Джером Джером Клапка - Трое в лодке, не считая собаки, Страница 4 - Книги

ты.- В отборном обществе.- Позорное поведение двух погибших юношей.- Полезные сведения.- Джордж приобретает банджо

Мы сделали привал под вербами близ Хэмптон-парка и принялись завтракать. Хорошенькое здесь местечко: поросшая травой площадка, тянущаяся вдоль реки и притененная вербами. Только что мы успели приняться за третье блюдо - хлеб с вареньем, как появился господин в жилете и с короткой трубкой и пожелал узнать, известно ли нам, что мы нарушаем право собственности. Мы ответили, что не посвятили этому вопросу достаточного внимания для получения определенного решения, но что, если он подтвердит словом джентльмена, что мы нарушаем право собственности, мы готовы поверить ему без дальнейших колебаний.

Он снабдил нас должным подтверждением, за что мы поблагодарили его, но он все продолжал околачиваться тут и казался недовольным, после чего мы спросили, не можем ли быть ему полезным еще чем-либо; а Гаррис, вообще склонный дружить направо и налево, предложил ему ломтик хлеба с вареньем.

Полагаю, что этот человек был членом какого-либо общества, давшего обет воздерживаться от хлеба с вареньем; ибо он отклонил предложенное так сварливо, точно досадовал, что его искушают, и добавил, что долг велит ему спровадить нас.

Гаррис согласился, что всякий долг следует исполнять, и спросил незнакомца, какой способ он считает лучшим для достижения этой цели. Гаррис, скажу я вам, малый крепкого сложения, косая сажень в плечах, вдобавок жесткий и костистый. Тот смерил его с головы до ног и объявил, что пойдет посоветоваться с хозяином, а потом они вместе придут и швырнут нас в реку.

Разумеется, только мы его и видели, и, разумеется, единственное, чего ему требовалось, это получить шиллинг. Существует известное число прибрежных жуликов, которые собирают изрядные доходы за летнее время, слоняясь по берегу и шантажируя таким образом малодушных дурачков. Они выдают себя за посланцев владельца. Лучше всего в подобном случае назвать свою фамилию и адрес и предоставить владельцу, если он точно здесь замешан, преследовать вас в судебном порядке и доказать, что вы нанесли ущерб его владениям, посидев на его земле. Но большинство людей так глубоко ленивы и трусливы, что предпочитают поощрять злоупотребление своей уступчивостью, вместо того чтобы положить ему конец, выказав немножко твердости.

Когда же виноваты сами владельцы, необходимо их обличать. Эгоизм речных владельцев растет с каждым годом. Если бы дать волю этим людям, они бы совершенно заперли реку Темзу. Да они уже сделали это на ее притоках и шлюзах. Они вгоняют столбы в дно реки, протягивают цепи от одного берега к другому и приколачивают объявления ко всем деревьям. Вид этих досок с уведомлениями пробуждает все дурные инстинкты моей природы. Мне хочется сорвать каждую из них долой и колотить ею по голове человека, выставившего ее, пока не последует смерть, а затем похоронить его и положить над ним его доску в качестве надгробной плиты.

Я поведал о своих чувствах Гаррису, который сказал, что испытывает их в еще большей степени. Ему не только хочется убить человека, вывесившего объявление, но и перебить всех членов его семейства и всех его знакомых и родственников, а потом сжечь его дом. Мне показалось, что Гаррис заходит слишком далеко, и я так и сказал ему, но он возразил:

- Ничуть не бывало. Так им и надо, да еще пойду и буду петь комические куплеты на развалинах.

Мне неприятно было видеть Гарриса в таком кровожадном настроении. Никогда не следует позволять врожденному чувству справедливости перерождаться в простую мстительность. Прошло много времени, прежде чем я смог склонить Гарриса к более христианской точке зрения, но мне это удалось наконец, и он дал мне слово, что пощадит во всяком случае знакомых и родственников и не станет петь комических куплетов на развалинах.

Вы никогда не слыхали Гарриса поющим комические куплеты? Иначе вы поняли бы, какую услугу я оказал человечеству. Гаррис твердо убежден, что умеет петь комические куплеты: те же из его знакомых, которым привелось слышать его, столь же твердо убеждены, что он не умеет их петь и никогда не научится, и что не следовало бы позволять ему даже и пытаться.

Если Гаррис на вечере и его спросят, поет ли он, он отвечает: "Да, знаете ли, комическую песенку я спеть не прочь", и говорит это тоном, дающим понять, что такого рода вещи, во всяком случае, он исполняет так, что стоит услыхать его раз и умереть.

- Ах, вот это прелестно! - говорит хозяйка дома.- Спойте, пожалуйста, мистер Гаррис,- и Гаррис встает и направляется к роялю, с веселой готовностью великодушного человека, собирающегося что-то кому-то подарить.

- А теперь, прошу тишины,- говорит хозяйка, поглядывая вокруг,- мистер Гаррис споет комические куплеты.

- Вот это приятно! - бормочут гости и спешат в комнаты из оранжерей, и бегут вверх по лестнице, и собирают друг друга по всему дому, и теснятся в гостиной, и садятся вокруг, заранее предвкушая удовольствие. Тогда Гаррис начинает.

Положим, для комического пения не требуется большого голоса. Вы не станете также ожидать ни правильной фразировки, ни вокализации. Вы не взыщете, если певец вдруг заметит, что взял слишком высокую ноту, и поспешит спуститься. Вы не следите в его исполнении за ритмом. Вы охотно извиняете его, если он заберется на два такта вперед от аккомпанемента и остановится на средине фразы, чтобы посовещаться с аккомпаниатором. Но вы, без всякого сомнения, вправе рассчитывать на слова.

Вы не считаетесь с тем, что исполнитель не помнит больше трех первых стихов первого куплета, которые повторяет без конца, пока не настанет очередь вступать хору. Вы не готовитесь к тому, что он прервет пение на половине стиха и начнет хихикать, говоря, что это очень смешно, но хоть убейте его, если он может припомнить продолжение, после чего он старается сам придумать конец, а потом, внезапно его припомнив, когда находится уже в совершенно другом месте песни, прерывает пение без слова предупреждения и тут же преподносит вам пропущенное. Вы не... да нет, я лучше представлю вам образец комического пения Гарриса, и вы составите себе о нем собственное мнение.

Гаррис (стоя перед роялем и обращаясь к выжидающей толпе): Боюсь, что это очень старая штука, знаете ли. Вероятно, она всем вам известна. Но это единственное, что я знаю. Это песенка судьи из "Передника" - нет, я не хочу сказать из "Передника" - я хочу сказать, ну, вы знаете что я хочу сказать, я про ту другую штуку, знаете ли. Вы все будете мне подпевать.

Шепот удовольствия и нетерпения охотников участвовать в хоре. Блестящее исполнение вступления к песенке Судьи из "Суда присяжных" нервным аккомпаниатором. Пора вступать Гаррису. Он этого не замечает. Нервный аккомпаниатор начинает вступление заново. Тут как раз и Гаррис спохватывается и выпаливает две первые строчки песенки Первого Лорда из "Передника". Нервный аккомпаниатор пытается продолжать вступление, отказывается от этого намерения и старается аккомпанировать Гаррису песенку Судьи из "Суда присяжных", но убеждается, что ничего не выходит, старается припомнить, что он делает и где находится, чувствует, что рассудок изменяет ему, и останавливается.

Гаррис (с благожелательным поощрением). Да превосходно же! Право, вы превосходно справляетесь - продолжайте.

Нервный аккомпаниатор. Боюсь, что вышла ошибка. Вы что поете?

Гаррис (живо). Да песню Судьи из "Суда присяжных". Разве вы ее не знаете?

Кто-нибудь из приятелей Гарриса (из заднего угла комнаты). Вовсе нет, тупая башка, ты поешь песню Адмирала из "Передника".

Долгий спор между Гаррисом и приятелем Гарриса относительно того, что он на самом деле поет. Приятель под конец заявляет, что безразлично, что бы Гаррис ни пел, лишь бы продолжал и допел до конца, и Гаррис, очевидно, терзаясь сознанием обиды, просит аккомпаниатора играть. Пианист вследствие этого исполняет вступление к песенке Адмирала, и Гаррис, дождавшись того, что ему кажется подходящим моментом, начинает.

Гаррис: Был молод я, хотел Судьею быть...

Общий взрыв хохота, принятый Гаррисом за комплимент. Аккомпаниатор, вспомнив о жене и детях, отказывается от неравной борьбы и отступает; место его занимает человек с более крепкими нервами.

Новый аккомпаниатор (одобрительно). А ну-ка, старина, затягивайте, а я подхвачу. К черту вступление.

Гаррис (медленно проникаясь настоящим положением вещей). Ах, ты, штука какая! Виноват. Ну, да понятное дело - я спутал обе вещи. Это Дженкинс сбил меня, знаете ли. Ну, я готов. (Поет; голос его звучит словно из погреба и напоминает первые тихие предостережения приближающегося землетрясения.)

Как мальчиком я был,

У стряпчего служил...

(В сторону аккомпаниатора). Слишком низко, старина, давайте повторим еще раз, если вам все равно. (Повторяет два первых стиха, на этот раз высоким фальцетом. Аудитория чрезвычайно поражена. Нервная старушка около камина начинает плакать, и приходится ее вывести. Продолжает.)

Я окна мыл, и мел полы,

И...

Нет, нет...

Я окна на подъезде мыл.

И натирал полы...

Да провались оно совсем! - виноват - смешно, никак не могу вспомнить этой строчки.

И я... и я...

Ну да все равно, перейдем к хору, и рискнем как-нибудь:

И вот - дидль-дидль и дидль-ди-дей,

Весь флот королевы под властью моей.

А теперь хор - понимаете, вы повторяете две последних строчки.

Всеобщий хор

И вот - дидль-дидль и дидль-ди-до,

Весь флот королевы под властью его.

И Гаррис никогда не замечает, какого осла изображает из себя, и как надоедает целой куче людей, не сделавших ему зла. Он чистосердечно убежден, что доставил им большое удовольствие, и обещает спеть еще что-нибудь после ужина.

По поводу комических куплетов и вечеров мне припоминается довольно любопытный случай, которого я был свидетелем и которому, как мне кажется, следует быть отмеченным на этих страницах, ибо он бросает много света на внутреннюю, умственную работу человеческой природы вообще.

Как-то собралось светское и высококультурное общество. Мы были одеты в лучшие свои костюмы, красиво выражались и чувствовали себя вполне счастливыми,- все, за исключением двух только что возвратившихся из Германии студентов, заурядных малых, казавшихся беспокойными и недовольными, словно предложенное им развлечение было для них слишком пресным. В сущности говоря, мы были чересчур умны для них. Наша блестящая, но изысканная беседа, наши вкусы высшего разряда были им недоступны. Они были не на своем месте среди нас. Им, собственно, никогда бы и не следовало тут находиться. Позднее все с этим согласились.

Мы играли отрывки из старых немецких мастеров. Толковали о философии и этике. Флиртовали с изящным достоинством. Даже острили - необычайно тонко.

Кто-то прочел после ужина французское стихотворение, и мы нашли его прекрасным; а потом одна из дам пропела сентиментальную балладу по-испански, и некоторые из нас прослезились, до того она была трогательна.

Но тут встали эти двое молодых людей и спросили, слыхали ли мы когда-нибудь герра Слоссен-Бошена (который только что прибыл и находится сейчас в столовой), поющего свою великую немецкую комическую песню.

Никто из нас не слыхал ее, насколько мы могли припомнить.

Молодые люди пояснили, что это забавнейшая штука из когда-либо сочиненных, и что, если нам угодно, они уговорят герра Слоссен-Бошена, с которым хорошо знакомы, исполнить ее для нас. Вещь эта так смешна, что, когда герр Слоссен-Бошен однажды исполнил ее при германском императоре, германского императора пришлось отнести в постель.

По их словам, никто не поет ее так, как герр Слоссен-Бошен; он остается все время таким бесконечно серьезным, что можно вообразить, будто слушаешь трагедию, и от этого, разумеется, еще смешнее. Они говорили, что он ни минуты не дает понять выражением или манерой, что поет нечто комическое,- этим он все бы испортил.

Мы ответили, что жаждем прослушать эту вещь, ибо испытываем потребность от души посмеяться; тогда они отправились вниз и привели герра Слоссен-Бошена.

По-видимому, он охотно согласился петь, ибо явился тотчас же и, не говоря ни слова, сел за рояль.

- О, вам это понравится; насмеетесь вдоволь,- шепнули двое молодых людей, проходя через комнату, и скромно встали за спиной у профессора.

Герр Слоссен-Бошен аккомпанировал себе сам. Прелюдия не давала в точности впечатления комической музыки. Это была таинственная, одухотворенная мелодия, от которой мороз пробегал по телу; но мы шепнули друг другу, что таков немецкий жанр, и приготовились натешиться всласть.

Сам я не понимаю по-немецки. Я учился немецкому языку в школе, но забыл все до последнего слова два года спустя, и чувствую себя несравненно лучше с тех пор. Тем не менее я вовсе не желал выдавать своего незнания присутствующим, поэтому остановился, как мне казалось, на очень удачной выдумке. Я не сводил глаз с двух студентов и подражал им. Когда они хихикали, и я хихикал; когда грохотали, я грохотал; и даже вставлял время от времени самостоятельный смешок, словно подметил юмористическую черточку, не обратившую на себя внимания других. Последнее я находил особенно хитроумным.

По мере того как подвигалось исполнение, я стал замечать, что доброе большинство присутствующих следили, подобно мне, глазами за двумя молодыми людьми. И эти прочие слушатели хихикали, когда те хихикали, и грохотали, когда те грохотали; а так как молодые люди хихикали и грохотали и вскрикивали от хохота почти беспрерывно,- все шло как по маслу.

А между тем этот немецкий профессор не казался довольным. Вначале, когда мы впервые засмеялись, его лицо выразило глубочайшее изумление, точно он меньше всего ожидал возбудить смех. Это мы нашли очень смешным: в его серьезности, говорили мы, заключается главная доля всего комизма. Малейший намек с его стороны, что он подозревает, до чего смешон, все погубил бы безвозвратно. Когда он увидел, что мы продолжаем смеяться, удивление сменилось выражением досады и негодования, и он стал свирепо озираться на всех нас (исключая двух молодых людей, которые, находясь у него за спиной, оставались невидимыми). Тут мы прямо покатились от хохота. Мы говорили друг другу, что эта песня уморит нас насмерть. Достаточно одних слов, чтобы помереть со смеху, но эта напускная его торжественность - нет, это свыше всяких сил!

В последнем куплете он превзошел самого себя. Он сверкнул в нас взглядом, в котором было столько сосредоточенной свирепости, что мы не на шутку могли бы встревожиться, если бы нас не предупредили о немецком жанре комического пения, и вложил в чарующую музыку столько рыдающей тоски, что, не знай мы, что слушаем комическую песню, наверное, всплакнули бы.

Заключительная часть сопровождалась страшным хохотом. Мы объявили, что никогда не слыхивали ничего смешнее. Мы удивлялись, как может, вопреки очевидности, держаться распространенное убеждение, будто немцы лишены чувства юмора. И спросили профессора, почему бы ему не перевести слова песни на английский язык, дабы простые смертные узнали, что такое настоящая комическая песня.

Тогда герр Слоссен-Бошен встал с места и разразился бранью. Он проклинал нас по-немецки (и насколько могу судить, немецкий язык чрезвычайно пригоден для этой цели), и бесновался, и сотрясал кулаками, и называл нас всеми словами, которые только знал по-английски. Он объявил, что никогда в жизни не подвергался подобным оскорблениям.

Оказывается, песня и вовсе не была комической. В ней рассказывалось о молодой девушке, жившей в горах Гарца и пожертвовавшей жизнью, чтобы спасти душу своего возлюбленного; и возлюбленный ее умирает, и встречается с ее духом в воздухе, и потом в последнем куплете изменяет ее духу, и заводит шашни с другим духом - я не совсем тверд в подробностях, но знаю одно, что это было очень печально. Герр Бошен сказал, что исполнил однажды эту вещь в присутствии германского императора, и он (германский император) рыдал, как ребенок. Он (герр Бошен) объявил, что, по всеобщему мнению, это один из наиболее трагических и трогательных романсов, имеющихся на немецком языке.

Затруднительное это было для нас положение - очень затруднительное. Мы стали искать глазами двух виновников, но они незаметным образом исчезли из дома тотчас по окончании пения.

Это положило конец нашему вечеру. Я никогда еще не видел, чтобы общество расходилось так бесшумно и поспешно. Мы даже не попрощались друг с другом. Мы спускались с лестницы поодиночке, держась теневой стороны. Мы шепотом спрашивали свои шляпы и пальто у слуг, сами отворяли дверь, скользили прочь и живо заворачивали за угол, избегая друг друга, поелику возможно.

С тех пор я перестал интересоваться немецкими комическими песнями.

Мы достигли шлюза Сенбери в половине третьего. Река очаровательно красива как раз перед входом, и вид на шлюз прелестный; но никогда не пытайтесь пройти против течения на веслах.

Однажды я сделал эту попытку. Я был гребцом и спросил сидевших на руле товарищей, думают ли они, что это выполнимо, и они ответили: "О да, несомненно, надо только приналечь на весла". Мы тогда находились как раз под маленьким пешеходным мостом, перекинутым через шлюз между двумя плотинами, я нагнулся над веслами, поднатужился и начал грести.

Греб я великолепно. Я втянулся в ровный, ритмический взмах. Я пустил в ход руки, ноги и спину. Мои приятели говорили, что любо было на меня смотреть. По прошествии пяти минут я рассчитал, что мы должны уже находиться совсем вплотную к плотине, и поднял глаза. Мы были под мостом точь-в-точь в том самом месте, с которого я начал, а те два идиота наносили вред своему здоровью неумеренным хохотом. Итак, я надрывался как полоумный, для того чтобы удержать лодку неподвижной под мостом. С тех пор я предоставляю другим грести на шлюзах против сильного течения.

Мы достигли Уолтона, довольно обширного для прибрежного местечка. Как полагается во всех расположенных у рек городах, он спускается к реке лишь ничтожнейшим уголком, так что, глядя с лодки, получается впечатление поселка в полудюжину домов. Единственные сколько-нибудь видные с реки города между Лондоном и Оксфордом - это Виндзор и Эбингдон. Все остальные прячутся за углом и заглядывают на реку единственной улицей; я же очень благодарен им за эту заботливость, с которой они предоставляют берега реки лесам, полям и мельницам.

Даже Рединг, хотя и делает все от него зависящее, чтобы испортить, испачкать и изуродовать все, что может захватить река, и тот достаточно добродушен, чтобы держать отчасти скрытым свое неприглядное лицо.

Разумеется, также и в Уолтоне имеются кое-какие следы Цезаря,- лагерь или траншея, или нечто в этом роде. Цезарь был большим любителем речных берегов. Так же и королева Елизавета здесь побывала. Куда бы вы ни пошли, вам не уйти от этой женщины. Кромвель и Брэдшо (не тот, что написал путеводитель, а тот, что обезглавил короля Карла) также обитали здесь. В общем недурная компания, если взять их всех вместе.

В Уолтонской церкви хранится железная "узда сварливой жены". В древние времена это средство употребляли для обуздания женских языков. С тех пор отказались от этой попытки. Полагаю, что железо вздорожало, а ничто иное недостаточно крепко.

В церкви имеются также замечательные гробницы, и я боялся, что не удастся провести мимо них Гарриса; однако он, видимо, думал о другом, и мы отправились дальше. Выше моста река сильно извивается. Это делает ее очень живописной, но раздражает с точки зрения гребца или рулевого и возбуждает пререкания между тем, кто гребет, и тем, кто управляет лодкой.

На правом берегу виднеется Оутлендс-парк. Знаменитое старинное поместье. Генрих VIII украл его у кого-то, не припомню сейчас у кого, и проживал в нем. В парке находится грот, который можно видеть за плату и который считается замечательным; но лично я не вижу в нем ничего особенного. Покойная герцогиня Йоркская, проживавшая в Оутлендсе, очень любила собак и держала их невероятное количество. Она велела устроить особое кладбище для их погребения, на котором их покоится около пятидесяти штук, каждая с могильной плитой и эпитафией.

Что же,- более чем вероятно, что они заслужили их не меньше, чем христианин среднего пошиба.

У Коруэй-стейкса - первой излучины вверх от Уолтонского моста - произошло первое сражение между Цезарем и Кассивеллауном. Кассивеллуан приготовил реку для Цезаря, набив кольев по всему ее дну (и вывесил, без сомнения, доску с уведомлением). Но Цезарь все же переправился через реку. Цезаря не отогнать было от реки. Как нам пригодился бы теперь такого рода человек для следования по шлюзам!

Как Хэллифорд, так и Шеппертон довольно живописные местечки, там, где соприкасаются с рекой; но ни в том, ни в другом нет ничего замечательного. Впрочем, на Шеппертонском кладбище имеется памятник с надписью в стихах, и я боялся, что Гаррис вздумает высадиться и поглазеть на него. Я видел, как его глаз любовно приковался к приближающейся пристани, поэтому я ухитрился сбросить его шапку ловким движением в реку, и в последовавшем возбуждении при выуживании ее и негодовании, вызванном моей неуклюжестью, он совершенно позабыл о любезных его сердцу могилах.

В Уэйбридже сразу впадают в Темзу Уэй (милая речушка, судоходная для небольших лодок вплоть до Гилдфорда, которую я всегда задумываю изучить и никак не соберусь этого сделать), Бурн и Бэзингстокский канал. Шлюз находится как раз напротив города, и первое, что мы увидали, приближаясь, была фуфайка Джорджа на одном из шлюзных ворот, причем более точное исследование показало, что внутри находится сам Джордж.

Монморанси залился яростным лаем, я завопил, Гаррис заревел; Джордж замахал шляпой и рявкнул нам в ответ. Шлюзный сторож поспешил на выручку с лодкой, вообразив, что кто-нибудь свалился в воду, и явно был разочарован, узнав, что ошибся. Джордж держал в руке несколько странный предмет, завернутый в клеенку. Он был круглый и плоский с одного конца, с торчащей наружу длинной прямой ручкой.

- Это что? - спросил Гаррис- Сковородка?

- Нет,- ответил Джордж, со странным, безумным блеском в глазах,- они в большой моде в нынешний сезон, все берут их с собой на реку. Это банджо.

- Я и не подозревал, что ты умеешь играть на банджо! - воскликнули Гаррис и я в один голос.

- Не то чтобы умею,- сказал Джордж,- но говорят, что научиться очень легко, и я достал самоучитель.

Джорджа знакомят с работой.- Языческие инстинкты буксирной бечевы.- Неблагодарное поведение судна с двумя гребцами.- Буксирующие и буксируемые.- Новое применение влюбленных.- Кто спешит, тот людей смешит.- Странное исчезновение пожилой дамы.- Быть буксируемым девицами: волнующее ощущение.- Исчезнувший шлюз или заколдованная река.- Музыка.- Спасены!

Теперь, когда мы раздобыли Джорджа, мы заставили его работать. Сам-то он, понятно, работать не желал; это само собой разумеется. Ему пришлось усиленно потрудиться в Сити: так он объяснял. Гаррис, который бесчувствен по природе и не склонен к состраданию, сказал:

- Ну, вот теперь усиленно потрудись на реке, перемены ради. Перемена полезна для всех. А ну-ка, поворачивайся!

Отказываться он по совести - даже по Джорджевой совести - не мог, хотя и заикнулся о том, что лучше бы, пожалуй, ему оставаться в лодке и готовить чай, в то время как Гаррис и я будем тянуть бечеву, так как готовить чай дело утомительное, а Гаррис и я, очевидно, очень устали. Вместо ответа, однако, мы протянули ему бечеву, и он взял ее и вылез из лодки.

Есть что-то странное и непонятное в буксирной бечеве. Навиваешь ее с таким же терпением и заботливостью, как если бы складывал новую пару брюк, а когда берешь в руки пять минут спустя, она уже обратилась в ужасающую отталкивающую путаницу.

Я не желаю прослыть клеветником, но твердо убежден, что если взять бечеву среднего качества и натянуть ее прямо поперек поля, потом повернуться к ней спиной на тридцать секунд, вы увидите, когда оглянетесь, что она собралась в кучу посреди поля, скрутилась, связалась в узлы и потеряла оба свои конца, сплошь обратившись в петли; и вам придется просидеть добрых полчаса на траве, непрерывно ругаясь все время, чтобы опять ее распутать.

Таково мое мнение о буксирных бечевах вообще. Разумеется, могут попадаться счастливые исключения; я этого не отрицаю. Могут быть бечевы, делающие честь своей профессии - добросовестные, достойные бечевы,- бечевы, не воображающие себя вязаньем и не сплетающиеся в салфеточку для спинки дивана, как только их предоставишь самим себе. Повторяю, могут быть такие бечевы; я от души надеюсь, что это так. Только я никогда не встречался с ними.

Нашу бечеву я убрал сам как раз перед шлюзом. Я не дал Гаррису прикоснуться к ней, потому что он так небрежен. Я медленно и тщательно уложил ее в круг, связал посредине, сложил вдвое и тихонько опустил на дно лодки. Гаррис поднял ее и вложил в руки Джорджа. Джордж плотно схватил ее, держа вдали от себя, и начал разворачивать, как бы распеленывая новорожденного младенца; но не успел он развернуть дюжины ярдов, как бечева походила уже на плохо исполненный половик.

Обычная история, всегда случается одно и то же. Тот человек, что старается распутать ее на берегу, думает, что во всем виноват тот, кто ее укладывал; а на реке что думается, то и говорится.

- Что ж это ты хотел из нее сделать, невод, что ли? Напутал, дальше некуда, неужто не мог сложить ее по-человечески, растяпа? - рявкнет он время от времени, продолжая яростно бороться с нею, укладывает ее вдоль по буксирной линии и бегает вокруг, силясь разыскать конец.

С другой стороны, тот человек, что убирал ее, воображает, что ответственность за получившуюся путаницу всецело лежит на том, кто распутывает бечеву.

- Она была в полном порядке, когда ты взялся за нее! - негодуя восклицает он.- Почему ты не можешь думать о том, что делаешь? Тебе все надо делать как попало! Тебе только волю дать, ты всякий столб свяжешь узлом!

И так они злы друг на друга, что каждый охотно повесил бы другого на этой бечеве. Проходят еще десять минут, и первый человек испускает вопль и приходит в неистовство, и топчет бечеву, и старается выправить ее, ухватившись и дергая что есть сил. Разумеется, он тем лишь туже затягивает узлы. Тогда второй вылезает из лодки и идет помогать ему, и они суются друг другу под ноги и мешают друг другу. Оба попадают на одну и ту же часть бечевы и тянут ее в разные стороны, недоумевая, где же она зацепилась. В конце концов им удается ее высвободить, тогда они оглядываются и замечают, что лодку отнесло прочь и что она направляется прямо к шлюзу.

Вот что случилось однажды со мной. Я был близ Боневи, в одно ветреное утро. Мы спускались вниз по течению и, миновав поворот, заметили на берегу двух людей. Они смотрели друг на друга с таким растерянным и беспомощно несчастным выражением, какого я ни раньше, ни после не видал на человеческом лице, и оба держались за длинную буксирную бечеву. Ясно было, что здесь что-то произошло, поэтому мы замедлили ход и спросили, в чем дело.

- Да нашу лодку унесло! - ответили они с негодованием.- Мы только вышли распутать бечеву; когда же оглянулись, ее и след простыл!

И оба казались оскорбленными тем, что, очевидно, представлялось им низким и неблагодарным поступком со стороны лодки.

Мы разыскали для них беглянку на полмили ниже, где она задержалась в камышах, и возвратили ее им. Готов биться об заклад, что они целую неделю не спускали глаз с этой лодки.

Никогда не забуду вида этих двух людей, прогуливавшихся вверх и вниз по берегу с бечевой в руках, выглядывающих свою лодку.

Немало забавных инцидентов приходится наблюдать на реке в связи с буксированием. Одним из самых обычных бывает вид пары буксирующих, бойко шагающих по берегу и погруженных в оживленную беседу, в то время как за сто ярдов позади оставшийся в лодке тщетно взывает к ним остановиться, отчаянно жестикулируя веслом. Что-то произошло неладное: либо отцепился руль, либо багор соскользнул за борт, либо его шляпа упала в воду и быстро плывет вниз по течению. Он кричит им остановиться, вначале вполне ласково и вежливо.

- Эй! приостановитесь-ка на минутку! - весело зовет он.- Я уронил шляпу за борт,

Затем: "Эй! Том, Дик! не слышите, что ли?" - на этот раз не столь уже приветливо.

Затем: "Эй! провалитесь вы, бестолковые идиоты! Эй, стойте! Эх, вы..."

После этого он вскакивает и мечется по лодке, и ревет, пока не побагровеет в лице, и проклинает все, что знает на свете. А мальчишки на берегу останавливаются и глумятся над ним, и швыряют в него камнями, в то время как он проносится мимо них со скоростью четырех миль в час и не может выбраться из лодки.

Можно бы избежать многих подобных случаев, если бы только буксирующие помнили, что буксируют, и почаще оглядывались посмотреть, что поделывает их товарищ. Лучше всего, чтобы буксировал один только человек. Когда это делают двое, они всегда заболтаются и забудут, что делают, причем сама лодка оказывает слишком незначительное сопротивление, чтобы существенно напоминать им о себе.

Позднее вечером, когда мы обсуждали этот вопрос после ужина, Джордж рассказал нам о любопытном случае, свидетельствующем, до чего может дойти рассеянность двух буксирующих.

Как-то раз вечером,- так он рассказывает,- он и еще трое молодцов вели на веслах вверх по течению от Мейденхеда тяжело нагруженную лодку. Немного дальше Кукэмского шлюза они заметили шедших по буксирной дорожке молодого человека и девушку, погруженных, очевидно, в весьма интересную и всепоглощающую беседу. Они несли вдвоем багор, и к багру была прикреплена бечева, конец которой волочился в воде. Никакой лодки не было видно ни поблизости, ни где бы то ни было. Не подлежит сомнению, что в то или другое время к этой бечеве была привязана какая-нибудь лодка; но что случилось с ней, какой зловещий рок постиг ее и находившихся в ней людей, осталось погруженным в тайну. Какова бы ни была совершившаяся случайность, она, однако, нимало не взволновала буксировавшую лодку парочку. Им остались багор и бечева, и по всем признакам они считали это достаточным. Джордж готовился было окликнуть и привести их в чувство, но внезапно осенившая его блестящая мысль остановила его. Взамен того он взял багор, наклонился и зацепил конец бечевы; потом он и его товарищи сделали в ней петлю, накинули ее на свою мачту, убрали весла, уселись на корме и запалили трубки.

А молодой человек и барышня протащили тяжелую лодку и четырех дармоедов до самого Марло.

Джордж говорит, что не видывал до тех пор так много задумчивой печали, сосредоточенной в едином взгляде, когда молодая чета, достигнув шлюза, поняла, что тащила в течение двух милей не ту лодку, что следовало. Джордж полагает, что, когда бы не сдерживающее влияние кроткой его подруги, молодой человек дал бы волю языку.

Девица первая очнулась от изумления и тогда всплеснула руками, в ужасе воскликнув:

- О Генри! Тогда где же тетенька?

- Удалось им когда-либо вновь обрести старушку? - спросил Гаррис.

Джордж отвечал, что не знает.

Другой пример опасного недостатка симпатии между буксирующим и буксируемым наблюдался Джорджем и мной в Уолтоне. Происходило это там, где буксирная дорожка отлого склоняется к реке, мы же расположились лагерем на противоположном берегу, любуясь видом. Вдруг показалась лодка, быстро подвигавшаяся на буксире у мощной баржевой лошади, на которой сидел кроха. В лодке, раскинувшись в мечтательных и покойных позах, сидело пять человек, причем рулевой отличался особенно спокойным выражением.

- Как бы я хотел, чтобы он положил руль не на ту сторону,- шепотом произнес Джордж, когда они поравнялись с нами.

И в этот самый момент рулевой так и сделал, и лодка взлетела вверх по берегу с шумом сорока тысяч рвущихся парусов. Два человека, корзина и три весла немедленно оставили лодку с бакборта и расположились на берегу, а полторы минуты спустя двое остальных высадились с штирборта и уселись среди багров, парусов, саквояжей и бутылок. Последний вылетел на двадцать ярдов раньше и угодил на голову.

После этого лодка стала как бы полегче и прибавила ходу, а мальчик закричал во все горло, поощряя своего коня к галопу. Молодцы сидели и смотрели друг на друга. Прошло несколько минут, прежде чем они поняли, что случилось с ними; когда же поняли, то начали усердно кричать мальчику остановиться. Однако он был чересчур занят своей лошадью, чтобы услыхать их, и мы смотрели, как они мчались вслед за ним, пока не исчезли из виду.

Не могу сказать, чтобы меня огорчило их несчастье. Мало того, я только желаю, чтобы подобные бедствия случались со всеми молодыми болванами,- а таких много,- ходящими на буксире на таких условиях. Кроме того риска, которому они подвергают самих себя, они опасны и неприятны для всех встречных лодок. При быстроте, с которой они продвигаются, они не могут никому уступить дороги, и никто не может успеть свернуть с их пути. Их бечева захлестывается за вашу мачту и опрокидывает вас или подлавливает кого-нибудь из сидящих в лодке, и либо сбрасывает его в воду, либо раскраивает ему лицо. Лучше всего твердо держаться наготове и быть наготове отпарировать их бечеву концом багра.

Из всех связанных с буксированием впечатлений нет более возбуждающего ощущения, чем быть на буксире у барышень. Не следует никому лишать себя этого переживания. На это требуется всегда три девицы: две держат бечеву, а третья бегает вокруг и хихикает. Обыкновенно они начинают с того, что перевяжут себя. Бечева запутается у них в ногах, и им приходится сесть на землю и распутать друг друга, после чего они навертят ее себе на шею и чуть не удавятся насмерть. В конце концов, однако, они наладят ее как следует и пускаются бегом, ведя лодку с прямо-таки опасной быстротой. Пробежав ярдов сто, они, разумеется, запыхаются и вдруг останавливаются, чтобы с хохотом шлепнуться на траву, между тем как лодку относит на середину течения, прежде чем вы успели спохватиться и взяться за весло. Тогда они поднимаются на ноги и кажутся удивленными.

- Ах, смотрите! - говорят они.- Ушла на самую середину.

После этого они некоторое время работают довольно усердно, а потом вдруг одной из них приходит в голову подколоть платье, ввиду чего они замедляют ход, и лодка врезается в берег.

Вы вскакиваете и отталкиваете ее на воду и кричите им не останавливаться.

- Что? В чем дело? - отзываются они.

- Не останавливайтесь! - ревете вы.

- Не... что?..

- Не останавливайтесь... идите дальше!.. идите!..

- Возвратись, Эмили, и спроси, чего им надо,- говорит одна из них; и Эмили возвращается и спрашивает, в чем дело.

- Чего вам надо? - говорит она.- Разве случилось что-нибудь?

- Нет,- отвечаете вы,- все в порядке; только ступайте дальше, понимаете ли - не останавливайтесь.

- Почему?

- Да потому, что мы не можем управлять лодкой, когда вы все время останавливаетесь. Вы должны держать лодку на ходу.

- Держать на чем?

- На ходу, чтобы лодка двигалась.

- А, хорошо, я скажу им. А хорошо ли мы тянем?

- О да, превосходно, только не останавливайтесь.

- Оказывается, это вовсе нетрудно. Я думала, что это так тяжело.

- О нет, дело пустое. Надо только двигаться ровным шагом, вот и все.

- Понимаю. Дайте мне мою красную шаль, она под подушкой.

Вы разыскиваете шаль и подаете ее ей, а к этому времени возвратилась другая, которой вздумалось получить свою, и они берут также и шаль Мэри на всякий случай, а Мэри она не нужна, поэтому они приносят ее обратно и берут взамен карманную гребенку. Проходит двадцать минут, прежде чем они снова пускаются в путь, а на следующем повороте показывается корова, и вам приходится вылезать из лодки, чтобы спугнуть корову с дороги.

Ни на минуту не соскучишься в лодке, когда ее ведут на буксире девицы.

Немного погодя Джордж выровнял бечеву и довел нас непрерывно до Пентон-Хука. Здесь мы обсудили важный вопрос о биваке. Решено было эту ночь ночевать в лодке, и надо было или сейчас расположиться на ночевку, или миновать Стэйнз. Однако казалось, что еще рано бросать работу, пока солнце светит в небесах, и мы решили прямо пробраться до Раннимида, на три с половиной мили дальше, где имеется тихий лесистый уголок и удобно причаливать.

Впоследствии, однако, мы все пожалели, что не остановились в Пентон-Хуке. Пройти три-четыре мили вверх по течению ничего не стоит рано поутру, но в конце длинного дня это дело нешуточное. В течение этих последних миль вы перестаете интересоваться видами. Вы больше не болтаете и не смеетесь. Каждые полмили кажутся вам целыми двумя. Вы с трудом можете поверить, что достигли только того места, где на самом деле находитесь, и убеждаетесь, что план должен быть неточным, а после того как протащитесь, как вам кажется, добрых десять миль, а шлюза все не видно, вы начинаете серьезно бояться, что кто-нибудь похитил его и бежал вместе с ним.

Помнится, как я однажды был страшно потрясен на реке. Я катался с молодой девушкой (кузиной с материнской стороны), и мы спускались по течению к Горингу. Мы несколько запоздали, и нам не терпелось - вернее, ей не терпелось - добраться до дому. Было уже половина седьмого, когда мы достигли Бенсонского шлюза, сумерки сгущались, и тут-то она начала волноваться. Она объявила, что ей надо быть дома к ужину. Я ответил, что также не прочь отужинать, и вытащил карту, чтобы выяснить, где мы в точности находимся. Оказалось, что нам остается ровно полторы мили до следующего шлюза - Уоллингфордского,- а отсюда пять до Клива.

- О, все благополучно,- заявил я.- Мы пройдем следующий шлюз до семи часов, а после него остается всего только один.- Затем я сел и приналег на весла.

Мы миновали мост, и вскоре вслед за тем я спросил, видит ли она шлюз. Она отвечала, что нет, не видит никакого шлюза, а я сказал: "О!" - и продолжал грести. Прошло еще пять минут, и я попросил ее посмотреть еще.

- Нет,- сказала она,- я не вижу никаких признаков шлюза.

- Ты... ты уверена, что умеешь узнать шлюз, когда видишь его? - спросил я нерешительно, не желая ее обидеть.

Однако она не обиделась, а только предложила мне посмотреть самому; поэтому я положил весла и стал смотреть. Река тянулась прямо перед нами в сумерках на протяжении мили: не было видно ни тени шлюза.

- Ты не думаешь, что мы могли заблудиться? - спросила моя спутница.

Я не представлял себе, каким образом это могло бы случиться; однако заметил, что мы, быть может, попали в запруженное русло и нас несет к водопаду.

Мое предположение нисколько ее не утешило, и она принялась плакать. Она объявила, что мы оба утонем, и что это кара Божия за то, что она отправилась кататься со мной.

Я нашел, что наказание несоразмерно вине, но моя кузина была иного мнения и надеялась только, что конец наступит скоро.

Я попытался ее успокоить, обратить все дело в пустяк. Очевидно, что я просто-напросто греб не так быстро, как воображал, но что теперь мы скоро уже будем у шлюза; я снова заработал веслами и продолжал работать около мили.

Тут мне самому стало не по себе. Я снова взглянул на карту. Вот он и Уоллингфордский шлюз, отчетливо обозначенный, на полторы мили ниже Бенсонского. Карта была исправная, надежная; вдобавок я сам помнил этот шлюз. Я два раза побывал на нем. Где же мы? Что случилось с нами? Я начинал думать, что все это сон, что на самом деле я сплю и проснусь через минуту, дабы услышать, что уж больше десяти часов.

Я спросил свою кузину, не думает ли она, что это сон; она же отвечала, что как раз готовилась задать мне тот же вопрос. Тут мы стали рассуждать о том, оба ли мы спим и если да, то кто из нас видит настоящий сон, а кто сам не более чем сновидение: очень даже стало интересно. Как бы то ни было, я продолжал грести, но никакого шлюза все не показывалось, и река становилась все более темной и таинственной в сгущавшейся ночной тени, и окружающие предметы казались зловещими и сверхъестественными. Я вспоминал о леших и оборотнях, блуждающих огоньках и тех скверных девушках, что просиживают ночи напролет на утесах и заманивают людей в водовороты, и тому подобное, и жалел о том, что не был более добродетельным, и что знаю так мало молитв, а в самый разгар этих размышлений услыхал дивные звуки мелодии "Он разоделся в пух и прах", которую скверно исполняли на гармонике, и понял, что мы спасены.

Обычно я не восхищаюсь звуком гармоники, но тогда эта музыка показалась прекрасной нам обоим - гораздо прекраснее, чем могли когда-либо з