Ильф Илья, Петров Евгений - Золотой теленок

равых уклонистов "цепляются за лохмотья, отрепья революции, не видят ее "души", "нутра"", Тарасенков отвечал: "Глазами живых, по-настоящему чувствующих нашу современность людей смотрят на мир Петров и Ильф", это "глаза не врагов, а друзей". Получил отповедь и Гладков, предупреждавший, что склонность "некоторых литераторов живописать так называемых лишних людей современности" может привести к нежелательным социальным последствиям. Согласно Тарасенкову, авторы "Двенадцати стульев" окончательно и бесповоротно разоблачают всех "лишних" и "бывших": с "приспособленца и рвача" Остапа Бендера "сорваны все поэтизирующие его покровы и одеяния", жестоко высмеяны и "халтурщики-поэты", и любители "претенциозно-"левых" исканий", а также "кумовство, карьеризм, интеллигентщина" и т. д. Но при этом, писал, Тарасенков, "авторы на редкость обладают чувством меры и такта. Они прекрасно знают, где нужно дать теплую иронию друга, где насмешку, где сатиру".

   Исходя из этого, настаивал Тарасенков, "роман должен быть всячески рекомендован читателю. Одна оговорка: вся история с попом "отцом Федором" чисто искусственно прилеплена к основному сюжету романа и сделана слабо. При повторном издании "12 стульев" (которое уже предполагается ЗИФ'ом) лучше было бы ее выбросить".

   Если бы не общий тон статьи, такая "оговорка" воспринималась бы как плохо - намеренно плохо - скрытая ирония: нельзя же без ущерба для романа "выбросить" одного из трех основных персонажей и сюжетную линию, с ним связанную. Однако здесь важно не то, что сказано, а то, зачем сказано, не семантика, а прагматика. "Оговорка" адресована не столько массовому читателю, сколько критикам. В отличие от Мандельштама, Тарасенкову (точнее, редакции) были известны доводы, способные успокоить осторожных коллег. Пусть предложенная правка нецелесообразна или даже вовсе бессмысленна. Важно, что некие недостатки отмечены, о них можно спорить, но это недостатки не политического характера. Политических, стало быть, не обнаружено вовсе. Критикам надлежало усвоить, что "Литературная газета" - в статье по сути редакционной - сообщает о готовящемся "повторном издании". Коль так, вопрос уже решен, вот-вот будет тираж - третья публикация, считая журнальную. Значит, смена главного редактора журнала "30 дней" и руководителя издательства "ЗИФ" действительно не связана с выпуском "Двенадцати стульев": "идеологическая выдержанность" романа подтверждена год спустя.

   "Литературная газета" защищала роман Ильфа и Петрова настойчиво и даже агрессивно. Такая защита - особенно в разгар дискуссии о статусе сатиры - не воспринималась как случайное совпадение. Зачем же понадобилось авторитетнейшему изданию выводить "Двенадцать стульев" за рамки дискуссии?

   Можно, конечно, объяснить это усилиями покровителя - Кольцова. Но даже если так, намерения покровителя вполне соответствовали изменению политической ситуации. Дискуссия о сатире, проводившаяся на фоне борьбы с "шахтинцами", изрядно напугала литераторов, среди которых было немало симпатизирующих Бухарину. Разгром Бухарина продолжался, продолжалось и так называемое сворачивание нэпа. Потому окончательно утратил актуальность выдвинутый Бухариным в разгар нэпа знаменитый лозунг - "Обогащайтесь!" Он был адресован крестьянам, но трактовался гораздо шире.

   В связи с этим сюжет "Двенадцати стульев" интерпретировался как опровержение бухаринского лозунга и развернутое доказательство тезиса, сформулированного В.И. Лениным: "Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя". В романе даже нэпманы, чье частное предпринимательство легально, живут в постоянном страхе - стремление разбогатеть вынуждает их нарушать закон, а значит, и ежедневно ожидать ареста. Стремление же главных героев романа разбогатеть нелегально, не участвуя в "социалистическом строительстве", - попросту безумно, убийственно. И вот буквально теряет рассудок Востриков, обезумевший Воробьянинов, полоснув бритвой по горлу компаньона, буквально "переступает через кровь", и буквально захлебывается собственной кровью великий комбинатор Бендер.

   К новому изданию "Двенадцать стульев", как уже упоминалось, опять сократили, "почистили", но сюжет в основе своей не изменился. Задуманный как антитроцкистский, точнее, "антилевацкий", роман использовался теперь в борьбе с "правым уклоном". Был здесь и оттенок иронии, иронии в сталин­ском духе, придававший интриге некое изящество: бухарин­ский лозунг дискредитировался романом, который полгода назад удостоился бухаринской похвалы в "Правде".

   Уместно предположить, что Тарасенков писал свою рецензию не в июне, а в мае, почему и назвал апрельское высказывание Олеши "недавним". Но и в мае редакторы "Литературной газеты" знали, что зифовское "повторное издание" не "предполагается" а давно подготовлено. Более того, роман переводили на французский язык, его публикация за границей доказывала, что СССР - страна подлинной демократии, сатира там не запрещена. К моменту публикации тарасенковской рецензии новый - сокращенный и "почищенный" - вариант "Двенадцати стульев" был подписан в печать. И вскоре действительно выпустили тираж. А 30 июня перевод "Двенадцати стульев" вышел во Франции.

   Редакторы журналов адекватно восприняли мнение "Литературной газеты". Но осторожности, разумеется, не утратили. Ответом на тарасенковскую рецензию стали не статьи аналитического характера, не критические очерки о "Двенадцати стульях", а рецензии. Аналитические статьи о романе могли бы опять оказаться несвоевременными в политическом аспекте, с рецензий же спрос невелик: оповещение читателей - долг журнала.

   Конечно, рецензировать как новинку роман, вышедший более года назад и в журнале, и книгой, да еще и неоднократно обруганный, - занятие странное. Тем не менее формальный повод был - второе зифовское издание. Его и рецензировали. Маститые критики, которым не пришлось высказаться раньше, в этой игре не участвовали - ретивость, как и раньше, проявляли мало кому известные литературные поденщики.

   Уже в седьмом - июльском - номере "Октября" рецензент хоть и полемизировал с Тарасенковым (не называя имени), но не оспаривал главные выводы. Он признавал роман "веселой, энергично написанной книгой" и снисходительно резюмировал: "В целом, конечно, "Двенадцать стульев" - удача". Отметим, что эта рецензия публиковалась как срочный материал: на исходе июня 1929 года, когда появилось второе зифовское издание, июльский номер "Октября" был уже сверстан. Следовательно, пожелания "Литературной газеты" были восприняты редакцией "Октября" в качестве приказа, подлежащего немедленному исполнению. Журнал был рапповским, а руководство Российской ассоциации пролетарских писателей получало директивы непосредственно от ЦК ВКП(б).

   Редакция рапповского же двухнедельного журнала "На литературном посту" была не столь оперативна, хотя и там не медлили: соответствующая рецензия на второе зифовское издание появилась в восемнадцатом (августовском) номере. Здесь автор тоже не во всем согласился с Тарасенковым, но, подобно своему коллеге из "Октября", признал книгу "бесспорно положительным явлением". Особо отмечен был "успех, выпавший на долю романа И.Ильфа и Е.Петрова у читателей". Тут, правда, возникла некая логическая неувязка: судить об успехе романа по результатам продажи тиража второго издания время еще не пришло, а первое издание и журнальный вариант, как и соответствующие отзывы на них, в рецензии не упоминались. Но таковы были правила игры, введенные "Литературной газетой": никаких отзывов на "Двенадцать стульев" до июня 1929 года якобы не существовало.

   Не нарушила правил игры и рапповская же "Молодая гвардия". В восемнадцатом (сентябрьском) номере была опубликована почти хвалебная рецензия, где указывалось, что "Двенадцать стульев" - "не только роман с сюжетной емкостью, он вместе с тем роман сатирический", почему "его принципиальная значимость (если учесть всю бедность и выхолощенность современной сатиры) двойная". При этом рецензент, подобно Тарасенкову, счел нужным упрекнуть коллег, заявив, что "книга Ильфа и Петрова прошла мимо нашей критики". И опять возникла все та же неувязка: судить об активности критиков по реакции на второе зифовское издание было еще рано, а первое издание и журнальная публикация в рецензии вообще не упоминались.

   Еженедельник "Чудак", где работали Ильф и Петров, тоже поддержал своих сотрудников. В тридцать шестом (сентябрь­ском) номере появилась рецензия на опубликованную в серии "Библиотека "Огонька"" брошюру "Двенадцать стульев" - сокращенный вариант второго зифовского издания. Отзыв был откровенно панегирическим: "Это - лучшие главы из недавно вышедшего романа, имеющего выдающийся успех и уже переведенного на несколько иностранных языков. Как в советской, так и в иностранной критике роман И.Ильфа и Е.Петрова признан лучшим юмористическим произведением, изданным в СССР. Действительно "Двенадцать стульев" изобилуют таким количеством остроумных положений, так ярко разработан сюжет, так полно и точно очерчены типы, что успех романа следует считать вполне заслуженным. Книжка, изданная в "Библиотеке "Огонек"", дает читателям полное представление о талантливом произведении молодых авторов".

   Говоря о повсеместном признании романа, рецензент явно привирал - в духе поговорки "кашу маслом не испортишь". Зато и он следовал правилам игры, не упоминая ни журнальную публикацию, ни первую книгу. Речь шла лишь о "недавно вышедшем", то есть втором зифовском издании. Неосведомленному читателю оставалось только гадать, каким же образом новинку так быстро перевели и опубликовали за границей. Но рецензентом и редакцией принимались в расчет только осведомленные читатели.

   Достаточно благожелателен был и ленинградский ежемесячник "Звезда", опять же рапповский, опубликовавший ­рецензию в десятом номере. "Гиперболический бытовизм "12 стульев" еще не сатира, но эта талантливая книга интересна как один из первых шагов на пути к советской сатирической литературе", - отмечал рецензент. Не обошелся он и без ставшего традиционным упрека в адрес коллег: "Книга Ильфа и Петрова, вышедшая уже во французском переводе и вызвавшая восхищение парижской прессы, прошла у нас совершенно незамеченной". Разумеется, ни первое зифовское издание, ни журнальный вариант столь же традиционно не упоминались.

   Примеры можно приводить и дальше. Но пока подчеркнем еще раз: не выдерживает проверки версия отечественных исследователей, согласно которой критики, синхронно оробев, не желали замечать роман, а затем синхронно же осмелели год спустя. "Антилевацкий" роман был замечен, однако в редакциях авторитетных изданий заметили также изменение политической ситуации, потому широкое обсуждение романа не состоялось. Почти год спустя ситуация вновь изменилась, и ­"Литературная газета" затеяла интригу, явно поддержанную в самых высоких инстанциях. Вот почему редакция позволила Тарасенкову рецензировать популярный роман с таким опозданием и - вопреки очевидности - утверждать, что ранее о "Двенадцати стульях" вообще никто не писал. Потому и авторитетные журналы предложили читателям рецензии на третью публикацию "Двенадцати стульев", словно на первую. Роман срочно вывели за рамки дискуссии о сатире, представили в качестве "идейно выдержанного", авторов обезопасили от последствий блюмовских инвектив, адресованных сторонникам Бухарина. Таковы были тогдашние правила игры.

   Напомним, кстати, что в 1948 году Секретариат ССП объявил выговор сотруднику издательства "Советский писатель" А.К. Тарасенкову, "допустившему выход в свет книги Ильфа и Петрова без ее предварительного прочтения". Да, тому самому, чья рецензия на "Двенадцать стульев" цитировалась выше. Маловероятно, чтобы о ней не знал бывший рапповец Фадеев. Просто в 1929 году развивалась одна интрига, а в 1948 - другая. Правила игры не менялись, обсуждаемая книга была для Фадеева картой в игре, так же как для Тарасенкова, Блюма и прочих игроков.

   Что касается Блюма, то с ним Ильф и Петров свели счеты лично, используя блюмовские же приемы. 8 января 1930 года в Политехническом музее состоялся, можно сказать, заключительный диспут о сатире. Председательствовал там Кольцов. 13 января заметку о диспуте поместила "Литературная газета", а вскоре журнал "Чудак" опубликовал во втором номере (январском) фельетон Ильфа и Петрова "Волшебная палка".

   "Уже давно, - писали соавторы, - граждан Советского Союза волновал вопрос: "А нужна ли нам сатира?" Мучимые этой мыслью, граждане спали весьма беспокойно и во сне бормотали: "Чур меня! Блюм меня!" Для их успокоения и был организован диспут в Политехническом. С участием Блюма. "Она не нужна, - сказал Блюм, - сатира". Удивлению публики не было границ. На стол президиума посыпались записочки: "Не перегнул ли оратор палку?" В. Блюм растерянно улыбался. Он смущенно сознавал, что сделал с палкой что-то не то. И действительно. Следующий же диспутант, писатель ­Евг. Петров, назвал Блюма мортусом из похоронного бюро. Из его слов можно было заключить, что он усматривает в действиях Блюма факт перегнутия палки".

   Ну а завершилось все - по словам Ильфа и Петрова - полным разгромом мавра, сделавшего свое дело. ""Лежачего не бьют!" - сказал Мих. Кольцов, закрывая диспут. Под лежачим он подразумевал сидящего тут же В.Блюма. Но, несмотря на свое пацифистское заявление, немедленно начал добивать лежачего, что ему и удалось. "Вот видите! - говорили зрители друг другу. - Ведь я вам говорил, что сатира нужна. Так оно и оказалось"".

   Весьма характерно здесь сочетание "усматривает в действиях Блюма факт перегнутия". Оно отсылало искушенных современников к терминологии правовых документов - Уголовного кодекса и постановлений Пленума Верховного суда ("должен был предвидеть общественно опасный характер последствий своих действий"). Ильф и Петров недвусмысленно напоминали ретивому оппоненту, что сатира признана необходимой, а значит, ее противнику, бросающемуся политическими обвинениями, то есть препятствующему выполнению государственного задания, можно - при случае - и вернуть его обвинения. Как говорится, палка о двух концах.

   На исходе 1930-х годов, когда Петров писал о единственной рецензии в "вечорке", он вряд ли забыл о критических откликах на первое издание "Двенадцати стульев". Набрасывая план воспоминаний об Ильфе, Петров следовал правилам игры, предложенной "Литературной газетой" в 1929 году. Тем более что правила эти приняли в свое время оба соавтора. Своеобразной поддержкой Тарасенкову был их фельетон "Мала куча - крыши нет", опубликованный в четвертом (январском) номере "Чудака" за 1930 год:

   "Но бывает и так, что критики ничего не пишут о книге молодого автора. Молчит Аллегро. Молчит Столпнер-Столпник. Безмолвствует Гав. Цепной. В молчании поглядывают они друг на друга и не решаются начать. Крокодиловы сомнения грызут критиков.

   - Кто его знает, хорошая это книга или плохая? Кто его знает! Похвалишь, а потом окажется, что плохая. Неприятностей не оберешься. Или обругаешь, а она вдруг окажется хорошей? Засмеют. Ужасное положение!

   И только через два года критики узнают, что книга, о которой они не решились писать, вышла уже пятым тиражом и рекомендована главполитпросветом для сельских библиотек.

   Ужас охватывает Столпника, Аллегро и Гав. Цепного. Скорей, скорей бумагу! Дайте, о дайте чернила! Где оно, мое вечное перо? И верные перья начинают скрипеть".

   Связь фельетона с историей публикации романа была для современников очевидна. В фельетоне книга, о которой критики не решались писать, через два года "вышла уже пятым тиражом и рекомендована главполитпросветом для сельских библиотек". Роман Ильфа и Петрова через год вышел в третий раз и был признан "Литературной газетой" вполне "идеологически выдержанным". Дабы и вовсе не оставалось сомнений, авторы заставили каждого из осмеиваемой троицы лицемерно сожалеть, что роман почему-то "прошел мимо нашей критики"...

   Почти двадцать лет спустя отечественные мемуаристы и литературоведы, по-прежнему работавшие в условиях цензурных ограничений, не вышли за рамки легенды, предложенной "Литературной газетой" и поддержанной авторами "Двенадцати стульев". Легенда эта позволяла соблюдать запреты на упоминание о высланном и убитом Троцком и, конечно же, о расстрелянном в 1938 году Бухарине - оба почти полвека числились во "врагах народа".

  

  

   Еще одна легенда, утвердившаяся в 1960-е годы, - долгая и трудная работа над "Золотым теленком".

   На первый взгляд она выглядит гораздо убедительней тех, что рассматривались выше. В самом деле, между началом публикации "Двенадцати стульев" и началом публикации "Золотого теленка" - три года. И если соавторы потратили на второй роман хотя бы половину или даже треть этого времени, получается все же больше, нежели четыре месяца, потраченные на "Двенадцать стульев". Стало быть, ясно, что без трудностей не обошлось.

   Но это - на первый взгляд. А при ближайшем рассмотрении выясняется, что никакой ясности тут нет и не было. Неясно, в частности, когда роман был начат, когда закончен, что конкретно мешало соавторам быстрее работать. Есть архивные материалы, есть публикации, но свидетельства противоречивы.

   Если следовать документам, относящимся непосредственно к периоду работы над романом, то картина складывается вполне определенная.

   2 августа 1929 года французский литературный еженедельник "Le merle" напечатал перевод статьи И.Ильфа и Е.Петрова "Двойная автобиография". Рукопись статьи хранится в архиве соавторов, она датирована 25 июля 1929 года. На родине Ильфа и Петрова статья была опубликована тридцать два года спустя [Ильф И., Петров Е. Собр. соч.: В 5 т. М., 1961. Т. 1. С. 23-24.]. Соавторы уведомляли читателей: "Сейчас мы пишем роман под названием "Великий комбинатор"". Понятно, что Ильф и Петров обращались к тем, кто знал о существовании "Двенадцати стульев". Книга уже вышла во французском переводе, тираж был раскуплен, речь шла о продолжении бестселлера. Потому еженедельник опубликовал статью с портретами авторов и рецензией на роман. Кроме того, в архиве Ильфа и Петрова хранится рукопись первой части романа "Великий комбинатор" [Ильф И., Петров Е. Великий комбинатор/Подг. текста, вступ. ст. М.П. Одесского, Д.М. Фельдмана//Литературное обозрение. 1997. No 6.]. По объему - примерно треть "Золотого теленка".

   Сюжетная идея "Великого комбинатора" была развитием прежней: Остап Бендер "в погоне за сокровищами". Что касается конкретных методов добычи "сокровищ", то, перебрав несколько вариантов, авторы остановились на шантаже и вымогательстве - профессионализм Бендера в подобного рода малопочтенных занятиях был известен читателям по "Двенадцати стульям". На этот раз великий комбинатор заставлял поделиться награбленным "подпольного миллионера", малосимпатичного казнокрада. Рукопись первой части "Великого комбинатора", хоть и с изменениями, в новый роман - "Золотой теленок" - вошла почти целиком. На ее титульном листе есть датировка: "начато - 2 августа 1929 г." и "окончено - 23 августа 1929 г.".

   Здесь, конечно, явное противоречие. 25 июля соавторы заканчивают статью, где сообщают, что работают над продолжением "Двенадцати стульев", но приступают к работе лишь неделю спустя, аккурат в день публикации статьи. Однако дело даже не в этом. Такое бывает: в июле собрались работать, о чем и рассказали, в августе приступили, даты совпали случайно. Важно другое: треть нового романа, если верить датировке, написана за три недели - быстрее, чем первая часть "Двенадцати стульев". Темп рекордный. Неясно, при чем тут трудности.

   Говоря о трудностях, исследователи обычно ссылаются на один источник - уже цитировавшиеся черновики книги об Ильфе, над которой Петров работал в конце 1930-х - начале 1940-х годов. "Писать было очень трудно, - сетует Петров, рассказывая о создании "Золотого теленка", - денег было мало. Мы вспоминали о том, как легко писались "12 стульев" и завидовали собственной молодости. Когда садились писать, в голове не было сюжета. Его выдумывали медленно и упорно".

   Даже при минимально критическом отношении к этому источнику очевидно, что, живописуя тяготы, мемуарист несколько увлекся. Особенно, когда противопоставил "Двенадцать стульев" "Золотому теленку". Напомним, что в предисловии к "Записным книжкам" Ильфа, которые были опубликованы в 1939 году, Петров рассказывал о работе над "Двенадцатью стульями" совсем иначе. "Мы, - утверждал мемуарист, - с детства знали, что такое труд. Но никогда не представляли себе, что такое писать роман. Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью". Так что одно из двух: либо, "Двенадцать стульев" - результат тяжелого труда, либо наоборот, первый роман был написан легко, как сообщается в черновиках книги об Ильфе.

   Можно, конечно, считать, что такие оценки, как "легко" и "трудно" - всегда субъективны. Пока соавторы писали "Двенадцать стульев", они находили муки творчества неимоверными, зато по сравнению с "Золотым теленком" прежняя работа показалась легкой. Но именно здесь неприемлемы подобные допущения. Обе оценки даны Петровым (хоть и со ссылкой на мнение Ильфа) примерно в одно время - на рубеже 1930-х-1940-х годов.

   Приведенная Петровым трогательная подробность - как соавторы "завидовали собственной молодости" - тоже неубедительна. Выходит, когда Ильфу исполнилось тридцать, а Петрову, соответственно, двадцать четыре, оба еще были молоды, и вот полутора лет не минуло, а соавторы уже сильно постарели.

   Доверия не вызывает и другая жалоба Петрова - "денег было мало": значит, в 1927 году, когда два газетчика работали над первым романом, денег им хватало, а в 1929 году, когда печатались гораздо чаще, популярным писателям вдруг перестали платить или же их потребности выросли непомерно. Так ведь не было этого.

   Но, возможно, трудности начались, когда первая часть романа была завершена?

   Такое предположение тоже неуместно. Если верить Петрову, муки творчества начались именно тогда, когда "садились писать". А после завершения первой части трудности вообще не мешали работе над романом: ее попросту прервали. Как сообщает Петров, соавтор купил фотоаппарат, увлекся фотографией, из-за чего "работа над романом была отложена на год". В общем, если и были трудности, так не те, что описывал Петров. Тех - быть не могло.

   Как показывает уже рассматривавшаяся выше история "Двенадцати стульев", Петров сочинял небылицы о себе и своем соавторе не из любви к искусству, а лишь тогда, когда по причинам политическим не мог рассказать правду. Описывая историю создания "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка", он не выдумывал все заново, но по необходимости уводил читателя от опасных тем. Похоже, что опасным был и разговор о конкретных сроках создания "Золотого теленка".

   С учетом этих обстоятельств оставим пока вопрос о характере трудностей и обратимся к вопросу о сроках.

   Набрасывая план книги об Ильфе, Петров указал, что начало работы над новым романом совпало с "началом пятилетки". Речь шла, конечно, о первой пятилетке, а назывался роман "Великий комбинатор". Как известно, "первый пятилетний план развития народного хозяйства" был утвержден XVI партийной конференцией в апреле и V Всесоюзным съездом - в мае 1929 года. Рукопись первой части "Великого комбинатора" датирована августом. Соотнося даты, исследователи - в большинстве своем - и пришли к выводу: роман был начат не ранее весны и не позднее лета 1929 года. Остается выяснить, когда именно.

   Вряд ли продолжение "Двенадцати стульев" планировалось изначально или, по крайней мере, когда последние главы романа были переданы в редакцию. Описание убийства Бендера столь натуралистично, что никаких сомнений в исходе у читателя не должно было возникнуть. Значит, авторы приняли решение "реанимировать" великого комбинатора не раньше января-февраля 1928 года, когда публикация началась.

   Яновская, в 1960-е годы исследовавшая записные книжки Ильфа, пришла к выводу, что работа над новым романом началась еще в период журнальной публикации "Двенадцати стульев", то есть задолго до лета или весны 1929 года. В принципе, это даже не особенно противоречит воспоминаниям Петрова о "начале пятилетки" - если воспринимать их в историческом контексте. Считается, что первая пятилетка началась в 1929 году, когда план был утвержден. Однако это не вполне точно. План был разработан по директивам XV партийного съезда, проходившего в декабре 1927 года. А тогда планы составлялись на так называемые хозяйственные годы, то есть с 1 октября предыдущего по 1 октября последующего. Соответственно, начало первой пятилетки - осень 1928 года. В это время, вероятно, соавторы уже писали новый роман.

   Впрочем, не так и важно, на исходе или в начале 1928 года соавторы приступили к "Великому комбинатору". В любом случае до 25 июля 1929 года, когда пошла в печать "Двойная автобиография", у них был немалый срок. Стало быть, датировку рукописи "Великого комбинатора" нельзя понимать буквально. Весь 1929 год Ильф и Петров постоянно публиковались в периодике, и вряд ли при такой нагрузке соавторы побили бы свой прежний рекорд - написали треть нового романа за три недели. Да и за четыре недели - вряд ли. 2 августа они - судя по рукописи - принялись редактировать и переписывать набело черновики первой части. Завершили же 23 августа, что вполне реально. Эти даты и поставили на титульном листе.

   Беловой вариант рукописи был перепечатан на машинке, как это водится при передаче в редакцию. Один из машинописных экземпляров частично сохранился. Есть в рукописи расчеты, свидетельствующие, что авторы уже готовили журнальную публикацию, распределяли главы по журнальным номерам.

   Можно с уверенностью сказать, что к августу 1929 года была готова не треть второго романа, а гораздо больше. И публикация ожидалась довольно скоро. Потому как вряд ли, едва завершив первую часть, Ильф и Петров анонсировали бы "Великого комбинатора" в иностранном еженедельнике. Немалая ведь ответственность - по советским меркам, особенно тогдашним. А легкомыслием соавторы не отличались. Напротив, были весьма практичны. Вряд ли, если б вопрос об издании в СССР не был решен, Ильф и Петров стали бы срочно редактировать рукопись, перепечатывать на машинке да еще и распределять главы по журнальным номерам. Три недели ударного труда, деньги, уплаченные за перепечатку, - и все наугад, без каких-либо предварительных договоренностей? Профессионалы не могли себе это позволить. Такое делается, когда договоренности есть, решения приняты, роман практически завершен или, по крайней мере, близок к завершению.

   Опять же, если к 23 августа 1929 года была готова только первая часть, а затем работа прервалась на год, выходит, что соавторы вернулись к роману во второй половине августа 1930 года. Публикация же "Золотого теленка" началась в январе 1931 года - четыре месяца спустя. За это время соавторы должны были бы не только заново отредактировать первую часть, перепечатать ее на машинке и выправить, но написать, отредактировать, перепечатать и выправить еще две других. Это маловероятно, даже если не принимать во внимание, сколько всего прочего Ильфом и Петровым тогда написано и опубликовано. Но допустим, все так и было - завершили к началу 1931 года, затем сдали в редакцию журнала. Сколько же оставалось редакции на согласование с цензурными инстанциями, подготовку рукописи к публикации, когда художник успел бы сделать иллюстрации, а редактор и корректор - прочесть роман? Вероятность таких трудовых подвигов - с точки зрения журнальной технологии - уже рассматривалась нами применительно к истории "Двенадцати стульев". Лишь при наличии практически завершенных черновиков соавторы и редакция успевали бы подготовить издание в столь сжатые сроки. Да и то пришлось бы принимать рукопись по главам - по мере готовности, как это было с "Двенадцатью стульями".

   Можно, конечно, предложить и другое объяснение: работа над романом фактически не прерывалась, а на исходе 1930 года соавторы лишь добавили несколько эпизодов, несколько сняли, отредактировали роман заново да изменили заглавие. Но это опять же сути не меняет: описывая историю создания романа, Петров видел необходимость хоть как-то обосновать задержку публикации.

   Правда, в архиве Ильфа и Петрова нет черновиков второй и третьей части "Великого комбинатора". Но это не значит, что они и не существовали: черновиков "Двенадцати стульев" тоже ведь практически нет. Есть лишь последний беловой автограф романа, который и перепечатывали на машинке. Ситуация с "Золотым теленком" аналогична: сохранился только последний беловой автограф второй и третьей части.

   Так что все-таки произошло, почему роман опубликован лишь в 1931 году?

   Вернемся к хронологии.

   Итак, не позднее весны 1928 года (согласно авторитетному мнению Яновской) Ильф и Петров уже приступили к новому роману. Понятно, что анонс в периодике вряд ли имел смысл до завершения публикации "Двенадцати стульев". Но после завершения, когда и книжный тираж разошелся с рекордной скоростью, реклама продолжения "Двенадцати стульев" была бы целесообразна - с коммерческой точки зрения. И новый роман следовало бы выпустить как можно скорее. Однако все сложилось иначе. Профессиональные литераторы более года игнорировали коммерческую целесообразность - не анонсировали новый роман, хотя работа шла довольно быстро. Затем сообщили о новой книге исключительно иностранным читателям, практически игнорируя соотечественников. И, набело переписав первую часть романа, отредактировав ее, перепечатав на машинке, подготовив для журнальной публикации, вдруг прервали работу. Выглядит это по меньшей мере странно.

   Однако при учете политического контекста все вполне объяснимо.

   Сначала об анонсе, точнее, о его отсутствии. Пока шла журнальная публикация, завершились уже упомянутые выше майская кампания по борьбе с "правой опасностью в литературе" и "шахтинский процесс". Затем последовала антибухаринская кампания лета-осени 1928 года, обусловившая специфическое отношение к "Двенадцати стульям". Все это время анонсы были явно неуместны. Правда, зимой 1929 года ситуация изменилась, а к весне она и вовсе была благоприятной, но тут подоспел апрельский пленум ЦК партии, опять активизировалась борьба с "правым уклоном", разгорелась дискуссия о статусе сатиры. И хотя 17 июня "Литературная газета" вывела "Двенадцать стульев" за рамки дискуссии, все же было бы преждевременно сразу анонсировать продолжение сатирического романа.

   И вот 30 июня во Франции издан роман Ильфа и Петрова. 15 июля "Литературная газета" публикует передовицу "О путях советской сатиры". Итог дискуссии в целом подведен, сатирики могут вздохнуть с облегчением. Вероятно, тогда Ильф и Петров и собирались анонсировать новый роман - статья "Двойная автобиография", где упомянут "Великий комбинатор", датирована 25 июля. Неделю спустя она уже опубликована во Франции. 2 августа соавторы садятся редактировать и переписывать набело первую часть "Великого комбинатора".

   Дата начала правки и переписывания далеко не случайно совпала с датой публикации "Двойной автобиографии". Нет сомнений, что статья во французском еженедельнике была на родине авторов заранее согласована с цензурой. Цель в данном случае ясна: тираж французского перевода "Двенадцати стульев" разошелся быстро, статья - реклама нового романа, перевод которого на французский, надо полагать, тоже был предусмотрен заранее. Французское издание "Двенадцати стульев", как уже отмечалось выше, должно было стать доказательством свободы слова и печати в "стране социализма". Когда его планировали, издатели не могли предусмотреть столь быстрых политических перемен в СССР. За границей все шло своим чередом, хотя на родине авторов отношение к роману не раз менялось.

   Наконец ситуация опять стабилизировалась. И публикация "Двойной автобиографии" стала своего рода сигналом: роман, рекламируемый во Франции, нужно срочно готовить к изданию в СССР. Потому к 23 августа первая часть романа набело переписана. Затем рукопись перепечатана на машинке, главы распределены по журнальным номерам. На все это должно было уйти около недели. Значит, работа над новым романам прервалась на исходе августа 1929 года. Потому что Ильф - если верить мемуарам Петрова - купил фотоаппарат.

   Верить, конечно, не следует. А.И. Ильф, дочь Ильфа, опубликовавшая его записные книжки, указывает, что фотоаппарат был куплен не в августе, а "в самом конце 1929 года" [См.: Ильф И. Записные книжки: Первое полное издание: Составление и комментарии А.И.Ильф. М., 2000. С. 251.]. Но какой-либо роли это не играет. Понятно, что Петров просто не желал упоминать об истинных причинах перерыва в работе. Это отмечала Яновская еще в начале 1960-х годов. По ее словам "увлечение фотографией не мешало Ильфу вместе с Петровым писать рассказы для "Чудака" (некоторые из этих рассказов были позже использованы для романа или даже полностью включены в него). И любовь к фотографии не исчезла, когда Ильф и Петров через некоторое время вернулись к "Золотому теленку". Думается, был здесь какой-то кризис, какие-то сомнения и колебания, а внешние обстоятельства послужили предлогом (в важность которого могли поверить и сами авторы), чтобы временно уйти от застопорившейся работы".

   Для тех, кто знал политический контекст рубежа 1920-х-1930-х годов (а таких в 1960-е годы оставалось немало), намек был предельно прозрачен. Ничего больше Яновская, публиковавшая свое исследование в СССР, и не могла б добавить.

   Со второй половины августа 1929 года начался очередной - четырехмесячный - этап дискредитации Бухарина как пар­тийного теоретика. Соответственно и антибухаринские публикации "Правды" становились все более частыми и резкими. А 24 августа - на следующий день после того, как Ильф и Петров закончили редактуру первой части нового романа, - "Правда" напечатала статью "Об ошибках и уклоне тов. Бухарина". Бывший главный редактор назван там "лидером правых уклонистов". Обвинения, выдвинутые "Правдой", повторили почти все газеты и журналы. Бухаринские установки в области экономики и политики, связанные с продолжением нэпа, были объявлены "уклонистскими", необычайно опасными в период "обострения классовой борьбы".

   Разумеется, литературу тоже не могли обделить вниманием. Традиционно именно с литературных вопросов - "сфера идеологии" - политическая полемика и начиналась. Главным образом поэтому и стала актуальна подготовка новой резолюции ЦК ВКП(б) "О политике партии в области художественной ­литературы". Прежняя, принятая в 1925 году стараниями Бухарина, была довольно либеральна к так называемым "попутчикам" - писателям, признавшим советскую власть, но не вполне согласившимся с партийными задачами и методами их решения. Термин этот, заимствованный Луначарским из лексикона немецкой социал-демократии конца XIX века, был впервые использован в 1920 году и вскоре стал практически официальным благодаря статьям Троцкого о литературе. Бухаринская резолюция указывала на необходимость "терпимости" и "тесного товарищеского сотрудничества" с "попутчиками". В них видели "буржуазных специалистов", "спецов", полезных, но отнюдь не бесспорно надежных - наподобие бывших российских офицеров в Красной армии или инженеров в советской промышленности.

   Новая резолюция должна была утвердить и узаконить рапповское первенство, передать под рапповский контроль всю печать, способствовать "писательской консолидации" - ликвидации объединений "попутчиков", созданию единого Союза советских писателей, полностью управляемого партийными директивами. Что способствовало дискредитации Бухарина и как организатора прежней - нэповской - литературной политики. В экономике с "бухаринским либерализмом", то есть "отказом от классовой борьбы", негласно связывали "шахтинское дело" и - как реакцию - чистку партии, чистку советского аппарата. Аналог должен был появиться и в литературе.

   26 августа 1929 года - через два дня после антибухаринской статьи в "Правде" - "Литературная газета" напечатала статью рапповца Б.Волина "Недопустимые явления" - об издании за границей повести Б.А. Пильняка "Красное дерево" и романа Е.И. Замятина "Мы". Так началась широкомасштабная травля - печально знаменитое "дело Пильняка и Замятина".

   Стоит отметить, что тогда не было принципиальной новизны в самом факте иностранных публикаций. Даже и в эмигрант­ских издательствах или периодике. Тем более, что советские издатели обычно не связывали себя нормами авторского права в отношении иностранцев, почему и соблюдение прав советских литераторов за границей определялось почти исключительно произволом иностранных издателей. Однако Волин предложил иную интерпретацию: Пильняк напечатал роман за границей, потому как не нашлось "оснований к тому, чтобы это произведение было включено в общий ряд нашей советской литературы". Аналогичное обвинение выдвигалось и против Замятина.

   Выбор объектов травли весьма характерен: оба - знаменитости, у обоих в высшем партийном руководстве давние приятели и покровители, о чем знали все коллеги-литераторы. При этом Пильняк считался вполне советским писателем, Замятина же, прославившегося еще в предреволюционные годы, называли "внутренним эмигрантом". В этом диапазоне - от вполне советского Пильняка до почти не советского Замятина - мог найти себя каждый "попутчик": лидер конструктивистов И.Л. Сельвинский или же лидер недавних лефовцев В.В. Маяковский, теоретик формализма В.Б. Шкловский или классик символизма Андрей Белый, не говоря уж о литераторах рангом пониже. И каждому объяснили, что, во-первых, опасность есть всегда, связи тут не помогут, а во-вторых, вопрос о заграничных публикациях будет решаться теперь без участия авторов, зато обязательно их участие в травле любого, кто будет объявлен врагом.

   Статья Волина заканчивалась призывом: "Мы обращаем внимание на этот ряд совершенно неприемлемых явлений, компрометирующих советскую литературу, и надеемся, что в их осуждении нас поддержит вся советская общественность".

   Общественность, по обыкновению, была наготове. За статьей Волина тут же последовали аналогичные "разоблачитель­ские" выступления в печати и на специально созывавшихся собраниях писательских объединений. А первую полосу следующего номера "Литературной газеты", вышедшего 2 сентября, открывали аннотации публикуемых статей, весьма ­походившие на лозунги: "Против буржуазных трибунов под маской советского писателя. Против переклички с белой эмиграцией. Советские писатели должны определить свое отношение к антиобщественному поступку Пильняка". В том же номере секретариат РАПП обратился "ко всем писательским организациям и одиночкам - с предложением определить свое отношение к поступкам Е.Замятина и Б.Пильняка". Никакой двусмысленности не допускалось. Каждому литератору надлежало высказаться. Это и был аналог чистки. "Жизнь формулирует перед попутчиками вопрос резко и прямо: либо за Пильняка и его покрывателей (так! - М.О., Д.Ф.), либо против них".

   Истерия нарастала стремительно. 9 сентября "Литературная газета" сообщала на первой полосе: "Писательская общественность единодушно осудила антиобщественный поступок Пильняка". Красноречивы были и заголовки статей, посланных писательскими организациями в редакцию: "Повесть Пильняка - клевета на Советский Союз и его строительство", "Не только ошибка, но и преступление". Это было конкретизовано в лозунге-аннотации на первой полосе 16 сентября: "Против обывательских привычек прикрывать и замазывать антисоветский характер перекличек с белой эмиграцией и сведения их к "ошибкам" и "недоразумениям"".

   Чем это чревато современникам, не нужно было объяснять. Писателю, которого признали "клеветником", грозила статья 58.10 или внесудебная ссылка. Соответственно, демонстративный отказ от участия в "литературной чистке", иначе говоря, травле, и равным образом - приятельские отношения с "клеветником" могли быть интерпретированы в качестве "по­собничества контрреволюционной деятельности". Со всеми вытекающими последствиями.

   20 сентября Волин напечатал в восемнадцатом номере "Книги и революции" статью "Вылазка классового врага в литературе", а И.А. Батрак в десятом номере журнала "Земля Совет­ская" опубликовал статью "В лагере "попутчиков"", где о Пильняке и Замятине было сказано прямо: "Здесь примерно шахтинское дело литературного порядка".

   Вздорность обвинений, как и отсутствие доказательств, не смущали разоблачителей. Многие даже не скрывали, что с криминальными сочинениями не ознакомились. Да и не в самих сочинениях было дело. Волинская статья в "Книге и революции" содержала предельно ясную формулировку цели: "Резолюция ЦК 1925 г. "О политике партии в области художественной литературы" должна быть внимательно просмотрена и дополнена директивами, которые соответствовали бы эпохе социалистического наступления, выкорчевывания остатков капитализма и все более и более обостряющейся классовой борьбе в нашей стране и, следовательно, в литературе". "Попутчикам", подобно "уклонистам" в ВКП(б), надлежало покаяться и признать правильность "генеральной линии", то есть "гегемонию пролетарских писателей".

   Как известно, "разоблачаемые" сначала пытались оправдываться, потом Пильняк покаялся и был прощен (до поры), Замятин же при посредничестве Горького добивался и в итоге получил подтвержденное лично Сталиным разрешение на выезд из СССР. Но это и доказывало, что участь любого писателя, объявленного рапповцами врагом, предрешена: унизительное покаяние, согласие со всеми требованиями "разоблачителей", а иначе - окончание профессиональной деятельности в СССР как результат репрессий или изгнания. "Москва, Петербург, индивидуальности, литературные школы - все уравнялось, исчезло в дыму этого литературного побоища, - вспоминал Замятин три года спустя. - Шок от непрерывной критической бомбардировки был таков, что среди писателей вспыхнула небывалая психическая эпидемия: эпидемия покаяний. На страницах газет проходили целые процессии флагеллантов: Пильняк бичевал себя за признанную криминальной повесть ("Красное дерево"), основатель и теоретик формализма Шкловский - отрекался навсегда от формалистической ереси, конструктивисты каялись в том, что они впали в конструктивизм, и объявляли свою организацию распущенной, старый антропософ Андрей Белый печатно клялся в том, что он в сущности антропософический марксист" [Подробнее см.: Галушкин А.Ю. "Дело Пильняка и Замятина": Предварительные итоги расследования//Новое о Замятине. М., 1997. С. 89-148.].

   В связи с этим положение Ильфа и Петрова существенно осложнилось. Благодаря вмешательству "Литературной газеты" они были избавлены от нападок, но на фоне вялотекущей полемики о допустимости сатиры в СССР "дело Пильняка и Замятина" могло привлечь нежелательное внимание к авторам опубликованного за границей сатирического романа. Шутка тех лет - "лучше попасть под трамвай, чем под кампанию" - оставалась для Ильфа и Петрова напоминанием о конкретной опасности. В этой ситуации явно не стоило анонсировать в СССР продолжение "Двенадцати стульев". Так что причиной перерыва в работе над романом - точнее, над завершением романа - было вовсе не увлечение Ильфа фотографией.

   В "деле Пильняка и Замятина" истерия пошла на убыль только на исходе октября 1929 года: приучив большинство писателей к самобичеваниям и травле, партийное руководство произвело очередной маневр,