Джером Джером Клапка - Трое в лодке, не считая собаки, Страница 5 - Книги

вучать голос Орфея, или лютня Аполлона, или что бы то ни было в том же роде. Небесные мелодии, в настоящем нашем состоянии духа, лишь еще более потрясли бы нас. Волнующую душу мелодию, правильно исполненную, мы приняли бы за предостережение свыше и окончательно отказались бы от надежды. Но в звуках "Он разоделся...", извлекаемых спазматически и с непроизвольными вариациями, из хриплой гармоники, было нечто удивительно человечное и ободряющее.

Сладкие звуки приближались, и вскоре с нами поравнялась и лодка, с которой они слышались.

На ней находилась компания провинциальных кавалеров и девиц, задумавших покататься на лодке при лунном свете. (Луны не было, но то была не их вина.) Никогда в жизни я не видал более привлекательных, милых людей. Я окликнул их и спросил, могут ли они указать мне дорогу к Уоллингфордскому шлюзу, пояснив, что разыскиваю его в течение двух последних часов.

- Уоллингфордский шлюз! - воскликнули они.- Да господь с вами, сэр, вот уже больше года, как о нем нет и помину. Нет теперь Уоллингфордского шлюза, сэр. Вы подходите к Кливу. Пусть меня разорвет, Билл, поверишь ли, оказывается, этот джентльмен разыскивает Уоллингфордский шлюз!

Мне это и в голову не пришло. Я готов был пасть им всем в объятия, благословляя их, но течение для этого было здесь чересчур быстро, и мне пришлось удовольствоваться холодно звучавшими словами благодарности.

Мы благодарили их без конца, и сказали, что ночь очень хороша, и пожелали им приятной прогулки, и даже, кажется, я пригласил их всех провести у меня неделю, а моя кузина добавила, что ее мать будет так рада познакомиться с ними. И мы запели "хор солдат" из "Фауста" и таки поспели к ужину.

Наша первая ночь.- Под парусиной.- Призыв о помощи.- Как побеждается дух противоречия у чайников.- Ужин.- Что делать, чтобы чувствовать себя добродетельным.- Требуется комфортабельный пустынный остров с хорошей вентиляцией, предпочтительно в южной части Тихого океана.- Забавное происшествие с отцом Джорджа.- Беспокойная ночь

Мы с Гаррисом уже начинали думать, что тем же способом был уничтожен Белл-Уирский шлюз. Джордж довел нас до Стэйнза, где мы приняли от него лодку, и нам казалось, что мы тащим за собой пятьдесят тонн и прошли сорок миль. Было половина восьмого, когда мы наконец миновали его, и мы все тогда уселись в лодку и подошли на веслах вплотную к левому берегу, выглядывая, где бы причалить.

Первоначально мы предполагали добраться до острова Великой Хартии,- прелестный уголок реки, где она извивается по нежной, зеленой долине, и причалить к одному из живописных заливчиков, изобилующих на этом крошечном берегу. Но мы почему-то уже не так жаждали живописного, как в начале дня. На эту ночь мы вполне удовольствовались бы укромным уголком между баржей с углем и газовым заводом. Мы не нуждались в пейзаже. Мы нуждались в ужине и постели. Тем не менее мы таки дотащились до мыса - его зовут мысом Пикника,- и укрылись в уютном уголке под большим вязом, к корням которого прикрепили лодку.

Затем мы думали заняться ужином (мы обошлись без чая, чтобы сберечь время), но Джордж сказал - нет: надо сперва установить тент, пока еще не стемнело настолько, чтобы не видать, что делаешь. Тогда, сказал он, все наши труды будут окончены, и мы можем усесться за еду со спокойной совестью.

Едва ли кто из нас рассчитывал, что этот тент потребует стольких хлопот. Говоря отвлеченно, дело казалось таким простым. Берешь пять железных арок, похожих на гигантские дуги для крокета, устанавливаешь их вокруг лодки, а потом натягиваешь на них парусину и прикрепляешь ее: нам казалось, что на это уйдет всего-навсего десять минут.

Но мы просчитались.

Мы взяли дуги и принялись вставлять их в приготовленные для них отверстия. Вы бы никогда не подумали, что это занятие может быть опасным; а между тем, оглядываясь назад, я удивляюсь, как это мы остались в живых. Это были не дуги, а сущие дьяволы. Прежде всего они вовсе не хотели входить в отверстия, и нам приходилось налегать на них, и бить их ногами, и колотить багром; когда же все разместились по местам, оказалось, что мы вставили дуги не в те гнезда, и им пришлось вылезать обратно.

Однако они не хотели вылезать обратно, и приходилось двоим из нас бороться с ними минут по пяти кряду, тогда они вдруг выскакивали, пытаясь сбросить нас в воду и утопить. У них были зазубрины посредине, и когда мы не смотрели, они щипали нас этими зазубринами за чувствительные части тела; в то же время, пока мы сражались с одним концом дуги, стараясь склонить его к сознанию долга, другой конец изменническим образом подкрадывался сзади и щелкал нас по голове.

Наконец мы установили их, и тогда осталось лишь натянуть на них парусину. Джордж развернул ее и прикрепил один конец на носу лодки. Гаррис стал посредине, чтобы принимать ее от Джорджа и, продолжая разворачивать, передавать мне. Прошло много времени, пока она дошла до меня. Джордж исполнил свою часть как следует, но Гаррис был новичком в этом деле и изрядно напортил.

Как он ухитрился это сделать, он и сам не сумел объяснить; но путем того или другого таинственного процесса ему удалось совершенно запутаться в ней по истечении десяти минут сверхчеловеческих усилий. Он оказался так туго завернутым, спеленутым и перевитым, что не мог выбраться наружу. Само собой разумеется, что он яростно боролся, добиваясь свободы - этого прирожденного права каждого англичанина,- и, делая это (как я потом узнал), сбил с ног Джорджа; тогда Джордж, на чем свет стоит ругая Гарриса, принялся также выбираться и, в свою очередь, запутался и завернулся в парусину.

В то время я ни о чем не догадывался. Сам я ничего не смыслил в этом деле. Мне велено было стоять на месте, пока парусина не дойдет до меня, и мы с Монморанси стояли и дожидались, как паиньки. Нам было видно, что парусина таки достаточно треплется и резко дергается во все стороны; но мы полагали, что так и надо, и не вмешивались.

К нам из-под нее также доносилось множество подавленных изречений, и мы догадывались, что мои друзья находят дело трудноватым, почему и решили дождаться, чтобы оно упростилось, прежде чем присоединиться к ним.

Так мы прождали некоторое время, но, как видно, обстоятельства все более и более осложнялись, и вот, наконец, над бортом лодки выступила, извиваясь, голова Джорджа и высказалась откровенно.

Она сказала:

- Подсоби-ка ты, раззява! Стоит себе, как пень, хотя и видит, что мы оба задыхаемся. Олух ты эдакий!

Я никогда не был способен устоять перед призывом о помощи, поэтому пошел и распутал их; да и нельзя сказать, чтобы можно было мешкать, ибо лицо Гарриса уже начинало чернеть.

После этого потребовалось еще с полчаса усиленного труда, чтобы устроить все как следует; затем мы стали готовить ужин. Мы поставили чайник на спиртовку, на самом носу лодки, а сами отправились на корму и, делая вид, что не обращаем на него внимания, принялись доставать остальные припасы.

Это единственный способ заставить чайник закипеть, когда бываешь на реке. Если он видит, что вы дожидаетесь его и теряете терпение, он даже не станет шуметь. Не надо даже оглядываться на него. Тогда вы скоро услышите, как он плюется, сгорая от нетерпения способствовать заварке чая.

Хорошо также, когда очень спешишь, громко разговаривать между собой о том, что вам вовсе не хочется чаю, и что вы не станете его пить. Подойдите поближе к чайнику, так чтобы он мог вас услыхать, и выкрикивайте: "Я не хочу чаю, а ты, Джордж?" - на что Джордж кричит в ответ: "О нет, я не люблю чай; будем взамен пить лимонад - чай так неудобоварим". Тут уж вода выкипает из чайника и заливает спиртовку.

Мы прибегли к этому невинному мошенничеству, и в результате чай был готов прежде, чем мы успели справиться с остальным ужином.

Нам нужен был этот ужин. Тогда мы зажгли фонарь и уселись за трапезу.

В течение тридцати пяти минут во всю длину и ширину лодки не было слышно ни звука, кроме упорного жеванья четырех комплектов зубов и звяканья приборов и посуды. По прошествии тридцати пяти минут Гаррис сказал "Уф!", вытащил из-под себя левую ногу и положил на ее место правую.

Пять минут спустя Джордж также сказал "Уф!" и швырнул свою тарелку на берег; а еще спустя три минуты Монморанси, впервые со времени отъезда, выказал некоторое удовлетворение: он бросился на бок и вытянул лапки. А потом и я сказал: "Уф!", откинул голову назад и стукнулся о дугу, но мне было все равно. Я даже не выругался.

Каким чувствуешь себя хорошим, когда поешь досыта - как бываешь доволен самим собой и всем миром! Люди, делавшие надлежащий опыт, уверяют, что чистая совесть дает чувство большого счастья и удовлетворения; но полный желудок достигает той же цели с одинаковым успехом, и стоит дешевле, и получается с меньшим трудом. Чувствуешь себя таким всепрощающим и великодушным после основательного и хорошо переваренного обеда - таким одухотворенным, таким мягкосердечным.

Любопытное это дело - подчинение нашего интеллекта нашим пищеварительным органам. Мы не можем работать, не можем думать, когда наш желудок того не желает. Он предписывает нам наши впечатления, наши страсти. После яичницы с беконом он говорит: "Работай!" После бифштекса с портером: "Спи!" После чашки чаю (по две ложки заварки на чашку, и не давать стоять больше трех минут) он говорит мозгу: "Теперь вставай и покажи свои силы. Будь красноречивым, глубокомысленным и нежным; вникай ясным оком в Природу и Жизнь; разверни белые крылья трепещущей мысли и воспари богоподобным духом над мирским круговоротом, вверх по длинным путям пылающих звезд, к самым вратам вечности!"

После горячих булок он говорит: "Будь тупым и бездушным, как полевой зверь,- безмозглым животным, с безучастным взглядом, не освещенным лучом ни фантазии, ни надежды, ни страха, ни любви, ни жизни". А после водки, выпитой в достаточном количестве, он говорит: "А теперь, шут, кувыркайся и хохочи, чтобы позабавить близких - валяйся в шутовстве и бормочи бессмысленные звуки, и покажи, что за беспомощная пешка бедняга-человек, когда ум и воля его утонут, как пара котят, в полудюйме алкоголя".

Мы не более чем подлиннейшие, жалчайшие рабы своего желудка. Не тянитесь за нравственностью и праведностью, друзья мои; следите бдительно за своим желудком и снабжайте его с толком и рассуждением. Тогда добродетель и довольство воцарятся в вашем сердце, без всякого усилия с вашей стороны; и вы станете добрым гражданином, любящим супругом и нежным отцом - благородным, набожным человеком.

До ужина Гаррис, Джордж и я были сварливы, придирчивы и не в духе; после ужина мы сидели и сияли друг на друга, а также на собаку. Мы любили друг друга, мы любили всех и каждого. Гаррис наступил Джорджу на мозоль. Будь это до ужина, Джордж высказал бы пожелания относительно судьбы Гарриса в этой жизни и будущей, от которых содрогнулся бы всякий вдумчивый человек.

А теперь он просто сказал: "Полегче, старина, это моя любимая мозоль".

А Гаррис, вместо того чтобы сказать наиболее неприятным своим тоном, что невозможно не задеть какой-нибудь части ноги Джорджа, хотя бы обходить на десять ярдов вокруг того места, где он сидит, и утверждать, что нельзя входить в лодку обыкновенных размеров с такими длинными ногами, и советовать ему вывесить их за борт - как сделал бы это до ужина,- теперь сказал: "Ах, как мне жаль, дружище; надеюсь, что тебе не больно".

А Джордж ответил: "Ничуть", мол, он сам виноват; а Гаррис сказал - нет, виноват кругом он.

Любо было слушать.

Мы зажгли трубки и сидели, наслаждаясь тихой ночью и беседуя.

Джордж сожалел о том, что мы не можем быть всегда, как теперь, вдали от мира, с его грехом и соблазном, вести трезвую мирную жизнь и творить добро. Я сказал, что сам нередко мечтаю о том; и мы принялись обсуждать возможность переселиться вчетвером на какой-нибудь благоустроенный пустынный остров и жить там в лесах.

Гаррис сказал, что, насколько ему известно, опасная сторона необитаемых островов заключается в том, что на них обыкновенно бывает очень сыро; но Джордж сказал: вовсе нет, если только вентиляция устроена как следует.

Тут мы перешли к вентиляции, и Джордж припомнил забавное приключение, случившееся с его отцом. Отец его путешествовал в Уэльсе вдвоем с товарищем, и однажды они остановились переночевать на постоялом дворе, где оказались другие путешественники, и примкнули к тем другим путешественникам и провели вместе вечер.

Вечер прошел весело, они засиделись, и к тому времени, как собрались ложиться в постель, были оба чуточку навеселе (случилось это, когда отец Джорджа был еще совсем юным). Они (отец Джорджа и приятель отца Джорджа) должны были спать в одной и той же комнате, но на разных кроватях. Взяли они свечу и отправились наверх. Свеча ударилась о стену, когда они входили в комнату, и погасла, и им пришлось раздеваться и забираться в постель впотьмах. Так они и сделали; но взамен того, чтобы забраться в разные кровати, как воображали оба, они, того не зная, легли в одну и ту же, один головой на подушки, а другой, вползший с обратного конца, положив на подушки ноги.

С минуту царило молчание, затем отец Джорджа сказал:

- Джо!

- В чем дело, Том? - отозвался голос Джо с другого конца кровати.

- Да у меня в постели человек лежит,- сказал отец Джорджа.- Вот его ноги на моей подушке.

- Удивительная штука, Том! - сказал тот.- Провались я совсем, ведь и у меня кто-то лежит в постели!

- Что ты думаешь делать? - спросил отец Джорджа.

- Да вытолкать его,- отвечал Джо.

- И я также,- отважно сказал отец Джорджа.

Последовала краткая борьба, за ней стук падения двух тел, а потом довольно-таки жалобный голос:

- Послушай, Том!

- Ну, что?

- Как твои дела?

- Да, по правде говоря, мой вытолкал меня из кровати.

- Мой также! Знаешь что, по-моему, это черт знает что, а не постоялый двор! А по-твоему?

- Как назывался постоялый двор? - спросил Гаррис.

- "Свинья и свисток",- сказал Джордж.- А что?

- Ах, нет, это не тот,- сказал Гаррис.

- Что ты хочешь сказать? - спросил Джордж.

- Как это любопытно,- пробормотал Гаррис,- точь-в-точь такая же штука случилась с моим отцом на постоялом дворе. Сколько раз я слыхал, как он о том рассказывал. Я думал, что, быть может, постоялый двор один и тот же.

Мы легли спать в десять часов, и я думал, что буду хорошо спать, так как очень устал; но не тут-то было. В обычных условиях я раздеваюсь и опускаю голову на подушку, а потом кто-то с размаху ударяет в дверь и говорит, что уже половина девятого; но в эту ночь все казалось против меня,- новизна, жесткость лодки, неудобное положение (я лежал, подсунув ноги под одно сиденье и положив голову на другое), звук плещущей вокруг лодки воды, шум ветра в ветвях,- все это тревожило меня и не давало забыться.

Я таки заснул ненадолго, но какая-то часть лодки, вероятно выросшая за ночь,- ибо ее, несомненно, не было налицо при отбытии, а к утру она исчезла - не переставая впивалась мне в спину. Некоторое время я продолжал спать, несмотря на нее, причем мне снилось, что я проглотил соверен и что мне буравят дырку в спине, чтобы попытаться извлечь его обратно. Я считал это действие жестоким и говорил, что согласен считать себя в долгу и возвращу деньги в конце месяца. Но об этом и слушать не хотели и говорили, что гораздо лучше получить их сейчас, иначе слишком нарастут проценты. Наконец я совсем рассердился и откровенно высказал свое мнение, тогда меня так мучительно дернули буравом, что я проснулся.

В лодке было душно, и голова у меня болела; поэтому я решил выбраться в ночную прохладу. Я натянул на себя что попалось под руку - кое-что из своего платья, кое-что из вещей Гарриса и Джорджа - и вылез из-под парусины на берег.

Ночь была чудесная. Луна закатилась, оставив притихшую землю наедине со звездами. И чудилось, будто они беседуют с ней, сестрой своей, в затишье и безмолвии, пользуясь тем, что мы, дети ее, уснули,- беседуют о важных тайнах глубокими и великими голосами, неуловимыми для ребяческих ушей человека.

Они наводят на нас трепет, эти странные звезды, такие холодные и ясные. Мы точно дети, ножки которых забрели в тускло освещенный храм того бога, которому им внушили поклоняться, но которого они не познали; и вот они стоят под гулким куполом, всматриваясь в длинную перспективу туманного света, и не то надеются, не то боятся увидать там вдали устрашающее видение.

А между тем в ночи чувствуется столько утешения и силы. В ее великом присутствии наши маленькие горести, застыдившись, уползают прочь. День был полон дрязг и забот, и сердца наши переполнились злобы и горьких мыслей, и свет казался таким суровым и несправедливым к нам. А вот ночь, как великая любящая мать, тихо положит нам руку на лихорадочную голову, и повернет к себе наши заплаканные личики, и улыбнется; и хотя она не говорит, мы знаем, что она хочет сказать, и прижимаемся разгоряченной щекой к ее лону, и боль утихает.

Иной раз наша мука так глубока и серьезна, что мы безмолвно стоим перед ней, ибо нет у нас слов для выражения нашей боли, а один только стон. Сердце ночи полно жалости к нам: она не может утишить наших страданий; она возьмет нашу руку в свою, и маленький мир под нами станет ничтожным и далеким, и мы унесемся на ее темных крыльях и предстанем на миг перед лицом Высшего, чем даже она сама, и в чудесном сиянии этого мощного духа вся жизнь человеческая развернется, как книга, перед нами, и мы познаем, что горе и мука не что иное, как ангелы Господни.

Одни только носившие венец страдания могут взглянуть на этот чудесный свет; но и те по возвращении не смеют ни говорить о нем, ни выдавать изведанной ими тайны.

Как-то раз, в стародавние времена, ехало несколько добрых рыцарей, и путь их лежал дремучим лесом, где терновник разросся густо и мощно и терзал тела заблудившихся. И листва деревьев, что росли в лесу, была так темна и густа, что ни один луч света не проникал сквозь ветви, дабы рассеять мрак и уныние.

И вот, когда они проезжали этим лесом, один из ехавших рыцарей разошелся с товарищами и забрел далеко прочь от них; они же в глубокой печали отправились дальше, оплакивая его как мертвого.

Тут они прибыли в прекрасный замок и провели здесь много дней в веселье; и однажды вечером, пока они сидели в беспечной праздности вокруг горевших в большом камине бревен, и пили кубок любви, явился их потерявшийся товарищ и приветствовал их. Одежда на нем была в лохмотьях, как у нищего, и не одна жестокая рана виднелась на белом теле, но лицо озарялось сиянием великой радости.

Они стали расспрашивать его, добиваясь узнать, что случилось с ним; и он поведал им, как сбился с пути в дремучем лесу и блуждал много дней и ночей и, наконец, истерзанный и окровавленный, лег на землю дожидаться смерти.

И тут, когда он уже был близок к ней, чу! вдруг в диком мраке явилась величавая дева, взяла его за руку и повела неведомыми человеку, извилистыми тропами, пока тьма лесная не озарилась светом, рядом с коим дневной свет то же, что лампада при сиянии солнца; и в этом дивном свете наш рыцарь, как бы во сне, увидал видение, столь славное и прекрасное, что позабыл о кровоточащих ранах, но стоял как зачарованный, погруженный в радость, бескрайнюю, как море, глубины коего не измерить человеку.

Видение рассеялось, и рыцарь, преклонив колена, возблагодарил добрую святую, которая завела его в этот горестный лес, дабы он увидал скрытое в нем видение.

И имя тому темному лесу Скорбь; но о видении, представшем доброму рыцарю, нам говорить не подобает.

Как однажды Джордж, в виде исключения, встал рано поутру.- Джорджу, Гаррису и Монморанси не по душе вид холодной воды.- Геройство и решимость, выказанные Джорджем.- Джордж и его рубаха: повесть с моралью.- Гаррис в роли повара.- Исторический обзор, вставленный специально для школ

На следующее утро я проснулся в шесть часов и увидел, что Джордж также проснулся. Мы оба повернулись на другой бок и попытались снова уснуть, но не могли. Будь здесь какая-нибудь особая причина, почему нам нельзя было бы заснуть, а следовало бы встать и одеться, ни минуты не мешкая, мы снова свалились бы, едва успев взглянуть на часы, и проспали бы до десяти утра. Но так как не имелось ни малейшей надобности вставать раньше восьми и подниматься в такую рань казалось нелепостью, то было совершенно в порядке вещей - всегда, как известно, зловредном,- чтобы мы оба почувствовали, что пролежать еще пять минут было бы для нас равносильно смерти.

Джордж сказал, что нечто в том же роде, только хуже, случилось с ним года полтора тому назад, когда он гостил у некоей миссис Джиккинс. Как-то раз вечером что-то в его часах испортилось, и они остановились в четверть девятого. Сам он того не знал, ибо по какой-то причине позабыл завести их, ложась в постель (необычный для него случай), и повесил их у изголовья, даже не взглянув на них.

Дело происходило зимой, поблизости от кратчайшего дня, притом еще неделю стоял туман; поэтому то обстоятельство, что было очень темно, когда Джордж проснулся поутру, не могло служить указанием о времени. Он протянул руку кверху и взял свои часы. Оказалось четверть девятого.

"Ангелы и заступники милосердия, помогите! - воскликнул Джордж.- А мне-то надо быть в Сити к девяти. Почему же никто не разбудил меня? Что за безобразие!" Он отшвырнул часы, и выскочил из постели, и выкупался в холодной воде, и умылся, и оделся, и побрился холодной водой, потому что некогда было ждать горячей, а потом еще раз взглянул на часы.

Потому ли, что он встряхнул их, когда бросил на постель, или нет, Джордж не мог сказать, но несомненно то, что с четверти девятого они начали идти и указывали теперь девять часов без двадцати.

Джордж подхватил их и ринулся вниз. В столовой было безмолвно и темно: ни следа завтрака, ни огня в камине. Джордж сказал, что грешно и стыдно миссис Джиккинс, и что он скажет ей, что о ней думает, когда возвратится домой к вечеру. Затем он наскоро напялил на себя пальто и шляпу и, взяв зонтик, бросился к выходной двери. Оказалось, что даже засовы не были вынуты. Джордж предал анафеме миссис Джиккинс, обозвав ее старой лентяйкой и выразив удивление, что люди не могут вставать в приличные, добропорядочные часы; затем отодвинул засовы, отпер дверь и выбежал вон.

Он бежал со всех ног в продолжение четверти мили, после чего ему начало казаться странным и любопытным, почему это на улицах так мало народу и почему это все лавки заперты? Утро действительно было очень туманно и пасмурно, но все же странно прекращать из-за этого всякие дела. Он-то ведь идет на службу: с чего бы это другим сидеть дома на том лишь основании, что пасмурно и туманно!

Наконец он достиг Холборна. Все ставни были закрыты! Вокруг ни одного омнибуса! Налицо имелось всего-навсего трое людей: полисмен, зеленщик с тележкой и возница обшарпанного кэба. Джордж достал часы и посмотрел: без пяти девять! Он остановился и нащупал свой пульс. Нагнулся и осмотрел свои ноги. Затем, все еще с часами в руке, подошел к полисмену и спросил, который час.

- Который час? - переспросил тот, оглядывая Джорджа с ног до головы с очевидным подозрением.- А вы послушайте и узнаете.

Джордж прислушался, и в тот же миг башенные часы оказали ему должную услугу.

- Но ведь только три часа! - сказал Джордж оскорбленным тоном, когда они умолкли.

- А вам сколько требовалось? - осведомился констебль.

- Да девять же,- сказал Джордж, показывая свои часы.

- Знаете ли вы, где живете? - строго вопросил страж общественного порядка.

Джордж подумал и сообщил свой адрес.

- Ах, вот оно где? - сказал тот.- Ну, так послушайтесь моего совета, отправляйтесь вы туда подобру-поздорову, да заберите с собой эти свои часы; да чтобы этого больше не было!

Джордж в раздумье отправился восвояси и отомкнул себе дверь дома.

Сперва он намеревался раздеться и снова улечься в постель; но когда подумал о том, чтобы снова одеваться, и снова умываться, и снова брать ванну, то решил, что не станет, а сядет в кресло и уснет в нем.

Но уснуть он не мог; еще никогда в жизни он не был менее сонным; поэтому он зажег лампу, достал шахматы и сыграл сам с собой партию. Но даже и шахматы его не заняли и показались скучными; поэтому он отказался от шахмат и попытался читать. Но также и чтение почему-то не интересовало его, и он снова надел пальто и пошел прогуляться.

Было ужасно одиноко и уныло, и все встречные полисмены следили за ним с нескрываемым подозрением, и наводили на него фонари, и ходили за ним по пятам, и под конец это так на него подействовало, что он начал чувствовать, будто действительно в чем-то провинился, и принялся красться глухими переулками и прятаться у темных подъездов, как только слышались размеренные шаги.

Само собой разумеется, что это только усиливало подозрения полиции; к нему подходили, обличали его и спрашивали, что он там делает. Когда же он отвечал: ничего, он просто вышел прогуляться (в четыре-то часа утра!), они выказывали ему недоверие, и два сыщика в штатском дошли с ним до дому, чтобы удостовериться, действительно ли он живет там, где сказал.

Они проследили, как он отпер дверь собственным ключом, а потом заняли позицию напротив и стали наблюдать за домом.

Попав внутрь, он подумывал было развести огонь и сготовить себе какой-нибудь завтрак, хотя бы ради того, чтоб убить время; но начиная с чайной ложки и кончая совком угля, он не мог ничего взять в руки, чтобы не уронить его или не споткнуться об него, производя такой шум, что на него находил смертельный страх, как бы миссис Джиккинс не проснулась и не вообразила, что это воры, и не открыла окна, и не стала звать полицию: тогда эти два сыщика ворвутся, наденут на него наручники и потащат его в участок.

К этому времени он успел прийти в болезненно-нервное состояние и представил себе процесс, и то, как он пытается объяснить обстоятельства дела присяжным, и как никто ему не верит, и его приговаривают к двадцатилетней каторге, а мать его умирает от разбитого сердца. Поэтому он отказался от попыток раздобыть завтрак, а завернулся в пальто и просидел в кресле, пока в половине восьмого не пришла миссис Джиккинс.

Он говорит, что ни разу не вставал слишком рано с этого утра: оно послужило ему предостережением свыше.

В то время как Джордж рассказывал мне эту правдивую историю, мы с ним сидели, завернувшись в одеяла. Когда же он кончил, я задался целью разбудить Гарриса веслом. Третий пинок сделал свое дело; он повернулся на другой бок и сказал, что спустится через минутку и что наденет шнурованные ботинки. Однако мы с помощью багра живо уведомили его о том, где он находится, и он внезапно сел, швырнув через всю лодку Монморанси, почивавшего сном праведника у него на груди.

Тут мы отдернули парусину, высунули все четыре головы за борт, взглянули на воду и содрогнулись. С вечера у нас был следующий план: мы раненько встанем, отшвырнем одеяла и пледы и, откинув парусину, бросимся в реку с радостным криком и насладимся долгим, прелестным плаваньем. Но вот теперь это утро пришло, и идея почему-то казалась менее заманчивой. Вода выглядела сырой, холодной, а ветер - резким.

- Ну, кто первый окунется? - наконец спросил Гаррис.

Никто не претендовал на первенство. Джордж решил вопрос, поскольку это касалось его лично, тем, что укрылся в лодке и стал натягивать носки. Монморанси испустил невольный вой, словно одна мысль повергала его в ужас, а Гаррис сказал, что будет слишком трудно опять влезать в лодку, завернул обратно и принялся осматривать свои брюки.

Мне не особенно хотелось слагать оружие, хотя мысль о погружении в воду мне мало улыбалась. Могут попасться сучки либо тина, думалось мне. Я вознамерился уладить дело тем, что спущусь к воде и поплескаю ею на себя; с этой целью я взял полотенце, вылез на берег, подошел к большому дереву и начал карабкаться по сучку, нависшему над рекой.

Было мучительно холодно. Ветер резал, как ножом. Я решил, что, в конце концов, не стану обливаться водой, а вернусь в лодку и оденусь. Я повернул обратно, и пока я поворачивался, глупый сучок сломался, и я вместе с полотенцем обрушился с оглушительным плеском в воду и не успел сообразить, что случилось, как уже очутился посреди течения, с галлоном жидкости в желудке.

- Ишь ты! Старик Джей бросился в воду,- сказал Гаррис, когда я выплыл, отдуваясь, на поверхность.- Никогда бы не подумал, что у него хватит мужества. А ты?

- Ну что, хорошо? - прокричал Джордж.

- Роскошно,- отвечал я отплевываясь.- Вы болваны, что не решились. Я бы ни за какие деньги не отказался от этого купанья. Почему бы и вам не попробовать? Надо только набраться решимости.

Но убедить их было невозможно. Во время одеванья случилась довольно забавная вещь. Я очень озяб по пути в лодку, и, спеша напялить рубаху, нечаянно уронил ее в воду. Меня это страшно взбесило, тем более что Джордж покатился со смеху. Я не видел в том ничего смешного, и так и сказал Джорджу, но он захохотал пуще прежнего. Никогда я не видал, чтобы человек столько смеялся. Наконец я потерял всякое терпение и заметил ему, что он самый большой болван на свете, но он лишь залился еще громче. И тут-то, в тот миг, когда я выудил рубаху, я вдруг заметил, что это вовсе не моя рубаха, а рубаха Джорджа; меня поразил комизм происшествия, и я, в свою очередь, принялся хохотать. И чем больше я переводил взгляд с мокрой рубахи Джорджа на покатывающегося со смеху ее хозяина, тем мне становилось веселее, и я так хохотал, что вынужден был опять уронить рубаху в воду.

- Что же ты, так и не думаешь вынуть ее из воды? - проговорил Джордж, захлебываясь от хохота.

Некоторое время я вовсе не мог ему ответить, заходясь от смеха, но наконец ухитрился выкрикнуть в промежутках между раскатами хохота:

- Это вовсе не моя рубаха... она твоя!

Никогда еще на своем веку мне не приходилось видеть, чтобы выражение человеческого лица так быстро переменилось с легкомысленного на суровое.

- Что? - взвизгнул он, вскакивая.- Дурацкая твоя башка! Не можешь смотреть, что делаешь? Какого черта ты не пошел одеваться на берег? Тебе не место в лодке. Подай сюда багор.

Я старался дать ему понять, как это забавно, но тщетно. Джордж подчас очень тупо воспринимает шутки.

Гаррис предложил сделать яичницу из взбитых яиц к завтраку. Он сообщил, что умеет ее готовить. Из его слов оказывалось, что он мастер готовить такую яичницу. Он проделывал это много раз на пикниках и на яхтах. Он даже прославился благодаря ей. Как мы поняли из его беседы, люди, однажды отведавшие его яичницы, не желали больше принимать иной пищи, чахли и умирали, если им не удавалось ее получить.

У нас потекли слюнки, и мы подали ему спиртовку, сковороду и все те яйца, которые не разбились и не разлились по корзине, и умоляли его приступить к делу.

Чтобы разбить яйца, ему пришлось немало поработать, то есть, собственно, не для того, чтобы их разбить, а чтобы препроводить их на сковородку уже разбитыми, уберечь от них свои брюки и не дать им затечь в рукава; но, в конце концов, ему удалось-таки задержать их с полдюжины на сковородке, после чего он сел на корточки у спиртовки и принялся взбивать яйца вилкой.

Дело было страшно утомительное, насколько Джордж и я могли судить. Стоило Гаррису приблизиться к сковороде, и он тотчас обжигался, тогда он все ронял и принимался скакать вокруг спиртовки, прищелкивая пальцами и проклиная посуду. Каждый раз, когда нам с Джорджем случалось взглянуть на него, можно было поручиться, что мы увидим его исполняющим этот фокус. Сперва мы думали, что это необходимая принадлежность кулинарных операций.

Мы ведь не знали, что такое взбитая яичница, и воображали, что это, быть может, блюдо краснокожих индейцев или дикарей Сандвичевых островов, требующее плясок и заклинаний для должного изготовления. Мон-хморанси не замедлил отправиться и сунуться к нему носом, масло брызнуло и обожгло его, и тогда он начал скакать и рычать. В общем, это была одна из самых интересных и оживленных операций, которых я когда-либо был свидетелем. Джордж и я оба пожалели, когда она кончилась. Результат был совсем не так удачен, как Гаррис ожидал. Очень уж оказалось мало для такой работы. В сковороду отправилось шесть яиц, а из нее всего только и вышло, что с чайную ложку горелого и неаппетитного с виду вещества.

Гаррис объявил, что во всем виновата сковорода и что дело пошло бы на лад, будь у нас котелок и газовая плита; поэтому мы решили более не покушаться на это блюдо, пока не приобретем упомянутых хозяйственных приспособлений.

К тому времени, как мы кончили завтракать, начало припекать солнце, ветер утих, утро выдалось расчудесное. Ничто не напоминало нам о девятнадцатом веке; и, глядя на реку в лучах утреннего солнца, чудилось, что прочь отошли века, отделявшие нас от славного июньского утра 1215 года, и мы, сыны английских йоменов, в домотканом сукне и с кинжалом у пояса, дожидаемся увидеть начертание той поразительной исторической "Великой хартии вольностей", значение коей было истолковано простым смертным четыреста с лишним лет спустя, основательно изучившим ее,- неким Оливером Кромвелем.

Стоит ясное летнее утро - солнечное, мягкое и тихое. Но в воздухе струится трепет надвигающегося волнения. Король Джон переночевал в Данкрофт-Холле, и весь вчерашний день городок Стэйнз звенел лязгом вооруженных людей, и топотом грузных коней по камням мостовой, и окриками военачальников, и суровой руганью, и грубыми шутками бородатых алебардщиков, стрелков и заморских копьеносцев с чужой речью.

В город въехали толпы покрытых дорожной пылью рыцарей в ярких плащах и их оруженосцев. И весь день-деньской двери домов робких горожан живо распахивались перед ватагами воинов, которых требовалось снабдить ночлегом и столом,- да какими ни на есть лучшими, иначе горе дому и всем домочадцам; ибо меч - судья и присяжный, истец и палач в те бурные времена, и платит за взятое помилованием обобранных, если ему так заблагорассудится.

Вокруг костра на рыночной площади толпятся еще теснее воины баронов, и пьют, и едят, и ревут буйные заздравные песни, и играют, и вздорят между собой, в то время как вечер темнеет и переходит в ночь. Пламя бросает странные тени на груды оружия и нескладные очертания людей. Городские дети подкрадываются поближе и дивятся, глядя на них; коренастые деревенские красотки со смехом сбираются вокруг, перекидываясь трактирными прибаутками с хорохорящимися солдатами, столь несхожими с деревенскими простаками; а те, ныне преданные пренебрежению, стоят далеко позади, с круглыми лицами, глупо осклабившись. А вокруг на полях мерцают огни более отдаленных лагерей, ибо кое-где расположилась свита одного из важных феодалов, а кое-где вокруг города притаились, как крадущиеся волки, французские наемники лживого Джона.

Так проходит ночь, с часовым на каждой темной улице и мигающим сторожевым огнем на каждой из окружающих высот; и вот над прекрасной долиной старой Темзы брезжит заря великого дня, столь чреватого последствиями для народившихся веков.

Начиная с серого рассвета, на нижнем из двух островов, как раз над тем местом, где мы теперь стоим, слышатся голоса и стук многих рабочих. Устанавливают привезенный вчера вечером большой шатер, и плотники усердно приколачивают яруса сидений, меж тем как лондонские подмастерья хлопочут вокруг с многоцветными тканями, шелками и золотой и серебряной парчой.

Но вот внизу на дороге, вьющейся вдоль речного берега от Стэйнза, двигаются к нам, смеясь и беседуя между собой глубоким гортанным басом, с десяток рослых алебардщиков - это люди баронов,- которые останавливаются ярдах в ста над нами, на том берегу, опираются на оружие и ожидают прибытия короля Джона.

И так, из часа в час, вдоль по дороге подходят новые кучки вооруженных людей; их шлемы и латы отражают длинные низкие лучи утреннего солнца, и мало-помалу вся дорога, куда ни глянешь, полнится прядающими головой конями и сверкающей сталью. А от группы к группе с криком носятся всадники, и небольшие знамена лениво трепещут в нагретом воздухе; и время от времени толпа всколыхнется, раздаваясь по сторонам, и один из великих баронов, верхом на боевом коне, окруженный отрядом оруженосцев, становится во главе своих вассалов и йоменов.

А на склоне Куперхиллского холма, как раз напротив, собрались любопытные поселяне и городской люд; и никто из них вполне не понимает, с чего это поднялась суета, но каждый толкует по-своему великое событие, которое они пришли посмотреть; и иные говорят, что оно принесет народу всяческие блага, но старики качают головами, ибо слыхивали такие толки и раньше.

А вся река вплоть до Стэйнза усеяна мелкими судами, челнами и рыбацкими лодчонками - из тех, что теперь выходят из употребления, включая самых бедных людей. Все они переправлены коренастыми гребцами через пороги, там, где в позднейшие времена воздвигнется красивый шлюз Белл-Уира, и теснятся к большим крытым баржам, готовящимся доставить короля Джона туда, где дожидается его подписи роковая грамота.

Настает полдень, мы много часов уже терпеливо дожидаемся вместе с прочим народом; и проходит слух, что увертливый Джон еще раз ускользнул из когтей баронов и скрылся из Данкрофт-Холла с наемниками по пятам, дабы творить иные дела, нежели подписывать грамоты о свободе народа.

Но нет! На сей раз он попал в мертвую хватку, ему не уйти. Далеко на дороге встало облачко пыли, оно растет и приближается, и топот многих копыт становится громче, и сквозь рассыпающиеся группы людей протискивается блестящая кавалькада нарядных лордов и рыцарей. И спереди, и с тыла, и на каждом крыле едут йомены баронов, а посреди король Джон.

Он направляется к приготовленным баржам, и знатнейшие бароны выступают из рядов к нему навстречу. Он встречает их с улыбкой, смехом и медовыми речами, словно явился гостем на устроенный в его честь пир. Но, поднимаясь на стременах, чтобы спешиться, он бросает быстрый взгляд на собственных французских наемников, выстроенных в тылу, а потом на сомкнувшиеся вокруг суровые ряды баронских людей.

Точно ли слишком поздно? Один свирепый удар ничего не подозревающему всаднику рядом с ним, один крик французскому отряду, один отчаянный натиск на неподготовленные ряды, и мятежные бароны могут еще проклясть тот день, когда дерзнули стать ему поперек дороги! Более смелая рука могла бы дать неожиданный оборот делу, даже и в этот последний момент. Будь здесь Ричард, он выбил бы кубок свободы из рук Англии и еще сотню лет ей был бы неведом вкус вольности. Но сердце короля Джона замирает перед суровыми лицами английских бойцов, рука короля Джона снова опускается на узду, и он спешивается и занимает место на передней барже. Бароны следуют за ним, держа одетую в кольчугу руку на рукоятке меча, и отдается приказ отчалить.

Медленно отплывают от Раннимидского берега тяжелые, пышно разукрашенные баржи. Медленно пролагают себе путь против быстрого течения, и вот с тихим скрежетом врезываются в мель островка, получившего с этого дня название острова Великой хартии вольностей. И король Джон вступил на берег, а мы ждем, затаив дыхание, покуда воздух не сотрясается мощным криком и мы не узнаем, что прочно заложен краеугольный камень английского храма свободы.

XII

Генрих VIII и Анна Болейн.- Неудобства пребывания в одном доме с влюбленными.- Трудное время для английского народа.- Ночные поиски живописного.- Без крова и очага.- Гаррис готовится умереть.- Явление ангела.- Действие внезапной радости на Гарриса.- Кое-что к ужину.- Ленч.- Высокая цена на горчицу.- Страшное побоище.- Мэйденхед.- На парусах.- Три рыболова.- Мы прокляты

Я сидел на берегу, мысленно воссоздавая эту картину, когда Джордж выразил предположение, что я, быть может, успел вполне отдохнуть и не откажусь помочь помыть посуду. Возвращенный таким образом из славного прошлого к прозаическому настоящему, со всеми его грехами и скорбями, я соскочил в лодку и почистил сковородку с помощью щепки и пучка травы, окончательно отполировав ее мокрой рубахой Джорджа.

Затем мы переправились к острову Великой хартии - взглянуть на сохраняемый там в домике камень, на котором, по преданию, была подписана Великая хартия; хотя, была ли она действительно подписана здесь, или, как говорят другие, на противоположном берегу, в Раннимиде, я решать не берусь. Поскольку, однако, дело идет о моем личном мнении, я склоняюсь к популярной теории острова. Будь я одним из тогдашних баронов, я, вне сомнения, постарался бы внушить своим товарищам необходимость залучить такого ненадежного малого, как король Джон, на этот остров, представляющий меньше шансов для засад и плутней.

На прилегающей к мысу Пикника земле Энкервик-Хауса находятся развалины старинного монастыря, в окрестностях которого, как говорят, Генрих VIII встречался с Анной Болейн. Встречался он с ней также и в замке Хевер-Касла в Кенте, а еще где-то вблизи Сент-Олбенса. Трудно было, должно быть, тогдашним англичанам разыскать местечко, где бы не миловались эти юные ветреники. Случалось ли вам когда-нибудь проживать в доме, где находятся влюбленные? Это тяжелое испытание. Вздумалось вам, к примеру, посидеть в гостиной, в которую вы, следовательно, и отправляетесь. Открывая дверь, вы слышите такой шум, как будто кто-то внезапно припомнил что-то; когда же входите, Эмили находится у окна, поглощенная тем, что происходит по ту сторону улицы, а приятель ваш - Джон Эдуард - в дальнем углу комнаты, погруженный в изучение альбома фотографий чужих родственников.

- Ах,- говорите вы, останавливаясь на пороге,- я не знал, что тут кто-то есть.

- Неужели? - холодно говорит Эмили, давая понять, что вам не верит. С минуту вы переминаетесь с ноги на ногу, потом замечаете:

- Очень темно. Отчего вы не зажигаете газа?

Джон Эдуард отвечает, что не заметил, как стемнело, а Эмилия говорит, что папаша не любит, когда газ горит днем.

Вы сообщаете им две-три новости и излагаете свой взгляд на