Достоевский Федор Михайлович - Братья Карамазовы. Часть 3.

другой незнакомец. Тот, который сидел на диване развалясь, курил трубку, и у Мити лишь промелькнуло, что это какой-то толстоватый и широколицый человечек, ростом должно быть невысокий и как будто на что-то сердитый. Товарищ же его, другой незнакомец, показался Мите что-то уж чрезвычайно высокого роста; но более он ничего не мог разглядеть. Дух у него захватило. И минуты он не смог выстоять, поставил ящик на комод и прямо, холодея и замирая, направился в голубую комнату к собеседникам.

  - Ай! - взвизгнула в испуге Грушенька, заметив его первая.

  VII. ПРЕЖНИЙ И БЕССПОРНЫЙ.

  Митя скорыми и длинными своими шагами подступил вплоть к столу.

  - Господа, - начал он громко, почти крича, но заикаясь на каждом слове, - я... я ничего! Не бойтесь, - воскликнул он, - я ведь ничего, ничего, - повернулся он вдруг к Грушеньке, которая отклонилась на кресле в сторону Калганова и крепко уцепилась за его руку. - Я... Я тоже еду. Я до утра. Господа, проезжему путешественнику... можно с вами до утра? Только до утра, в последний раз, в этой самой комнате?

  Это уже он докончил, обращаясь к толстенькому человечку, сидевшему на диване с трубкой. Тот важно отнял от губ своих трубку и строго произнес:

  - Пане, мы здесь приватно. Имеются иные покои.

  - Да это вы, Дмитрий Федорович, да чего это вы? - отозвался вдруг Калганов, - да садитесь с нами, здравствуйте!

  - Здравствуйте, дорогой человек... и бесценный! Я всегда уважал вас... - радостно и стремительно отозвался Митя, тотчас же протянув ему через стол свою руку.

  - Ай, как вы крепко пожали! Совсем сломали пальцы, - засмеялся Калганов.

  - Вот он так всегда жмет, всегда так! - весело отозвалась, еще робко улыбаясь, Грушенька, кажется вдруг убедившаяся по виду Мити, что тот не будет буянить, с ужасным любопытством и все еще с беспокойством в него вглядываясь. Было что-то в нем чрезвычайно ее поразившее, да и вовсе не ожидала она от него, что в такую минуту он так войдет и так заговорит.

  - Здравствуйте-с, - сладко отозвался слева и помещик Максимов. Митя бросился и к нему.

  - Здравствуйте, и вы тут, как я рад, что и вы тут! Господа, господа, я... (Он снова обратился к пану с трубкой, видимо принимая его за главного здесь человека.) Я летел... Я хотел последний день и последний час мой провести в этой комнате, в этой самой комнате... где и я обожал... мою царицу!.. Прости, пане! - крикнул он исступленно, - я летел и дал клятву... О, не бойтесь, последняя ночь моя! Выпьем, пане, мировую! Сейчас подадут вино... Я привез вот это.

  (Он вдруг для чего-то вытащил свою пачку кредиток.) - Позволь, пане! Я хочу музыки, грому, гаму, всего что прежде... Но червь, ненужный червь проползет по земле, и его не будет! День моей радости помяну в последнюю ночь мою!..

  Он почти задохся; он многое, многое хотел сказать, но выскочили одни странные восклицания. Пан неподвижно смотрел на него, на пачку его кредиток, смотрел на Грушеньку и был в видимом недоумении.

  - Ежели поволит моя крулева... - начал было он.

  - Да что крулева, это королева, что ли? - перебила вдруг Грушенька. - И смешно мне на вас, как вы все говорите. Садись, Митя, и что это ты говоришь? Не пугай пожалуста. Не будешь пугать, не будешь? Коли не будешь, так я тебе рада...

  - Мне, мне пугать? - вскричал вдруг Митя, вскинув вверх свои руки. - О, идите мимо, проходите, не помешаю!.. - И вдруг он совсем неожиданно для всех и уж конечно для себя самого бросился на стул и залился слезами, отвернув к противоположной стене свою голову, а руками крепко обхватив спинку стула, точно обнимая ее.

  - Ну вот, ну вот, экой ты! - укоризненно воскликнула Грушенька. - Вот он такой точно ходил ко мне, - вдруг заговорит, а я ничего не понимаю. А один раз так же заплакал, а теперь вот в другой - экой стыд! С чего ты плачешь-то? Было бы еще с чего? - прибавила она вдруг загадочно и с каким-то раздражением напирая на свое словечко.

  - Я... я не плачу... Ну здравствуйте! - повернулся он в один миг на стуле, и вдруг засмеялся, но не деревянным своим отрывистым смехом, а каким-то неслышным длинным, нервозным и сотрясающимся смехом.

  - Ну, вот опять... Ну, развеселись, развеселись! - уговаривала его Грушенька. - Я очень рада, что ты приехал, очень рада, Митя, слышишь ты, что я очень рада? Я хочу, чтоб он сидел здесь с нами, - повелительно обратилась она как бы ко всем, хотя слова ее видимо относились к сидевшему на диване. - Хочу, хочу! А коли он уйдет, так и я уйду, вот что! - прибавила она с загоревшимися вдруг глазами.

  - Что изволит моя царица - то закон! - произнес пан, галантно поцеловав ручку Грушеньки. - Прошу пана до нашей компаньи! - обратился он любезно к Мите. Митя опять привскочил было с видимым намерением снова разразиться тирадой, но вышло другое:

  - Выпьем, пане! - оборвал он вдруг вместо речи. Все рассмеялись.

  - Господи! а я думал, он опять говорить хочет, - нервозно воскликнула Грушенька. - Слышишь, Митя, - настойчиво прибавила она, - больше не вскакивай, а что шампанского привез, так это славно. Я сама пить буду, а наливки я терпеть не могу. А лучше всего, что сам прикатил, а то скучища... Да ты кутить что ли приехал опять? Да спрячь деньги-то в карман! Откуда столько достал?

  Митя, у которого в руке все еще скомканы были кредитки, очень всеми и особенно панами замеченные, быстро и конфузливо сунул их в карман. Он покраснел. В эту самую минуту хозяин принес откупоренную бутылку шампанского на подносе и стаканы. Митя схватил было бутылку, но так растерялся, что забыл, что с ней надо делать. Взял у него ее уже Калганов и разлил за него вино.

  - Да еще, еще бутылку! - закричал Митя хозяину, и, забыв чокнуться с паном, которого так торжественно приглашал выпить с ним мировую, вдруг выпил весь свой стакан один, никого не дождавшись. Все лицо его вдруг изменилось. Вместо торжественного и трагического выражения, с которым он вошел, в нем явилось как бы что-то младенческое. Он вдруг как бы весь смирился и принизился. Он смотрел на всех робко и радостно, часто и нервно хихикая, с благодарным видом виноватой собачонки, которую опять приласкали и опять впустили. Он как будто все забыл и оглядывал всех с восхищением, с детскою улыбкой. На Грушеньку смотрел беспрерывно смеясь и придвинул свой стул вплоть к самому ее креслу. Помаленьку разглядел и обоих панов, хотя еще мало осмыслив их. Пан на диване поражал его своею осанкой, польским акцентом, а главное - трубкой. "Ну что же такое, ну и хорошо, что он курит трубку", созерцал Митя. Несколько обрюзглое, почти уже сорокалетнее лицо пана с очень маленьким носиком, под которым виднелись два претоненькие востренькие усика, нафабренные и нахальные, не возбудило в Мите тоже ни малейших пока вопросов. Даже очень дрянненький паричек пана, сделанный в Сибири с преглупо зачесанными вперед височками, не поразил особенно Митю: "значит так и надо, коли парик", блаженно продолжал он созерцать. Другой же пан, сидевший у стены, более молодой, чем пан на диване, смотревший на всю компанию дерзко и задорно и с молчаливым презрением слушавший общий разговор, опять-таки поразил Митю только очень высоким своим ростом, ужасно непропорциональным с паном, сидевшим на диване. "Коли встанет на ноги, будет вершков одиннадцати", мелькнуло в голове Мити. Мелькнуло у него тоже, что этот высокий пан, вероятно, друг и приспешник пану на диване, как бы "телохранитель его", и что маленький пан с трубкой конечно командует паном высоким. Но и это все казалось Мите ужасно как хорошо и бесспорно. В маленькой собачке замерло всякое соперничество. В Грушеньке и в загадочном тоне нескольких фраз ее он еще ничего не понял; а понимал лишь, сотрясаясь всем сердцем своим, что она к нему ласкова, что она его "простила", и подле себя посадила. Он был вне себя от восхищения, увидев, как она хлебнула из стакана вино. Молчание компании как бы вдруг однако поразило его, и он стал обводить всех ожидающими чего-то глазами: "что же мы однако сидим, что же вы ничего не начинаете, господа?" как бы говорил осклабленный взор его.

  - Да вот он все врет, и мы тут все смеялись, - начал вдруг Калганов, точно угадав его мысль и показывая на Максимова.

  Митя стремительно уставился на Калганова и потом тотчас же на Максимова.

  - Врет? - рассмеялся он своим коротким деревянным смехом, тотчас же чему-то обрадовавшись, - ха-ха!

  - Да. Представьте, он утверждает, что будто бы вся наша кавалерия в двадцатых годах переженилась на польках; но это ужасный вздор, не правда ли?

  - На польках? - подхватил опять Митя и уже в решительном восхищении.

  Калганов очень хорошо понимал отношения Мити к Грушеньке, догадывался и о пане, но его все это не так занимало, даже может быть вовсе не занимало, а занимал его всего более Максимов. Попал он сюда с Максимовым случайно и панов встретил здесь на постоялом дворе в первый раз в жизни. Грушеньку же знал прежде и раз даже был у нее с кем-то; тогда он ей не понравился. Но здесь она очень ласково на него поглядывала; до приезда Мити даже ласкала его, но он как-то оставался бесчувственным. Это был молодой человек, лет не более двадцати, щегольски одетый, с очень милым беленьким личиком и с прекрасными густыми русыми волосами. Но на этом беленьком личике были прелестные светлоголубые глаза, с умным, а иногда и с глубоким выражением, не по возрасту даже, несмотря на то, что молодой человек иногда говорил и смотрел совсем как дитя и нисколько этим не стеснялся, даже сам это сознавая. Вообще он был очень своеобразен, даже капризен, хотя всегда ласков. Иногда в выражении лица его мелькало что-то неподвижное и упрямое: он глядел на вас, слушал, а сам как будто упорно мечтал о чем-то своем. То становился вял и ленив, то вдруг начинал волноваться иногда повидимому от самой пустой причины.

  - Вообразите, я его уже четыре дня вожу с собою, - продолжал он, немного как бы растягивая лениво слова, но безо всякого фатовства, а совершенно натурально. - Помните, с тех пор, как ваш брат его тогда из коляски вытолкнул и он полетел. Тогда он меня очень этим заинтересовал, и я взял его в деревню, а он все теперь врет, так что с ним стыдно. Я его назад везу...

  - Пан польской пани не видзел и муви что быть не могло, - заметил пан с трубкой Максимову.

  Пан с трубкой говорил по-русски порядочно, по крайней мере гораздо лучше, чем представлялся. Русские слова, если и употреблял их, коверкал на польский лад.

  - Да ведь я и сам был женат на польской пани-с, - отхихикнулся в ответ Максимов.

  - Ну, так вы разве служили в кавалерии? Ведь это вы про кавалерию говорили. Так разве вы кавалерист? - ввязался сейчас Калганов.

  - Да, конечно, разве он кавалерист? ха-ха! - крикнул Митя, жадно слушавший и быстро переводивший свой вопросительный взгляд на каждого, кто заговорит, точно бог знает что ожидал от каждого услышать.

  - Нет-с, видите-с, - повернулся к нему Максимов, - я про то-с, что эти там паненки... хорошенькие-с... как оттанцуют с нашим уланом мазурку... как оттанцовала она с ним мазурку, так тотчас и вскочит ему на коленки, как кошечка-с... беленькая-с... а пан-ойц и пани-матка видят и позволяют... и позволяют-с... а улан-то назавтра пойдет и руку предложит... вот-с... и предложит руку, хи-хи! - хихикнул, закончив, Максимов.

  - Пан лайдак! - проворчал вдруг высокий пан на стуле и переложил ногу на ногу. Мите только бросился в глаза огромный смазной сапог его с толстою и грязною подошвой. Да и вообще оба пана были одеты довольно засаленно.

  - Ну, вот и лайдак! Чего он бранится? - рассердилась вдруг Грушенька.

  - Пани Агриппина, пан видзел в польском краю хлопок, я не шляхетных паней, - заметил пан с трубкой Грушеньке.

  - Можешь на то раховаць! - презрительно отрезал высокий пан на стуле.

  - Вот еще! Дайте ему говорить-то! Люди говорят, чего мешать? С ними весело, - огрызнулась Грушенька.

  - Я не мешаю, пани, - значительно заметил пан в паричке с продолжительным взглядом ко Грушеньке и, важно замолчав, снова начал сосать свою трубку.

  - Да нет, нет, это пан теперь правду сказал, - загорячился опять Калганов, точно бог знает о чем шло дело. - Ведь он в Польше не был, как же он говорит про Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь нет?

  - Нет-с, в Смоленской губернии-с. А только ее улан еще прежде того вывез-с, супругу-то мою-с, будущую-с, и с пани-маткой, и с тантой, и еще с одною родственницей со взрослым сыном, это уж из самой Польши, из самой... и мне уступил. Это один наш поручик, очень хороший молодой человек. Сначала он сам хотел жениться, да и не женился, потому что она оказалась хромая...

  - Так вы на хромой женились? - воскликнул Калганов.

  - На хромой-с. Это уж они меня оба тогда немножечко обманули и скрыли. Я думал, что она подпрыгивает... она все подпрыгивала, я и думал, что она это от веселости...

  - От радости, что за вас идет? - завопил каким-то детски звонким голосом Калганов.

  - Да-с, от радости-с. А вышло, что совсем от иной причины-с. Потом, когда мы обвенчались, она мне после венца в тот же вечер и призналась, и очень чувствительно извинения просила, чрез лужу, говорит, в молодых годах однажды перескочила и ножку тем повредила, хи-хи!..

  Калганов так и залился самым детским смехом и почти упал на диван. Рассмеялась и Грушенька. Митя же был на верху счастья.

  - Знаете, знаете, это он теперь уже вправду, это он теперь не лжет! - восклицал, обращаясь к Мите, Калганов. - И знаете, он ведь два раза был женат, - это он про первую жену говорит, - а вторая жена его, знаете, сбежала и жива до сих пор, знаете вы это?

  - Неужто? - быстро повернулся к Максимову Митя, выразив необыкновенное изумление в лице.

  - Да-с, сбежала-с, я имел эту неприятность, - скромно подтвердил Максимов. - С одним мусью-с. А главное, всю деревушку мою перво-на-перво на одну себя предварительно отписала. Ты, говорит, человек, образованный, ты и сам найдешь себе кусок. С тем и посадила. Мне раз один почтенный архиерей и заметил: у тебя одна супруга была хромая, а другая уж чресчур легконогая, хи-хи!

  - Послушайте, послушайте! - так и кипел Калганов, - если он и лжет, - а он часто лжет, - то он лжет единственно, чтобы доставить всем удовольствие: это ведь не подло, не подло? Знаете, я люблю его иногда. Он очень подл, но он натурально подл, а? Как вы думаете? Другой подличает из-за чего-нибудь, чтобы выгоду получить, а он просто, он от натуры... Вообразите, например, он претендует (вчера всю дорогу спорил), что Гоголь в Мертвых Душах это про него сочинил. Помните, там есть помещик Максимов, которого высек Ноздрев и был предан суду: "за нанесение помещику Максимову личной обиды розгами в пьяном виде", - ну помните? Так что ж, представьте, он претендует, что это он и был, и что это его высекли! Ну может ли это быть? Чичиков ездил, самое позднее, в двадцатых годах, в начале, так что совсем годы не сходятся. Не могли его тогда высечь. Ведь не могли, не могли?

  Трудно было представить, из-за чего так горячился Калганов, но горячился он искренно. Митя беззаветно входил в его интересы.

  - Ну, да ведь коли высекли! - крикнул он хохоча.

  - Не то чтобы высекли-с, а так, - вставил вдруг Максимов.

  - Как так? Или высекли, или нет?

  - Ктура годзина, пане? (который час?) - обратился со скучающим видом пан с трубкой к высокому пану на стуле. Тот вскинул в ответ плечами: часов у них у обоих не было.

  - Отчего не поговорить? Дайте и другим говорить. Коли вам скучно, так другие и не говори, - вскинулась опять Грушенька, видимо нарочно привязываясь. У Мити как бы в первый раз что-то промелькнуло в уме. На этот раз пан ответил уже с видимою раздражительностью:

  - Пани, я ниц не мувен против, ниц не поведзялем. (Я не противоречу, я ничего не сказал).

  - Ну да хорошо, а ты рассказывай, - крикнула Грушенька Максимову. - Что ж вы все замолчали?

  - Да тут и рассказывать-то нечего-с, потому все это одни глупости, - подхватил тотчас Максимов с видимым удовольствием и капельку жеманясь, - да и у Гоголя все это только в виде аллегорическом, потому что все фамилии поставил аллегорические: Ноздрев-то ведь был не Ноздрев, а Носов, а Кувшинников - это уже совсем даже и не похоже, потому что он был Шкворнев. А Фенарди действительно был Фенарди, только не италиянец, а русский, Петров-с, и мамзель Фенарди была хорошенькая-с, и ножки в трико, хорошенькие-с, юпочка коротенькая в блестках, и это она вертелась, да только не четыре часа, а всего только четыре минутки-с... и всех обольстила...

  - Да за что высекли-то, высекли-то тебя за что? - вопил Калганов.

  - За Пирона-с, - ответил Максимов.

  - За какого Пирона? - крикнул Митя.

  - За французского известного писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили в большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-на-перво стал эпиграммы говорить: "Ты ль это, Буало, какой смешной наряд". А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень известную всем образованным людям, едкую-с:

   Ты Сафо, я Фаон, об этом я не спорю,

   Но к моему ты горю

   Пути не знаешь к морю. Они еще пуще обиделись и начали меня неприлично за это ругать, а я как раз, на беду себе, чтобы поправить обстоятельства, тут и рассказал очень образованный анекдот про Пирона, как его не приняли во французскую академию, а он, чтоб отмстить, написал свою эпитафию для надгробного камня:

   Ci-git Piron qui ne fut rien

   Pas meme academicien. Они взяли да меня и высекли.

  - Да за что же, за что?

  - За образование мое. Мало ли из-за чего люди могут человека высечь, - кротко и нравоучительно заключил Максимов.

  - Э, полно, скверно все это, не хочу слушать, я думала, что веселое будет, - оборвала вдруг Грушенька. Митя всполохнулся и тотчас же перестал смеяться. Высокий пан поднялся с места и с высокомерным видом скучающего не в своей компании человека, начал шагать по комнате из угла в угол, заложив за спину руки.

  - Ишь зашагал! - презрительно поглядела на него Грушенька. Митя забеспокоился, к тому же заметил, что пан на диване с раздражительным видом поглядывает на него.

  - Пан, - крикнул Митя, - выпьем, пане! И с другим паном тоже: выпьем, панове! - Он мигом сдвинул три стакана и разлил в них шампанское.

  - За Польшу, панове, пью за вашу Польшу, за польский край! - воскликнул Митя.

  - Бардзо ми то мило, пане, выпием (это мне очень приятно, пане, выпьем), - важно и благосклонно проговорил пан на диване и взял свой стакан.

  - И другой пан, как его, эй, ясневельможный, бери стакан! - хлопотал Митя.

  - Пан Врублевский, - подсказал пан на диване. Пан Врублевский, раскачиваясь, подошел к столу и стоя принял свой стакан.

  - За Польшу, панове, ура! - прокричал Митя, подняв стакан.

  Все трое выпили. Митя схватил бутылку и тотчас же налил опять три стакана.

  - Теперь за Россию, панове, и побратаемся!

  - Налей и нам, - сказала Грушенька, - за Россию и я хочу пить.

  - И я, - сказал Калганов.

  - Да и я бы тоже-с... за Россеюшку, старую бабусеньку, - подхихикнул Максимов.

  - Все, все! - восклицал Митя. - Хозяин, еще бутылок!

  Принесли все три оставшиеся бутылки из привезенных Митей. Митя разлил.

  - За Россию, ура! - провозгласил он снова. Все, кроме панов, выпили, а Грушенька выпила разом весь свой стакан. Панове же и не дотронулись до своих.

  - Как же вы, панове? - воскликнул Митя. - Так вы так-то? Пан Врублевский взял стакан, поднял его и зычным голосом проговорил:

  - За Россию в пределах до семьсот семьдесят второго года!

  - Ото бардзо пенкне! (Вот так хорошо!), - крикнул другой пан, и оба разом осушили свои стаканы.

  - Дурачье же вы, панове! - сорвалось вдруг у Мити.

  - Па-не!! - прокричали оба пана с угрозою, наставившись на Митю как петухи. Особенно вскипел пан Врублевский.

  - Але не можно не мець слабосьци до своего краю? - возгласил он. (Разве можно не любить своей стороны?)

  - Молчать! Не ссориться! Чтобы не было ccop! - крикнула повелительно Грушенька и стукнула ножкой об пол. Лицо ее загорелось, глаза засверкали. Только что выпитый стакан сказался. Митя страшно испугался.

  - Панове, простите! это я виноват, я не буду. Врублевский, пан Врублевский, я не буду!..

  - Да молчи хоть ты-то, садись, экой глупый! - со злобною досадой огрызнулась на него Грушенька.

  Все уселись, все примолкли, все смотрели друг на друга.

  - Господа, всему я причиной! - начал опять Митя, ничего не понявший в возгласе Грушеньки; - ну, чего же мы сидим? Ну, чем же нам заняться... чтобы было весело, опять весело?

  - Ах, в самом деле ужасно не весело, - лениво промямлил Калганов.

  - В банчик бы-с сыграть-с, как давеча... - хихикнул вдруг Максимов.

  - Банк? Великолепно! - подхватил Митя, - если только панове...

  - Пузьно, пане! - как бы нехотя отозвался пан на диване...

  - То правда, - поддакнул и пан Врублевский.

  - Пузьно? Это что такое пузьно? - спросила Грушенька.

  - То значи поздно, пани, поздно, час поздний, - разъяснил пан на диване.

  - И все-то им поздно, и все-то им нельзя! - почти взвизгнула в досаде Грушенька. - Сами скучные сидят, так и другим, чтобы скучно было. Пред тобой, Митя, они все вот этак молчали и надо мной фуфырились...

  - Богиня моя! - крикнул пан на диване, - цо мувишь, то сень стане. Видзен неласкен, и естем смутны. (Вижу нерасположение, оттого я и печальный.) Естем готув (я готов), пане, - докончил он, обращаясь к Мите.

  - Начинай, пане! - подхватил Митя, выхватывая из кармана свои кредитки и выкладывая из них две сторублевых на стол.

  - Я тебе много, пан, хочу проиграть. Бери карты, закладывай банк!

  - Карты чтоб от хозяина, пане, - настойчиво и серьезно произнес маленький пан.

  - То найлепши спосуб (самый лучший способ), - поддакнул пан Врублевский.

  - От хозяина? Хорошо, понимаю, пусть от хозяина, это вы хорошо, панове! Карты! - скомандовал Митя хозяину.

  Хозяин принес нераспечатанную игру карт и объявил Мите, что уж сбираются девки, жидки с цимбалами прибудут тоже вероятно скоро, а что тройка с припасами еще не успела прибыть. Митя выскочил из-за стола и побежал в соседнюю комнату сейчас же распорядиться. Но девок всего пришло только три, да и Марьи еще не было. Да и сам он не знал, как ему распорядиться и зачем он выбежал: велел только достать из ящика гостинцев, леденцов и тягушек и оделить девок. - "Да Андрею водки, водки Андрею! - приказал он на-скоро, - я обидел Андрея!" Тут его вдруг тронул за плечо прибежавший вслед за ним Максимов.

  - Дайте мне пять рублей, - прошептал он Мите, - я бы тоже в банчик рискнул, хи-хи!

  - Прекрасно, великолепно! Берите десять, вот! - Он вытащил опять все кредитки из кармана и отыскал десять рублей. - А проиграешь, еще приходи, еще приходи...

  - Хорошо-с, - радостно прошептал Максимов и побежал в Залу. Воротился тотчас и Митя и извинился, что заставил ждать себя. Паны уже уселись и распечатали игру. Смотрели же гораздо приветливее, почти ласково. Пан на диване закурил новую трубку и приготовился метать; в лице его изобразилась даже некая торжественность.

  - На мейсца, панове! - провозгласил пан Врублевский.

  - Нет, я не стану больше играть, - отозвался Калганов, - я давеча уж им проиграл пятьдесят рублей.

  - Пан был нещенсливый, пан может быть опять щенсливым, - заметил в его сторону пан на диване.

  - Сколько в банке? Ответный? - горячился Митя.

  - Слухам, пане, может сто, може двесьце, сколько ставить будешь.

  - Миллион! - захохотал Митя.

  - Пан капитан может слышал про пана Подвысоцкего?

  - Какого Подвысоцкого ?

  - В Варшаве банк ответный ставит кто идет. Приходит Подвысоцкий, видит тысенц злотых, ставит: в[AACUTE]а-банк. Б[AACUTE]нкер муви: "пане Подвысоцки, ставишь злото, чи на гонор?" - На гонор, пане, муви Подвысоцки. - "Тем лепей, пане". Б[AACUTE]нкер мечет талью, Подвысоцкий берет тысенц злотых. - "Почекай, пане", муви б[AACUTE]нкер, вынул ящик и дает миллион: "бери, пане, ото есть твой рахунек" (вот твой счет)! Банк был миллионным. - Я не знал того, - муви Подвысоцкий. - "Пане Подвысоцки, - муви б[AACUTE]нкер, - ты ставилэсь на гонор, и мы на гонор". Подвысоцкий взял миллион.

  - Это не правда, - сказал Калганов.

  - Пане Калганов, в шляхетной компании так мувиць не пржистои (в порядочном обществе так не говорят).

  - Так и отдаст тебе польский игрок миллион! - воскликнул Митя, но тотчас спохватился: - Прости, пане, виновен, вновь виновен, отдаст, отдаст миллион, на гонор, на польску честь! Видишь, как я говорю по-польски, ха-ха! Вот ставлю десять рублей, идет - валет.

  - А я рублик на дамочку, на червонную, на хорошенькую. на паненочку, хи-хи! - прохихикал Максимов, выдвинув свою даму, и как бы желая скрыть от всех, придвинулся вплоть к столу и наскоро перекрестился под столом. Митя выиграл. Выиграл и рублик.

  - Угол! - крикнул Митя.

  - А я опять рублик, я семпелечком, я маленьким, маленьким семпелечком, - блаженно бормотал Максимов в страшной радости, что выиграл рублик.

  - Бита! - крикнул Митя. - Семерку на пе.

  Убили и на пе.

  - Перестаньте, - сказал вдруг Калганов.

  - На пе, на пе, - удваивал ставки Митя, и что ни ставил на пе - все убивалось. А рублики выигрывали.

  - На пе, - рявкнул в ярости Митя.

  - Двесьце проиграл, пане. Еще ставишь двесьце? - осведомился пан на диване.

  - Как, двести уж проиграл? Так еще двести! Все двести на пе! - И выхватив из кармана деньги, Митя бросил было двести рублей на даму, как вдруг Калганов накрыл ее рукой:

  - Довольно! - крикнул он своим звонким голосом.

  - Что вы это? - уставился на него Митя.

  - Довольно, не хочу! Не будете больше играть.

  - Почему?

  - А потому. Плюньте и уйдите, вот почему. Не дам больше играть!

  Митя глядел на него в изумлении.

  - Брось, Митя, он может правду говорит; и без того много проиграл, - со странною ноткой в голосе произнесла и Грушенька. Оба пана вдруг поднялись с места со страшно обиженным видом.

  - Жартуешь (шутишь), пане? - проговорил маленький пан, строго осматривая Калганова.

  - Як сен поважашь то робиць, пане! (Как вы смеете это делать!) - рявкнул на Калганова и пан Врублевский.

  - Не сметь, не сметь кричать ! - крикнула Грушенька. - Ах петухи индейские!

  Митя смотрел на них на всех поочередно; но что-то вдруг поразило его в лице Грушеньки и в тот же миг что-то совсем новое промелькнуло и в уме его, - странная новая мысль!

  - Пани Агриппина! - начал было маленький пан, весь красный от задора, как вдруг Митя, подойдя к нему, хлопнул его по плечу.

  - Ясновельможный, на два слова.

  - Чего хцешь, пане? (Что угодно?)

  - В ту комнату, в тот покой, два словечка скажу тебе хороших, самых лучших, останешься доволен.

  Маленький пан удивился и опасливо поглядел на Митю. Тотчас же однако согласился, но с непременным условием, чтобы шел с ним и пан Врублевский.

  - Телохранитель-то? Пусть и он, и его надо! Его даже непременно! - воскликнул Митя. - Марш, панове!

  - Куда это вы? - тревожно спросила Грушенька.

  - В один миг вернемся, - ответил Митя. Какая-то смелость, какая-то неожиданная бодрость засверкала в лице его; совсем не с тем лицом вошел он час назад в эту комнату. Он провел панов в комнатку направо, не в ту, в большую, в которой собирался хор девок и накрывался стол, а в спальную, в которой помещались сундуки, укладки и две большие кровати с ситцевыми подушками горой на каждой. Тут на маленьком тесовом столике в самом углу горела свечка. Пан и Митя расположились у этого столика друг против друга, а огромный пан Врублевский сбоку их, заложив руки за спину. Паны смотрели строго, но с видимым любопытством.

  - Чем моген служиць пану? - пролепетал маленький пан.

  - А вот чем, пане, я много говорить не буду: вот тебе деньги, - он вытащил свои кредитки: - хочешь три тысячи, бери и уезжай куда знаешь.

  Пан смотрел пытливо, во все глаза, так и впился взглядом в лицо Мити.

  - Тржи тысенцы, пане? - Он переглянулся с Врублевским.

  - Тржи, панове, тржи! Слушай, пане, вижу, что ты человек разумный. Бери три тысячи и убирайся ко всем чертям, да и Врублевского с собой захвати - слышишь это? Но сейчас же, сию же минуту, и это навеки, понимаешь, пане, навеки вот в эту самую дверь и выйдешь. У тебя что там: пальто, шуба? Я тебе вынесу. Сию же секунду тройку тебе заложат и - до видзенья, пане! А?

  Митя уверенно ждал ответа. Он не сомневался. Нечто чрезвычайно решительное мелькнуло в лице пана.

  - А рубли, пане?

  - Рубли-то, вот как, пане: пятьсот рублей сию минуту тебе на извозчика и в задаток, а две тысячи пятьсот завтра в городе - честью клянусь, будут, достану из-под земли! - крикнул Митя.

  Поляки переглянулись опять. Лицо пана стало изменяться к худшему.

  - Семьсот, семьсот, а не пятьсот, сейчас, сию минуту в руки! - надбавил Митя, почувствовав нечто нехорошее. - Чего ты, пан? Не веришь? Не все же три тысячи дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься к ней завтра же... Да теперь и нет у меня всех трех тысяч, у меня в городе дома лежат, - лепетал Митя, труся и падая духом с каждым своим словом, - ей богу лежат, спрятаны...

  В один миг чувство необыкновенного собственного достоинства засияло в лице маленького пана:

  - Чи не потшебуешь еще чего? - спросил он иронически. - Пфе! А пфе! (стыд, срам!) - И он плюнул. Плюнул и пан Врублевский.

  - Это ты оттого плюешься, пане, - проговорил Митя как отчаянный, поняв, что все кончилось, - оттого что от Грушеньки думаешь больше тяпнуть. Каплуны вы оба, вот что!

  - Естем до живого доткнентным! (Я оскорблен до последней степени) - раскраснелся вдруг маленький пан как рак и живо, в страшном негодовании, как бы не желая больше ничего слушать, вышел из комнаты. За ним, раскачиваясь, последовал и Врублевский, а за ними уж и Митя, сконфуженный и опешенный. Он боялся Грушеньки, он предчувствовал, что пан сейчас раскричится. Так и случилось. Пан вошел в залу и театрально встал пред Грушенькой.

  - Пани Агриппина, естем до живего доткнентным! - воскликнул было он, но Грушенька как бы вдруг потеряла всякое терпение, точно тронули ее по самому больному месту.

  - По-русски, говори по-русски, чтобы ни одного слова польского не было! - закричала она на него. - Говорил же прежде по-русски, неужели забыл в пять лет! - Она вся покраснела от гнева.

  - Пани Агриппина...

  - Я Аграфена, я Грушенька, говори по-русски или слушать не хочу! - Пан запыхтел от гонора и, ломая русскую речь, быстро и напыщенно произнес:

  - Пани Аграфена, я пшиехал забыть старое и простить его, забыть, что было допрежь сегодня...

  - Как простить? Это меня-то ты приехал простить? - перебила Грушенька и вскочила с места.

  - Так есть, пани (точно так, пани), я не малодушны, я великодушны. Но я былем здзивены (был удивлен), когда видел твоих любовников. Пан Митя в том покое давал мне тржи тысенцы, чтоб я отбыл. Я плюнул пану в физию.

  - Как? Он тебе деньги за меня давал? - истерически вскричала Грушенька. - Правда, Митя? Да как ты смел! Разве я продажная?

  - Пане, пане, - возопил Митя, - она чиста и сияет, и никогда я не был ее любовником! Это ты соврал...

  - Как смеешь ты меня пред ним защищать. - вопила Грушенька, - не из добродетели я чиста была и не потому что Кузьмы боялась, а чтобы пред ним гордой быть и чтобы право иметь ему подлеца сказать, когда встречу. Да неужто ж он с тебя денег не взял?

  - Да брал же, брал! - воскликнул Митя, - да только все три тысячи разом захотел, а я всего семьсот задатку давал.

  - Ну и понятно: прослышал, что у меня деньги есть, а потому и приехал венчаться!

  - Пани Агриппина, - закричал пан, - я рыцарь, я шляхтич, а не лайдак! Я пшибыл взять тебя в супругу, а вижу нову пани, не ту, что прежде, а упарту и без встыду (своенравную и бесстыдную).

  - А и убирайся откуда приехал! Велю тебя сейчас прогнать и прогонят! - крикнула в исступлении Грушенька. - Дура, дура была я, что пять лет себя мучила! Да и не за него себя мучила вовсе, я со злобы себя мучила! Да и не он это вовсе! Разве он был такой? Это отец его какой-то! Это где ты парик-то себе заказал? Тот был сокол, а это селезень. Тот смеялся и мне песни пел... А я-то, я-то пять лет слезами заливалась, проклятая я дура, низкая я, бесстыжая!

  Она упала на свое кресло и закрыла лицо ладонями. В эту минуту вдруг раздался в соседней комнате слева хор собравшихся наконец Мокринских девок, - залихватская плясовая песня.

  - То есть содом! - взревел вдруг пан Врублевский. - Хозяин, прогони бесстыжих!

  Хозяин, который давно уже с любопытством заглядывал в дверь, слыша крик и чуя, что гости перессорились, тотчас явился в комнату.

  - Ты чего кричишь, глотку рвешь? - обратился он к Врублевскому с какою-то непонятною даже невежливостью.

  - Скотина! - заорал было пан Врублевский.

  - Скотина? А ты в какие карты сейчас играл? Я подал тебе колоду, а ты мои спрятал! Ты в поддельные карты играл! Я тебя за поддельные карты в Сибирь могу упрятать, знаешь ты это, потому оно все одно что бумажки поддельные... - И, подойдя к дивану, он засунул пальцы между спинкой и подушкой дивана и вытащил оттуда нераспечатанную колоду карт.

  - Вот она моя колода, не распечатана! - Он поднял ее и показал всем кругом: - я ведь видел оттелева, как он мою колоду сунул в щель, а своей подменил, - шильник ты этакой, а не пан!

  - А я видел, как тот пан два раза передернул, - крикнул Калганов.

  - Ах как стыдно, ах как стыдно! - воскликнула Грушенька, сплеснув руками, и воистину покраснела от стыда. - Господи, экой, экой стал человек!

  - И я это думал. - крикнул Митя. Но не успел он это выговорить, как пан Врублевский, сконфуженный и взбешенный, обратясь ко Грушеньке и грозя ей кулаком, закричал:

  - Публична шельма! - Но не успел он и воскликнуть, как Митя бросился на него, обхватил его обеими руками, поднял на воздух и в один миг вынес его из залы в комнату направо, в которую сейчас только водил их обоих.

  - Я его там на пол положил! - возвестил он, тотчас же возвратившись и задыхаясь от волнения, - дерется каналья, небось не придет оттуда!.. - Он запер одну половинку двери и, держа настежь другую, воскликнул к маленькому пану:

  - Ясневельможный, не угодно ли туда же? Пшепрашам!

  - Батюшка, Митрий Федорович, - возгласил Трифон Борисыч, - да отбери ты у них деньги-то, то, что им проиграл! Ведь все равно что воровством с тебя взяли.

  - Я свои пятьдесят рублей не хочу отбирать, - отозвался вдруг Калганов.

  - И я свои двести, и я не хочу! - воскликнул Митя, - ни за что не отберу, пусть ему в утешенье останутся.

  - Славно, Митя! Молодец, Митя! - крикнула Грушенька, и страшно злобная нотка прозвенела в ее восклицании. Маленький пан, багровый от ярости, но нисколько не потерявший своей сановитости, направился было к двери, но остановился и вдруг проговорил, обращаясь ко Грушеньке:

  - Пани, ежели хцешь исьць за мною, идзьмы, если не - бывай здрова! (Пани, если хочешь идти за мной - пойдем, а если нет - то прощай!)

  И важно, пыхтя от негодования и амбиции, прошел в дверь. Человек был с характером: он еще после всего происшедшего не терял надежды, что пани пойдет за ним, - до того ценил себя. Митя прихлопнул за ним дверь.

  - Заприте их на ключ, - сказал Калганов. Но замок щелкнул с их стороны, они заперлись сами.

  - Славно! - злобно и беспощадно крикнула опять Грушенька, - Славно! Туда и дорога!

  VIII. БРЕД.

  Началась почти оргия, пир на весь мир. Грушенька закричала первая, чтоб ей дали вина: "Пить хочу, совсем пьяная хочу напиться, чтобы как прежде, помнишь, Митя, помнишь, как мы здесь тогда спознавались!" Сам же Митя был как в бреду и предчувствовал "свое счастье". Грушенька его впрочем от себя беспрерывно отгоняла: "Ступай, веселись, скажи им, чтобы плясали, чтобы все веселились, "ходи изба, ходи печь", как тогда, как тогда!" - продолжала она восклицать. Была она ужасно возбуждена. И Митя бросался распоряжаться. Хор собрался в соседней комнате. Та же комната, в которой до сих пор сидели, была к тому же и тесна, разгорожена надвое ситцевою занавеской, за которою опять-таки помещалась огромная кровать с пухлою периной и с такими же ситцевыми подушками горкой. Да и во всех четырех "чистых" комнатах этого дома везде были кровати. Грушенька расположилась в самых дверях, Митя ей принес сюда кресло: так же точно сидела она и "тогда", в день их первого здесь кутежа, и смотрела отсюда на хор и на пляску. Девки собрались все тогдашние же; жидки со скрипками и цитрами тоже прибыли, а наконец-то прибыл и столь ожидаемый воз на тройке с винами и припасами. Митя суетился. В комнату входили глядеть и посторонние, мужики и бабы, уже спавшие, но пробудившиеся и почуявшие небывалое угощение, как и месяц назад. Митя здоровался и обнимался со знакомыми, припоминал лица, откупоривал бутылки и наливал всем кому попало. На шампанское зарились очень только девки, мужикам же нравился больше ром и коньяк и особенно горячий пунш. Митя распорядился, чтобы был сварен шоколад на всех девок и чтобы не переводились всю ночь и кипели три самовара для чаю и пунша на всякого приходящего: кто хочет, пусть и угощается. Одним словом, началось нечто беспорядочное и нелепое, но Митя был как бы в своем родном элементе, и чем нелепее все становилось, тем больше он оживлялся духом. Попроси у него какой-нибудь мужик в те минуты денег, он тотчас же вытащил бы всю свою пачку и стал бы раздавать направо и налево без счету. Вот почему, вероятно, чтоб уберечь Митю, сновал кругом его почти безотлучно хозяин, Трифон Борисыч, совсем уж кажется раздумавший ложиться спать в эту ночь, пивший однако мало (всего только выкушал один стаканчик пунша) и зорко наблюдавший по-своему за интересами Мити. В нужные минуты он ласково и подобострастно останавливал его и уговаривал, не давал ему оделять как "тогда" мужиков "цыгарками и ренским вином" и, боже сохрани, деньгами, и очень негодовал на то, что девки пьют ликер и едят конфеты: "Вшивость лишь одна, Митрий Федорович, - говорил он; - я их коленком всякую напинаю, да еще за честь почитать прикажу, - вот они какие!" Митя еще раз вспомянул про Андрея и велел послать ему пуншу: - "Я его давеча обидел", - повторял он ослабевшим и умиленным голосом. Калганов не хотел было пить, и хор девок ему сначала не понравился очень, но, выпив еще бокала два шампанского, страшно развеселился, шагал по комнатам, смеялся и все и всех хвалил, и песни, и музыку. Максимов, блаженный и пьяненький, не покидал его. Грушенька, тоже начинавшая хмелеть, указывала на Калганова Мите: "Какой он миленький, какой чудесный мальчик!" И Митя с восторгом бежал целоваться с Калгановым и Максимовым. О, он многое предчувствовал: ничего еще она ему не сказала такого и даже видимо нарочно задерживала сказать, изредка только поглядывая на него ласковым, но горячим глазком. Наконец она вдруг схватила его крепко за руку и с силой притянула к себе. Сама она сидела тогда в креслах у дверей.

  - Как это ты давеча вошел-то, а? Как ты вошел-то!.. я так испугалась. Как же ты меня ему уступить-то хотел, а? Неужто хотел?

  - Счастья твоего губить не хотел! - в блаженстве лепетал ей Митя. Но ей и не надо было его ответа:

  - Ну, ступай... веселись, - отгоняла она его опять, - да не плачь, опять позову.

  И он убегал, а она принималась опять слушать песни и глядеть на пляску, следя за ним взглядом, где бы он ни был, но через четверть часа опять подзывала его, и он опять прибегал.

  - Ну, садись теперь подле, рассказывай, как ты вчера обо мне услышал, что я сюда поехала; от кого от первого узнал?

  И Митя начинал все рассказывать, бессвязно, беспорядочно, горячо, но странно однако же рассказывал, часто вдруг хмурил брови и обрывался.

  - Чего ты хмуришься-то? - спрашивала она.

  - Ничего... одного больного там оставил. Кабы выздоровел, кабы знал, что выздоровеет, десять бы лет сейчас моих отдал!

  - Ну, бог с ним, коли больной. Так неужто ты хотел завтра застрелить себя, экой глупый, да из за чего? Я вот этаких как ты безрассудных люблю, - лепетал