Достоевский Федор Михайлович - Бесы

жизнью заплатили, вот что я хотела спросить. Или вы совсем теперь понимать перестали? - вспыхнула Лиза. - Чего вы так вдруг вскочили? Зачем на меня глядите с таким видом? Вы меня пугаете. Чего вы все боитесь? Я уж давно заметила, что вы боитесь, именно теперь, именно сейчас... Господи, как вы бледнеете!

   - Если ты что-нибудь знаешь, Лиза, то клянусь, я не знаю... и вовсе не о том сейчас говорил, говоря, что жизнью заплатил. ..

   - Я вас совсем не понимаю, - проговорила она, боязливо запинаясь.

   Наконец медленная, задумчивая усмешка показалась на его губах. Он тихо сел, положил локти на колени и закрыл руками лицо.

   - Дурной сон и бред... Мы говорили о двух разных вещах.

   - Я совсем не знаю, о чем вы говорили... Неужели вчера вы не знали, что я сегодня от вас уйду, знали или нет? Не лгите, знали или нет?

   - Знал... - тихо вымолвил он.

   - Ну так чего же вам: знали и оставили "мгновение" за собой. Какие же тут счеты?

   - Скажи мне всю правду, - вскричал он с глубоким страданием: - когда вчера ты отворила мою дверь, знала ты сама, что отворяешь ее на один только час?

   Она ненавистно на него поглядела:

   - Правда, что самый серьезный человек может задавать самые удивительные вопросы. И чего вы так беспокоитесь? Неужто из самолюбия, что вас женщина первая бросила, а не вы ее? Знаете, Николай Всеволодович, я, пока у вас, убедилась между прочим, что вы ужасно ко мне великодушны, а я вот этого-то и не могу у вас выносить.

   Он встал с места и прошел несколько шагов по комнате.

   - Хорошо, пусть так должно кончиться... Но как могло это все случиться?

   - Вот забота! И главное, что вы это сами знаете как по пальцам и понимаете лучше всех на свете и сами рассчитывали. Я барышня, мое сердце в опере воспитывалось, вот с чего и началось, вся разгадка.

   - Нет.

   - Тут нет ничего, что может растерзать ваше самолюбие, и все совершенная правда. Началось с красивого мгновения, которого я не вынесла. Третьего дня, когда я вас всенародно "обидела", а вы мне ответили таким рыцарем, я приехала домой и тотчас догадалась, что вы потому от меня бегали, что женаты, а вовсе не из презрения ко мне, чего я в качестве светской барышни всего более опасалась. Я поняла, что меня же вы, безрассудную, берегли убегая. Видите, как я ценю ваше великодушие. Тут подскочил Петр Степанович и тотчас же мне все объяснил. Он мне открыл, что вас колеблет великая мысль, пред которою мы оба с ним совершенно ничто, но что я все-таки у вас поперек дороги. Он и себя тут причел; он непременно хотел втроем и говорил префантастические вещи, про ладью и про кленовые весла из какой-то русской песни. Я его похвалила, сказала ему, что он поэт, и он принял за самую неразменную монету. А так как я и без того давно знала, что меня всего на один миг только хватит, то взяла и решилась. Ну вот и все, и довольно, и пожалуста больше без объяснений. Пожалуй еще поссоримся. Никого не бойтесь, я все на себя беру. Я дурная, капризная, я оперною ладьей соблазнилась, я барышня... А знаете, я все-таки думала, что вы ужасно как меня любите. Не презирайте дуру и не смейтесь за эту слезинку, что сейчас упала. Я ужасно люблю плакать "себя жалеючи". Ну, довольно, довольно. Я ни на что не способна, и вы ни на что не способны; два щелчка с обеих сторон, тем и утешимся. По крайней мере самолюбие не страдает.

   - Сон и бред! - вскричал Николай Всеволодович, ломая руки и шагая по комнате: - Лиза, бедная, что ты сделала над собою?

   - Обожглась на свечке и больше ничего. Уж не плачете ли и вы? Будьте приличнее, будьте бесчувственнее...

   - Зачем, зачем ты пришла ко мне?

   - Но вы не понимаете, наконец, в какое комическое положение ставите сами себя пред светским мнением такими вопросами?

   - Зачем ты себя погубила, так уродливо и так глупо, и что теперь делать?

   - И это Ставрогин, "кровопийца Ставрогин", как называет вас здесь одна дама, которая в вас влюблена! Слушайте, я ведь вам уже сказала: я разочла мою жизнь на один только час и спокойна. Разочтите и вы так свою... впрочем вам не для чего; у вас так еще много будет разных "часов" и "мгновений".

   - Столько же, сколько у тебя; даю тебе великое слово мое, ни часу более, как у тебя!

   Он все ходил и не видал ее быстрого, пронзительного взгляда, вдруг как бы озарившегося надеждой. Но луч света погас в ту же минуту.

   - Если бы ты знала цену моей теперешней невозможной искренности, Лиза, если б я только мог открыть тебе...

   - Открыть? Вы хотите мне что-то открыть? Сохрани меня боже от ваших открытий! - прервала она почти с испугом. Он остановился и ждал с беспокойством.

   - Я вам должна признаться, у меня тогда, еще с самой Швейцарии, укрепилась мысль, что у вас что-то есть на душе ужасное, грязное и кровавое, и... и в то же время такое, что ставит вас в ужасно смешном виде. Берегитесь мне открывать, если правда: я вас засмею. Я буду хохотать над вами всю вашу жизнь... Ай, вы опять бледнеете? Не буду, не буду, я сейчас уйду, - вскочила она со стула с брезгливым и презрительным движением.

   - Мучь меня, казни меня, срывай на мне злобу, - вскричал он в отчаянии. - Ты имеешь полное право! Я знал, что я не люблю тебя и погубил тебя. Да, "я оставил мгновение за собой"; я имел надежду... давно уже... последнюю... Я не мог устоять против света, озарившего мое сердце, когда ты вчера вошла ко мне, сама, одна, первая. Я вдруг поверил... Я, может быть, верую еще и теперь.

   - За такую благородную откровенность отплачу вам тем же: не хочу я быть вашею сердобольною сестрой. Пусть я, может быть, и в самом деле в сиделки пойду, если не сумею умереть кстати сегодня же; но хоть пойду, да не к вам, хотя и вы, конечно, всякого безногого и безрукого стоите. Мне всегда казалось, что вы заведете меня в какое-нибудь место, где живет огромный злой паук в человеческий рост, и мы там всю жизнь будем на него глядеть и его бояться. В том и пройдет наша взаимная любовь. Обратитесь к Дашеньке; та с вами поедет куда хотите.

   - А вы ее и тут не могли не вспомнить?

   - Бедная собачка! Кланяйтесь ей. Знает она, что вы еще в Швейцарии ее себе под старость определили? Какая заботливость! Какая предусмотрительность! Ай, кто это?

   В глубине залы чуть-чуть отворилась дверь; чья-то голова просунулась и торопливо спряталась.

   - Это ты, Алексей Егорыч? - спросил Ставрогин.

   - Нет, это всего только я, - высунулся опять до половины Петр Степанович. - Здравствуйте, Лизавета Николаевна; во всяком случае с добрым утром. Так и знал, что найду вас обоих в этой зале. Я совершенно на одно мгновение, Николай Всеволодович, - во что бы то ни стало спешил на пару слов... необходимейших... всего только парочку!

   Ставрогин пошел, но с трех шагов воротился к Лизе.

   - Если сейчас что-нибудь услышишь, Лиза, то знай: я виновен.

   Она вздрогнула и пугливо посмотрела на него; но он поспешно вышел.

  

  

   Комната, из которой выглянул Петр Степанович, была большая овальная прихожая. Тут до него сидел Алексей Егорыч, но он его выслал. Николай Всеволодович притворил за собою дверь в залу и остановился в ожидании. Петр Степанович быстро и пытливо оглядел его.

   - Ну?

   - То-есть если вы уже знаете, - заторопился Петр Степанович, казалось, желая вскочить глазами в душу, - то, разумеется, никто из нас ни в чем не виноват, и прежде всех вы, потому что это такое стечение... совпадение случаев... одним словом, юридически до вас не может коснуться, и я летел предуведомить.

   - Сгорели? Зарезаны?

   - Зарезаны, но не сгорели, это-то и скверно, но я вам даю честное слово, что я и тут не виновен, как бы вы ни подозревали меня, - потому что может быть подозреваете, а? Хотите всю правду: видите, у меня действительно мелькала мысль, - сами же вы ее мне подсказали, не серьезно, а дразня меня (потому что не стали же бы вы серьезно подсказывать), - но я не решался, и не решился бы ни за что, ни за сто рублей, - да тут и выгод-то никаких, то-есть для меня, для меня... (Он ужасно спешил и говорил как трещотка.) Но вот какое совпадение обстоятельств: я из своих (слышите, из своих, ваших не было ни рубля, и главное, вы это сами знаете) дал этому пьяному дурачине Лебядкину двести тридцать рублей, третьего дня, еще с вечера, - слышите, третьего дня, а не вчера после Чтения, заметьте это: это весьма важное совпадение, потому что я ведь ничего не знал тогда наверно, поедет или нет к вам Лизавета Николаевна; дал же собственные деньги единственно потому, что вы третьего дня отличились, вздумали всем объявить вашу тайну. Ну там я не вхожу... ваше дело... рыцарь... но признаюсь, удивился, как дубиной по лбу. Но так как мне эти трагедии наскучили вельми, - и заметьте, я говорю серьезно, хоть и употребляю славянские выражения, - так как все это вредит наконец моим планам, то я и дал себе слово спровадить Лебядкиных во что бы ни стало и без вашего ведома в Петербург, тем более, что и сам он туда порывался. Одна ошибка: дал деньги от вашего имени; ошибка или нет? Может и не ошибка, а? Слушайте же теперь, слушайте, как это все обернулось... - В горячке речи он приблизился к Ставрогину вплоть и стал было хватать его за лацкан сюртука (ей богу может быть нарочно). Ставрогин сильным движением ударил его по руке.

   - Ну чего ж вы... полноте... этак руку сломаете... тут главное в том, как это обернулось, - затрещал он вновь, ни мало даже не удивившись удару. - Я с вечера выдаю деньги, с тем, чтоб он и сестрица завтра чем свет отправлялись; поручаю это дельце подлецу Липутину, чтобы сам посадил и отправил. Но мерзавцу Липутину понадобилось сошкольничать с публикой - может быть, слышали? На Чтении? Слушайте же, слушайте: оба пьют, сочиняют стихи, из которых половина Липутинских; тот его одевает во фрак, меня между тем уверяет, что уже отправил с утра, а его бережет где-то в задней каморке, чтобы выпихнуть на эстраду. Но тот быстро и неожиданно напивается. Затем известный скандал, затем его доставляют домой полумертвого, а Липутин у него вынимает тихонько двести рублей, оставляя мелочь. Но к несчастию оказывается, что тот уже утром эти двести рублей тоже из кармана вынимал, хвастался и показывал где не следует. А так как Федька того и ждал, а у Кириллова кое-что слышал (помните, ваш намек?), то и решился воспользоваться. Вот и вся правда. Я рад по крайней мере, что Федька денег не нашел, а ведь на тысячу подлец рассчитывал! Торопился и пожара, кажется, сам испугался... Верите, мне этот пожар как поленом по голове. Нет, это чорт знает что такое! Это такое самовластие... Вот видите, я пред вами, столького от вас ожидая, ничего не потаю: ну да, у меня уже давно эта идейка об огне созревала, так как она столь народна и популярна; но ведь я берег ее на критический час, на то драгоценное мгновение, когда мы все встанем и... А они вдруг вздумали своевластно и без приказу теперь, в такое мгновение, когда именно надо бы притаиться, да в кулак дышать! Нет, это такое самовластие!.. одним словом, я еще ничего не знаю, тут говорят про двух Шпигулинских... но если тут есть и наши, если хоть один из них тут погрел свои руки - горе тому! Вот видите, что значит хоть капельку распустить! Нет, эта демократическая сволочь с своими пятерками - плохая опора; тут нужна одна великолепная, кумирная, деспотическая воля, опирающаяся на нечто не случайное и вне стоящее... Тогда и пятерки подожмут хвосты повиновения и с подобострастием пригодятся при случае. Но во всяком случае хоть там теперь и кричат во все трубы, что Ставрогину надо было жену сжечь, для того и город сгорел, но...

   - А уж кричат во все трубы?

   - То-есть еще вовсе нет и, признаюсь, я ровно ничего не слыхал, но ведь с народом что поделаешь, особенно с погорелыми: Vox populi, vox dei. Долго ли глупейший слух по ветру пустить?.. Но ведь в сущности вам ровно нечего опасаться. Юридически вы совершенно правы, по совести тоже, - ведь вы не хотели же? Не хотели? Улик никаких, одно совпадение... Разве вот Федька припомнит ваши тогдашние неосторожные слова у Кириллова (и зачем вы их тогда сказали?), но ведь это вовсе ничего не доказывает, а Федьку мы сократим. Я сегодня же его сокращаю...

   - А трупы совсем не сгорели?

   - Ни мало; эта каналья ничего не сумела устроить как следует. Но я рад по крайней мере, что вы так спокойны... потому что хоть вы и ничем тут не виноваты, ни даже мыслью, но ведь все-таки. И при том согласитесь, что все это отлично обертывает ваши дела: вы вдруг свободный вдовец и можете сию минуту жениться на прекрасной девице с огромными деньгами, которая вдобавок уже в ваших руках. Вот что может сделать простое, грубое совпадение обстоятельств - а?

   - Вы угрожаете мне, глупая голова?

   - Ну полноте, полноте, уж сейчас и глупая голова, и что за тон? Чем бы радоваться, а вы... Я нарочно летел, чтобы скорей предуведомить... Да и чем мне вам угрожать? Очень мне вас надо из-за угроз-то! Мне надо вашу добрую волю, а не из страху. Вы свет и солнце... Это я вас изо всей силы боюсь, а не вы меня! Я ведь не Маврикий Николаевич... И представьте, я лечу сюда на беговых дрожках, а Маврикий Николаевич здесь у садовой вашей решетки, на заднем углу сада... в шинели, весь промок, должно быть, всю ночь сидел! Чудеса! до чего могут люди с ума сходить!

   - Маврикий Николаевич? Правда?

   - Правда, правда. Сидит у садовой решетки. Отсюда, - отсюда в шагах трехстах, я думаю. Я поскорее мимо него, но он меня видел. Вы не знали? В таком случае очень рад, что не забыл передать. Вот этакой-то всего опаснее на случай, если с ним револьвер, и наконец ночь, слякоть, естественная раздражительность, - потому что ведь каковы же его обстоятельства-то, ха-ха! Как вы думаете, зачем он сидит?.

   - Лизавету Николаевну, разумеется, ждет.

   - Во-от! Да с чего она к нему выйдет? И... в такой дождь... вот дурак-то!

   - Она сейчас к нему выйдет.

   - Эге! Вот известие! Стало быть... Но послушайте, ведь теперь совершенно изменились ее дела: к чему теперь ей Маврикий? Ведь вы свободный вдовец и можете завтра же на ней жениться? Она еще не знает, - предоставьте мне, и я вам тотчас же все обделаю. Где она, надо и ее обрадовать,

   - Обрадовать?

   - Еще бы, идем.

   - А вы думаете, она про эти трупы не догадается? - как-то особенно прищурился Ставрогин.

   - Конечно не догадается, - решительным дурачком подхватил Петр Степанович, - потому что ведь юридически... Эх вы! Да хоть бы и догадалась! У женщин все это так отлично стушевывается, вы еще не знаете женщин! Кроме того, что ей теперь вся выгода за вас выйти, потому что ведь все-таки она себя оскандалила, кроме того я ей про "ладью" наговорил: и именно увидел, что "ладьей"-то на нее и подействуешь, стало быть, вот какого она калибра девица. Не беспокойтесь, она так через эти трупики перешагнет, что лю-ли, - тем более, что вы совершенно, совершено невинны, не правда ли? Она только прибережет эти трупики, чтобы вас потом уколоть, этак на второй годик супружества. Всякая женщина, идя к венцу, в этом роде чем-нибудь запасается из мужнина старого, но ведь тогда... что через год-то будет? Ха-ха-ха!

   - Если вы на беговых дрожках, то довезите ее сейчас до Маврикия Николаевича. Она сейчас сказала, что терпеть меня не может и от меня уйдет, и конечно не возьмет от меня экипажа.

   - Во-от! Да неужто вправду уезжает? Отчего бы это могло произойти? - глуповато посмотрел Петр Степанович.

   - Догадалась как-нибудь, в эту ночь, что я вовсе ее не люблю... о чем конечно всегда знала.

   - Да разве вы ее не любите? - подхватил Петр Степанович с видом беспредельного удивления. - А коли так, зачем же вы ее вчера, как вошла, у себя оставили и как благородный человек не уведомили прямо, что не любите? Это ужасно подло с вашей стороны; да и в каком же подлом виде вы меня пред нею поставили?

   Ставрогин вдруг рассмеялся.

   - Я на обезьяну мою смеюсь, - пояснил он тотчас же.

   - А! догадались, что я распаясничался, - ужасно весело рассмеялся и Петр Степанович; - я чтобы вас рассмешить! Представьте, я ведь тотчас же, как вы вышли ко мне, по лицу догадался, что у вас "несчастье". Даже может быть полная неудача, а? Ну, бьюсь же об заклад, - вскричал он, почти захлебываясь от восторга, - что вы всю ночь просидели в зале рядышком на стульях и о каком-нибудь высочайшем благородстве проспорили все драгоценное время... Ну простите, простите; мне что: я ведь еще вчера знал наверно, что у вас глупостью кончится. Я вам привез ее единственно, чтобы вас позабавить и чтобы доказать, что со мною вам скучно не будет; триста раз пригожусь в этом роде; я вообще люблю быть приятен людям. Если же теперь она вам не нужна, на что я и рассчитывал, с тем и ехал, то...

   - Так это вы для одной моей забавы ее привезли?

   - А то зачем же?

   - А не затем, чтобы заставить меня жену убить?

   - Во-от, да разве вы убили? Что за трагический человек!

   - Все равно, вы убили.

   - Да разве я убил? Говорю же вам, я тут ни при капле. Однако вы начинаете меня беспокоить...

   - Продолжайте, вы сказали: "Если теперь она вам не нужна, то..."

   - То предоставьте мне, разумеется! Я отлично ее выдам за Маврикия Николаевича, которого между прочим вовсе не я у саду посадил, не возьмите еще этого в голову. Я ведь его боюсь теперь. Вот вы говорите: на беговых дрожках, а я так-таки мимо пролепетнул... право, если с ним револьвер?.. Хорошо, что я свой захватил. Вот он (он вынул из кармана револьвер, показал и тотчас же опять спрятал) - захватил за дальностью пути... Впрочем я вам это мигом слажу: у ней именно теперь сердчишко по Маврикию ноет... должно, по крайней мере, ныть... и знаете - ей богу мне ее даже несколько жалко! Сведу с Маврикием, и она тотчас про вас начнет вспоминать, - ему вас хвалить, а его в глаза бранить, - сердце женщины! Ну вот вы опять смеетесь? Я ужасно рад, что вы так развеселились. Ну что ж, идем. Я прямо с Маврикия и начну, а про тех... про убитых... знаете, не промолчать ли теперь? Все равно потом узнает.

   - Об чем узнает? Кто убит? Что вы сказали про Маврикия Николаевича? - отворила вдруг дверь Лиза.

   - А! вы подслушивали?

   - Что вы сказали сейчас про Маврикия Николаевича? Он убит!

   - А! стало быть, вы не расслышали! Успокойтесь, Маврикий Николаевич жив и здоров, в чем можете мигом удостовериться, потому что он здесь у дороги, у садовой решетки... и, кажется, всю ночь просидел; промок, в шинели... Я ехал, он меня видел.

   - Это неправда. Вы сказали "убит"... Кто убит? - настаивала она с мучительною недоверчивостью.

   - Убита только моя жена, ее брат Лебядкин и их служанка, - твердо заявил Ставрогин.

   Лиза вздрогнула и ужасно побледнела.

   - Зверский, странный случай, Лизавета Николаевна, глупейший случай грабежа, - тотчас затрещал Петр Степанович, - одного грабежа, пользуясь пожаром; дело разбойника Федьки Каторжного и дурака Лебядкина, который всем показывал свои деньги... я с тем и летел... как камнем по лбу. Ставрогин едва устоял, когда я сообщил. Мы здесь советовались: сообщить вам сейчас или нет?

   - Николай Всеволодович, правду он говорит? - едва вымолвила Лиза.

   - Нет, не правду.

   - Как неправду! - вздрогнул Петр Степанович, - это еще что!

   - Господи, я с ума сойду! - вскричала Лиза.

   - Да поймите же по крайней мере, что он сумасшедший теперь человек! - кричал изо всей силы Петр Степанович, - ведь все-таки жена его убита. Видите, как он бледен... Ведь он с вами же всю ночь пробыл, ни на минуту не отходил, как же его подозревать?

   - Николай Всеволодович, скажите как пред богом, виноваты вы или нет, а я, клянусь, вашему слову поверю, как божьему и на край света за вами пойду, о, пойду! Пойду как собачка...

   - Из-за чего же вы терзаете ее, фантастическая вы голова! - остервенился Петр Степанович. - Лизавета Николаевна, ей-ей, столките меня в ступе, он невинен, напротив, сам убит и бредит, вы видите. Ни в чем, ни в чем, даже мыслью неповинен!.. Все только дело разбойников, которых наверно через неделю разыщут и накажут плетьми... Тут Федька Каторжный и Шпигулинские, об этом весь город трещит, потому и я.

   - Так ли? Так ли? - вся трепеща ждала последнего себе приговора Лиза.

   - Я не убивал и был против, но я знал, что они будут убиты, и не остановил убийц. Ступайте от меня, Лиза, - вымолвил Ставрогин и пошел в залу.

   Лиза закрыла лицо руками и пошла из дому. Петр Степанович бросился было за нею, но тотчас воротился в залу.

   - Так вы так-то? Так вы так-то? Так вы ничего не боитесь? - накинулся он на Ставрогина в совершенном бешенстве, бормоча несвязно, почти слов не находя, с пеною у рта.

   Ставрогин стоял среди залы и не отвечал ни слова. Он захватил левою рукой слегка клок своих волос и потерянно улыбался. Петр Степанович сильно дернул его за рукав.

   - Пропали вы что ли? Так вы вот за что принялись? На всех донесете, а сами в монастырь уйдете или к чорту... Но ведь я вас все равно укокошу, хоть бы вы и не боялись меня!

   - А, это вы трещите? - разглядел его наконец Ставрогин. - Бегите, - очнулся он вдруг, - бегите за нею, велите карету, не покидайте ее... Бегите, бегите же! Проводите до дому, чтобы никто не знал, и чтоб она туда не ходила... на тела... на тела... в карету силой посадите... Алексей Егорыч! Алексей Егорыч!

   - Стойте, не кричите! Она уж теперь в объятиях у Маврикия... Не сядет Маврикий в вашу карету... Стойте же! Тут дороже кареты!

   Он выхватил опять револьвер; Ставрогин серьезно посмотрел на него.

   - А что ж, убейте, - проговорил он тихо, почти примирительно.

   - Фу, чорт, какую ложь натащит на себя человек! - так и затрясся Петр Степанович. - Ей богу бы убить! Подлинно она плюнуть на вас должна была!.. Какая вы "ладья", старая вы, дырявая, дровяная барка на слом!.. Ну, хоть из злобы, хоть ив злобы теперь вам очнуться! Э-эх! Ведь уж все бы вам равно, коли сами себе пулю в лоб просите?

   Ставрогин странно усмехнулся.

   - Если бы вы не такой шут, я бы, может, и сказал теперь: да... Если бы только хоть каплю умнее...

   - Я-то шут, но не хочу, чтобы вы, главная половина моя, были шутом! Понимаете вы меня?

   Ставрогин понимал, один только он может быть. Был же изумлен Шатов, когда Ставрогин сказал ему, что в Петре Степановиче есть энтузиазм.

   - Ступайте от меня теперь к чорту, а к завтраму я что-нибудь выдавлю из себя. Приходите завтра.

   - Да? Да?

   - Почем я знаю!.. К чорту, к чорту! И ушел вон из залы.

   - А пожалуй еще к лучшему, - пробормотал про себя Петр Степанович, пряча револьвер.

  

  

   Он бросился догонять Лизавету Николаевну. Та еще недалеко отошла, всего несколько шагов от дому. Ее задержал было Алексей Егорович, следовавший за нею и теперь, на шаг позади, во фраке, почтительно преклонившись и без шляпы. Он неотступно умолял ее дождаться экипажа; старик был испуган и почти плакал.

   - Ступай, барин чаю просит, некому подать, - оттолкнул его Петр Степанович и прямо взял под руку Лизавету Николаевну.

   Та не вырвала руки, но, кажется, была не при всем рассудке, еще не опомнилась.

   - Во-первых, вы не туда, - залепетал Петр Степанович, - нам надо сюда, а не мимо сада; а во-вторых, во всяком случае пешком невозможно, до вас три версты, а у вас и одежи нет. Если бы вы капельку подождали. Я ведь на беговых, лошадь тут на дворе, мигом подам, посажу и доставлю, так что никто не увидит.

   - Какой вы добрый... - ласково проговорила Лиза.

   - Помилуйте, в подобном случае всякий гуманный человек на моем месте также...

   Лиза поглядела на него и удивилась.

   - Ах, боже мой, а я думала, что тут все еще тот старик!

   - Послушайте, я ужасно рад, что вы это так принимаете, потому что все это предрассудок ужаснейший, и если уж на то пошло, то не лучше ли я этому старику сейчас велю обработать карету, всего десять минут, а мы воротимся и под крыльцом подождем, а?

   - Я прежде хочу... где эти убитые?

   - А, ну вот еще фантазия! Я так и боялся... Нет, мы уж эту дрянь лучше оставим в стороне; да и нечего вам смотреть.

   - Я знаю, где они, я этот дом знаю.

   - Ну, что ж что знаете! Помилуйте, дождь, туман (вот однако ж обязанность священную натащил!).. Слушайте, Лизавета Николаевна, одно из двух: или вы со мной на дрожках, тогда подождите и ни шагу вперед, потому что если еще шагов двадцать, то нас непременно заметит Маврикий Николаевич.

   - Маврикий Николаевич! Где? Где?

   - Ну, а если вы с ним хотите, то я пожалуй вас еще немного проведу и укажу его, где сидит, а сам уж слуга покорный; я к нему не хочу теперь подходить.

   - Он ждет меня, боже! - вдруг остановилась она, и краска разлилась по ее лицу.

   - Но помилуйте, если он человек без предрассудков! Знаете, Лизавета Николаевна, это все не мое дело; я совершенно тут в стороне, и вы это сами знаете; но я ведь вам все-таки желаю добра... Если не удалась наша "ладья", если оказалось, что это всего только старый, гнилой барказ, годный на слом...

   - Ах чудесно! - вскричала Лиза.

   - Чудесно, а у самой слезы текут. Тут нужно мужество. Надо ни в чем не уступать мужчине. В наш век, когда женщина... фу, чорт (едва не отплевался Петр Степанович)! А главное и жалеть не о чем: может, оно и отлично обернется. Маврикий Николаевич человек... одним словом, человек чувствительный, хотя и неразговорчивый, что впрочем тоже хорошо, конечно, при условии, если он без предрассудков...

   - Чудесно, чудесно! - истерически рассмеялась Лиза.

   - А, ну, чорт... Лизавета Николаевна, - опикировался вдруг Петр Степанович, - я ведь собственно тут для вас же... мне ведь что... Я вам услужил вчера, когда вы сами того захотели, а сегодня... Ну, вот отсюда видно Маврикия Николаевича, вон он сидит, нас не видит. Знаете, Лизавета Николаевна, читали вы Полиньку Сакс?

   - Что такое?

   - Есть такая повесть, Полинька Сакс. Я еще студентом читал... Там какой-то чиновник, Сакс, с большим состоянием, арестовал на даче жену за неверность... А, ну, чорт, наплевать! Вот увидите, что Маврикий Николаевич еще до дому сделает вам предложение. Он нас еще не видит.

   - Ах, пусть не видит! - вскричала вдруг Лиза как безумная; - уйдемте, уйдемте! В лес, в поле!

   И она побежала назад.

   - Лизавета Николаевна, это уж такое малодушие! - бежал за нею Петр Степанович. - И к чему вы не хотите, чтоб он вас видел? Напротив, посмотрите ему прямо и гордо в глаза... Если вы что-нибудь насчет того... девичьего... то ведь это такой предрассудок, такая отсталость... Да куда же вы, куда же вы? Эх бежит! Воротимтесь уже лучше к Ставрогину, возьмем мои дрожки... Да куда же вы? Там поле, ну, упала!..

   Он остановился. Лиза летела как птица, не зная куда, и Петр Степанович уже шагов на пятьдесят отстал от нее. Она упала, споткнувшись о кочку. В ту же минуту сзади, в стороне, раздался ужасный крик, крик Маврикия Николаевича, который видел ее бегство и падение, и бежал к ней чрез поле. Петр Степанович в один миг отретировался в ворота Ставрогинского дома, чтобы поскорее сесть на свои дрожки.

   А Маврикий Николаевич, в страшном испуге, уже стоял подле поднявшейся Лизы, склонясь над нею и держа ее руку в своих руках. Вся невероятная обстановка этой встречи потрясла его разум, и слезы текли по его лицу. Он видел ту, пред которою столь благоговел, безумно бегущею чрез поле, в такой час, в такую погоду, в одном платье, в этом пышном вчерашнем платье, теперь измятом, загрязненном от падения... Он не мог сказать слова, снял свою шинель и дрожавшими руками стал укрывать ее плечи. Вдруг он вскрикнул, почувствовав, что она прикоснулась губами к его руке.

   - Лиза! - вскричал он, - я ничего не умею, но не отгоняйте меня от себя!

   - О, да, пойдемте скорей отсюда, не оставляйте меня! - и, сама схватив его за руку, она повлекла его за собой. - Маврикий Николаевич, - испуганно понизила она вдруг голос, - я там все храбрилась, а здесь смерти боюсь. Я умру, очень скоро умру, но я боюсь, боюсь умирать... - шептала она, крепко сжимая его руку.

   - О, хоть бы кто-нибудь! - в отчаянии оглядывался он кругом, - хоть бы какой проезжий! Вы промочите ноги, вы... потеряете рассудок!

   - Ничего, ничего, - ободряла она его, - вот так, при вас я меньше боюсь, держите меня за руку, ведите меня... Куда мы теперь, домой? Нет, я хочу сначала видеть убитых. Они, говорят, зарезали его жену, а он говорит, что он сам зарезал; ведь это не правда, не правда? Я хочу видеть сама зарезанных... за меня... из-за них он в эту ночь разлюбил меня... Я увижу и все узнаю. Скорей, скорей, я знаю этот дом... там пожар... Маврикий Николаевич, друг мой, не прощайте меня, бесчестную! Зачем меня прощать? Чего вы плачете? Дайте мне пощечину и убейте здесь в поле как собаку!

   - Никто вам теперь не судья, - твердо произнес Маврикий Николаевич, - прости вам бог, а я ваш судья меньше всех!

   Но странно было бы описывать их разговор. А между тем оба шли, шли рука в руку, скоро, спеша, словно полоумные. Они направлялись прямо на пожар. - Маврикий Николаевич все еще не терял надежды встретить хоть какую-нибудь телегу, но никто не попадался. Мелкий, тонкий дождь проницал всю окрестность, поглощая всякий отблеск и всякий оттенок и обращая все в одну дымную, свинцовую, безразличную массу. Давно уже был день, а казалось, все еще не рассвело. И вдруг из этой дымной, холодной мглы вырезалась фигура, странная и нелепая, шедшая им навстречу. Воображая теперь, думаю, что я бы не поверил глазам, если б даже был на месте Лизаветы Николаевны; а между тем она радостно вскрикнула и тотчас узнала подходившего человека. Это был Степан Трофимович. Как он ушел, каким образом могла осуществиться безумная, головная идея его бегства - о том впереди. Упомяну лишь, что в это утро он был уже в лихорадке, но и болезнь не остановила его: он твердо шагал по мокрой земле; видно было, что обдумал предприятие как только мог это сделать лучше один при всей своей кабинетной неопытности. Одет был "по-дорожному", то-есть шинель в рукава, а подпоясан широким кожаным лакированным поясом с пряжкой, при этом высокие, новые сапоги и панталоны в голенищах. Вероятно, он так давно уже соображал себе дорожного человека, а пояс и высокие сапоги с блестящими гусарскими голенищами, в которых он не умел ходить, припас еще несколько дней назад. Шляпа с широкими полями, гарусный шарф, плотно обматывавший шею, палка в правой руке, а в левой чрезвычайно маленький, но чрезмерно туго набитый саквояж довершали костюм. Вдобавок, в той же правой руке распущенный зонтик. Эти три предмета - зонтик, палку и саквояж, было очень неловко нести всю первую версту, а со второй и тяжело.

   - Неужто это в самом деле вы? - вскричала Лиза, оглядывая его в скорбном удивления, сменившем первый порыв ее бессознательной радости.

   - Lise! - вскричал и Степан Трофимович, бросаясь к ней тоже почти в бреду: - Chere, chere, неужто и вы... в таком тумане? Видите: зарево! Vous etes malheureuse, n'est-ce pas? Вижу, вижу, не рассказывайте, но не расспрашивайте и меня. Nous sommes tous malheureux, mais il faut les pardonner tous. Pardonnons, Lise, и будем свободны навеки. Чтобы разделаться с миром и стать свободным вполне - il faut pardonner, pardonner et pardonner!

   - Но зачем вы становитесь на колени?

   - Затем что, прощаясь с миром, хочу, в вашем образе, проститься и со всем моим прошлым! - Он заплакал и поднес обе ее руки к своим заплаканным глазам: - Становлюсь на колена пред всем, что было прекрасно в моей жизни, лобызаю и благодарю! Теперь я разбил себя пополам: - там - безумец, мечтавший взлететь на небо, vingt deux ans! Здесь - убитый и озябший старик - гувернер... chez ce marchand, s'il existe pourtant ce marchand... Но как вы измокли, Lise! - вскричал он, вскакивая на ноги, почувствовав, что промокли и его колени на мокрой земле, - и как это можно, вы в таком платье?.. и пешком, и в таком поле... Вы плачете? Vous etes malheureuse? Ба, я что-то слышал... Но откуда же вы теперь? - с боязливым видом ускорял он вопросы, в глубоком недоумении посматривая на Маврикия Николаевича: - mais savez-vous l'heure qu'il est?

   - Степан Трофимович, слышали вы что-нибудь там про убитых людей... Это правда? Правда?

   - Эти люди! Я видел зарево их деяний всю ночь. Они не могли кончить иначе... (Глаза его вновь засверкали.) Бегу из бреду, горячешного сна, бегу искать Россию, existe-t-elle la Russie? Bah, c'est vous, cher capitaine! Никогда не сомневался, что встречу вас где-нибудь при высоком подвиге... Но возьмите мой зонтик и - почему же непременно пешком? Ради бога возьмите хоть зонтик, а я все равно где-нибудь найму экипаж. Ведь я потому пешком, что Stasie (т.- е. Настасья) раскричалась бы на всю улицу, если б узнала, что я уезжаю; я и ускользнул сколь возможно incognito. Я не знаю, там в Голосе пишут про повсеместные разбои, но ведь не может же, я думаю, быть, что сейчас, как вышел на дорогу, тут и разбойник? Chere Lise, вы, кажется, сказали, что кто-то кого-то убил? О mon Dieu, с вами дурно!

   - Идем, идем!- вскричала как в истерике Лиза, опять увлекая за собою Маврикия Николаевича. - Постойте, Степан Трофимович, - воротилась она вдруг к нему, - постойте, бедняжка, дайте я вас перекрещу. Может быть вас бы лучше связать, но я уж лучше вас перекрещу. Помолитесь и вы за "бедную" Лизу - так, немножко, не утруждайте себя очень. Маврикий Николаевич, отдайте этому ребенку его зонтик, отдайте непременно. Вот так... Пойдемте же! Пойдемте же!

   Прибытие их к роковому дому произошло именно в то самое мгновение, когда сбившаяся пред домом густая толпа уже довольно наслушалась о Ставрогине и о том, как выгодно было ему зарезать жену. Но все-таки, повторяю, огромное большинство продолжало слушать молча и неподвижно. Выходили из себя лишь пьяные горланы, да люди "срывающиеся", в роде как тот махавший руками мещанин. Его все знали как человека даже тихого, но он вдруг как бы срывался и куда-то летел, если что-нибудь известным образом поражало его. Я не видел, как прибыли Лиза и Маврикий Николаевич. Впервой я заметил Лизу, остолбенев от изумления, уже далеко от меня в толпе, а Маврикия Николаевича даже сначала и не разглядел. Кажется, был такой миг, что он от нее отстал шага на два за теснотой, или его оттерли. Лиза, прорывавшаяся сквозь толпу, не видя и не замечая ничего кругом себя, словно горячешная, словно убежавшая из больницы, разумеется, слишком скоро обратила на себя внимание: громко заговорили и вдруг завопили. Тут кто-то крикнул: "Это Ставрогинская!" И с другой стороны: "Мало что убьют, глядеть придут!" Вдруг я увидел, что над ее головой, сзади, поднялась и опустилась чья-то рука; Лиза упала. Раздался ужасный крик Маврикия Николаевича, рванувшегося на помощь и ударившего изо всех сил заслонявшего от него Лизу человека. Но в тот же самый миг обхватил его сзади обеими руками тот мещанин. Несколько времени нельзя было ничего разглядеть в начавшейся свалке. Кажется, Лиза поднялась, но опять упала от другого удара. Вдруг толпа расступилась и образовался небольшой пустой круг около лежавшей Лизы, а окровавленный, обезумевший Маврикий Николаевич стоял над нею крича, плача и ломая руки. Не помню в полной точности, как происходило дальше; помню только, что Лизу вдруг понесли. Я бежал за нею; она была еще жива и может быть еще в памяти. Из толпы схватили мещанина и еще трех человек. Эти трое до сих пор отрицают всякое свое участие в злодеянии, упорно уверяя, что их захватили ошибкой; может, они и правы. Мещанин, хоть и явно уличенный, но как человек без толку, до сих пор еще не может разъяснить обстоятельно происшедшего. Я тоже, как очевидец, хотя и отдаленный, должен был дать на следствии мое показание: я заявил, что все произошло в высшей степени случайно, через людей, хотя может быть и настроенных, но мало сознававших, пьяных и уже потерявших нитку. Такого мнения держусь и теперь.

  

  

  

   В это утро Петра Степановича многие видели; видевшие упомнили, что он был в чрезвычайно возбужденном состоянии. В два часа пополудни он забегал к Гаганову, всего за день прибывшему из деревни и у которого собрался полон дом посетителей, много и горячо говоривших о только что происшедших событиях, Петр Степанович говорил больше всех и заставил себя слушать. Его всегда считали у нас за "болтливого студента с дырой в голове", но теперь он говорил об Юлии Михайловне, а при всеобщей суматохе тема была захватывающая. Он сообщил о ней, в качестве ее недавнего и интимнейшего конфидента, много весьма новых и неожиданных подробностей; нечаянно (и конечно неосторожно) сообщил несколько ее личных отзывов о всем известных в городе лицах, чем тут же кольнул самолюбия. Выходило у него неясно и сбивчиво, как у человека не хитрого, но который поставлен, как честный человек, в мучительную необходимость разъяснить разом целую гору недоумений и который, в простодушной своей неловкости, сам не знает с чего начать и чем кончить. Довольно тоже неосторожно проскользнуло у него, что Юлии Михайловне была известна вся тайна Ставрогина и что она-то и вела всю интригу. Она-де и его, Петра Степановича, подвела, потому что он сам был влюблен в эту несчастную Лизу, а между тем его так "подвернули", что он же почти проводил ее в карете к Ставрогину. "Да, да, хорошо вам, господа, смеяться, а если б я только знал, если б знал, чем это кончится!" - заключил он. На разные тревожные вопросы о Ставрогине он прямо заявил, что катастрофа с Лебядкиным, по его мнению, чистый случай и виновен во всем сам Лебядкин, показывавший деньги. Он это особенно хорошо разъяснил. Один из слушателей как-то заметил ему, что он напрасно "представляется"; что он ел, пил, чуть не спал в доме Юлии Михайловны, а теперь первый же ее и чернит, и что это вовсе не так красиво, как он полагает. Но Петр Степанович тотчас же защитил себя:

   - Я ел и пил не потому, что у меня не было денег, и не виноват, что меня туда приглашали. Позвольте мне самому судить, насколько мне быть за то благодарным.

   Вообще впечатление осталось в его пользу: "Пусть он малый нелепый и конечно пустой, но ведь чем же он виноват в глупостях Юлии Михайловны? Напротив, выходит, что он же ее останавливал"...

   Около двух часов разнеслось вдруг известие, что Ставрогин, о котором было столько речей, уехал внезапно с полуденным поездом в Петербург. Это очень заинтересовало; многие нахмурились. Петр Степанович был до того поражен, что, рассказывают, даже переменился в лице и странно вскричал: "Да кто же мог его выпустить?" Он тотчас убежал от Гаганова. Однако же его видели еще в двух или трех домах.

   Около сумерок он нашел возможность проникнуть и к Юлии Михайловне, хотя и с величайшим трудом, потому что та решительно не хотела принять его. Только три недели спустя узнал я об этом обстоятельстве от нее же самой, пред выездом ее в Петербург. Она не сообщила подробностей, но заметила с содроганием, что он "изумил ее тогда вне всякой меры". Полагаю, что он просто напугал ее угрозой сообщничества, в случае если б ей вздумалось "говорить". Необходимость же попугать тесно связывалась с его тогдашними замыслами, ей, разумеется, неизвестными, и только потом, дней пять спустя, догадалась она, почему он так сомневался в ее молчании и так опасался новых взрывов ее негодования...

   В восьмом часу вечера, когда уже совсем стемнело, на краю города, в Фомином переулке, в маленьком покривившемся домике, в квартире прапорщика Эркеля, собрались наши в полном комплекте, впятером. Общее собрание назначено было тут самим Петром Степановичем; но он непростительно опоздал, и члены ждали его уже час. Этот прапорщик Эркель был тот самый заезжий офицерик, который на вечере у Виргинского просидел все время с карандашом в руках и с записною книжкой пред собою. В город он прибыл недавно, нанимал уединенно в глухом переулке у двух сестер, старух-мещанок, и скоро должен был уехать; собраться у него было всего неприметнее. Этот странный мальчик отличался необыкновенною молчаливостью; он мог просидеть десять вечеров сряду в шумной компании и при самых необыкновенных разговорах, сам не говоря ни слова, а напротив с чрезвычайным вниманием следя своими детскими глазами за говорившими и слушая. Лицо у него было прехорошенькое и даже как бы умное. К пятерке он не принадлежал; наши предполагали, что он имел какие-то и откуда-то особые поручения, чисто по исполнительной части. Теперь известно, что у него не было никаких поручений, да и вряд ли сам он понимал свое положение. Он только преклонился пред Петром Степановичем, встретив его незадолго. Если б он встретился с каким-нибудь преждевременно развращенным монстром, и тот под каким-нибудь социально-романическим предлогом подбил его основать разбойничью шайку, и для пробы велел убить и ограбить первого встречного мужика, то он непременно бы пошел и послушался. У него была где-то больная мать, которой он отсылал половину своего скудного жалованья, - и как должно быть она целовала эту бедную белокурую головку, как дрожала за нее, как молилась о ней! Я потому так много о нем распространяюсь, что мне его очень жаль.

   Наши были возбуждены. Происшествия прошлой ночи их поразили, и, кажется, они перетрусили. Простой, хотя и систематический скандал, в котором они так усердно до сих пор принимали участие, развязался для них неожиданно. Ночной пожар, убийство Лебядкиных, буйство толпы над Лизой - все это были такие сюрпризы, которых они не предполагали в своей программе. Они с жаром обвиняли двигавшую их руку в деспотизме и неоткровенности. Одним словом пока ждали Петра Степановича, они так настроили себя взаимно, что опять решились окончательно спросить у него категорического объяснения, а если он еще раз, как это уж и было, уклонится, то разорвать даже