Достоевский Федор Михайлович - Идиот

;   - В этом лице... страдания много... - проговорил князь как бы невольно, как бы сам с собою говоря, а не на вопрос отвечая.

   - Вы, впрочем, может быть, бредите, - решила генеральша и надменным жестом откинула от себя портрет на стол.

   Александра взяла его, к ней подошла Аделаида, обе стали рассматривать. В эту минуту Аглая возвратилась опять в гостиную.

   - Этакая сила! - вскричала вдруг Аделаида, жадно всматриваясь в портрет из-за плеча сестры.

   - Где? Какая сила? - резко спросила Лизавета Прокофьевна.

   - Такая красота - сила, - горячо сказала Аделаида, - с этакою красотой можно мир перевернуть!

   Она задумчиво отошла к своему мольберту. Аглая взглянула на портрет только мельком, прищурилась, выдвинула нижнюю губку, отошла и села к стороне, сложив руки.

   Генеральша позвонила.

   - Позвать сюда Гаврилу Ардалионовича, он в кабинете, - приказала она вошедшему слуге.

   - Maman! - значительно воскликнула Александра.

   - Я хочу ему два слова сказать - и довольно! - быстро отрезала генеральша, останавливая возражение. Она была видимо раздражена. - У нас, видите ли, князь, здесь теперь всё секреты. Всё секреты! Так требуется, этикет какой-то, глупо. И это в таком деле, в котором требуется наиболее откровенности, ясности, честности. Начинаются браки, не нравятся мне эти браки...

   - Maman, что вы это? - опять поспешила остановить ее Александра.

   - Чего тебе, милая дочка? Тебе самой разве нравятся? А что князь слушает, так мы друзья. Я с ним по крайней мере. Бог ищет людей, хороших, конечно, а злых и капризных ему не надо; капризных особенно, которые сегодня решают одно, а завтра говорят другое. Понимаете, Александра Ивановна? Они, князь, говорят, что я чудачка, а я умею различать. Потому сердце главное, а остальное вздор. Ум тоже нужен, конечно... может быть, ум-то и самое главное. Не усмехайся, Аглая, я себе не противоречу: дура с сердцем и без ума такая же несчастная дура, как и дура с умом без сердца. Старая истина. Я вот дура с сердцем без ума, а ты дура с умом без сердца; обе мы и несчастны, обе и страдаем.

   - Чем же вы уж так несчастны, maman? - не утерпела Аделаида, которая одна, кажется, из всей компании не утратила веселого расположения духа.

   - Во-первых, от ученых дочек, - отрезала генеральша, - а так как этого и одного довольно, то об остальном нечего и распространяться. Довольно многословия было. Посмотрим, как-то вы обе (я Аглаю не считаю) с вашим умом и многословием вывернетесь, и будете ли вы, многоуважаемая Александра Ивановна, счастливы с вашим почтенным господином?.. А!... - воскликнула она, увидев входящего Ганю, - вот еще идет один брачный союз. Здравствуйте! - ответила она на поклон Гани, не пригласив его садиться. - Вы вступаете в брак?

   - В брак?.. Как?.. В какой брак?.. - бормотал ошеломленный Гаврила Ардалионович. Он ужасно смешался.

   - Вы женитесь? спрашиваю я, если вы только лучше любите такое выражение?

   - Н-нет... я... н-нет, - солгал Гаврила Ардалионович, и краска стыда залила ему лицо. Он бегло взглянул на сидевшую в стороне Аглаю и быстро отвел глаза. Аглая холодно, пристально, спокойно глядела на него, не отрывая глаз и наблюдала его смущение.

   - Нет? Вы сказали "нет"? - настойчиво допрашивала неумолимая Лизавета Прокофьевна. - Довольно, я буду помнить, что вы сегодня, в среду утром, на мой вопрос сказали мне "нет". Что у нас сегодня, среда?

   - Кажется, среда, maman. - ответила Аделаида.

   - Никогда дней не знают. Которое число?

   - Двадцать седьмое, - ответил Ганя.

   - Двадцать седьмое? Это хорошо по некоторому расчету. Прощайте, у вас, кажется, много занятий, а мне пора одеваться и ехать; возьмите ваш портрет. Передайте мой поклон несчастной Нине Александровне. До свидания, князь, голубчик! Заходи почаще, а я к старухе Белоконской нарочно заеду о тебе сказать. И послушайте, милый: я верую, что вас именно для меня бог привел в Петербург из Швейцарии. Может быть, будут у вас и другие дела, но главное, для меня. Бог именно так рассчитал. До свидания, милые. Александра, зайди ко мне, друг мой.

   Генеральша вышла. Ганя, опрокинутый, потерявшийся, злобный, взял со стола портрет и с искривленною улыбкой обратился к князю:

   - Князь, я сейчас домой. Если вы не переменили намерения жить у нас, то я вас доведу, а то вы и адреса не знаете.

   - Постойте, князь, - сказала Аглая, вдруг подымаясь с своего кресла, - вы мне еще в альбом напишете. Папа сказал, что вы каллиграф. Я вам сейчас принесу...

   И она вышла.

   - До свидания, князь, и я ухожу, - сказала Аделаида.

   Она крепко пожала руку князю, приветливо и ласково улыбнулась ему и вышла. На Ганю она не посмотрела.

   - Это вы, - заскрежетал Ганя, вдруг набрасываясь на князя, только что все вышли, - это вы разболтали им, что я женюсь! - бормотал он скорым полушепотом, с бешеным лицом и злобно сверкая глазами, - бесстыдный вы болтунишка!

   - Уверяю вас, что вы ошибаетесь, - спокойно и вежливо отвечал князь, - я и не знал, что вы женитесь.

   - Вы слышали давеча, как Иван Федорович говорил, что сегодня вечером всё решится у Настасьи Филипповны, вы это и передали! Лжете вы! Откуда они могли узнать? Кто же, черт возьми, мог им передать, кроме вас? Разве старуха не намекала мне?

   - Вам лучше знать, кто передал, если вам только кажется, что вам намекали, я ни слова про это не говорил.

   - Передали записку? Ответ? - с горячечным нетерпением перебил его Ганя. Но в самую эту минуту воротилась Аглая, и князь ничего не успел ответить.

   - Вот, князь, - сказала Аглая, положив на столик свой альбом, - выберите страницу и напишите мне что-нибудь. Вот перо, и еще новое. Ничего, что стальное? Каллиграфы, я слышала, стальными не пишут.

   Разговаривая с князем, она как бы и не замечала, что Ганя тут же. Но покамест князь поправлял перо, отыскивал страницу и изготовлялся, Ганя подошел к камину, где стояла Аглая, сейчас справа подле князя, и дрожащим, прерывающимся голосом поговорил ей чуть не на ухо:

   - Одно слово, одно только слово от вас - и я спасен.

   Князь быстро повернулся и посмотрел на обоих. В лице Гани было настоящее отчаяние; казалось, он выговорил эти слова как-то не думая, сломя голову. Аглая смотрела на него несколько секунд совершенно с тем же самым спокойным удивлением, как давеча на князя, и, казалось, это спокойное удивление ее, это недоумение, как бы от полного непонимания того, что ей говорят, было в эту минуту для Гани ужаснее самого сильнейшего презрения.

   - Что же мне написать? - спросил князь.

   - А я вам сейчас продиктую, - сказала Аглая, поворачиваясь к нему, - готовы? Пишите же: "Я в торги не вступаю". Теперь подпишите число и месяц. Покажите.

   Князь подал ей альбом.

   - Превосходно! Вы удивительно написали; у вас чудесный почерк! Благодарю вас. До свидания, князь... Постойте, - прибавила она, как бы что-то вдруг припомнив, - пойдемте, я хочу вам подарить кой-что на память.

   Князь пошел за нею; но, войдя в столовую, Аглая остановилась.

   - Прочтите это, - сказала она, подавая ему записку Гани.

   Князь взял записку и с недоумением посмотрел на Аглаю.

   - Ведь я знаю же, что вы ее не читали и не можете быть поверенным этого человека. Читайте, я хочу, чтобы вы прочли.

   Записка была, очевидно, написана наскоро:

   "Сегодня решится моя судьба, вы знаете каким образом. Сегодня я должен буду дать свое слово безвозвратно. Я не имею никаких прав на ваше участие, не смею иметь никаких надежд; но когда-то вы выговорили одно слово, одно только слово, и это слово озарило всю черную ночь моей жизни и стало для меня маяком. Скажите теперь еще одно такое же слово - и спасете меня от погибели! Скажите мне только: разорви всё, и я всё порву сегодня же. О, что вам стоит сказать это! В этом слове я испрашиваю только признак вашего участия и сожаления ко мне, - и только, только! И ничего больше, ничего! Я не смею задумать какую-нибудь надежду, потому что я недостоин ее. Но после вашего слова я приму вновь мою бедность, я с радостью стану переносить отчаянное положение мое. Я встречу борьбу, я рад буду ей, я воскресну в ней с новыми силами!

   Пришлите же мне это слово сострадания (только одного сострадания, клянусь вам)! Не рассердитесь на дерзость отчаянного, на утопающего, за то, что он осмелился сделать последнее усилие, чтобы спасти себя от погибели.

   Г. И."

   - Этот человек уверяет, - резко сказала Аглая, когда князь кончил читать, - что слово "разорвите всё" меня не скомпрометирует и не обяжет ничем, и сам дает мне в этом, как видите, письменную гарантию этою самою запиской. Заметьте, как наивно поспешил он подчеркнуть некоторые словечки и как грубо проглядывает его тайная мысль. Он, впрочем, знает, что если б он разорвал всё, но сам, один, не ожидая моего слова и даже не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня, то я бы тогда переменила мои чувства к нему и, может быть, стала бы его другом. Он это знает наверно! Но у него душа грязная; он знает и не решается, он знает и все-таки гарантии просит. Он на веру решиться не в состоянии. Он хочет, чтоб я ему, взамен ста тысяч, на себя надежду дала. Насчет же прежнего слова, про которое он говорит в записке и которое будто бы озарило его жизнь, то он нагло лжет. Я просто раз пожалела его. Но он дерзок и бесстыден: у него тотчас же мелькнула тогда мысль о возможности надежды; я это тотчас же поняла. С тех пор он стал меня улавливать; ловит и теперь. Но довольно; возьмите и отдайте ему записку назад, сейчас же, как выйдете из нашего дома, разумеется, не раньше."

   - А что сказать ему в ответ?

   - Ничего, разумеется. Это самый лучший ответ. Да вы, стало быть, хотите жить в его доме?

   - Мне давеча сам Иван Федорович отрекомендовал, - сказал князь.

   - Так берегитесь его, я вас предупреждаю; он теперь вам не простит, что вы ему возвратите назад записку.

   Аглая слегка пожала руку князю и вышла. Лицо ее было серьезно и нахмурено, она даже не улыбнулась, когда кивнула князю головой на прощание.

   - Я сейчас, только мой узелок возьму, - сказал князь Гане, - и мы выйдем.

   Ганя топнул ногой от нетерпения. Лицо его даже почернело от бешенства. Наконец оба вышли на улицу, князь с своим узелком в руках.

   - Ответ? Ответ? - накинулся на него Ганя. - Что она вам сказала? Вы передали письмо?

   Князь молча подал ему его записку. Ганя остолбенел,

   - Как? Моя записка! - вскричал он. - Он и не передавал ее! О, я должен был догадаться! О, пр-р-ро-клят... Понятно, что она ничего не поняла давеча! Да как же, как же, как же вы не передали, о, пр-р-ро-клят...

   - Извините меня, напротив, мне тотчас же удалось передать вашу записку, в ту же минуту, как вы дали, и точно так, как вы просили. Она очутилась у меня опять, потому что Аглая Ивановна сейчас передала мне ее обратно.

   - Когда? Когда?

   - Только что я кончил писать в альбоме и когда она пригласила меня с собой. (Вы слышали?). Мы вошли в столовую, она подала мне записку, велела прочесть и велела передать вам обратно.

   - Про-че-е-сть? - закричал Ганя чуть не во всё горло, - прочесть! Вы читали?

   И он снова стал в оцепенении среди тротуара, но до того изумленный, что даже разинул рот.

   - Да, читал, сейчас.

   - И она сама, сама вам дала прочесть? Сама?

   - Сама, и поверьте, что я бы не стал читать без ее приглашения.

   Ганя с минуту молчал и с мучительными усилиями что-то соображал, но вдруг воскликнул:

   - Быть не может! Она не могла вам велеть прочесть. Вы лжете! Вы сами прочли!

   - Я говорю правду, - отвечал князь прежним, совершенно невозмутимым тоном, - и поверьте: мне очень жаль, что это производит на вас такое неприятное впечатление.

   - Но, несчастный, по крайней мере она вам сказала же что-нибудь при этом? Что-нибудь ответила же?

   - Да, конечно.

   - Да говорите же, говорите, о, черт!..

   И Ганя два раза топнул правою ногой, обутою в калошу, о тротуар.

   - Как только я прочел, она сказала мне, что вы ее ловите; что вы желали бы ее компрометировать так, чтобы получить от нее надежду, для того чтобы, опираясь на эту надежду, разорвать без убытку с другою надеждой на сто тысяч. Что если бы вы сделали это, не торгуясь с нею, разорвали бы всё сами, не прося у ней вперед гарантии, то она, может быть, и стала бы вашим другом. Вот и всё, кажется. Да, еще: когда я спросил, уже взяв записку, какой же ответ? тогда она сказала, что без ответа будет самый лучший ответ, - кажется, так; извините, если я забыл ее точное выражение, а передаю, как сам понял.

   Неизмеримая злоба овладела Ганей, и бешенство его прорвалось без всякого удержу.

   - А! Так вот как! - скрежетал он, - так мои записки в окно швырять! А! Она в торги не вступает, - так я вступлю! И увидим! За мной еще много... увидим!.. В бараний рог сверну!..

   Он кривился, бледнел, пенился; он грозил кулаком. Так шли они несколько шагов. Князя он не церемонился нимало, точно был один в своей комнате, потому что в высшей степени считал его за ничто. Но вдруг он что-то сообразил и опомнился.

   - Да каким же образом, - вдруг обратился он к князю, - каким же образом вы (идиот! - прибавил он про себя), вы вдруг в такой доверенности, два часа после первого знакомства? Как так?

   Ко всем мучениям его недоставало зависти. Она вдруг укусила его в самое сердце.

   - Этого уж я вам не сумею объяснить, - ответил князь.

   Ганя злобно посмотрел на него:

   - Это уж не доверенность ли свою подарить вам позвала она вас в столовую? Ведь она вам что-то подарить собиралась?

   - Иначе я и не понимаю, как именно так.

   - Да за что же, черт возьми! Что вы там такое сделали? Чем понравились? Послушайте, - суетился он изо всех сил (всё в нем в эту минуту было как-то разбросано и кипело в беспорядке, так что он и с мыслями собраться не мог), - послушайте, не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с самого начала? Не заметили ли вы чего, не упомните ли?

   - О, очень могу, - отвечал князь, - с самого начала, когда я вошел и познакомился, мы стали говорить о Швейцарии.

   - Ну, к черту Швейцарию!

   - Потом о смертной казни...

   - О смертной казни?

   - Да, по одному поводу. Потом я им рассказывал о том, как прожил там три года, и одну историю с одною бедною поселянкой...

   - Ну, к черту бедную поселянку! Дальше! - рвался в нетерпении Ганя.

   - Потом как Шнейдер высказал мне свое мнение о моем характере и понудил меня...

   - Провалиться Шнейдеру и наплевать на его мнения! Дальше!

   - Дальше, по одному поводу, я стал говорить о лицах, то есть о выражениях лиц, и сказал, что Аглая Ивановна почти так же хороша, как Настасья Филипповна. Вот тут-то я и проговорился про портрет...

   - Но вы не пересказали, вы ведь не пересказали того, что слышали давеча в кабинете? Нет? Нет?

   - Повторяю же вам, что нет.

   - Да откуда же, черт... Ба! Не показала ли Аглая записку старухе?

   - В этом я могу вас вполне гарантировать, что не показала. Я всё время тут был; да и времени она не имела.

   - Да, может быть, вы сами не заметили чего-нибудь... О! идиот пр-ро-клятый, - воскликнул он уже совершенно вне себя, - и рассказать ничего не умеет!

   Ганя, раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как это всегда водится с иными людьми. Еще немного, и он, может быть, стал бы плеваться, до того уж он был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то, что этот "идиот", которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда всё понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.

   - Я должен вам заметить, Гаврила Ардалионович, - сказал вдруг князь, - что я прежде действительно был так нездоров, что и в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне несколько неприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хоть вас и можно извинить, взяв во внимание ваши неудачи, но вы в досаде вашей даже раза два меня выбранили. Мне это очень не хочется, особенно так, вдруг, как вы, с первого раза; и так как мы теперь стоим на перекрестке, то не лучше ли нам разойтись: вы пойдете направо к себе, а я налево. У меня есть двадцать пять рублей, и я наверно найду какой-нибудь отель-гарни.

   Ганя ужасно смутился и даже покраснел от стыда.

   - Извините, князь, - горячо вскричал он, вдруг переменяя свой ругательный тон на чрезвычайную вежливость, - ради бога, извините! Вы видите, в какой я беде! Вы еще почти ничего не знаете, но если бы вы знали всё, то наверно бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я неизвиним...

   - О, мне и не нужно таких больших извинений, - поспешил ответить князь. - Я ведь понимаю, что вам очень неприятно, и потому-то вы и бранитесь. Ну, пойдемте к вам. Я с удовольствием...

   "Нет, его теперь так отпустить невозможно, - думал про себя Ганя, злобно посматривая дорогой на князя, - этот плут выпытал из меня всё, а потом вдруг снял маску... Это что-то значит. А вот мы увидим! Всё разрешится, всё, всё! Сегодня же!".

   Они уже стояли у самого дома.

  

  

   Ганечкина квартира находилась в третьем этаже, по весьма чистой, светлой и просторной лестнице, и состояла из шести или семи комнат и комнаток, самых, впрочем обыкновенных, но во всяком случае не совсем по карману семейному чиновнику, получающему даже и две тысячи рублей жалованья. Но она предназначалась для содержания жильцов со столом и прислугой и занята была Ганей и его семейством не более двух месяцев тому назад, к величайшей неприятности самого Гани, по настоянию и просьбам Нины Александровны и Варвары Ардалионовны, пожелавших в свою очередь быть полезными и хоть несколько увеличить доходы семейства. Ганя хмурился и называл содержание жильцов безобразием; ему стало как будто стыдно после этого в обществе, где он привык являться как молодой человек с некоторым блеском и будущностью. Все эти уступки судьбе и вся эта досадная теснота - всё это были глубокие душевные раны его. С некоторого времени он стал раздражаться всякою мелочью безмерно и непропорционально, и если еще соглашался на время уступать и терпеть, то потому только, что уж им решено было всё это изменить и переделать в самом непродолжительном времени. А между тем самое это изменение, самый выход, на котором он остановился, составляли задачу немалую, - такую задачу, предстоявшее разрешение которой грозило быть хлопотливее и мучительнее всего предыдущего.

   Квартиру разделял коридор, начинавшийся прямо из прихожей. По одной стороне коридора находились те три комнаты, которые назначались внаем, для "особенно рекомендованных" жильцов; кроме того, по той же стороне коридора в самом конце его, у кухни, находилась четвертая комнатка, потеснее всех прочих, в которой помещался сам отставной генерал Иволгин, отец семейства, и спал на широком диване, а ходить и выходить из квартиры обязан был чрез кухню и по черной лестнице. В этой же комнатке помещался и тринадцатилетний брат Гаврилы Ардалионовича, гимназист Коля; ему тоже предназначалось здесь тесниться, учиться, спать на другом, весьма старом, узком и коротком диванчике, на дырявой простыне и, главное, ходить и смотреть за отцом, который всё более и более не мог без этого обойтись. Князю назначили среднюю из трех комнат; в первой направо помещался Фердыщенко, а третья налево стояла еще пустая. Но Ганя прежде всего свел князя на семейную половину. Эта семейная половина состояла из залы, обращавшейся, когда надо, в столовую, из гостиной, которая была, впрочем, гостиною только поутру, а вечером обращалась в кабинет Гани и в его спальню, и, наконец, из третьей комнаты, тесной и всегда затворенной это была спальня Нины Александровны и Варвары Ардалионовны. Одним словом, всё в этой квартире теснилось и жалось; Ганя только скрипел про себя зубами; он хотя был и желал быть почтительным к матери, но с первого шагу у них можно было заметить, что это большой деспот в семействе.

   Нина Александровна была в гостиной не одна, с нею сидела Варвара Ардалионовна; обе они занимались каким-то вязаньем и разговаривали с гостем, Иваном Петровичем Птицыным. Нина Александровна казалась лет пятидесяти, с худым, осунувшимся лицом и с сильною чернотой под глазами. Вид ее был болезненный и несколько скорбный, но лицо и взгляд ее были довольно приятны; с первых слов заявлялся характер серьезный и полный истинного достоинства. Несмотря на прискорбный вид, в ней предчувствовалась твердость и даже решимость. Одета она была чрезвычайно скромно, в чем-то темном, и совсем по-старушечьи, но приемы ее, разговор, вся манера изобличали женщину, видавшую и лучшее общество

   Варвара Ардалионовна была девица лет двадцати трех, среднего роста, довольно худощавая, с лицом не то чтобы очень красивым, но заключавшим в себе тайну нравиться без красоты и до страсти привлекать к себе. Она была очень похожа на мать, даже одета была почти так же, как мать, от полного нежелания наряжаться. Взгляд ее серых глаз подчас мог быть очень весел и ласков, если бы не бывал всего чаще серьезен и задумчив, иногда слишком даже, особенно в последнее время. Твердость и решимость виднелись и в ее лице, но предчувствовалось, что твердость эта даже могла быть энергичнее и предприимчивее, чем у матери. Варвара Ардалионовна была довольно вспыльчива, и братец иногда даже побаивался этой вспыльчивости. Побаивался ее и сидевший теперь у них гость, Иван Петрович Птицын. Это был еще довольно молодой человек, лет под тридцать, скромно, но изящно одетый, с приятными, но как-то слишком уж солидными манерами. Темно-русая бородка обозначала в нем человека не с служебными занятиями. Он умел разговаривать умно и интересно, но чаще бывал молчалив. Вообще он производил впечатление даже приятное. Он был видимо неравнодушен к Варваре Ардалионовне и не скрывал своих чувств. Варвара Ардалионовна обращалась с ним дружески, но на иные вопросы его отвечать еще медлила, даже их не любила; Птицын, впрочем, далеко не был обескуражен. Нина Александровна была к нему ласкова, а в последнее время стала даже много ему доверять. Известно, впрочем, было, что он специально занимается наживанием денег отдачей их в быстрый рост под более или менее верные залоги. С Ганей он был чрезвычайным приятелем.

   На обстоятельную, но отрывистую рекомендацию Гани (который весьма сухо поздоровался с матерью, совсем не поздоровался с сестрой и тотчас же куда-то увел из комнаты Птицына) Нина Александровна сказала князю несколько ласковых слов и велела выглянувшему в дверь Коле свести его в среднюю комнату Коля был мальчик с веселым и довольно милым лицом, с доверчивою и простодушною манерой,

   - Где же ваша поклажа? - спросил он, вводя князя в комнату.

   - У меня узелок; я в передней оставил.

   - Я вам сейчас принесу. У нас всей прислуги кухарка да Матрена, так что и я помогаю. Варя над всем надсматривает и сердится. Ганя говорит, вы сегодня из Швейцарии?

   - Да.

   - А хорошо в Швейцарии?

   - Очень.

   - Горы?

   - Да.

   - Я вам сейчас ваши узлы притащу.

   Вошла Варвара Ардалионовна.

   - Вам Матрена сейчас белье постелет. У вас чемодан?

   - Нет, узелок. За ним ваш брат пошел, он в передней.

   - Никакого там узла нет, кроме этого узелочка; вы куда положили? - спросил Коля, возвращаясь опять в комнату.

   - Да кроме этого и нет никакого, - возвестил князь, принимая свой узелок.

   - А-а! A я думал, не утащил ли Фердыщенко.

   - Не ври пустяков, - строго сказала Варя, которая и с князем говорила весьма сухо и только что разве вежливо.

   - ChХre Babette, со мной можно обращаться и понежнее, ведь я не Птицын.

   - Тебя еще сечь можно, Коля, до того ты еще глуп. За всем, что потребуется, можете обращаться к Матрене; обедают в половине пятого. Можете обедать вместе с нами, можете и у себя в комнате, как вам угодно. Пойдем, Коля, не мешай им.

   - Пойдемте, решительный характер!

   Выходя, они столкнулись с Ганей.

   - Отец дома? - спросил Ганя Колю и на утвердительный ответ Коли пошептал ему что-то на ухо.

   Коля кивнул головой и вышел вслед за Варварой Ардалионовной.

   - Два слова, князь, я и забыл вам сказать за этими... делами. Некоторая просьба: сделайте одолжение, - если только вам это не в большую натугу будет, - не болтайте ни здесь, о том, что у меня с Аглаей сейчас было, ни там, о том, что вы здесь найдете; потому что и здесь тоже безобразия довольно. К черту, впрочем. Хоть сегодня-то по крайней мере удержитесь.

   - Уверяю же вас, что я гораздо меньше болтал, чем вы думаете, - сказал князь с некоторым раздражением на укоры Гани. Отношения между ними становились видимо хуже и хуже.

   - Ну, да уж я довольно перенес чрез вас сегодня. Одним словом, я вас прошу.

   - Еще и то заметьте, Гаврила Ардалионович, чем же я был давеча связан и почему я не мог упомянуть о портрете? Ведь вы меня не просили.

   - Фу, какая скверная комната, - заметил Ганя, презрительно осматриваясь, - темно и окна на двор. Во всех отношениях вы к нам не вовремя. Ну, да это не мое дело; не я квартиры содержу.

   Заглянул Птицын и кликнул Ганю, тот торопливо бросил князя и вышел, несмотря на то что он еще что-то хотел сказать, по видимо мялся и точно стыдился начать; да и комнату обругал, тоже как будто сконфузившись.

   Только что князь умылся и успел сколько-нибудь исправить свой туалет, отворилась дверь снова и выглянула новая фигура.

   Это был господин лет тридцати, немалого роста, плечистый, с огромною, курчавою, рыжеватою головой. Лицо у него было мясистое и румяное, губы толстые, нос широкий и сплюснутый, глаза маленькие, заплывшие и насмешливые, как будто беспрерывно подмигивающие. В целом всё это представлялось довольно нахально. Одет он был грязновато.

   Он сначала отворил дверь ровно настолько, чтобы просунуть голову. Просунувшаяся голова секунд пять оглядывала комнату; потом дверь стала медленно отворяться, вся фигура обозначилась на пороге, по гость еще не входил, а с порога продолжал, прищурясь, рассматривать князя. Наконец затворил за собою дверь, приблизился, сел на стул, князя крепко взял за руку и посадил наискось от себя на диван.

   - Фердыщенко, - проговорил он, пристально и вопросительно засматривая князю в лицо.

   - Так что же? - отвечал князь, почти рассмеявшись.

   - Жилец, - проговорил опять Фердыщенко, засматривая по-прежнему.

   - Хотите познакомиться?

   - Э-эх! - проговорил гость, взъерошив волосы и вздохнув, и стал смотреть в противоположный угол. - У вас деньги есть? - спросил он вдруг, обращаясь к князю.

   - Немного.

   - Сколько именно?

   - Двадцать пять рублей.

   - Покажите-ка.

   Князь вынул двадцатипятирублевый билет из жилетного кармана и подал Фердыщенке. Тот развернул, поглядел, потом перевернул на другую сторону, затем взял на свет.

   - Довольно странно, - проговорил он как бы в раздумье, - отчего бы им буреть? Эти двадцатипятирублевые иногда ужасно буреют, а другие, напротив, совсем линяют. Возьмите.

   Князь взял свой билет обратно. Фердыщенко встал со стула.

   - Я пришел вас предупредить: во-первых, мне денег взаймы не давать, потому что я непременно буду просить.

   - Хорошо.

   - Вы платить здесь намерены?

   - Намерен.

   - А я не намерен; спасибо. Я здесь от вас направо первая дверь, видели? Ко мне постарайтесь не очень часто жаловать; к вам я приду, не беспокойтесь. Генерала видели?

   - Нет.

   - И не слышали?

   - Конечно, нет.

   - Ну, так увидите и услышите; да к тому же он даже у меня просит денег взаймы! Avis au lecteur. ¹ Прощайте. Разве можно жить с фамилией Фердыщенко? А?

  

   ¹ Предуведомление (франц.)

  

   - Отчего же нет?

   - Прощайте.

   И он пошел к дверям. Князь узнал потом, что этот господин как будто по обязанности взял на себя задачу изумлять всех оригинальностью и веселостью, но у него как-то никогда не выходило. На некоторых он производил даже неприятное впечатление, отчего он искренно скорбел, но задачу свою все-таки не покидал. В дверях ему удалось как бы поправиться, натолкнувшись на одного входившего господина; пропустив этого нового и незнакомого князю гостя в комнату, он несколько раз предупредительно подмигнул на него сзади и, таким образом, все-таки ушел не без апломба.

   Новый господин был высокого роста, лет пятидесяти пяти или даже поболее, довольно тучный, с багрово-красным, мясистым и обрюзглым лицом, обрамленным густыми седыми бакенбардами, в усах, с большими, довольно выпученными глазами. Фигура была бы довольно осанистая, если бы не было в ней чего-то опустившегося, износившегося, даже запачканного. Одет он был в старенький сюртучок, чуть не с продравшимися локтями; белье тоже было засаленное, - по-домашнему. Вблизи от него немного пахло водкой; но манера была эффектная, несколько изученная и с видимым ревнивым желанием поразить достоинством. Господин приблизился к князю не спеша, с приветливою улыбкой, молча взял его руку и, сохраняя ее в своей, несколько времени всматривался в его лицо, как бы узнавая знакомые черты.

   - Он! Он! - проговорил от тихо, но торжественно. - Как живой! Слышу, повторяют знакомое и дорогое имя, и припомнил безвозвратное прошлое... Князь Мышкин?

   - Точно так-с.

   - Генерал Иволгин, отставной и несчастный. Ваше имя и отчество, смею спросить?

   - Лев Николаевич.

   - Так, так! Сын моего друга, можно сказать, товарища детства, Николая Петровича?

   - Моего отца звали Николаем Львовичем.

   - Львович, - поправился генерал, но не спеша, а с совершенною уверенностью, как будто он нисколько и не забывал, а только нечаянно оговорился. Он сел и, тоже взяв князя за руку, посадил подле себя. - Я вас на руках носил-с.

   - Неужели? - спросил князь. - Мой отец уж двадцать лет как умер.

   - Да; двадцать лет; двадцать лет и три месяца. Вместе учились; я прямо в военную...

   - Да, и отец был в военной, подпоручиком в Васильковском полку.

   - В Беломирском. Перевод в Беломирский состоялся почти накануне смерти. Я тут стоял и благословил его в вечность. Ваша матушка...

   Генерал приостановился как бы от грустного воспоминания.

   - Да и она тоже полгода спустя потом умерла от простуды. - сказал князь.

   - Не от простуды. Не от простуды, поверьте старику. Я тут был, я и ее хоронил. С горя по своем князе, а не от простуды. Да-с, памятна мне и княгиня! Молодость! Из-за нее мы с князем, друзья с детства, чуть не стали взаимными убийцами.

   Князь начинал слушать с некоторою недоверчивостью.

   - Я страстно влюблен был в вашу родительницу, еще когда она в невестах была, - невестой друга моего. Князь заметил и был фраппирован. Приходит ко мне утром, в седьмом часу, будит. Одеваюсь с изумлением; молчание с обеих сторон; я всё понял. Вынимает из кармана два пистолета. Через платок. Без свидетелей. К чему свидетели, когда через пять минут отсылаем друг друга в вечность? Зарядили, растянули платок, стали, приложили пистолеты взаимно к сердцам и глядим друг другу в лицо. Вдруг слезы градом у обоих из глаз, дрогнули руки. У обоих, у обоих, разом! Ну, тут, натурально, объятия и взаимная борьба великодушия. Князь кричит: твоя, я кричу: твоя! Одним словом... одним словом... вы к нам... жить?

   - Да, на некоторое время, быть может, - проговорил князь, как бы несколько заикаясь.

   - Князь, мамаша вас к себе просит, - крикнул заглянувший в дверь Коля. Князь привстал было идти, но генерал положил правую ладонь на его плечо и дружески пригнул опять к дивану.

   - Как истинный друг отца вашего, желаю предупредить, - сказал генерал, - я, вы видите сами, я пострадал, по трагической катастрофе; но без суда! Без суда! Нина Александровна - женщина редкая. Варвара Ардалионовна, дочь моя, - редкая дочь! По обстоятельствам содержим квартиры, - падение неслыханное! Мне, которому оставалось быть генерал-губернатором!.. Но вам мы рады всегда. А между тем у меня в доме трагедия!

   Князь смотрел вопросительно и с большим любопытством.

   - Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого человека, который мог бы быть камер-юнкером. Эту женщину введут в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!..

   С Ганей я теперь почти не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы сын моего друга, и я вправе надеяться...

   - Князь, сделайте одолжение, зайдите ко мне в гостиную, - позвала Нина Александровна, сама уже явившаяся у дверей.

   - Вообрази, друг мой, - вскричал генерал, - оказывается, что я нянчил князя на руках моих!

   Нина Александровна укорительно глянула на генерала и пытливо на князя, но не сказала ни слова. Князь отправился за нею; но только что они пришли в гостиную и сели, а Нина Александровна только что начала очень торопливо и вполголоса что-то сообщать князю, как генерал вдруг пожаловал сам в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась к своему вязанью. Генерал, может быть, и заметил эту досаду, но продолжал быть в превосходнейшем настроении духа.

   - Сын моего друга! - вскричал он, обращаясь к Нине Александровне. - И так неожиданно! Я давно уже и воображать перестал. Но, друг мой, неужели ты не помнишь покойного Николая Львовича? Ты еще застала его... в Твери?

   - Я не помню Николая Львовича. Это ваш отец? - спросила она князя.

   - Отец; но он умер, кажется, не в Твери, а в Елисаветграде, - робко заметил князь генералу. - Я слышал от Павлищева...

   - В Твери, - подтвердил генерал, - перед самою смертью состоялся перевод в Тверь, и даже еще пред развитием болезни. Вы были еще слишком малы и не могли упомнить ни перевода, ни путешествия; Павлищев же мог ошибиться, хотя и превосходнейший был человек.

   - Вы знали и Павлищева?

   - Редкий был человек, но я был личным свидетелем. Я благословлял на смертном одре...

   - Отец мой ведь умер под судом, - заметил князь снова, - хоть я и никогда не мог узнать, за что именно; он умер в госпитале.

   - О, это по делу о рядовом Колпакове, и, без сомнения, князь был бы оправдан.

   - Так? Вы наверно знаете? - спросил князь с особенным любопытством.

   - Еще бы! - вскричал генерал. - Суд разошелся, ничего не решив. Дело невозможное! Дело даже, можно сказать, таинственное: умирает штабс-капитан Ларионов, ротный командир; князь на время назначается исправляющим должность; хорошо. Рядовой Колпаков совершает кражу, - сапожный товар у товарища, - и пропивает его; хорошо. Князь, - и заметьте себе, это было в присутствии фельдфебеля и капрального, - распекает Колпакова и грозит ему розгами. Очень хорошо. Колпаков идет в казармы, ложится на нары и через четверть часа умирает. Прекрасно, по случай неожиданный, почти невозможный. Так или этак, а Колпакова хоронят; князь рапортует, и затем Колпакова исключают из списков. Кажется, чего бы лучше? Но ровно через полгода, на бригадном смотру, рядовой Колпаков как ни в чем не бывало оказывается в третьей роте второго баталиона Новоземлянского пехотного полка, той же бригады и той же дивизии!

   - Как! - вскричал князь вне себя от удивления.

   - Это не так, это ошибка! - обратилась к нему вдруг Нина Александровна, почти с тоской смотря на него. - Mon mari se trompe. ¹

  

   ¹ Мой муж ошибается (франц.)

  

   - Но, друг, мой, se trompe, это легко сказать, но разреши-ка сама подобный случай! Все стали в тупик. Я первый сказал бы qu'on se trompe. ² Но, к несчастию, я был свидетелем и участвовал сам в комиссии. Все очные ставки показали, что это тот самый, совершенно тот же самый рядовой Колпаков, который полгода назад был схоронен при обыкновенном параде и с барабанным боем. Случай действительно редкий, почти невозможный, я соглашаюсь, но...

  

   ² что ошибаются (франц.)

  

   - Папаша, вам обедать накрыли, - возвестила Варвара Ардалионовна, входя в комнату.

   - А, это прекрасно, превосходно! Я таки проголодался... Но случай, можно сказать, даже психологический...

   - Суп опять простынет, - с нетерпением сказала Варя.

   - Сейчас, сейчас, - бормотал генерал, выходя из комнаты. - И несмотря ни на какие справки... - слышалось еще в коридоре.

   - Вы должны будете многое извинить Ардалиону Александровичу, если у нас останетесь, - сказала Нина Александровна князю, - он, впрочем, вас очень не обеспокоит; он и обедает один. Согласитесь сами, у всякого есть свои недостатки и свои... особенные черты, у других, может, еще больше, чем у тех, на которых привыкли пальцами указывать. Об одном буду очень просить: если мой муж как-нибудь обратится к вам по поводу уплаты за квартиру, то вы скажите ему, что отдали мне. То есть отданное и Ардалиону Александровичу всё равно для вас в счет бы пошло, но я единственно для аккуратности вас прошу... Что это, Варя?

   Варя воротилась в комнату и молча подала матери портрет Настасьи Филипповны. Нина Александровна вздрогнула и сначала как бы с испугом, а потом с подавляющим горьким ощущением рассматривала его некоторое время. Наконец вопросительно поглядела на Варю.

   - Ему сегодня подарок от нее самой, - сказала Варя, - а вечером у них всё решается.

   - Сегодня вечером! - как бы в отчаянии повторила вполголоса Нина Александровна. - Что же? Тут сомнений уж более нет никаких и надежд тоже не остается: портретом всё возвестила... Да он тебе сам, что ли, показал? - прибавила она в удивлении.

   - Вы знаете, что мы уж целый месяц почти ни слова не говорим. Птицын мне про всё сказал, а портрет там у стола на полу уж валялся; я подняла.

   - Князь, - обратилась к нему вдруг Нина Александровна, - я хотела вас спросить (для того, собственно, и попросила вас сюда), давно ли вы знаете моего сына? Он говорил, кажется, что вы только сегодня откуда-то приехали?

   Князь объяснил вкратце о себе, пропустив большую половину. Нина Александровна и Варя выслушали.

   - Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, - заметила Нина Александровна, - вы не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам, того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я к тому, собственно, что давеча Ганя при вас и потом, когда вы ушли, на вопрос мой о вас отвечал мне: "Он всё знает, церемониться нечего!". Что же это значит? То есть я хотела бы знать, в какой мере...