Джером Джером Клапка - Трое в лодке, не считая собаки

ирландский вопрос, но их это, очевидно, не интересует. Все их суждения по какому бы то ни было вопросу сводятся к "О!", "Вот как!", "Разве?", "Да?" и "Быть не может!". После десяти минут такого рода беседы вы пробираетесь к двери и выскальзываете вон, и, к вашему удивленно, дверь немедленно захлопывается за вами, хотя вы и не прикасались к ней.

   Полчаса спустя вы задумываете отважиться выкурить трубку в оранжерее. Единственный имеющийся налицо стул занят Эмили, а Джон Эдуард, очевидно, сидел на полу. Они ничего не говорят, но дарят вас взглядом, выражающим все, что только может быть высказано в цивилизованном обществе; и вы проворно пятитесь назад и закрываете за собой дверь.

   Теперь вы боитесь сунуться в какую бы то ни было комнату в доме, поэтому, прогулявшись некоторое время вверх и вниз по лестнице, отправляетесь посидеть в собственной спальне. С течением времени, однако, это становится малоинтересным, вы берете шляпу и отправляетесь в сад. Вы спускаетесь вдоль по аллее, мимоходом заглядываете в беседку, но эти два молодых идиота оказываются тут как тут, забившись в один из ее углов, они замечают вас и, очевидно, считают, что вы следите за ними из злостной личной цели.

   - Отчего бы не завести специальную комнату для этого и запрещать им выходить из нее? - бормочете вы, бросаетесь обратно в переднюю за зонтиком и спешите вон со двора.

   Вероятно, происходило что-нибудь вроде этого, когда глупый мальчик Генрих VIII ухаживал за своей малюткой Анной. Бывало, жители Бекингемского графства неожиданно наткнутся на них, пока они бьют баклуши около Виндзора и Рейсбери, и воскликнут: "Ах! Вы здесь!" - а Генрих покраснеет и скажет: "Да, мне тут надо повидаться с одним человеком", а Анна добавит: "Ах, как я рада с вами встретиться! Не правда ли, как смешно? Я только что повстречалась с мистером Генрихом Восьмым, и ему как раз по дороге со мной".

   Тогда эти люди уходят восвояси, говоря про себя: "Нет, лучше нам убраться подобру-поздорову, пока тут воркуют и милуются. Пойдем-ка мы прямо в Кент".

   Пойдут они в Кент, и первое, что увидят в Кенте по приходе, это Генриха и Анну, околачивающихся около замка Хевер.

   - Ах, черт побери! - скажут.- Давайте уйдем отсюда. Нет сил терпеть, отправимся-ка в Сент-Олбенс - славное, тихое местечко, Сент-Олбенс.

   А когда придут в Сент-Олбенс, глядь - эта несчастная парочка целуется под стенами аббатства. Тогда эти люди уйдут и сделаются пиратами и уйдут разбойничать, пока не узнают, что брак совершился.

   Между мысом Пикника и Старым Виндзорским шлюзом также имеется очаровательное местечко. Тенистая дорога, там и сям испещренная изящными домиками, тянется вдоль берега вплоть до харчевни "Колокола Ауслея", живописной, как большинство прибрежных харчевен, в которой можно выпить стакан очень хорошего пива - так говорит Гаррис, а в этих вопросах смело можно положиться на его слово. Старый Виндзор - знаменитое в своем роде место. Здесь находился дворец Эдуарда Исповедника, и здесь великий граф Годвин был уличен правосудием того времени в покушении на жизнь брата короля. Граф Годвин отломил кусок хлеба и держал его в руке.

   - Если я виновен,- сказал граф,- да подавлюсь я этим куском хлеба, когда вкушу его.

   И положил хлеб в рот, и проглотил его, и подавился, и умер.

   После старого Виндзора река делается малоинтересной, и снова становится сама собой лишь по приближении к Бовини.

   Джордж и я провели лодку на буксире мимо Хоум-парка, тянущегося по правому берегу между мостами Альберта и Виктории, и, подходя к Дэтчету, Джордж спросил, помню ли я первую нашу прогулку вверх по реке, и как мы высадились в Дэтчете в десять часов вечера и хотели лечь спать.

   Я отвечал, что помню. Пройдет еще немало времени, прежде чем я позабуду об этом.

   Было это в субботу перед августовскими каникулами. Мы устали и проголодались,- те же мы трое, что и теперь, и, достигнув Дэтчета, вынули корзину, оба саквояжа, пледы, пальто и тому подобные пожитки, и отправились искать ночлега. Мы миновали прехорошенькую гостиницу, с ломоносом и диким виноградом над входом, но жимолости не было, а я, по той или другой причине, уперся на жимолости и поэтому сказал:

   - Нет, не станем здесь останавливаться. Пройдем немножко дальше, посмотрим, не найдется ли другой дом с жимолостью.

   Мы пошли дальше, пока не повстречали другой гостиницы. Эта также была очень мила, и на ней имелась жимолость - сбоку, на одной из стен, но Гаррису не понравился человек, стоявший у входной двери. Он нашел, что человек какой-то подозрительный, да и сапоги у него безобразные, и так мы отправились дальше. Прошли мы порядочно, не встречая больше гостиниц, и, наконец, нам подвернулся человек, которого мы попросили направить нас к таковым.

   Он сказал:

   - Да вы оттуда идете. Вам надо повернуть обратно, и вы придете прямо к "Оленю".

   Мы отвечали:

   - О, мы там побывали, но нам не понравилось - нет жимолости.

   - Ну, когда так,- сказал он,- ступайте в Мэнор-Хаус, как раз напротив. Вы туда не заглядывали?

   Гаррис возразил, что мы не желаем туда идти - нам не по нраву наружность человека, который там остановился,- не тот цвет волос, да и сапоги тоже.

   - Ну, право, не знаю, что вам делать,- сказал наш советчик,- потому что это две единственных гостиницы в округе.

   - Нет других гостиниц? - воскликнул Гаррис.

   - Ни единой,- отвечал тот.

   - Что же нам, наконец, предпринять? - продолжал восклицать Гаррис.

   Тогда заговорил Джордж. Он сказал, что Гаррис и я можем, если хотим, построить для себя новую гостиницу и, кстати, заказать для нее и постояльцев. Что же касается него, он возвращается к "Оленю".

   Великие умы никогда и ни в чем не осуществляют своих идеалов; вздыхая о бренности всех земных желаний, мы с Гаррисом последовали за Джорджем.

   Притащили мы свои пожитки в гостиницу "Олень" и сложили их в передней.

   Пришел хозяин и сказал:

   - Добрый вечер, господа.

   - О, добрый вечер! - сказал Джордж.- Нам нужны три кровати, пожалуйста.

   - Очень сожалею, сэр,- сказал хозяин.- Но боюсь, что не сможем удовлетворить вас.

   - Ну, да все равно,- сказал Джордж,- обойдемся и двумя. Двое из нас могут ведь спать на одной кровати! Не правда ли? - добавил он, обращаясь к нам с Гаррисом.

   Гаррис сказал: "О да!" Он находил, что мы с Джорджем свободно можем спать на одной кровати.

   - Очень сожалею, сэр,- повторил хозяин.- но, право же, у нас нет ни единой свободной кровати во всем доме. По правде говоря, мы и так уже кладем по два и даже по три джентльмена на одну кровать.

   Здесь мы таки немножко опешили.

   Но Гаррис, как подобает опытному путешественнику, и тут не растерялся и заметил с веселым смехом:

   - Ну, делать нечего. Придется кое-как приспособиться. Пустите нас переночевать в бильярдную.

   - Очень сожалею, сэр. Три джентльмена уже ночуют на бильярде, а двое - в кофейной. Никак не могу вас приютить.

   Мы подобрали свои пожитки и перекочевали к Мэнор-Хаусу. Славный был домик. Я заметил, что он вроде как бы мне больше нравится, чем первый, а Гаррис добавил:

   - О да,- нам будет здесь превосходно, и нечего нам смотреть на рыжего малого. Притом же бедняга не виноват, что у него рыжие волосы.

   Гаррис говорил вполне доброжелательно и разумно. В Мэнор-Хаусе не стали тратить времени на выслушивания наших нужд. Хозяйка встретила нас на пороге заявлением, что мы четырнадцатая по счету компания, выставленная ею за последних полтора часа. Что же касается наших кротких напоминаний о конюшне, бильярдной и угольном погребе, она подвергла их глумлению: все эти уголки расхватаны уже давным-давно.

   Не знает ли она местечка во всей деревне, где нас могли бы приютить на ночь?

   - Ну, если вы невзыскательны - не забывайте, что это не рекомендация - но, пройдя полмили по Итонской дороге, увидите маленькую пивную.

   Мы не стали дожидаться конца. Мы подхватили корзину, саквояжи, пальто, пледы и свертки и пустились бежать. Расстояние больше походило на милю, чем на полмили, но в конце концов мы достигли цели и бросились, запыхавшись, к прилавку.

   Хозяева пивной были грубы. Они попросту посмеялись над нами. Во всем заведении всего только и было, что три кровати, на которых уже спало семь холостяков и две супружеских четы. Однако добросердечный лодочник, случайно оказавшийся в распивочной, выразил предположение, что мы можем попытать счастья у бакалейщика, рядом с "Оленем", и мы опять отправились восвояси.

   У бакалейщика все было переполнено. Повстречавшаяся нам в лавке старушка любезно взялась проводить нас за четверть мили к своей знакомой даме, иногда сдававшей комнаты джентльменам.

   Старушка шла очень медленно, и прошло двадцать минут, прежде чем мы добрались до ее знакомой дамы. В то время как мы ползли, она развлекала нас описанием различных болей в спине, которые испытывала.

   Комнаты ее знакомой дамы оказались занятыми. Отсюда нас направили в No 27. No 27 был занят и направил в No 32, и No 32 также оказался занятым.

   Тогда мы снова вышли на дорогу. Гаррис сел на корзину и сказал, что не пойдет дальше. Место кажется покойным, и он не прочь умереть здесь. Он попросил Джорджа и меня поцеловать за него мать и сказать всем его родственникам, что он прощает им и умирает счастливым.

   В эту минуту явился ангел в образе маленького мальчика (не могу придумать более подходящего облика для замаскированной личности ангела), со жбаном пива в одной руке, а в другой - с чем-то прикрепленным к бечевке. Он спускал это нечто на каждый попадавшийся ему плоский камень и поднимал затем обратно, причем получался на редкость непривлекательный звук, выражающий страдание.

   Мы спросили этого вестника небес (каковым он оказался впоследствии), не известно ли ему о каком-либо уединенном доме, с немногими обитателями (предпочтительны старушки или разбитые параличом мужчины), которых три доведенных до отчаяния человека легко могут вынудить уступить им свои постели; если же нет, то может ли он рекомендовать нам пустой свиной хлев, заброшенную печь для гашения извести или что-либо подобное? Никаких таких мест он не знал, но, если мы согласны пойти за ним, у его матери имеется лишняя комната, и он думает, что она сможет приютить нас на ночь.

   Мы пали ему на шею тут же при луне и благословили его, и вышла бы поразительной красоты картина, если бы не то, что сам мальчик был чересчур потрясен нашим волнением, чтобы сдержать его наплыв, и опустился на землю, а мы все поверх него. Гаррис так обессилел от радости, что упал в обморок и вынужден был схватить жбан с пивом и выпить половину, чтобы привести себя в чувство, после чего пустился бежать, предоставив мне и Джорджу тащить за ним багаж.

   Жилище мальчика оказалось маленьким домиком из четырех комнат, его мать - добрая душа! - дала нам к ужину горячей копченой ветчины, и мы доели все пять фунтов без остатка, а после пирог с вареньем и два чайника чаю, а после мы легли спать. В комнате имелось две кровати; одна - походная кровать в 2 фута 6 дюймов, в которой спали мы с Джорджем, причем связали себя друг с другом простыней, чтобы не выпасть из нее; а другая - кроватка мальчика, целиком предоставленная Гаррису, которого мы застали поутру с торчащими наружу двумя футами голых ног, и Джордж и я повесили на них полотенца, принимая ванну.

   Когда мы в следующий раз попали в Дэтчет, мы уже не так воротили нос от гостиниц.

   Возвратимся к настоящей нашей прогулке. Ничего волнующего не произошло, и мы беспрепятственно пробуксировали лодку почти до Обезьяньего острова, где остановились и позавтракали. Мы достали к завтраку мясо, а потом заметили, что позабыли взять с собой горчицы. Не думаю, чтобы когда-либо во всей своей жизни до или после мне так хотелось горчицы, как хотелось ее в этот раз. Вообще я не гоняюсь за горчицей и даже почти никогда не ем ее, но тут я готов был отдать за нее целые миры.

   Не знаю, сколько может быть миров во вселенной, но всякий, кто принес бы мне в эту минуту ложечку горчицы, получил бы их все до одного. Такой уж я всегда бесшабашный, когда мне хочется чего-нибудь, чего я не могу получить.

   Гаррис объявил, что также отдал бы миры за горчицу. Хорошая была бы штука для всякого, кто подвернулся бы тогда с банкой горчицы; он обеспечил бы себя на всю жизнь.

   Но нет, шалишь! Более чем вероятно, что и я и Гаррис оба пошли бы на попятный, однажды заполучив горчицу. Мало ли делаешь неразумных предложений сгоряча, но, разумеется, когда одумаешься, поневоле видишь, что они до нелепости несоразмерны стоимости требуемого предмета. Мне пришлось слышать, как один человек, поднимаясь на гору в Швейцарии, говорил, что отдал бы весь мир за стакан пива, а потом, когда дошел до трактирчика, где торговали им, поднял скандал, потому что ему выставили пять франков за бутылку. Уверял, что это позорное вымогательство, и написал по этому поводу письмо в "Таймс".

   Это отсутствие горчицы нагнало на лодку какой-то мрак. Мы съели говядину молча. Жизнь казалась пустой и неинтересной. Мы вспоминали о счастливых днях детства и вздыхали. Однако мы несколько оживились за яблочным пирогом; когда же Джордж вытащил со дна корзины банку с ломтиками ананаса и выкатил ее на середину лодки, мы почувствовали, что жизнь, в конце концов, чего-нибудь да стоит.

   Мы очень любим ананас - все трое. Мы посмотрели на картинку на крышке, вспомнили о соке, улыбнулись друг другу, а Гаррис заранее приготовил ложку.

   Затем мы принялись искать нож для вскрытия жестянки. Мы все перевернули в корзине. Вытрясли саквояжи. Вытащили доски на дне лодки. Мы перенесли все на берег и перетрясли там. Ножа для вскрытия консервов не оказалось.

   Затем Гаррис попытался открыть жестянку перочинным ножом, сломал нож и сильно порезался, а Джордж задумал управиться с помощью ножниц, ножницы взлетели кверху и чуть не выкололи ему глаз. Пока они перевязывали свои раны, я сделал попытку пробить в жестянке дыру острым концом багра, но багор соскользнул, а сам я полетел в жидкий ил между лодкой и берегом, а жестянка, в полной своей неприкосновенности, упала на чашку и разбила ее.

   Тут мы все пришли в неистовство. Мы вынесли эту жестянку на берег, и Гаррис сходил на поле за большим острым камнем, я же возвратился в лодку и притащил мачту. Джордж держал жестянку, Гаррис приставил к ее верху острый конец камня, а я взял мачту и поднял ее высоко в воздух и, собрав все свои силы, ударил ею.

   Если Джордж на этот раз остался в живых, этим он обязан своей соломенной шляпе. Она доныне хранится у него (то есть то, что от нее уцелело, конечно); и в зимние вечера, когда трубки зажжены и друзья рассказывают небылицы о пережитых ими опасностях, Джордж приносит ее показать, и потрясающая история заново повторяется, каждый раз с новыми преувеличениями.

   Гаррис отделался обыкновенной резаной раной.

   Тогда я принялся за жестянку в одиночку и молотил ее мачтой до полного изнеможения тела и духа, после чего она перешла к Гаррису.

   Мы расплющили ее; снова привели в прежний квадратный вид; придавали ей все известные в геометрии формы, но проделать в ней отверстия не смогли. Тут Джордж взялся за нее и смял ее в столь странную, столь зловещую, столь неземную в диком своем безобразии форму, что нам стало страшно, и мы отбросили мачту. Затем мы все трое уселись в кружок на траве и стали смотреть на нее.

   Поперек крышки виднелась большая царапина, походившая на глумливую усмешку. Вид ее привел нас в ярость. Гаррис ринулся на жестянку, схватил ее и забросил на самую середину реки, а мы проводили ее погружение проклятиями, после чего вскочили в лодку и гребли, не останавливаясь, до самого Мэйденхеда.

   Сам Мэйденхед чересчур вульгарен, чтобы быть приятным. Это излюбленное место речного франта и его чересчур разряженной подруги. Мэйденхед - город показных гостиниц, находящихся преимущественно под покровительством балетных танцовщиц. Это также дьявольская кухня, из которой выходят демоны реки - паровые катера. Какой-нибудь герцог из "Лондонского великосветского журнала" непременно должен иметь "усадебку" в Мэйденхеде, и сюда также обычно приезжают обедать героини трехтомных романов, когда им вздумается кутнуть с чужим мужем.

   Мы быстро миновали Мэйденхед, затем замедлили ход и не спеша прошли величественные места за Боултерским и Кукэмским шлюзами. Кливлендский лес до сих пор еще красовался в изысканном весеннем наряде и возвышался над водой одной бесконечной гармонией сливающихся оттенков зелени. С ее однообразной красотой это, пожалуй, очаровательнейшая часть реки, и мы медленно и неохотно увели свою лодчонку из этого приюта безмятежного покоя.

   Мы остановились перед шлюзом, как раз внизу Кукэма, и напились чаю, а к тому времени, как мы миновали шлюз, уже наступил вечер. Поднялся резвый ветерок, к величайшему нашему удивлению, попутный: обыкновенно на реке ветер бывает противным, куда бы вам ни требовалось плыть. Отчаливая поутру, чтобы провести день на воде, вы узнаете, что ветер противный, и долгое время работаете веслами, размышляя о том, как будет легко возвращаться под парусом. А тут, после чая, ветер поворачивает, и вам приходится что есть сил грести ему наперекор всю обратную дорогу.

   Если вовсе позабыть взять с собой парус, тогда ветер будет попутным в оба конца. Ну, да что там! Ведь мир сей не более как искус, и человеку свойственна скорбь, как искрам свойственно лететь кверху.

   На этот раз, однако, кто-то, очевидно, ошибся и поместил ветер у нас в тыл вместо того, чтобы поставить его навстречу. Мы все проделали молчком, подняли парус, прежде чем стихия успела заметить свою ошибку, затем раскинулись по лодке в задумчивых позах, а парус вздулся, напрягся и закряхтел у мачты, и лодка понеслась. Я сидел у руля.

   Не знаю более духоподъемного ощущения, чем плавание на парусах. Оно настолько близко чувству полета, насколько до сих пор был близок к нему человек, за исключением сна. Крылья несущегося ветра как бы мчат тебя вперед, неведомо куда. Сам ты уже не медлительное, ничтожное, копошащееся творение из праха, ползущее по земле; ты часть природы! Сердце твое бьется заодно с ее сердцем! Ее великие руки обнимают тебя и поднимают к своему сердцу! Твой дух сливается с ее духом, члены становятся легкими. Вокруг поют голоса воздуха. Земля кажется далекой и маленькой; а облака, так близко спускающиеся к твоей голове, становятся твоими братьями, и ты протягиваешь к ним руки.

   Мы были одни на реке, только в смутном отдалении виднелся рыболовный плот, стоявший на якоре посреди течения; на нем сидели три рыболова. Мы скользнули над водой, миновали лесистые берега, и никто не говорил ни слова. Я был на руле.

   Приближаясь, мы рассмотрели, что трое удивших выглядят старыми и торжественными с виду людьми. Они сидели на трех стульях на плоту и упорно смотрели на свои удочки. А красный закат бросал мистический отблеск на воду, окрашивал огнем громоздящиеся леса и обращал груды туч в золотое сияние. То был час глубокого очарования, восторженных надежд и желаний. Маленький парус вырезывался на багровом небе, вокруг нас ложились сумерки, окутывая мир радужными тенями, а сзади подкрадывалась ночь.

   Мы были точно рыцари старой легенды, плывущие поперек мистического озера в неведомое царство сумерек, в страну солнечного заката.

   В царство сумерек мы не попали; мы прямехонько въехали в тот плот, с которого удили рыбу три старика. Мы не сразу поняли, что случилось, потому что вид был заслонен парусом, но, основываясь на тоне речей, наполнивших вечерний воздух, мы заключили, что пришли в соприкосновение с человеческими существами и что последние раздосадованы и недовольны.

   Гаррис спустил парус, и тогда мы узнали, что случилось. Мы сшибли этих трех старых джентльменов со стульев на дно плота, и теперь они медленно и мучительно распутывались друг с другом и обирали с себя рыбу, а во время этого занятия кляли нас не как-нибудь, а сложными, тщательно обдуманными, замысловатыми выражениями, живописавшими наше прошлое и будущее, и поминали всю нашу родню.

   Гаррис сказал, что им следовало бы поблагодарить нас за маленькое разнообразие после целого дня ужения, а еще сказал, что ему горько видеть людей почтенного возраста предающимися во власть злых страстей.

   Но это ничуть не помогло. Джордж объявил, что после этого сам будет управлять лодкой. Он сказал, что нельзя требовать, чтобы такие дарования, как мои, тратились зря на управление лодкой,- лучше поручить эту лодку простому смертному, пока мы все еще не утонули к черту; поэтому он отобрал у меня руль и привел нас в Марло.

   А в Марло мы оставили лодку у моста и отправились ночевать в "Корону".

  

   Марло - один из приятнейших речных центров, какие я только знаю. Это живой, хлопотливый городок; правда, в общем, не особенно живописный, хотя в нем можно разыскать немало любопытных уголков - уцелевших арок из разрушенного моста времени, по которым наше воображение пробирается обратно к тем дням, когда владельцем замка Марло был саксонец Алгар, еще до того, как Вильгельм Завоеватель захватил его, дабы подарить королеве Матильде, до того как он перешел к уорвикским графам или к мудрому лорду Пэджету, советнику четырех сменявших друг друга на престоле государей.

   Окружающая местность также прелестна, если вы любите прогуляться после катанья на лодке; сама же река здесь предстает во всей своей красе. Вниз до Кукэма, мимо лесов каменоломни и лугов, очаровательные места. Милые старые леса каменоломки! С вашими узкими, крутыми тропинками и маленькими извилистыми просеками, вы доныне напоены ароматом минувших летних дней! Как полны ваши тенистые дали призраками смеющихся лиц! А ваша лепечущая листва тихо роняет голоса далекого прошлого!

   От Марло вверх до Соннинга местность еще красивее. Величавое старое Бишэмское аббатство, каменные стены которого отзывались на клич тамплиеров и которое одно время было домом Анны Клевской, а позднее королевы Елизаветы, находится на правом берегу, как раз на полмили выше моста Марло. Бишэмское аббатство богато мелодраматическим достоянием. В нем имеется опочивальня со шпалерами, и тайная комната, глубоко запрятанная в толстых стенах. Призрак леди Холли, забившей до смерти своего маленького сына, все еще прохаживается здесь по ночам, силясь отмыть призрачные руки в призрачном рукомойнике.

   Здесь покоится "делатель королей" Уорвик, не заботясь более о таких пустяках, как земные короли и земные королевства, а также Солсбери, сослуживший добрую службу в битве при Пуатье. Немного не доходя аббатства, на самом берегу реки, стоит Бишэмская церковь, и если только существуют какие бы то ни было достойные внимания надгробные памятники, то это, пожалуй, памятники бишэмской церкви. Здесь-то, скользя на лодке под бишэмскими буками, Шелли, тогда обитавший в Марло (можете и теперь видеть его дом на Западной улице), написал свое "Восстание ислама".

   Я часто думал, что можно прожить целый месяц у харлийской плотины и все же не успеть впитать в себя всю красоту местности. Деревня Харли, в пяти минутах ходьбы от шлюза, чуть ли не самое древнее местечко на всей реке, ведет начало, по выражению тех туманных дней, "от времен короля Сэберта и короля Оффы". Как раз минуя плотину (вверх по течению), находится поле Датчан, где однажды стояли лагерем вторгшиеся в Англию датчане на пути к графству Глостер; а немного дальше, приютившись в живописном повороте реки, виднеются остатки Медменхэмского аббатства.

   Известные медменхэмские монахи, или, как их чаще называли, "Ордена Геенны Огненной", членом которого был пресловутый Уилкс, представляли собой братство, имевшее девизом "Делай, как тебе угодно", и это предложение доныне красуется над разрушенным входом в аббатство. За много лет до основания этого мнимого аббатства, с его братией святотатственных шутников, на том же месте стоял монастырь более сурового духа, монахи которого были несколько иного типа, чем заменившие их пятьсот лет спустя распутники.

   Монахи-цистерцианцы, аббатство которых стояло здесь в тринадцатом веке, не носили иной одежды, кроме грубой рясы и клобука, и не ели ни мяса, ни рыбы, ни яиц. Они спали на соломе и в полночь вставали к обедне. День проходил в труде, чтении и молитве; и над всей их жизнью нависло молчание, подобное безмолвию смерти, ибо они дали обет молчания.

   Суровая братия, ведущая суровую жизнь в этом прелестном месте, созданном Богом столь радостным! Странно, что окружающие их голоса природы - нежное пение вод, шепот прибрежной травы, музыка несущегося ветра - не внушили им более верного понятия о жизни. Они молча прислушивались в течение долгих дней, дожидаясь голоса с небес; и весь день-деньской и все время торжественной ночи он говорил с ними на мириады ладов, но они не слыхали его.

   От Медменхэма до живописного Хэмблдонского шлюза река полна мирной красоты, но от Гринленда по ту сторону Хенли она несколько гола и однообразна. В Гринленде находится довольно-таки невзрачная прибрежная резиденция моего газетного агента, тихого непритязательного старого господина, которого нередко можно встретить в этой местности в летнюю пору легко и бойко гребущим по реке или приветливо беседующим мимоходом с каким-нибудь старым шлюзным сторожем.

   Мы встали достаточно рано в понедельник в Марло и пошли выкупаться перед чаем, а на обратном пути Монморанси свалял невероятного дурака. Единственный вопрос, по которому мы с Монморанси серьезно расходимся,- это кошки. Я люблю кошек. Монморанси - нет.

   Когда я встречаю кошку, я говорю: "Бедная киска!", остановлюсь и почешу ей голову с боку; а кошка выпрямит хвост в виде железного прута, выгнет спину и потрется носом об мои брюки, и вокруг царит мир и благодушие. Когда Монморанси встречает кошку, о том узнает вся улица, и в каких-нибудь десять секунд расточается столько сквернословия, сколько хватило бы среднему почтенному человеку на всю жизнь, если осторожно его расходовать.

   Я не осуждаю пса (обыкновенно довольствуясь тем, что стучу его по голове или швыряю в него камнями), ибо считаю, что такова его природа. Фокстерьеры рождаются с вчетверо большей дозой прирожденного греха, чем другие собаки, и понадобятся годы и годы терпеливых усилий со стороны нас, христиан, чтобы добиться заметного исправления в бесшабашной фокстерьерской природе.

   Помнится, я пришел однажды в вестибюль универсального магазина, переполненный собаками, дожидавшимися занятых внутри покупками хозяев. Была здесь одна дворняжка, штуки две шотландских овчарок, один сенбернар, несколько легавых и ньюфаундлендов, французский пудель с очень лохматой головой, но потертой спиной, один бульдог, несколько созданьиц величиной с крысу и пара йоркширских шавок.

   Сидели они себе, терпеливые, кроткие и задумчивые. В вестибюле царила торжественная тишина. Дух мира и смирения - дух тихой грусти витал над этим помещением.

   Тут вошла прелестная молодая девушка, ведя кроткого с виду маленького фокстерьера, которого посадила на цепь между бульдогом и пуделем. Он сел и с минуту посматривал вокруг. Затем поднял глаза к потолку и, судя по выражению, вспомнил о своей матери. Затем зевнул, оглядел прочих собак, безмолвных, серьезных и исполненных достоинства.

   Взглянул он и на бульдога, спящего без сновидений направо от него. И на пуделя, надменно выпрямившего спину. Затем, без предупреждения, без тени вызова, укусил ближайшую к нему переднюю лапу пуделя, и тихие стены вестибюля огласились воплем страдания.

   Результат первого опыта, видимо, вполне удовлетворил его, и он решил затеять общую потасовку. Перескочил через пуделя и рьяно напал на одну из овчарок, а та, проснувшись, немедленно вступила в яростный и шумный поединок с пуделем.

   Тогда фоксик возвратился на прежнее место, ухватил бульдога за ухо и попытался его отшвырнуть; а бульдог, оказавшийся на редкость беспристрастным животным, вступил в бой со всяким, кто оказался рядом, включая швейцара, что дало милашке фокстерьеру возможность насладиться самостоятельной, ничем не нарушенной схваткой с вполне отзывчивой йоркширской шавкой.

   Всякому, кто знаком с собачьей природой, нечего и говорить, что к этому времени все бывшие налицо собаки дрались так, как если бы их кров и очаг зависели от исхода сражения. Большие собаки дрались без разбора между собой, тогда как маленькие грызлись друг с другом, пополняя свой досуг тем, что прокусывали лапы большим.

   Вестибюль превратился в истый пандемониум, и гам стоял ужасающий. Снаружи на площади собралась толпа; спрашивали, не приходское ли это собрание? А если нет, то кого убивают и почему? Пришли люди с веревками и кольями и пытались разнять собак, потом послали за полицией.

   И в самый разгар свалки возвратилась та молодая девушка. Она подхватила своего прелестного песика на руки (он отделал шавку на целый месяц и сидел с выражением новорожденного ягненка), и целовала его, и спрашивала, не ранен ли он, и что сделали ему эти большие гадкие собаки; а он прильнул к ней и смотрел ей в глаза, как бы желая сказать: "О, как я рад, что ты пришла и уведешь меня прочь от этого безобразного зрелища!"

   Она объявила, что заведующие магазинами не имеют права помещать таких больших диких тварей вместе с собачками порядочных людей и что она почти готова подать на кого-то в суд.

   Такова природа фокстерьеров; поэтому я не осуждаю Монморанси за его склонность воевать с кошками; но в данное утро он пожалел, что отдался ей.

   Как я уже сказал, мы возвращались с купанья, и на полпути по Верхней улице, у одного из домов, впереди нас выскочил кот и двинулся рысцой через улицу. Монморанси испустил радостный клич - клич сурового воина, видящего, что неприятель предается в его руки,- такой клич, какой мог испустить Кромвель, когда шотландцы спускались с холма,- и бросился на добычу.

   Добычей его был большой черный кот. Никогда я не видал ни более крупного, ни менее почтенного с виду кота. У него не хватало половины хвоста, одного уха и вполне заметной части носа. Это было длинное, мускулистое животное. Особа его выражала спокойствие и довольство.

   Монморанси ринулся на этого бедного кота со скоростью двадцати миль в час, но кот не прибавил шагу - видно, не сообразил, что его жизнь в опасности. Он продолжал трусить, пока его будущий убийца не очутился в одном ярде от него, затем обернулся и сел посреди дороги, взглянув на Монморанси с кротким вопрошающим выражением, говорившим:

   - Что такое? Я вам нужен?

   Монморанси не страдает отсутствием смелости; но в выражении глаз этого кота было нечто, способное вселить холодный ужас в сердце отважнейшей собаки. Фокстерьер остановился как вкопанный и также взглянул на кота.

   Оба молчали; но легко было понять, что между ними происходит следующий диалог:

   Кот. Могу ли я быть чем-нибудь вам полезным?

   Монморанси. Нет-нет, благодарю.

   Кот. Не стесняйтесь высказаться, знаете ли, если вам, действительно, что-нибудь нужно.

   Монморанси (пятясь вниз по Верхней улице). О нет, нисколько, разумеется, не беспокойтесь. Я боюсь, что ошибся. Думал, что мы знакомы. Жалею, что потревожил вас.

   Кот. Ничуть не бывало - очень приятно. Вы уверены, что вам ничего не нужно?

   Монморанси (все продолжая пятиться). Ничего, благодарю, ровно ничего - вы очень добры. Всего хорошего!

   Кот. Всего хорошего!

   Затем кот снова потрусил по улице; а Монморанси, жалобно поджав то, что называет своим хвостом, возвратился к нам и занял незначительную позицию в арьергарде.

   Я уверен, что, если бы в этот день сказать Монморанси: "Кошки!" - он бросил бы на вас жалобный взгляд, как бы желая сказать: "Пожалуйста, не надо!"

   После завтрака мы занялись покупками и набили лодку провизией на три дня. Джордж объявил, что следует купить овощей - это очень здоровая пища. По его словам, готовить их легко, и он за это берется; поэтому мы приобрели десять килограммов картофеля, четыре килограмма гороха и несколько кочанов капусты. В придачу мы прихватили пирог с мясом, пару пирогов с крыжовником и заднюю часть баранины, да еще фруктов, пирожных, хлеба, масла, варенья, бекона, яиц и иного добра, раздобытого во время наших прогулок по городу.

   Отбытие наше из Марло я считаю одним из величайших наших успехов. Оно было достойно и внушительно, не будучи в то же время показным. Во всех магазинах мы настояли на том, чтобы наши покупки тут же были отправлены вместе с нами. Будет с нас этих: "Слушаю, сэр, пошлю их немедленно, мальчик будет на месте раньше вас, сэр!", после которых околачиваешься без конца на пристани и по два раза возвращаешься в магазин браниться с ними. Мы дожидались, чтобы уложили корзину, потом брали мальчика с собой.

   Посетили мы немало магазинов, в каждом руководствуясь этим принципом; и в результате, к тому времени, как мы с ними покончили, около нас собралась такая прекрасная коллекция мальчиков с корзинами, какой только может желать сердце человека. И наше заключительное шествие посредине Верхней улицы, по направлению к реке, представляло собой величественное зрелище, какого, наверное, давненько не приходилось видеть городку Марло.

   Порядок процессии был следующий:

   Монморанси, несущий палку.

   Два непредставительных с виду пса, приятели Монморанси.

   Джордж, несущий плащи и пледы и курящий короткую трубку.

   Гаррис, пытающийся выступать со свободной грацией, пузатым саквояжем в одной руке и бутылкой лимонного сока в другой.

   Мальчик из зеленной и мальчик из булочной, с корзинами.

   Чистильщик сапог из гостиницы, с корзиной.

   Мальчик из кондитерской, с корзиной.

   Мальчик из бакалейной лавки, с корзиной.

   Длинношерстная собака.

   Мальчик от торговца сыром, с корзиной.

   Посторонний человек, несущий мешок.

   Закадычный друг постороннего человека, с руками в карманах, курящий короткую глиняную трубку.

   Мальчик от продавца фруктов, с корзиной.

   Я, несущий три шляпы и пару ботинок и пытающийся сделать вид, что этого не знаю.

   Шесть маленьких мальчиков и четыре приблудные собаки.

   Когда мы спустились к пристани, лодочник спросил:

   - Позвольте, сэр: у вас паровой катер или пассажирский бот?

   И очень удивился, узнав, что мы на лодке с двумя гребцами.

   В это утро у нас было немало хлопот с паровыми катерами. Было это как раз перед неделей гребных состязаний в Хенли. До чего я ненавижу паровые катера! Полагаю, что их ненавидит всякий любитель гребного спорта. Ни разу мне не приходилось видеть парового катера, чтобы не захотелось заманить его в уединенное место реки и там, в уединении и безмолвии, утопить.

   Паровой катер отличается наглой заносчивостью, обладающей свойством пробуждать все дурные инстинкты моей природы, и я мечтаю о добром старом времени, когда можно было пойти и сказать людям, что о них думаешь, с помощью топора и лука со стрелами. Уже одного выражения лица того, кто стоит на корме, засунув руки в карманы, и курит сигару, достаточно, чтобы извинить нарушение мира; а повелительный свисток, предлагающий вам убраться с дороги, может, я в том уверен, обеспечить вердикт "убийства с оправдывающими обстоятельствами", если только присяжными будут речные спортсмены.

   Приходилось им таки свистеть, чтобы спровадить нас с дороги! Если могу так выразиться, не показавшись хвастуном, смею по совести уверить, что одна наша лодчонка в течение этой недели причинила больше неприятностей и задержек встречным паровым катерам, чем все прочие суда на реке вместе взятые.

   - Идет паровой катер! - выкрикивает один из нас, завидев вдали неприятеля, и в одно мгновение все уже готово для встречи. Я берусь за веревки руля, Гаррис и Джордж садятся рядом со мной, все трое спиной к катеру, и лодка спокойно выносится на середину реки.

   Катер идет и свистит, а мы себе потихоньку плывем. Не доходя до нас сотни ярдов, он принимается свистеть как безумный, и люди на нем перегибаются через борт и ревут, обращаясь к нам; но мы, хоть убей, ничего не слышим! Гаррис рассказывает нам анекдот про свою мать, из которого ни Джордж, ни я не согласились бы ни за какие блага упустить хотя бы одно словечко.

   Тут этот катер испускает финальный визг, от которого едва не происходит взрыв котла, и дает задний ход, и выпускает пар, и заворачивает, и причаливает к берегу; всякий находящийся на катере человек бежит к носу и кричит на нас, и люди на берегу останавливаются и окликают нас, и все прочие лодки останавливаются и присоединяются к обществу, пока вся река, на целые мили вверх и вниз по течению, не приходит в состояние безумного волнения. Тогда Гаррис прерывает свой рассказ на самом интересном месте, взглядывает с кротким удивлением на Джорджа и говорит:

   - Помилуй бог, Джордж, ведь это паровой катер!

   А Джордж отвечает:

   - Да, знаешь ли, мне казалось, будто я что-то слышу.

   Тогда мы в смущении начинаем суетиться и не знаем, как убрать свою лодку с дороги, а люди на катере толпятся в кучу и поучают нас:

   - Тяните направо - вы, вы, болван! Бросьте левую сторону. Нет, не вы - тот, другой - оставьте веревки, говорят вам - ну-ка, оба сразу. Не сюда! Эх, вы...

   Тут они спускают лодку и приходят к нам на помощь; и после четверти часа труда путь оказывается свободным, и они могут следовать дальше; а мы горячо благодарим их и просим взять нас на буксир. Но они почему-то никогда не соглашаются.

   Непривычные к реке старые леди всегда бесконечно боятся паровых катеров. Помнится, я однажды путешествовал из Стэйнза в Виндзор - часть реки, особенно изобилующая этими чудовищами механики,- с тремя дамами упомянутого образца. Было очень интересно. При первом появлении приближающегося парового катера они настояли на том, чтобы высадиться и просидеть на берегу до тех пор, пока он не исчезнет из виду. Они говорили, что им очень совестно беспокоить нас, но что обязанности по отношению к близким воспрещают им безумную опрометчивость.

   Около Хэмблдонского шлюза у нас вышла вся вода; поэтому мы взяли свой жбан и отправились к дому шлюзного сторожа за водой.

   Слово было предоставлено Джорджу. Он изобразил заискивающую улыбку и сказал:

   - Ах, пожалуйста, не будете ли вы так добры дать нам немножко воды?

   - Разумеется,- ответил старичок,- возьмите сколько вам требуется, на всех хватит.

   - Очень вам благодарен,- пробормотал Джордж, озираясь.- Где же вы ее держите?

   - Всегда в одном и том же месте, мой мальчик,- был решительный ответ,- как раз за вами.

   - Я не вижу ее,- сказал Джордж, оборачиваясь.

   - Да Господь с вами, где же ваши глаза? - отозвался тот и, повернув Джорджа назад, показал ему вверх и вниз по течению.- Ведь есть-таки что видеть, не правда ли?

   - О! - воскликнул Джордж, уразумев, в чем дело.- Но мы же не можем пить реку, понимаете ли?

   - Выпить всю реку не получится,- возразил тот,- но часть выпить можете. Я вот ничего иного не пью в последние пятнадцать лет.

   Джордж сказал ему, что его наружность после курса водолечения не является достаточно удовлетворительной рекламой и что он предпочел бы получить воду из крана.

   Мы раздобыли ее в одном домике немного дальше по берегу. Сдается мне, что и эта вода также была из реки, если бы мы только знали. Но мы не знали, и все сошло благополучно. Чего глаз не видит, того желудок не отвергает.

   Позднее в то же лето мы все же отведали речной воды, но попытка оказалась неудачной. Мы спускались вниз по течению и остановились напиться чаю у шлюза, неподалеку от Виндзора. Наш запас воды истощился, и приходилось либо обойтись без чаю, либо взять воды из реки. Гаррис советовать рискнуть. Он уверял, что опасности нет, если только вскипятить воду. Утверждал, что имеющиеся в воде зародыши отравы будут убиты кипячением. Поэтому мы наполнили чайник водой из Темзовского шлюза и вскипятили ее, причем очень усердно следили за тем, чтобы она на самом деле кипела.

   Мы заварили чай и только что успели удобно расположиться для чаепития, как вдруг Джордж остановил чашку на полпути к губам и воскликнул:

   - Что это?

   - Что - что? - спросили мы с Гаррисом.

   - Да это! - повторил Джордж, глядя на запад.

   Гаррис и я проследили направление его взгляда и увидели спускавшуюся к нам по медленному течению собаку. Это была наиболее спокойная и мирная из когда-либо виданных мною собак. Никогда я не видел собаки, казавшейся более довольной, более спокойной духом. Она дремотно плыла на спине, выставив прямо кверху все четыре лапы. Была это, так сказать, полновесная собака, с хорошо развитой грудью. Она направлялась к нам, безмятежная, величавая и безмолвная, пока не поравнялась с нашей лодкой, и тут среди камышей задержала ход и уютно