узнать, что это такое.

   Руфь вдруг освободилась из его объятий, выпрямилась и внимательно посмотрела на него. Она словно хотела что-то сказать, но промолчала.

   - Хотите знать, что я об этом думаю? - продолжал он,- Когда я был таким же, каким остался и до сих пор, никто не хотел знать меня, кроме людей моего класса. Когда книги мои были уже написаны, никто из читавших мои рукописи не сказал мне ни одного слова одобрения. Наоборот, меня бранили за то, что я вообще пишу, считая, что я занимаюсь чем-то постыдным и достойным осуждения. Все мне говорили только одно: иди работать. Руфь сделала протестующее движение.

   - Да, да, - продолжал он, - вы, правда, говорили не о работе, а о "карьере". Слово "работа", так же как и то, что я писал, не нравилось вам. Оно, правда, грубовато! Но, уверяю вас, еще грубее было, с моей точки зрения, то, что все вокруг убеждали меня приняться за работу, словно хотели направить на путь истинный какого-то закоренелого преступника. И что же? Появление моих произведений в печати и одобрение публики вызвали перемену в ваших чувствах. Вы отказались выйти замуж за Мартина Идена, хотя все, что теперь увидел свет, было написано уже тогда. Ваша любовь к нему была недостаточно сильна, чтобы вы вышли за него в то время1 А теперь ваша любовь оказалась достаточно сильна, и, очевидно, объяснения этому удивительному факту надо искать именно в моей известности. О моих доходах в данном случае я не говорю, вы, может быть, не думали о них, хотя для ваших родителей, вероятно, и это имеет очень большое значение. Все это не слишком для меня лестно! Но хуже всего, что это заставляет меня усомниться в любви, в священной любви! Неужели и любовь должна питаться славой и признанием толпы? Очевидно, да! Я так много думал об этом, что у меня, наконец, голова закружилась.

   - Бедная голова! - Руфь нежно провела рукой по его волосам. - Пусть она больше не кружится. Пусть она отдохнет наконец. Начнем сначала, Мартин! Я знаю, что проявила слабость, уступив настояниям мамы. Мне бы не следовало этого делать. Но ведь вы так часто говорили о всепрощении и снисхождении к человеческим слабостям. Будьте же ко мне снисходительны. Простите меня!

   - О, я прощаю! - воскликнул он нетерпеливо. -Легко простить, когда нечего прощать! Ваш поступок не нуждается в прощении. Вы поступили согласно вашим взглядам. Так ведь и я могу просить у вас прощения за то, что своевременно не избрал служебную карьеру.

   - Я ведь хотела вам добра,- возразила она с живостью.- Я не могла нe хотеть вам добра, раз я любила вас!

   - Верно, но вы чуть нс погубили меня, желая мне добра. Да, да! Чуть не погубили мое творчество, мое будущее! Я по натуре реалист, а буржуазная культура не выносит реализма. Буржуазия труслива. Она боится жизни. И вы хотели и меня заставить бояться жизни. Вы стремились запереть меня в тесную клетку. Вы хотели заставить меня преклоняться перед ложными ценностями, навязать мне условную, пошлую мораль.

   Мартин увидел, что Руфь хочет возразить.

   - Я признаю, что вся эта пошлость вполне искренна, но тем не менее она есть основа буржуазной культуры классовых идеалов, классовой морали, классовых предрассудков.

   Он печально покачал головой.

   - Вы и теперь меня не понимаете. Вы придаете моим словам совсем не тот смысл, который я в них вкладываю. Для вас все, что я говорю,- чистая фантазия. А для меня это настоящая реальность. В лучшем случае вас забавляет и изумляет, что вот неотесанный малый, вылезший из грязи, вдруг дошел до того, что даже осмеливается критиковать ваш класс и называть его пошлым.

   Руфь устало прислонилась головой к его плечу, и ее опять охватила нервная дрожь. Он выждал минуту, не заговорит ли она, и затем продолжал:

   - А теперь вы хотите возродить пашу любовь! Вы хотите выйти за меня замуж. Вы хотите меня! А ведь могло случиться так - постарайтесь понять меня,- могло случиться, что мои книги не увидели бы свет и не заслужили бы признания, и тем не менее я был бы тем, что я есть! Но вы бы никогда не пришли ко мне! Только эти книги.. чтоб их чорт...

   - Не бранитесь,- прервала она его. Мартин язвительно рассмеялся.

   - Вот, вот! - сказал он.- В тот миг, когда на карту поставлено все счастье вашей жизни, вы боитесь услыхать грубое слово. Вы попрежнему боитесь жизни.

   Руфь вздрогнула при этих словах, как бы обесценивавших всю сущность ее поступка; но все же ей показалось, что Мартин несправедлив к ней, и она почувствовала обиду.

   Некоторое время они сидели молча; она - предаваясь грустным размышлениям и не зная, что делать; а он - вспоминая былую свою любовь. Он теперь ясно понял, что никогда не любил Руфь на самом деле. Он любил некую идеальную Руфь, небесное существо, созданное его воображением, светлого и лучезарного духа, воспетого им в поэмах любви. Настоящую Руфь, буржуазную девушку с буржуазной психологией и ограниченным кругозором, он не любил никогда! Внезапно она заговорила:

   - Я признаю, что многое из того, что вы говорите, совершенно справедливо. Я действительно боялась жизни. Я не достаточно сильно любила вас. Но теперь я научилась сильнее любить. Я люблю вас таким, какой вы есть, таким, каким вы были раньше. Я люблю вас за все то, чем вы отличаетесь от людей моего класса. Пусть ваши взгляды иногда непонятны мне. Я научусь их понимать. Я должна научиться их понимать! Ваше курение, ваша брань - все это часть вашего существа, и я люблю вас и за это. Я многому научусь. За последние десять минут я уже многому научилась. Разве когда-нибудь раньше я бы решилась притти сюда к вам? О Мартин!..

   Руфь заплакала, спрятала лицо у него на груди. Она почувствовала вдруг, что он ласково обнял ее, впервые после разлуки. Она почувствовала это и подняла на него просиявшие глаза.

   - Слишком поздно,- сказал он. Он вспомнил слова Лиззи. - Я болен, Руфь... нет, не телом. Душа у меня больная, мозг. Все для меня потеряло ценность. Я ничего не хочу. Если бы вы пришли полгода тому назад, все могло быть по-другому. Но теперь уже поздно, слишком поздно!

   - Нет, не поздно!- вскричала она.- Я докажу вам это. Я вам докажу, что моя любовь сильнее классовых предрассудков. Я готова отречься от всего, что так дорого буржуазии. Я больше не боюсь жизни. Я покину отца и мать, отдам свое имя на поношение. Я готова остаться с вами сейчас же навсегда, если вы хотите, и я сумею найти в этом гордость и радость. Если я раньше предала любовь, сейчас я готова ради любви предать то, что тогда толкнуло меня на измену.

   Руфь стояла перед Мартином со сверкающими глазами.

   - Я жду! - прошептала она.- Я жду