Ильф Илья, Петров Евгений - Золотой теленок

кухонный стол с дверцами, снабженными деревянной щеколдой, какой обычно запираются дачные сортиры, и облезший венский стул. В углу лежали гантели и среди них две больших гири, утеха тяжелоатлета.

   При виде милиционера Александр Иванович тяжело ступил вперед.

   - Гражданин Корейко? - спросил Остап, лучезарно улыбаясь.

   - Я, - ответил Александр Иванович, также выказывая радость по поводу встречи с представителем власти.

   - Александр Иванович? - осведомился Остап, улыбаясь еще лучезарнее.

   - Точно так, - подтвердил Корейко, подогревая свою радость сколько возможно.

   После этого великому комбинатору оставалось только сесть на венский стул и учинить на лице сверхъестественную улыбку. Проделав все это, он посмотрел на Александра Ивановича. Но миллионер-конторщик напрягся и изобразил черт знает что: и умиление, и восторг, и восхищение, и немое обожание. И все это по поводу счастливой встречи с представителем власти.

   Происшедшее нарастание улыбок и чувств напоминало рукопись композитора Франца Листа, где на первой странице указано "играть быстро", на второй - "очень быстро", на третьей - "гораздо быстрее", на четвертой - "быстро как только возможно", а все-таки на пятой - "еще быстрее".

   Увидев, что Корейко достиг пятой страницы и дальнейшее соревнование невозможно, Остап приступил к делу:

   - А ведь я к вам с поручением, - сказал он, становясь серьезным.

   - Пожалуйста, пожалуйста, - заметил Александр Иванович, также затуманиваясь.

   - Хотим вас обрадовать.

   - Любопытно будет узнать.

   И, безмерно грустя, Бендер полез в карман. Корейко следил за его действиями с совсем уже похоронным лицом. На свет появилась железная коробка от папирос "Кавказ". Однако ожидаемого Остапом возгласа удивления не последовало. Подпольный миллионер смотрел на коробку с полнейшим равнодушием. Остап вынул деньги, тщательно пересчитал их и, пододвинув пачку к Александру Ивановичу, сказал:

   - Ровно десять тысяч. Потрудитесь написать расписку в получении.

   - Вы ошиблись, товарищ, - сказал Корейко очень тихо, - какие десять тысяч? Какая расписка?

   - Как какая! Ведь вас вчера ограбили!

   - Меня никто не грабил.

   - Да как же не ограбили! - разволновался Остап. - Вчера у моря. И забрали десять тысяч. Грабители арестованы. Пишите расписку.

   - Да, ей-богу же, меня никто не грабил, - сказал Корейко, по лицу которого промелькнул светлый зайчик. - Тут явная ошибка.

   Еще не осмыслив глубины своего поражения, великий комбинатор допустил неприличную суетливость, о чем всегда вспоминал впоследствии со стыдом. Он настаивал, сердился, совал деньги в руки Александра Ивановича и вообще, как говорят китайцы, потерял лицо. Корейко пожимал плечами, предупредительно улыбался, но денег не брал.

   - Значит, вас не ограбили?

   - Никто меня не грабил.

   - И десять тысяч у вас не брали?

   - Конечно, не брали. Ну, как вы думаете, откуда у меня может быть столько денег?

   - Верно, верно, - сказал Остап, поостыв. - Откуда у мелкого служащего такая уйма денег! Значит, у вас все в порядке?

   - Все, - ответил миллионер с чарующей улыбкой.

   - И желудок в порядке? - спросил Остап, улыбаясь еще обольстительнее.

   - В полнейшем. Вы знаете, я очень здоровый человек.

   - И тяжелые сны не мучат?

   - Нет, не мучат.

   Дальше по части улыбок все пошло совсем как у Листа: быстро, очень быстро, гораздо быстрее, быстро как только возможно и даже еще быстрее. Прощались новые знакомые так, словно не чаяли друг в друге души.

   - Фуражечку милицейскую не забудьте, - говорил Александр Иванович, - она на столе осталась.

   - Не ешьте на ночь сырых помидор, - советовал Остап, - чтоб не причинить вреда желудку.

   - Всего хорошего, - говорил Корейко, радостно откланиваясь.

   - До свидания, до свидания, - ответствовал Остап, - интересный вы человек. Все у вас в порядке. С таким счастьем - и на свободе!

   И, все еще неся на лице ненужную улыбку, великий комбинатор выскочил на улицу. Несколько кварталов он прошел скорым шагом, позабыв о том, что на голове его сидит официальная фуражка с гербом города Киева, совершенно неуместным в городе Черноморске. И только очутившись в толпе почтенных стариков, гомонивших напротив крытой веранды нарпитовской столовой No 68, он опомнился и принялся спокойно взвешивать шансы.

   Пока он предавался своим размышлениям, рассеянно прогуливаясь взад и вперед, старики продолжали заниматься ежедневным своим делом.

   Это были странные и смешные в наше время люди. Почти все они были в белых пикейных жилетах и в соломенных шляпах "канотье". Некоторые носили даже шляпы из потемневшей панамской соломы. И, уж конечно, все были в пожелтевших крахмальных воротничках, откуда поднимались волосатые куриные шеи. Здесь, у столовой No 68, где раньше помещалось прославленное кафе "Флорида", собирались обломки довоенного коммерческого Черноморска: маклера, оставшиеся без своих контор, комиссионеры, увядшие по случаю отсутствия комиссий, хлебные агенты, выжившие из ума бухгалтеры и другая шушера. Когда-то они собирались здесь для совершения сделок. Сейчас же их тянула сюда, на солнечный угол, долголетняя привычка и необходимость почесать старые языки. Они ежедневно прочитывали московскую "Правду". Местную прессу они не уважали. И все, что бы ни происходило на свете, старики рассматривали как прелюдию к объявлению Черноморска вольным городом. Когда-то, лет сто тому назад, Черноморск был действительно вольным городом, и это было так весело и доходно, что легенда о "Порто-Франко" до сих пор еще бросала золотой блеск на светлый угол кафе "Флорида".

   - Читали про конференцию по разоружению? - обращался один пикейный жилет к другому пикейному жилету. - Выступление графа Бернсторфа?

   - О-о,Бернсторф это голова! - отвечал спрошенный жилет таким тоном, будто убедился в том на основе долголетнего знакомства с графом. - А вы читали, какую речь произнес Сноуден на собрании избирателей в Бирмингаме, этой цитадели консерваторов?

   - Ну, о чем говорить! Сноуден - это голова. Слушайте, Валиадис, - обращался он к третьему старику в панаме. - Что вы скажете насчет Сноудена?

   - Я скажу вам откровенно, - отвечала панама, - Сноудену пальца в рот не клади. Я лично свой палец не положил бы.

   И, нимало не смущаясь тем, что Сноуден ни за что на свете не позволил бы Валиадису лезть пальцем в свой рот, старик продолжал:

   - Но что бы вы ни говорили, я вам скажу откровенно - Чемберлен все-таки тоже голова.

   Пикейные жилеты поднимали плечи. Они не отрицали, что Чемберлен все-таки тоже голова. Но больше всего утешал их Бриан.

   - Бриан! - говорили они с жаром. - Вот это голова! Он со своим проектом Пан-Европы...

   - Скажу вам откровенно, мосье Фунт, - шептал Валиадис, - все в порядке. Бенеш уже согласился на Пан-Европу, но знаете, при каком условии?

   Пикейные жилеты собрались поближе и вытянули куриные шеи.

   - При условии, что Черноморск будет объявлен вольным городом. Бенеш - это голова. Ведь им же нужно сбывать кому-нибудь свои сельскохозяйственные орудия? Вот мы их и будем покупать.

   При этом сообщении глаза стариков блеснули. Им уже много лет хотелось покупать и продавать.

   - Бриан - это голова, - сказали все, вздыхая. - И Бенеш тоже голова.

   Когда Остап очнулся от своих дум, он увидел, что его крепко держит за борт пиджака незнакомый старик в раздавленной соломенной шляпе с засаленной черной лентой. Привязной галстух его съехал в сторону, и прямо на Остапа смотрела медная запонка.

   - А я вам говорю, - кричал старик в ухо великому комбинатору, - что Макдональд на эту удочку не пойдет! Он не пойдет на эту удочку. Слышите?

   Остап отодвинул рукой раскипятившегося старика и выбрался из толпы.

   - Муссолини, хотя и хулиган, но голова! - слышал Остап за своей спиной. - Гувер - это голова!..

   К этому времени Остап уже принял решение. Он перебрал в голове все четыреста честных способов отъема денег, и хотя среди них имелись такие перлы, как организация акционерного общества по поднятию затонувшего в Крымскую войну корабля с грузом золота, или большое масленичное гуляние в пользу узников капитала, или концессия на снятие магазинных вывесок, - ни один из них не подходил к данной ситуации. И Остап придумал четыреста первый способ.

   "Взять крепость неожиданной атакой не удалось, - думал он, - придется начать правильную осаду. Самое главное установлено. Деньги у подзащитного есть. И, судя по тому, что он не моргнув отказался от десяти тысяч, деньги огромные. Итак, ввиду недоговоренности сторон, заседание продолжается".

   Он вернулся домой, купив по дороге твердую желтую папку с ботиночными тесемками.

   - Ну? - спросили в один голос истомленные желанием Балаганов и Паниковский.

   Остап молча прошел к бамбуковому столику, положил перед собой папку и крупными буквами вывел надпись:

   "Дело Александра Ивановича Корейко. Начато 25 июня 1930 года. Окончено ............. го дня 193... г.".

   - Что там внутри? - спросил любопытный Паниковский.

   - О! - сказал Остап. - Там внутри есть все: пальмы, девушки, голубые экспрессы, синее море, белый пароход, мало поношенный смокинг, лакей-японец, жена-графиня, собственный биллиард, платиновые зубы, целые носки, обеды на чистом животном масле и, главное, мои маленькие друзья, слава и власть, которую дают деньги.

   И он раскрыл папку перед изумленными антилоповцами.

   Она была пуста.

  

  

   Жил на свете частник бедный. Это был довольно богатый человек, владелец галантерейного магазина, расположенного наискось от кино "Капиталий". Он безмятежно торговал бельем, кружевными прошвами, галстуками, подвязками и другим мелким, но прибыльным товаром. Однажды вечером он вернулся домой с искаженным лицом. Молча он полез в буфет, достал оттуда цельную холодную курицу и, расхаживая по комнате, съел ее всю. Сделав это, он снова открыл буфет, вынул цельное кольцо краковской колбасы весом ровно в полкило, сел на стул и, остекленело глядя в одну точку, медленно сжевал все полкило. Когда он потянулся за крутыми яйцами, лежавшими на столе, жена испуганно спросила:

   - Что случилось, Боря?

   - Несчастье, - ответил он, запихивая в рот третье резиновое яйцо. - Меня ужасно обложили. Ты даже себе не можешь представить!

   - Почему же ты так много ешь?

   - Мне надо развлечься, - отвечал частник, - мне страшно.

   И всю ночь частник ходил по своим комнатам, где одних шифоньеров было восемь штук, и ел. Он съел все, что было в доме. Ему было страшно.

   На другой день он сдал полмагазина под торговлю писчебумажными принадлежностями. Теперь в одном окне магазина помещались галстуки и подтяжки, а в другом висел на двух веревочках огромный желтый карандаш.

   Потом настали времена еще более лихие. В магазине появился третий совладелец. Это был часовых дел мастер, потеснивший карандаш в сторону и занявший половину окна бронзовыми часами с фигурой Психеи, но без минутной стрелки. И напротив бедного галантерейщика, который не переставал уже иронически улыбаться, сидел, кроме постылого карандашника, еще и часовщик с воткнутой в глаз черной лупой.

   Еще дважды посетило галантерейщика горе-злосчастие. В магазин дополнительно въехали водопроводный мастер, который тотчас же зажег какой-то паяльный примус, и совсем уже странный купец, решивший, что именно в 1930 году от рождества Христова население Черноморска набросится на его товар - крахмальные воротнички.

   И когда-то гордая, спокойная вывеска галантерейщика приобрела мерзкий вид:

  

  

   Покупатели и заказчики со страхом входили в некогда благоухавший магазин. Часовой мастер Глазиус-Шенкер, окруженный колесиками, пенсне и пружинами, сидел под часами, в числе коих были одни башенные. В магазине часто и резко звонили будильники. В глубине помещения толпились школьники, осведомлявшиеся насчет дефицитных тетрадей. Карл Укусинен стриг свои воротнички ножницами, коротая время в ожидании заказчиков. И не успевал обходительный Б.Культуртригер спросить покупательницу: "Что вы хотели?", как водопроводчик Титанюк с грохотом ударял молотком по ржавой трубе, и сажа от паяльной лампы садилась на нежный галантерейный товар.

   В конце концов странный комбинат частников развалился, и Карл Укусинен уехал на извозчике во мглу, увозя свой несозвучный эпохе товар. За ним канули ГАЛАНТПРОМ и КАНЦБУМ, за которыми гнались конные фининспектора. Титанюк спился. Глазиус-Шенкер ушел в часовой коллектив "Новое Время". Гофрированные железные шторы со стуком упали. Исчезла и занятная вывеска.

   Вскоре, однако, шторы снова поднялись, и над бывшим ковчегом частника появилась небольшая опрятная таблица:

  

  

   Праздный черноморец, заглянув в магазин, мог бы заметить, что прилавки и полки исчезли, пол был чисто вымыт, стояли яичные конторские столы, а на стенах висели обыкновенные учрежденские плакаты насчет часов приема и вредности рукопожатий. Новоявленное учреждение уже пересекал барьер, выставленный против посетителей, которых, однако, еще не было. У маленького столика, на котором желтый самовар пускал пары и тоненько жаловался на свою самоварную судьбу, сидел курьер с золотым зубом. Перетирая чайные кружки, он раздраженно напевал: "Что за времена теперь настали, что за времена теперь настали. В бога верить перестали, в бога верить перестали". За барьером бродил рыжий молодец. Он изредка подходил к пишущей машинке, ударяя толстым негнущимся пальцем по клавише, и заливался смехом. В самой глубине конторы, под табличкой "начальник отделения", сидел великий комбинатор, озаренный светом штепсельной лампы.

   Гостиница "Карлсбад" была давно покинута. Все антилоповцы, за исключением Козлевича, поселились в "Вороньей слободке" у Васисуалия Лоханкина, чрезвычайно этим скандализованного. Он даже пытался протестовать, указывая на то, что сдавал комнату не трем, а одному - одинокому холостяку. "Мон дье, Васисуалий Андреевич, - отвечал Остап беззаботно, - не мучьте себя. Ведь интеллигентный-то из всех трех я один, так что условие соблюдено!" На дальнейшие сетования хозяина Бендер рассудительно молвил: "Майн Готт, дорогой Васисуалий! Может быть, именно в этом великая сермяжная правда!" И Лоханкин сразу успокоился, выпросив у Остапа двадцать рублей. Паниковский и Балаганов отлично ужились в "Вороньей слободке", и их голоса уверенно звучали в общем квартирном хоре. Паниковского успели даже обвинить в том, что он по ночам отливает керосин из чужих примусов. Митрич не преминул сделать Остапу какое-то ворчливое замечание, на что великий комбинатор молча толкнул его в грудь.

   Контора по заготовке рогов и копыт была открыта по многим причинам.

   - Следствие по делу Корейко, - говорил Остап, - может поглотить много времени. Сколько - знает один бог. А так как бога нет, то никто не знает. Ужасное положение! Может быть, год, а может быть, и месяц. Во всяком случае, нам нужна легальность. Нужно смешаться с бодрой массой служащих. Все это дает контора. Меня давно влечет к административной деятельности. В душе я бюрократ и головотяп. Мы будем заготовлять что-нибудь очень смешное, например, чайные ложечки, собачьи номера или шмуклерский товар. Или рога и копыта. Прекрасно! Рога и копыта для нужд гребеночной и мундштучной промышленности! Чем не учреждение? К тому же в моем чемоданчике имеются чудные бланки на все случаи жизни и круглая, так называемая мастичная печать.

   Деньги, от которых Корейко отрекся и которые щепетильный Остап счел возможным заприходовать, были положены в банк на текущий счет нового учреждения. Паниковский снова бунтовал и требовал дележки, в наказание за что был назначен на низкооплачиваемую и унизительную для его свободолюбивой натуры должность курьера. Балаганову достался ответственный пост уполномоченного по копытам с окладом в 92 рубля. На базаре была куплена старая пишущая машинка "Адлер", в которой не хватало буквы "е", и ее пришлось заменить буквой "э". Поэтому первое же отношение, отправленное Остапом в магазин канцелярских принадлежностей, звучало так:

   "Отпуститэ податэлю сэго курьэру т.Паниковскому для Чэрноморского отдэлэния на 150 рублэй (сто пятьдэсят) канцпринадлежностэй в крэдит за счэт Правлэния в городэ Арбатовэ.

   Приложэниэ: бэз приложэний".

   - Вот послал бог дурака уполномоченного по копытам! - сердился Остап. - Ничего поручить нельзя. Купил машинку с турецким акцентом! Значит, я начальник отдэлэния? Свинья вы, Шура, после этого!

   Но даже машинка с удивительным прононсом не могла омрачить светлой радости великого комбинатора. Ему очень нравилось новое поприще. Ежечасно он прибегал в контору с покупками. Он приносил такие сложные канцелярские машины и приборы, что курьер и уполномоченный только ахали. Тут были дыропробиватели, копировальные прессы, винтовой табурет и дорогая бронзовая чернильница в виде нескольких избушек для разного цвета чернил. Называлось это произведение "Лицом к деревне" и стоило полтораста рублей (разумеется, в кредит, за счет мифического правления). Венцом всего был чугунный железнодорожный компостер, вытребованный Остапом с пассажирской станции. Под конец Бендер притащил ветвистые оленьи рога. Паниковский, кряхтя и жалуясь на свою низкую ставку, прибил их над столом начальника. Все шло хорошо и даже превосходно. На планомерной работе сказывалось только непонятное отсутствие автомобиля и его славного водителя Адама Казимировича. Шофер покинул постоялый двор, и следы его пропали.

   На третий день существования конторы явился первый посетитель. К общему удивлению, это был почтальон. Он принес восемь пакетов и, покалякав с курьером Паниковским о том, о сем, ушел. В пакетах же оказалось: три повестки, коими представитель конторы срочно вызывался на совещания и засе­дания, причем все три повестки подчеркивали, что явка обя­зательна; в остальных бумагах заключались требования ­незнакомых, но, как видно, бойких учреждений о представ­лении различного рода сведений, смет и ведомостей во многих экземплярах, и все это тоже в срочном и обязательном порядке.

   - Что это такое! - кричал Остап. - Еще три дня тому я был свободный горный орел-стервятник, трещал крыльями где хотел, а теперь пожалуйте - явка обязательна! Оказывается, в этом городе есть множество людей, которым Остап Бендер нужен до зарезу. И потом, кто будет вести всю эту переписку с друзьями? Придется понести расход и пересмотреть штаты. Нужна знающая конторщица. Пусть сидит над делами.

   Через два часа стряслась новая беда. Пришел мужик с тяжелым мешком.

   - Рога кто будет принимать? - спросил он, сваливая кладь на пол.

   Великий комбинатор со страхом посмотрел на посетителя и его добро. Это были маленькие кривые грязные рога, и Остап взирал на них с отвращением.

   - А товар хороший? - осторожно спросил начальник отделения.

   - Да ты посмотри, рожки какие! - загорячился мужик, поднося желтый рог к носу великого комбинатора. - Рожки первый сорт. Согласно кондиций.

   Кондиционный товар пришлось купить. Мужик долго потом пил чай с Паниковским и рассказывал о деревенской жизни, вызывая в Остапе существенное раздражение человека, зря потерявшего пятнадцать рублей.

   - Если Паниковский пустит еще одного рогоносца, - сказал Остап, дождавшись ухода посетителя, - не служить больше Паниковскому! Уволю без выходного пособия! И вообще хватит с нас государственной деятельности. Пора заняться делом!

   Повесив на стеклянную дверь табличку "Перерыв на обед", начальник отделения вынул из шкафа папку, в которой якобы заключалось синее море и белый пароход, и, ударив по ней ладонью, сказал:

   - Вот над чем будет работать наша контора. Сейчас в этом "Деле" нет ни одного листка, но мы найдем концы, если для этого придется даже командировать Паниковского и Балаганова в Каракумские пески или куда-нибудь в Кременчуг за следственным материалом.

   В эту минуту дверная ручка конторы задергалась. За стеклом топтался старик в штопанной белыми нитками панаме и широком чесучовом пиджаке, из-под которого виднелся пикейный жилет. Старик вытягивал куриную шею и прикладывал к стеклу большое ухо.

   - Закрыто, закрыто! - поспешно крикнул Остап. - Заготовка копыт временно прекращена!

   Однако старик продолжал делать руками знаки. Он показывал на себя пальцем, снимал и надевал панаму и всячески выказывал нетерпение.

   Если бы Остап не впустил сейчас старого беложилетника, то, может быть, магистральная линия романа пошла бы в ином направлении и никогда не произошли бы те удивительные события, в которых пришлось участвовать и великому комбинатору, и его раздражительному курьеру, и уполномоченному по копытам, и еще многим людям, в том числе некоему холодному философу, внучке старого ребусника, знаменитому общественнику, начальнику ГЕРКУЛЕС'а, а также человеку, который боролся с собственной периной.

   Но Остап отворил дверь. Старик, скорбно улыбаясь, прошел за барьер и опустился на стул. Он закрыл глаза и молча просидел на стуле минут пять. Слышны были только короткие свистки, которые время от времени подавал его бледный нос. Когда сотрудники конторы решили, что посетитель уже никогда не заговорит, и стали шепотом совещаться, как бы поудобнее вынести его тело на улицу, старик поднял коричневые веки и низким голосом сказал:

   - Моя фамилия - Фунт. Фунт.

   - И этого, по-вашему, достаточно, чтобы врываться в учреждения, закрытые на обед? - весело сказал Бендер.

   - Вот вы смеетесь, - ответил старик, - а моя фамилия - Фунт. Мне девяносто лет.

   - Что же вам угодно? - спросил Остап, начиная терять терпение.

   Но тут гражданин Фунт снова замолк и молчал довольно продолжительное время.

   - У вас контора, - сказал он наконец.

   - Да, да, контора, - подбадривал Остап. - Дальше, дальше!

   Но старик только поглаживал рукой по колену.

   - Вы видите на мне эти брюки? - промолвил он после долгого молчания. - Это пасхальные брюки. Раньше я надевал их только на пасху, а теперь я ношу их каждый день.

   И, несмотря на то, что Паниковский шлепнул его по спине, дабы слова выходили без задержки, Фунт снова затих. Слова он произносил быстро, но между фразами делал промежутки, которые простирались иногда до трех минут. Для людей, не привыкших к этой особенности Фунта, разговор с ним был невыносим. Остап уже собирался взять Фунта за крахмальный ошейник и указать ему путь-дорогу, когда старик снова раскрыл рот. В дальнейшем разговор принял такой занятный характер, что Остапу пришлось примириться с фунтовской манерой вести беседу.

   - Вам не нужен председатель? - спросил старик.

   - Какой председатель? - воскликнул Бендер.

   - Официальный. Одним словом, глава учреждения.

   - Я сам глава.

   - Значит, вы собираетесь отсиживать сами? Так бы сразу сказали! Зачем же вы морочите мне голову уже два часа?

   Старик в пасхальных брюках разозлился, но паузы между фразами не уменьшились.

   - Я - Фунт, - повторил он с чувством. - Мне девяносто лет. Я всю жизнь сидел за других. Такая моя профессия - страдать за других.

   - Ах, вы подставное лицо?

   - Да, - сказал старик, с достоинством тряся головой. - Я - зицпредседатель Фунт. Я всегда сидел. При Александре втором - Освободителе, когда Черноморск был еще вольным городом, при Александре третьем - миротворце, при Николае втором - кровавом.

   И старик медленно загибал пальцы, считая царей.

   - При Керенском я сидел тоже. При военном коммунизме я, правда, совсем не сидел, исчезла чистая коммерция, не было работы. Но зато как я сидел при НЭПе! Как я сидел при НЭПе! Это были лучшие дни моей жизни! За четыре года я провел на свободе не больше трех месяцев. Я выдал замуж внучку, Голконду Евсеевну, и дал за ней концертное фортепьяно, серебряную птичку и восемьдесят рублей золотыми десятками. А теперь я хожу и не узнаю нашего Черноморска. Где это все? Где частный капитал? Где первое общество взаимного кредита? Где, спрашиваю я вас, второе общество взаимного кредита? Где товарищество на вере? Где акционерные компании со смешанным капиталом? Где это все? Безобразье!

   Эта короткая речь длилась сравнительно недолго - полчаса. Слушая Фунта, Паниковский растрогался. Он отвел Балаганова в сторону и с уважением зашептал:

   - Сразу видно человека с раньшего времени! Таких теперь уже нету и скоро совсем не будет!

   И он любезно подал старику кружку сладкого чаю.

   Остап перетащил зицпредседателя за свой начальнический стол, велел закрыть контору и принялся терпеливо выспрашивать вечного узника, отдавшего жизнь за други своя. Зицпредседатель говорил с удовольствием. Если бы он не отдыхал так долго между фразами, можно было бы даже сказать, что он трещит без умолку.

   - А вы не знаете такого Корейко, Александра Ивановича? - спросил Остап, взглянув на папку с ботиночными тесемками.

   - Не знаю, - ответил старик. - Такого я не знаю.

   - А с ГЕРКУЛЕС'ом у вас были дела?

   При слове ГЕРКУЛЕС зицпредседатель чуть пошевелился. Этого легкого движенья Остап даже не заметил, но будь на его месте любой пикейный жилет из кафе "Флорида", знавший Фунта издавна, например, Валиадис, то он подумал бы: "Фунт ужасно разгорячился, он просто вне себя!"

   Как Фунт может не знать ГЕРКУЛЕС'а, если последние четыре отсидки были связаны непосредственно с этим учреждением! Вокруг ГЕРКУЛЕС'а кормилось несколько частных акционерных обществ. Было, например, общество "Интенсивник". Председателем был приглашен Фунт. "Интенсивник" получал от ГЕРКУЛЕС'а большой аванс на заготовку чего-то лесного, зицпредседатель не обязан знать, чего именно. И сейчас же лопнул. Кто-то загреб деньгу, а Фунт сел на полгода. После "Интенсивника" образовалось товарищество на вере "Трудовой кедр", разумеется, под председательством благообразного Фунта. Разумеется, аванс в ГЕРКУЛЕС'е на поставку выдержанного кедра. Разумеется, неожиданный крах, кто-то разбогател, а Фунт отрабатывает председательскую ставку - сидит. Потом "Пилопомощь" - ГЕРКУЛЕС - аванс - крах - кто-то загреб - отсидка. И снова аванс - "ГЕРКУЛЕС" - "Южный лесорубник" - для Фунта отсидка - кому-то куш.

   - Кому же? - допытывался Остап, расхаживая вокруг старика. - Кто фактически руководил?

   Старик молча сосал чай из кружки и с трудом приподымал тяжелые веки.

   - Кто его знает? - сказал он горестно. - От Фунта все скрывали. Я должен только сидеть, в этом моя профессия. Я сидел при Александре втором, и при третьем, и при Николае Александровиче Романове, и при Александре Федоровиче Керенском. И при НЭПе, и до угара НЭПа, и во время угара, и после угара. А сейчас я без работы и должен носить пасхальные брюки.

   Остап долго еще продолжал выцеживать из старика словечки. Он действовал как старатель, неустанно промывающий тонны грязи и песка, чтобы найти на дне несколько золотых крупинок. Он подталкивал Фунта плечом, будил его и даже щекотал под мышками. После всех этих ухищрений ему удалось узнать, что, по мнению Фунта, за всеми лопнувшими обществами и товариществами, несомненно, скрывалось какое-то одно лицо. Что же касается ГЕРКУЛЕС'а, то у него выдоили не одну сотню тысяч.

   - Во всяком случае, - добавил ветхий зицпредседатель, - во всяком случае этот неизвестный человек - голова! Вы знаете Валиадиса? Валиадис этому человеку пальца в рот не положил бы.

   - А Бриану? - спросил Остап, с улыбкой вспомнив собрание пикейных жилетов у бывшего кафе "Флорида". - Положил бы Валиадис палец в рот Бриану? Как вы думаете?

   - Ни за что! - ответил Фунт. - Бриан - это голова!

   Три минуты он беззвучно двигал губами, а потом добавил:

   - Гувер - это голова. И Гинденбург - это голова. Гувер и Гинденбург - это две головы.

   Остапом овладел испуг. Старейший из пикейных жилетов погружался в трясину высокой политики. С минуты на минуту он мог заговорить о пакте Келлога или об испанском диктаторе Примо-де-Ривера, и тогда никакие силы не смогли бы ­отвлечь его от этого почтенного занятия. Уже в глазах его ­появился идиотический блеск, уже над желтоватым крахмальным воротничком затрясся кадык, предвещая рождение новой фразы, когда Бендер вывинтил электрическую лампочку и бросил ее на пол. Лампочка разбилась с холодным треском винтовочного выстрела. И только это происшествие отвлекло зицпредседателя от международных дел. Остап быстро этим воспользовался.

   - Но с кем-нибудь из ГЕРКУЛЕС'а вы все-таки виделись? - спросил он. - По авансовым делам?

   - Со мною имел дело только геркулесовский бухгалтер Берлага. Он у них был на жалованьи. А я ничего не знаю. От меня все скрывали. Я нужен людям для сидения. Я сидел при царизме, и при социализме, и при гетмане, и при французской оккупации. Бриан - это голова!

   Из старика больше ничего нельзя было выжать. Но и то, что было сказано, давало возможность начать поиск.

   "Тут чувствуется лапа Корейко, - думал Остап, - а если даже это и не он, то фигура достаточно емкая".

   Начальник черноморского отделения арбатовской конторы по заготовке рогов и копыт присел за стол и перенес речь зиц­председателя Фунта на бумагу. Рассуждения о взаимоотношениях Валиадиса и Бриана он опустил.

   Первый лист подпольного следствия о подпольном миллионере был занумерован, проколот в надлежащих местах и подшит к делу.

   - Ну что, будете брать председателя? - спросил старик, надевая свою заштопанную панаму. - Я вижу, что вашей конторе нужен председатель. А беру я недорого: 120 рублей в месяц на свободе и 240 в тюрьме. Сто процентов прибавки за вредность.

   - Пожалуй, возьмем, - сказал Остап. - Подайте заявление уполномоченному по копытам. Завтра с утра приходите на работу, только не опаздывайте, у нас строго. Это вам не "Интенсивник" и не "Трудовой кедр".

  

  

   Рабочий день в финансово-счетном отделе ГЕРКУЛЕС'а начался, как обычно, ровно в девять часов. Уже Кукушкинд поднял полу пиджака, чтобы протереть ею стекла своих очков, а заодно сообщить сослуживцам, что работать в торговом доме "Сикоморский и Цесаревич" было не в пример спокойнее, чем в геркулесовском Содоме, уже Борисохлебский повернулся на своем винтовом табурете к стене и протянул руку, чтобы сорвать листок календаря, уже Лапидус-младший разинул рот на кусок хлеба, смазанный форшмаком из селедки, - когда дверь растворилась и на пороге ее показался не кто иной, как бухгалтер Берлага.

   Это неожиданное антре вызвало в финсчетном зале замешательство. Борисохлебский поскользнулся на своей винтовой тарелочке, и календарный листок, впервые, может быть, за три года, остался несорванным. Лапидус-младший, позабыв укусить бутерброд, вхолостую задвигал челюстями. Дрейфус, Чеважевская и Сахарков безмерно удивились. Корейко поднял и опустил голову. А старик Кукушкинд быстро надел очки, позабыв протереть их, чего с ним за тридцать лет служебной деятельности никогда не случалось. Берлага как ни в чем не бывало уселся за свой стол и, не отвечая на тонкую усмешку Лапидуса-младшего, раскрыл свои книги.

   - Как здоровье? - спросил все-таки Лапидус. - Пяточный нерв?

   - Все прошло, - отвечал Берлага, не подымая головы, - я даже не верю, что такой нерв есть у человека.

   До обеденного перерыва весь финсчет ерзал на своих табуретах и подушечках, томимый любопытством. И когда прозвучал авральный звонок, цвет счетоводного мира окружил Берлагу. Но беглец почти не отвечал на вопросы. Он отвел в сторону четырех самых верных и, убедившись, что поблизости нет никого лишнего, рассказал им о своих необыкновенных похождениях в сумасшедшем доме. Свой рассказ беглый бухгалтер сопровождал множеством заковыристых выражений и междометий, которые здесь опущены в целях связности повествования.

  

  

   Как уже сообщалось, бухгалтер Берлага бежал в сумасшедший дом, опасаясь чистки. В этом лечебном заведении он рассчитывал пересидеть тревожное время и вернуться в ГЕРКУЛЕС, когда гром утихнет, то есть товарищи с серенькими глазами перекочуют в соседнее учреждение.

   Все дело сварганил шурин. Он достал книжку о правах и привычках душевнобольных, и, после долгих споров, из всех навязчивых идей был выбран бред величья.

   - Тебе ничего не придется делать, - втолковывал шурин, - ты только должен всем и каждому кричать в уши: "Я Наполеон!" или "Я Эмиль Золя!". Или Магомет, если хочешь!

   - А вице-королем Индии можно? - доверчиво спросил Берлага.

   - Можно, можно! Сумасшедшему все можно! Значит, вице-король Индии?

   Шурин говорил так веско, словно бы по меньшей мере состоял младшим ординатором психбольницы. На самом же деле это был скромный агент по распространению роскошных подписных изданий Госиздата, и от прошлого коммерческого величия в его сундучке сохранился только венский котелок на белой шелковой подкладке.

   Шурин побежал к телефону-автомату вызывать карету, а новый вице-король Индии снял толстовку, разодрал на себе мадаполамовую сорочку и на всякий случай вылил на голову бутылочку лучших копировальных железисто-галлусовых чернил 1го класса. Потом он лег животом на пол и, дождавшись санитаров, принялся выкрикивать:

   - Я не более как вице-король Индии! Где мои верные наибы, магараджи, мои абреки, мои кунаки, мои слоны?

   Слушая этот бред величия, шурин с сомнением качал головой. На его взгляд, абреки и кунаки не входили в сферу действий индийского короля. Но санитары только вытерли мокрым платком лицо бухгалтера, измазанное чернилами 1го класса, и, дружно взявшись, всадили его в карету. Хлопнули лаковые дверцы, раздался тревожный медицинский гудок, и автомобиль умчал вице-короля Берлагу в его новые владения.

   По дороге больной размахивал руками и что-то болтал, не переставая со страхом думать о первой встрече с настоящими сумасшедшими. Он очень боялся, что они будут его обижать, а может быть, даже побьют.

   Больница оказалась совсем иной, чем представлял ее Берлага. В длинном светлом покое сидели на диванах, лежали на кроватях и прогуливались люди в голубоватых халатах. Бухгалтер заметил, что сумасшедшие друг с другом почти не разговаривают. Им некогда разговаривать. Они думают. Они думают все время. У них множество мыслей, надо что-то вспомнить, вспомнить самое главное, от чего зависит счастье. А мысли разваливаются, и самое главное, вильнув хвостиком, исчезают. И снова надо все обдумать, понять наконец, что же случилось, почему стало все плохо, когда раньше все было хорошо.

   Мимо Берлаги уже несколько раз прошел безумец, нечесаный и несчастный. Охватив пальцами подбородок, он шагал по одной линии от окна к двери, от двери к окну, опять к двери, опять к окну. И столько мыслей грохотало в его бедной голове, что он прикладывал другую руку ко лбу и ускорял шаги.

   - Я вице-король Индии! - крикнул Берлага, оглянувшись на санитара.

   Безумец даже не посмотрел в сторону бухгалтера. Болезненно морщась, он снова принялся собирать мысли, разбежавшиеся от крика Берлаги. Но зато к вице-королю подошел низкорослый идиот и, доверчиво обняв его за талию, сказал несколько слов на птичьем языке.

   - Что? - искательно спросил перепугавшийся Берлага.

   - Эне, бэнэ, раба, квинтер, финтер, жаба, - явственно произнес новый знакомый.

   Сказавши "ой", Берлага отошел от идиота подальше. Произведя эту эволюцию, он подошел вплотную к человеку с лимонной лысиной. Тот сейчас же отвернулся к стене и опасливо посмотрел на бухгалтера.

   - Где мои магараджи? - спросил его Берлага, чувствуя необходимость поддержать репутацию сумасшедшего.

   Но тут человек, сидевший на кровати в глубине покоя, поднялся на тоненькие и желтые, как церковные свечи, ноги и страдальчески закричал:

   - На волю! На волю! В пампасы!

   Как Берлага узнал впоследствии, в пампасы просился старый учитель географии, по учебнику которого в свое время юный Берлага знакомился с вулканами, мысами и перешейками. Географ сошел с ума совершенно неожиданно: однажды он взглянул на карту обоих полушарий и не нашел на ней Берингова пролива. Весь день старый учитель шарил по карте. Все было на месте: и Ньюфаундленд, и Суэцкий канал, и Мадагаскар, и Сандвичевы острова с главным городом Гонолулу, и даже вулканы Попокатепетль, а Берингов пролив отсутствовал. И тут же, у карты, старик тронулся. Это был добрый сумасшедший, не причинявший никому зла, но Берлага отчаянно струсил. Крик надрывал его душу.

   - На волю! - продолжал кричать географ. - В пампасы! На волю!

   Он лучше всех на свете знал, что такое воля. Он был географ, и ему были известны такие просторы, о которых обыкновенные, занятые скучными делами люди даже и не подозревают. Ему хотелось на волю, хотелось скакать на потном мустанге сквозь заросли.

   В палату вошла молодая докторша с жалобными голубыми глазами и направилась прямо к Берлаге.

   - Ну, как вы себя чувствуете, голубчик? - спросила она, притрагиваясь теплой рукой к пульсу бухгалтера. - Ведь вам лучше, не правда ли?

   - Я вице-король Индии! - отрапортовал он, краснея. - Отдайте мне любимого слона.

   - Это у вас бред, - ласково сказала докторша, - вы в лечебнице, мы вас вылечим.

   - О-о-о! Мой слон! - вызывающе крикнул Берлага.

   - Но ведь вы поймите, - еще ласковей сказала докторша, - вы не вице-король, все это бред, понимаете, бред?

   - Нет, не бред, - возразил Берлага, знавший, что первым делом нужно упрямиться.

   - Нет, бред.

   - Нет, не бред!

   - Бред!

   - Не бред!

   Бухгалтер, видя, что железо горячо, стал его ковать. Он толкнул добрую докторшу и издал протяжный вопль, взбудораживший всех больных, в особенности маленького идиота, который сел на пол и, пуская слюни, сказал:

   - Эн, ден, труакатр, мадмазель Журоватр.

   И Берлага с удовлетворением услышал за своей спиной голос докторши, обращенный к санитару.

   - Нужно будет перевести его к тем трем, не то он нам всю палату перепугает.

   Два терпеливых санитара отвели сварливого вице-короля в небольшую палату для больных с неправильным поведением, где смирно лежали три человека. Только тут бухгалтер понял, что такое настоящие сумасшедшие. При виде посетителей больные проявили необыкновенную активность. Толстый мужчина скатился с кровати, быстро стал на четвереньки и, высоко подняв обтянутый, как мандолина, зад, принялся отрывисто лаять и разгребать паркет задними лапами в больничных туфлях. Другой завернулся в одеяло и начал выкрикивать: "И ты, Брут, продался большевик