Чарская Лидия Алексеевна - Вторая Нина

нием, отец подвел итог, заканчивая разговор тоном, не допускавшим возражений:

  - Ты уже не маленькая, чтобы наказывать тебя. И я слишком слабый отец, чтобы подвергать тебя наказанию. Одно я могу сделать - не видеть тебя. Да, я не хочу тебя видеть до тех пор, пока ты не откроешь мне всей правды. А теперь ступай. Сейчас наши поймают Керима и доставят его сюда. Я не хочу, чтобы ты была свидетельницей этого. Ступай к себе и жди моих приказаний.

  "Поймают Керима! Поймают Керима! О! - мысленно шептала я. - Силы светлые и темные! Вы, нежные ангелы горийского неба! Вы, черные духи кавказских ущелий, помогите ему! Дайте его ногам быстроту ног горного тура! И сильный размах орлиного крыла! Святая Нина Праведница, в честь которой мне дано мое имя, услышишь молитву дикой, ничтожной девочки. Спаси его! Спаси его, святая Нина! Сними тяжесть укора с моей души. Не дай ему погибнуть из-за меня, которая не достойна обуть ему ногу сафьяновым чувяком... Спаси его! И я вышью золотую пелену на твой образ в тифлисском храме, я, не умеющая держать иглы в руках и ненавидящая рукоделие всей душой!"

  Низко опустив голову, я медленно поплелась по длинной чинаровой аллее. Странно, ни упреки моего отца, ни его гнев, которые привели бы меня в отчаяние в другое время, сегодня не произвели на меня большого впечатления. Потому, должно быть, что все мои мысли, все мои желания были направлены на другое: лишь бы успел скрыться Керим, лишь бы преследователи не настигли его.

  Большинство наших гостей, испуганных происшествием, поспешили уехать. Те из них, кто замешкался, не успев собраться, толпились сейчас в наших просторных, по восточному обычаю устланных коврами, сенях. Мое измятое, перепачканное платье, растрепанные косы и измученное лицо были восприняты здесь, разумеется, как ужасающее нарушение приличий. Ах, какими красноречивыми были молчание этих людей и недоумевающие взгляды!

  Когда я шла сквозь анфиладу опустевших комнат, торопясь пройти к себе, мне встретилась Люда.

  - Боже мой, Нина! В каком ты виде!

  Я пожала плечами и отрезала коротко и грубо:

  - Отстань от меня! Какое тебе дело!

  В моей комнате, куда я скрылась от ненавистных взглядов, усмешек и вопросов, было свежо и пахло розами. Я подошла к окну, с наслаждением вдыхая чудный запах... Покой и тишина царили здесь, в саду, в азалиевых кустах и орешнике... Прекрасно было ночное небо... Почему, почему среди этой красоты моей душе так нестерпимо тяжело?

  "Господи! - молила я это темное небо. - Господи, сделай так, чтобы его не поймали. Сделай так, Господи! Сними бремя с моей души!"

  Я никогда не отличалась особенной религиозностью, но сегодня я молилась истово. Я вполне сознавала себя виновницей несчастья и вследствие этого страдала вдвойне. Воображение рисовало ужасные образы. Мне казалось - вот-вот заслышится конский топот, вернутся казаки и приведут связанного по рукам Керима, избитого, может быть, окровавленного... Я вздрагивала от ужаса...

  Уже не в воображении, а наяву царственную тишину ночи нарушает конский топот. Отряд, посланный отцом, возвращается... Они все ближе, можно различить отдельные людские восклицания и голоса. Вот оживленный голос князя Андро, а этот ненавистный - Доурова...

  - Княжна, вы?

  Мое белое платье, четко выделяясь на фоне темного окна, бросилось им в глаза.

  Несколько всадников отделились от группы и подъехали к моему окну.

  - Ну, что? - предательски срывается мой голос.

  Впереди всех Доуров. Глаза горят, как у кошки в темноте. Однако обычно самодовольное лицо выражает сейчас разочарование и усталость. По одному выражению этого лица можно понять, что их постигла неудача. Я торжествую.

  - Ну, что? - повторяю свой вопрос уже без страха.

  - Улизнул разбойник! - признается ненавистный адъютант, - но даю вам мою голову на отсечение, княжна, что не дольше, как через неделю, я его поймаю, и он получит по заслугам.

  - Боюсь, что вы останетесь без головы, Доуров, - усмехаюсь я, не скрывая злорадного торжества.

  - Посмотрим! - хорохорится он.

  - Посмотрим! - в тон отвечаю я и, расхохотавшись ему в лицо, с шумом захлопываю окно.

  Господь услышал мою молитву - Керим вне опасности.

  

  

  

  

Глава пятая.
ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ. ХАДЖИ-МАГОМЕТ. Я УЕЗЖАЮ.

  Четвертый день, как на меня сердится отец. В первый день, проведенный в тревоге за Керима, я просто не могла осознать случившегося. Отец не хочет видеть меня!

  Я подхожу к нему - пожелать доброго утра... Он спрашивает о моем здоровье и целует в глаза - так принято, заведено, установлено, но в голосе нет и следа прежней нежности, во взгляде - ни единого ласкового лучика. Он больше не называет меня ни своей звездочкой, ни своей малюткой. И это он, папа, мой дорогой папа, по одному слову которого я охотно отдала бы жизнь! Мне хочется подойти к нему, спрятать лицо на его груди и сказать ему все: про мои сомнения и грезы, непонятную ненависть к французским глаголам и размеренной жизни, но язык не повинуется мне. К чему говорить? Папа все равно не поймет меня. Никто не поймет... Я сама себя порой не понимаю. Я знаю только одно: судьба совершила роковую ошибку, создав меня женщиной. Если бы я была мужчиной!

  Я страдаю. Ужасно страдаю. После обычных утренних занятий с Людой я целые дни слоняюсь по саду и дому, как потерянная. Люда как будто не замечает, что со мной творится. Она по-прежнему удивительно спокойна, наша безупречная Люда с ее ровным, как ниточка, пробором, с тихой грустью в прекрасных глазах. Но я знаю, что и Люда недовольна мной... И не только Люда, но и Маро, и Михако - словом, все, все. Маро, когда приносит по утрам кувшины с водой для умывания, укоризненно покачивает головой и заводит разговоры о том, как неосторожно и предосудительно - водить дружбу с разбойниками... Наверное, это не только смешно, но и трогательно, однако, нестерпимо раздражает меня.

  Я считаю себя несчастнейшим существом в мире хотя бы потому, что родилась не в лезгинском ауле, а под кровлей аристократического европейского дома. Не правда ли, странно - страдать от того, чему многие завидуют?

  На пятый день я, наконец, не выдерживаю неестественного напряжения.

  - Люда, - говорю я после скучнейшего урока, из которого я запомнила лишь восклицание Франциска I, побежденного Карлом V: "Все потеряно, кроме чести!" (Хорошая фраза! Признаться, она пришлась мне по вкусу). - Люда! Попроси папу, чтобы он позволил мне покататься на Алмазе.

  - Но разве ты сама не можешь этого сделать, Нина? - удивляется моя названная сестра и воспитательница.

  - Ах, оставь пожалуйста! - огрызаюсь я, взбешенная ее притворством.

  Люда выходит, а я терзаюсь горечью и тоской - зачем обидела ни в чем не повинного человека... Вскоре она возвращается и сообщает мне:

  - Папа позволил!

  Мигом забыты все мои несчастья. Сбрасываю платье с длинной талией и узкой шнуровкой и совершенно преображаюсь. На мне старый изношенный бешмет, широкие залатанные шаровары, белая папаха из бараньего меха, побуревшая от времени, и я уже не Нина бек-Израэл, княжна Джаваха, - стройный маленький джигит из горного аула.

  - Аршак! Седлай Алмаза! - кричу я в голос, ураганом влетая в конюшню.

  Он прищелкивает языком, поводит черными сверкающими глазами и... как по щучьему велению, мой Алмаз тотчас оседлан и взнуздан. Я взлетаю в седло...

  Вот они, тихие, как сладкая грусть, долины Грузии. Вот она, патриархальная картина - виноградники Карталинии, зеленые берега ворчливой Куры, далекие отголоски быстрой Арагвы. Сонное царство! Прочь, прочь отсюда. Мирные картины не по душе Нине Израэл! Дальше отсюда, дальше!

  Я несусь, забыв весь мир в этой бешеной скачке. Благородный Алмаз отлично понимает мое настроение - каждым нервом, каждой своей жилкой! Мы несемся по откосу бездны... Чего еще желать? Я хотела бы одного - встретить седого, как лунь, волшебника, который одним взмахом волшебной палочки превратил бы меня в отчаянного абрека лезгинских аулов. Пылкое воображение дочери Востока уже рисует мне этого старца с проницательными глазами, его гнедого, отливающего золотом коня. Мы сталкиваемся на узкой тропинке горного ущелья и одним ударом волшебного жезла он превращает меня в смелого, сильного, статного и прекрасного лезгина, как Керим! Да, да, как Керим!..

  Прощай, Люда! Прощайте, французские глаголы, Франциск I и Карл V!..

  Я зажмуриваюсь в ожидании чуда и... Открыв глаза, невольно кричу в изумлении и испуге. Навстречу мне едет седой волшебник на гнедом, отливающем золотом аргамаке. Точь в точь такой, каким секунду назад рисовало его мое воображение...

  Он одет в темный бешмет, поверх которого накинута на плечи косматая бурка. Папаха из черного барана низко надвинута на лоб. Из-под нее глядит сухое, подвижное старческое лицо с седыми нависшими бровями. Длинная, широкая и белая, как лунь, борода почти закрывает грудь его запыленного бешмета. Черные, юношески быстрые глаза способны, кажется, охватить взглядом и небо, и бездны, и горы разом.

  Я дала шпоры коню и в одну минуту очутилась перед старым абреком.

  - Дедушка Магомет! - кричала я радостно.

  Ну да, я узнала его! Это был дедушка Магомет, отец моей матери и близкий друг моего отца.

  Я его очень любила, всей моей душой любила дедушку Магомета, но... жаль было расставаться с моими грезами, жаль было узнать в седоке простого смертного - вместо сказочного волшебника, созданного пылким воображением.

  - Дедушка Магомет, ты к нам?

  - К вам, моя звездочка, к вам, ласковая птичка садов пророка, к вам в Гори.

  Он остановил коня и протянул ко мне руки.

  - Совсем лезгинка! Совсем джигит! - произнес он с восхищением. - Что у вас в Гори?

  Сбивчиво и неумело принялась я рассказывать о случившемся - и про Керима, и про отца, и про его недовольство мной. Он слушал меня с величайшим вниманием, лишь изредка прерывая краткими замечаниями мою нескладную речь.

  С пылающими щеками и горящими глазами стала я доказывать деду, что не виновата, родившись такой, не виновата, что судьбе угодно было сделать меня, лезгинскую девочку, уруской. Дедушка положил бронзовую от загара руку мне на плечо и произнес с неизъяснимо трогательным выражением, устремив сверкающий взор в небо:

  - Аллах, ты велик и могуществен! Да будет воля Великого! Ты отнял у меня, Могучий дух, двух дочерей моих, чтобы сделать их урусками на унижение и горе покорного слуги твоего. Но вместо них ты дал мне утешение, ты, повелитель всех живущих на земле и на небе!.. Я узнаю кровь свою в этом ребенке, - кровь прирожденных горцев из лезгинского аула Бестуди... Нина, дитя сердца моего, ясная лазурь дагестанских небес, алая роза садов Магомета, ты - гордость моя! И он снова обнял меня дрожащими от волнения руками. Потом, спутав поводья наших коней, поехал рядом со мной, время от времени посматривая на меня с любовью, гордостью и восхищением.

  О, как я гордилась любовью и восхищением моего старого деда! Как я была счастлива в эти минуты!..

  - Дедушка! Милый, добрый, хороший дедушка! - шептала я, задыхаясь от волнения. - Поговори с папой, оправдай меня! Мне тяжело все это! Мне тяжело, когда мне не верят.

  Странное дело! Ни с отцом, ни с Людой, ни с кем в мире я не чувствовала себя так свободно, как с дедушкой Магометом. Задушевно беседуя, мы и не заметили, как доехали до Гори.

  Отец, узнав от прислуги о приезде Хаджи-Магомета, встретил нас у ворот сада. Он почтительно поддерживал стремя старика, пока тот сходил с коня. Потом подставил свое плечо, и дедушка, опираясь на него, пошел к дому. Я на некотором расстоянии шла за ними. По восточному обычаю прислуживала дедушке за столом, радуясь, что ему нравится дымящийся шашлык, мастерски приготовленный Маро.

  После обеда отец отослал меня и о чем-то долго совещался с дедом. Сердце подсказывало, что они говорят обо мне. Я не ошиблась. Отец позвал меня и, по своему обыкновению, глядя мне прямо в глаза, сказал:

  - Собирайся, Нина. Завтра на заре ты едешь в гости, в аул - к дедушке!

  Нельзя было не понять, что отец не желает видеть меня, и поездка в аул Бестуди - своего рода ссылка. Мне стало больно и совестно. Однако я давно мечтала - вырваться из дому... Кто смог бы отказаться от соблазнительной, полной прелести поездки в родной аул, где мою мать знали ребенком, и каждый горец помнит юного красавца бек-Израэла, моего отца, где от зари до зари звучат веселые песни моей молодой тетки Гуль-Гуль? Угрызения совести смолкли.

  - Торопись, Маро, уложить мои вещи. Я уезжаю на заре с дедушкой Магометом!

  

  

  

  

Глава шестая.
ДОРОГА. В САКЛЕ АУЛА.
ТАЙНА ГУЛЬ-ГУЛЬ.

  Горы и небо... Небо и горы... И не видно границ, где кончаются горы и начинается небо. Куда ни кинешь взор, все кажется золотым и пурпурным в розовом мареве восхода. Только над самыми нашими головами синеет клочок голубого неба, ясного и чистого, как бирюза.

  Мы едем уже двое суток и надеемся быть в ауле Бестуди завтра ночью. Несмотря на желание отца, чтобы я ехала в коляске, дедушка Магомет испросил мне разрешение следовать всю дорогу верхом, по его примеру. Отец долго не соглашался, наконец, уступил настойчивым просьбам тестя, но все же приказал кучеру из казаков ехать следом за нами с коляской, чтобы я могла пересесть в экипаж, когда устану. Я не чувствовала усталости. Мы останавливались на ночлег в духанах и с зарей снова пускались в путь. Недавние мои огорчения и печали - все было забыто.

  Правда, холодное прощание отца не забывается и, признаться, немало отравляет радость поездки. Утешаюсь тем, что вечные замечания Люды, как надо держаться барышне из хорошей семьи, скучные уроки и ненавистный французский - все это откладывается до тех пор, пока я, вдоволь нагостившись у дедушки, не вернусь домой.

  Французские глаголы, прощайте! Франциск I и Карл V, идеальная Люда с ровным, как ниточка, пробором, до приятного свидания! Да! А ты, моя милая, пусть и недолгая свобода среди горных скал дикого Дагестана, здравствуй! Здравствуй, желанная моя свобода!

  - Не устала, ласточка, не устала, розовый свет зари восхода? - ласково спрашивает дедушка, поворачиваясь ко мне в седле.

  - Нет, ни чуточки, ни капли! - отвечаю я бодрым голосом, хотя на самом деле чувствую себя разбитой, и тяжелая сонливость туманит голову, смежает веки.

  Третий день нашего путешествия. Мы находимся за несколько десятков верст от аула Бестуди. Природа совершенно изменилась. Развесистые чинары и каштаны больше не попадаются на пути. Их сменили цепкие кусты карачага и архани. Горы здесь - просто голые скалы. Со всех сторон грозными привидениями обступают нас горы. Кажется, еще немного, и они, соединившись в сплошное тесное кольцо, раздавят нас.

  Ночь застала нас в темном ущелье, неподалеку от Бестуди. И горы, и бездны, - все заволокло непроглядной мглой. Дедушка отослал казака с тройкой назад в Грузию, приказав ему кланяться князю и сказать, что мы доехали благополучно. Так было заранее условлено с отцом.

  Впереди нарастает шум горного потока. Какие-то точки загораются в темноте. Догадываюсь, что это свет в сакле дедушки Магомета - старый нукер Хаджи ждет своего господина. Однотонный рев потока не слишком разнообразят мерные удары подков о каменистую почву узенькой и темной, как высохшее русло, улицы аула. Наши лошади осторожно ступают в темноте. Голова клонится на грудь, я выпускаю поводья и, упав на взмыленную шею моего Алмаза, засыпаю на крупе коня. Сквозь сон я слышу, что мы остановились, слышу чей-то радостный возглас... Сильные руки поднимают меня с седла и несут куда-то... Яркий свет на миг заставляет открыть глаза. Но только на миг. Голова моя валится на мягкую бурку, предупредительно подсунутую старым слугой Селимом, и я засыпаю мгновенно и крепко сладким сном золотой юности.

  Шум горного потока преследует меня и во сне. Постепенно он теряет свою однотонность. Точно серебряные колокольчики оживили нежным перезвоном глухую мелодию падающей на камни тяжелой струи...

  Я открываю глаза и тут же зажмуриваюсь, ослепленная ярким светом солнца. Горный день во всем блеске пришел в аул.

  Колокольчики звенят, не умолкая. Догадываюсь, что это за серебро...

  - Гуль-Гуль, ты?

  - Нет, не Гуль-Гуль, а буль-буль*! - отзывается юный голосок.

  ______________

  * Буль-буль - соловей.

  - Да ты и впрямь соловушка, милая моя дикарочка!

  Быстро вскакиваю с тахты навстречу обладательнице голоса и смеха, похожих на звучание серебряных колокольчиков.

  - Здравствуй, душечка! Здравствуй, красавица! - мешая русские слова с лезгинскими, моя пятнадцатилетняя сверстница-тетка, гремя своими монистами, бросается мне на шею.

  Удивительное создание - моя тетка Гуль-Гуль. У нее очаровательное личико с огромными глазами, почти всегда исполненными затаенной грусти. Глаза печальны, а смех звонок и чист, как струя потока. Мне говорили, что она вылитый портрет моего отца, потому я особенно люблю Гуль-Гуль, всей душой. Она не помнит своего покойного брата, потому что Гуль-Гуль был всего год, когда погиб мой бедный папа, но мы часто говорили о нем потихоньку (иначе Гуль-Гуль не смела, боясь рассердить родителей, которые так и не простили сыну принятия христианства).

  - Ах, сердце мое, как я счастлива, что вижу тебя снова! - поглаживая мои щеки тоненькими пальчиками с ноготками, по обычаю, окрашенными хной - говорила Гуль-Гуль. - Ах, сердце мое, ненаглядная джаным!

  - Душечка моя! Гуль-Гуль, красавица! - в тон ей отвечаю я, мы целуемся и смотрим друг на друга счастливыми, радостными глазами.

  - Душечка моя! Бирюзовая! Алмазная! Изумрудная! - точно драгоценности в шкатулке перебирает счастливая Гуль-Гуль.

  - Солнышко весеннее! Звездочка серебряная! Месяц золотой! - не отстаю я.

  Мы снова целуемся и хохочем. Нам весело, и все нас смешит в это ясное утро.

  В открытую дверь видно, как Селим взнуздывает лошадь дедушки и грозит ей кулаком, чтобы стояла смирно. Ничего смешного, а мы заливаемся хохотом. Мальчик-пастух выгоняет стадо из аула, щелкая арканом и поминутно протирая сонные глаза, - смотрим и давимся от смеха...

  Горница сакли вся залита солнцем. Малиновые тахты, присланные моим названным отцом в подарок деду, отливают пурпуром в его лучах. По мягким коврам скользят быстрые солнечные зайчики. Дедушка устроился более или менее на европейский лад - благодаря своей близости к русским. У него в окнах вставлены стекла, а не слюда или бычий пузырь, как в прочих лезгинских саклях. У него есть и железные кастрюли, и самовар, и даже лампа. Комнаты сплошь затянуты дорогими восточными коврами с причудливыми узорами. По стенам развешено драгоценное оружие. Но как ни хорошо у дедушки в сакле, а все-таки нам хочется на волю, - мне и хорошенькой Гуль-Гуль.

  - Побежим в горы! Побежим, джаным, душечка! - зовет Гуль-Гуль, как ей кажется, на русском.

  Не важно, ведь я понимаю...

  - Бежим! Я готова, Гуль-Гуль!

  Позабыв о чашке дымящегося кофе, который заботливо приготовил мне нукер Селим, я хватаю за руку Гуль-Гуль, и мы вылетаем из дедушкиной сакли.

  Проносимся по узкой, по-утреннему оживленной улице, что упирается в мечеть, и выбегаем за селение, на крутой обрыв над самой бездной. Гуль-Гуль останавливается, тяжело переводя дух. Она очень хорошенькая сейчас, Гуль-Гуль - с ее разгоревшимся от бега детским личиком. Голубой, из тончайшего сукна бешмет ловко охватывает гибкую девичью фигурку. Густые, черные, как вороново крыло, волосы десятками косичек струятся вдоль груди и спины. Гуль-Гуль смеется, но в ее красивых глазах - прежняя печаль.

  - Милая Гуль-Гуль, что с тобой?

  Я знаю, что дома ей нелегко живется, знаю, что старшая сестра не любит ее за красоту, отец и мать недовольны ею за чрезмерную живость и проказы.

  Оттого печальны глаза красавицы Гуль-Гуль. И так жаль прелестную девочку, которой нельзя помочь...

  Я познакомилась с ней в один из прошлых приездов в аул. Она не побоялась прибежать в саклю дедушки Магомета, куда ей строго-настрого было запрещено ходить, так как дедушки были в ссоре еще со дня побега из аула моих родителей.

  Пришла, бросилась на шею и зашептала:

  - Ты уруска, я лезгинка... Ты христианка... Гуль-Гуль правоверная, так что же! Ты дочка брата Гуль-Гуль, а Аллах один у Урусов и правоверных. Гуль-Гуль любит тебя, потому что Гуль-Гуль - тетка тебе. Полюби Гуль-Гуль, если можешь.

  Я, конечно, полюбила ее сразу, тотчас же, потому что не полюбить ее было нельзя.

  В этот раз Гуль-Гуль особенно мила и торжественна.

  - Слушай, джаным, - говорит она, таинственно приложив к губам смуглый пальчик, - у Гуль-Гуль есть тайна, большая тайна!

  - Но ты поделишься твоей тайной со мной, неправда ли, Гуль-Гуль? - спрашиваю я, загораясь искренним интересом.

  - У Гуль-Гуль есть тайна, и никто - ни мать, ни отец, ни Лейла-Фатьма, ни замужние сестры, никто, никто не знает ее. Ласточка в небесах не знает, змея под камнем не знает, ни цветок, ни былинка, никто, никто...

  Гуль-Гуль засмеялась, будто зазвенел серебряный колокольчик, глаза ее сузились, и печальное выражение на миг сменилось лукавым и шаловливым.

  - Скажи мне твою тайну, голубушка Гуль-Гуль! - взмолилась я снова.

  - А ты не выдашь, нет? Отец узнает - убьет. Лейла-Фатьма узнает - нашлет все беды на голову бедняжки Гуль-Гуль. Она злая - Лейла-Фатьма, ты не знаешь. Она может принести несчастье всему дому, да, да! Она колдунья. Накличет злых джинов на голову Гуль-Гуль, и кончена жизнь. Почернеет и иссохнет Гуль-Гуль, как самая старая старуха! - она звонко рассмеялась, но... сквозь слезы.

  - Клянусь тебе Богом, Гуль-Гуль, я никому не скажу твоей тайны! - уверила я и для большей убедительности перекрестилась, глядя на небо.

  - Нет, нет, не так! - воскликнула Гуль-Гуль. - Гуль-Гуль не христианка и не признает такой клятвы, ты скажи лучше так, Нина-джаным, звездочка моя, краса уруских селений, скажи так: "Пусть бездна, над которой мы стоим, поглотит меня, если я выдам Гуль-Гуль".

  - Изволь, глупенькая, скажу, - согласилась я и исполнила ее желание.

  Тогда Гуль-Гуль приблизилась ко мне почти вплотную и прошептала мне на ухо, хотя этого не требовалось, так как ни души не было подле нас и никто, кроме меня, следовательно, не мог слышать тайну Гуль-Гуль:

  - Гуль-Гуль похитят... Понимаешь?.. Похитят... выкрадут без калыма, без выкупа... Понимаешь? Придут и выкрадут из аула. Да, да!

  - Зачем? - вырвалось у меня невольно.

  - Как зачем? Вот глупенькая джаным, - расхохоталась Гуль-Гуль, - в жены меня берет... он... Гуль-Гуль в жены. Разве не стоит? - черные глаза девочки блеснули.

  - Ах, не то, не то, Гуль-Гуль! - произнесла я с досадой. - Вот странная девочка! Ты красавица и составишь гордость каждой семьи. Да не в том дело. Кто он, твой жених, душечка?

  Она как-то растерянно окинула взглядом высокие горы, каменным кольцом окружавшие нас, и лицо ее приняло испуганное выражение.

  - Ах, джаным-ласточка, что я знаю! - прошептала она чуть слышно и опустила свои длинные ресницы.

  - Как, Гуль-Гуль, ты даже не знаешь, кто тебя берет в жены?

  - Ах, что я знаю, джаным, что я знаю, черноглазая гурия Магометовых кущ... Гуль-Гуль несчастна, очень несчастна. Мать и сестра заставляют работать, отец грозится отдать замуж за кадия* в соседний аул. А он встретил Гуль-Гуль у источника... похвалил очи Гуль-Гуль, похвалил косы, сказал, что не видывал еще такой красавицы ни у урусов, ни у грузин, ни в других аулах. А когда мы опять встретились, он сказал: "Красавица, будь моей женой; будешь ходить в атласном бешмете и жемчужной чадре, будешь кушать шербет с золотого блюда..." И сам он такой красивый, статный, черноокий. Люблю его, джаным, люблю.

  ______________

  * Судья у магометан.

  Она залилась слезами.

  - Гуль-Гуль, голубушка, родная моя, опомнись! - утешала я девочку, гладя ее черную головку, прильнувшую к моей груди. - Зачем же плакать, Гуль-Гуль, если ты счастлива? Зачем же плакать, дитя! Не плакать, а радоваться надо.

  Но она уже и не плакала больше... Она смеялась. Подняв залитое слезами личико, Гуль-Гуль сияла теперь радостной, гордой улыбкой.

  - Да, да, я счастлива, джаным! - шептала она, глядя сияющими, как черные алмазы, счастливыми глазами, хотя на длинных ресницах еще дрожали росинки слез. - Гуль-Гуль будет скоро большой, совсем большой, Гуль-Гуль выбрала себе мужа по душе... Гуль-Гуль ускачет в горы за чернооким горцем, а Лейла-Фатьма лопнет со злости, потому что она ведьма и знается с шайтаном и горными духами.

  Я давно мечтала узнать будущее от моей старшей тетки, которая слыла прекрасной предсказательницей.

  - А твоя сестра погадает мне, Гуль-Гуль? - спросила я черноглазую подругу.

  - Ай нет! Ай нельзя! Отец узнает - беда будет. Отец не позволит тебе войти в свою саклю, хорошенькая джаным. Отец никогда не простит брата Израэла, даже мертвого не простит... А ты его дочь, Нина-красоточка, дочь крещеного горца, ставшего урусом!

  - Да я и не собираюсь приходить в его дом в обычном виде! - произнесла я со смехом. - У меня есть шаровары, бешмет и папаха. Так наряжусь, что даже ты меня не узнаешь!

  - Правда? - расхохоталась она.

  - Сиятельная княжна Мешедзе, клянусь вам!

  И я присела в низком, почтительном реверансе, чуть не касаясь коленями земли.

  Она захлопала в ладоши и вихрем закружилась на месте.

  - Ай, славно! Ай да, душечка джаным! - Гуль-Гуль звонко расцеловала меня в обе щеки.

  Вечером, когда она убежала к себе в долину, где стояла богатая сакля ее отца, наиба селения, старого бека-Мешедзе, я сказала дедушке Магомету о моем решении.

  - Храни тебя Аллах попасть в дом наиба, моя легкокрылая горлинка, - произнес дедушка с волнением. - Бек-Мешедзе не может простить своему сыну и твоему отцу его поступка. Аллах ведает, каким оскорблениям ты можешь подвергнуться в их доме, дитя!

  - Полно, дедушка Магомет! - возразила я азартно, с вызовом, - разве есть что-либо, чего может бояться Нина бек-Израэл, твоя любимая внучка!

  

  

  

  

Глава седьмая.
У НАИБА. ЛЕЙЛА-ФАТЬМА. ПРОРИЦАТЕЛЬНИЦА.

  Прошедший день был темным, предгрозовым. Вечером дедушка ушел куда-то, а я, отослав Селима седлать Алмаза для верховой прогулки, принялась готовиться к исполнению своей затеи. Любимый бешмет заменил женское платье. Накинув на плечи косматую чоху деда, надев его баранью папаху, которая доходила мне до ушей, я взяла уголек с жаровни и тщательно провела им две тонкие полоски над верхней губой. Конечно, каждый, кто присмотрелся бы к моему лицу, мог разглядеть, что это не настоящие усы, но при скудном освещении - в моей запыленной старой чохе и огромной папахе - я могла сойти за молоденького горца-путника. Заткнув за кушак кинжал, подаренный мне Керимом, я сняла со стены еще и дедушкино оружие и поспешно вышла на улицу, где у порога сакли Селим держал под узды моего коня.

  - Ах, госпожа - настоящий джигит, и такой красивый, какого еще в жизни не видели очи старого Селима! - восторженно воскликнул дедушкин слуга.

  Жестом я призвала его к молчанию, взлетела в седло и понеслась по улице аула.

  То, что я собиралась сделать, - было отчаянной смелостью с моей стороны. Бек-Мешедзе, мой второй дед, раз и навсегда высказал нежелание когда-либо видеть потомство своего сына. Следовательно, и меня - свою внучку. Правда, с тех пор минуло более пятнадцати лет, но слово горца священно, как закон корана, он не изменит ему никогда. И все же я решилась ехать в дом наиба, чтобы повидать старшую тетку Лейлу-Фатьму и погадать у нее, рискуя навлечь на себя оскорбления и унижения всей семьи. Быстро спускалась я с кручи, то и дело погоняя и горяча Алмаза.

  Вот и поместье наиба - большая сакля, сложенная из камня, с плоской кровлей и галерейкой вокруг нее, одиноко стоящая в горной котловине среди обширного пастбища, где гуляли стреноженные на ночь лошади табуна и блеяли овцы, тоже выпущенные к ночи на свободу.

  Я дала шпоры коню и вмиг очутилась подле наибовой сакли.

  - Во имя Аллаха, могу я войти?.. - несмело прозвучал мой, против воли дрогнувший голос.

  Отчаянной храбрости, как оказалось, хватило ненадолго. Ноги подгибались, когда я соскочила с коня.

  Два нукера выбежали из сакли и приняли моего коня.

  - Селям-алейкюм! - постаралась я произнести твердо и смело.

  И в ту же минуту белая фигурка, укутанная в чадру, появилась предо мной.

  - Алейкюм-селям! - произнес хорошо знакомый мне голосок Гуль-Гуль. - Господина нет дома, он уехал с матерью в соседний аул и не вернется до ночи. Мы одни с сестрой... Обычай гостеприимства велит нам принять тебя, путник. С именем Аллаха и чистыми помыслами, входи в нашу саклю.

  Гуль-Гуль низко опустила свою хорошенькую головку, полускрытую прозрачной чадрой. Я успела заметить, однако, как лукаво блеснули в лунном свете ее черные глазки.

  Мне ничего другого не оставалось, кроме как принять приглашение и войти.

  - Нина-джан, - произнесла чуть слышным шепотом плутовка, переступая порог, - тебя узнала Гуль-Гуль!

  - Молчи, Гуль-Гуль, или ты погубишь все дело! - тем же шепотом отвечала я.

  Она умолкла, испуганная моим замечанием, и мы вошли в саклю.

  В первой горнице - кунацкой, - было совершенно темно, даже на близком расстоянии нельзя было различить предметов. Небольшое окошко с разноцветными стеклами скрывал ковер, и лунные лучи не могли пробиться в саклю. Зато в соседней комнате виднелся свет, проникавший в кунацкую из-под толстого персидского ковра, служившего дверью.

  - Сестра там. Гуль-Гуль проведет тебя к ней. Не бойся, - успела шепнуть моя спутница и быстро отогнула край ковра.

  Я очутилась в небольшой комнате, устланной циновками и коврами с разбросанными на них мутаками и выделанными шкурами диких коз. В углу стоял очаг с дымящеюся жаровней. Стены украшали развешанные оловянные блюда, тарелки, железные таганцы и кастрюли - словом, полная коллекция домашней утвари горского обихода. Еще выше, под самым потолком, на железных крючьях, висели вяленые бараньи окорока, перетянутые веревками.

  Лейла-Фатьма сидела укутанная с головой в чадру и мерно покачивалась всем телом из стороны в сторону.

  - Не испугай ее... На нее нашло... Тише! - с благоговейным трепетом шепнула мне на ухо Гуль-Гуль.

  Я только кивнула головой и молча остановилась у порога.

  Дочь наиба Мешедзе, Лейла-Фатьма, была очень странной, необыкновенной девушкой: так же, как и сестра, она умела петь и искусно рассказывать сказки и горские предания, но порой Лейла-Фатьма точно преображалась. Взор тускнел и мутился, у нее начинался припадок какого-то безумия, после которого, по мнению окружающих, она могла видеть прошлое, настоящее и будущее каждого человека. И тогда Лейла-Фатьма предсказывала удивительные вещи. В ауле говорили, что она знается с шайтаном, и сторонились ее. Никто из молодых джигитов не решался внести условный калым, чтобы взять ее в жены. За это Лейла-Фатьма ненавидела молодежь и призывала на головы женихов-горцев тысячи несчастий. Многие ходили к ней гадать о будущем, привозя богатые подарки, разумеется, втайне от отца-наиба, который не допустил бы, конечно, чтобы в его гордой, родовитой семье завелась прорицательница.

  Я не раз встречала ее на улицах аула - всегда закутанную чадрой, из-под которой сверкали горящие черные глаза горянки.

  Лейла-Фатьма ненавидела меня, совсем не зная, как ненавидела и моего погибшего отца с той минуты, как он стал христианином.

  Недолюбливала и я эту некрасивую злую лезгинку.

  Теперь, замирая перед чем-то таинственным и непонятным, я смотрела на закутанную фигуру, медленно и мерно покачивающуюся, изо всех сил стараясь вникнуть в смысл ее песни.

  Но вот Лейла-Фатьма быстро выпрямилась и сбросила чадру. Мне открылось изжелта-бледное, худое лицо с мрачно горящими глазами, сухие губы беспокойно шевелились. Я знала, что моей старшей тетке было не более тридцати лет, но она казалась старухой.

  - Лейла-Фатьма, джаным, - робко выступая вперед, ласково произнесла Гуль-Гуль на лезгинском, который я успела выучить в разговорах с дедушкой Магометом. - Лейла-Фатьма, вот гость желает узнать от тебя будущее... Не расскажешь ли ты ему?

  - Будущее известно одному Аллаху! - изрекла дочь наиба торжественно. - Но если Аллах Предвечный пожелает открыть моим мыслям истину, ты узнаешь ее, джигит, - добавила она своим глухим, неприятным голосом, обращаясь ко мне, и на миг ее горящие глаза остановились на моем лице.

  Я невольно вздрогнула под этим взглядом. Что, если эта полусумасшедшая горянка узнает меня? Хотя она видела меня, как правило, издали, мельком, но вдруг мое лицо врезалось в ее память?

  Но ничего подобного не случилось. Она лишь протянула ко мне смуглую руку.

  - Пешкеш! Пешкеш! Лейла хочет пешкеша! - дрожащим голоском подсказала мне Гуль-Гуль.

  Я вспомнила, что отец при расставании подарил мне два червонца. Быстро достала их из кармана бешмета и положила на худую сморщенную ладонь Лейлы. Она равнодушно зажала деньги в кулаке, потом зажмурила глаза и, подойдя к жаровне, принялась быстро-быстро говорить что-то над тихо догорающими угольями. Только изредка ее бормотанье нарушалось тихими вскрикиваниями, точно она отгоняла или уговаривала кого-то, невидимого нам.

  Мне стало жутко, - мне, никогда прежде не боявшейся ничего! Рядом со мной тряслась, как в лихорадке, насмерть перепуганная Гуль-Гуль.

  Невольно захотелось немедленно уйти отсюда. Но я тотчас же упрекнула себя в малодушии и решительно тряхнула головой, как бы сбрасывая непривычное ощущение страха.

  Вдруг лицо Лейлы-Фатьмы, до сих пор спокойное, исказилось до неузнаваемости. Точно страшная судорога свела ее лоб, нос и губы. Глаза разом расширились и запылали таким безумным огнем, какого я еще не видала в глазах людей. Она быстро схватила меня за руку и подвела к темному маленькому окошку в углу горницы.

  - Смотри туда, смотри! - глухо выкрикивала она, дергая меня за руку.

  Я взглянула и... замерла. То, что я неожиданно увидела в окне, заставило меня содрогнуться.

  Я увидела нашу комнату и неподвижно лежавшего на тахте моего отца... Ну да, это был он!.. Я узнала этот высокий гордый лоб, это бледное лицо, эти седые кудри... Но почему он так смертельно бледен?.. Почему? Что это? Да жив ли он, Бог милосердный? Нет-нет, он поднял руку, он зовет меня! Милый папа! Он спал, а я испугалась... Вдруг все смешалось, перепуталось за окном. И снова просветлело. Теперь я видела какие-то странные строения - то ли замок, то ли башню... и горы кругом. Какая-то старая, неприятного вида женщина в темном платье говорила мне что-то и грозила сухим, смуглым пальцем. Кто она - я не знала. И этого замка не знала, и этой башни. Вдруг подле старой женщины я увидела Доурова - ужасного, противного Доурова, которого я так глубоко ненавидела. Он грозил кому-то, но не пальцем, нет... У него в руках обнаженная сабля. А перед ним Керим, связанный, бледный, с окровавленным лицом... Доуров замахивался на него саблей... и...

  Я с криком отпрянула от окна. В ту же минуту над моим ухом раздался громкий, издевательский и торжествующий хохот Лейлы-Фатьмы. Быстрым движением рукава она стерла нарисованные над моей губой усы и сорвала с головы дедушкину папаху.

  - Нина бек-Израэл-оглы-Мешедзе, - выкрикивала она, дико сверкая глазами, - Нина бек-Израэл! Зачем налгала Лейле-Фатьме? Ничто не укроется от мыслей Фатьмы, нельзя обмануть Фатьму. Фатьма видит, что делается за горами, за безднами, в самой Карталинии, где дом твой. Все видит Фатьма, все знает, великие джины открыли ей все!

  Я задыхалась. Ужасно было все это - безумное бормотанье, бешено сверкающие глаза, искривленные злобной улыбкой губы.

  - Где Гуль-Гуль? Где Гуль-Гуль? - повторяла я тоскливо, обводя глазами комнату. - Пусти меня, Лейла-Фатьма, мне некогда, - сказала я по-лезгински, с трудом отрывая ее руки, вцепившиеся в мое платье.

  - Ты лжешь!.. Ты просто боишься меня, крещенная уруска! - завопила, точно озверев, прорицательница и замахала перед моим носом смуглыми руками.

  Минута - и она ударила бы меня, если бы я не увернулась. Ловким движением я отскочила к порогу, отбросила край ковра и... отступила, обескураженная неожиданной встречей. Передо мной стоял второй мой дедушка, наиб аула Бестуди, - старый бек-Мешедзе.

  

  

  

  

Глава восьмая.
ДЕДУШКА НАИБ. ПРИМИРЕНИЕ.

  Он был высок, строен, с умным и важным породистым лицом. Праздничный бешмет, обшитый золотым позументом, как нельзя лучше подходил его гордой осанке. Дедушка Мешедзе наибствовал более двадцати лет в своем ауле, и все жители слушались его, как дети слушаются любимого отца.

  Я видела его издалека - с кровли сакли дедушки Магомета, когда наиб, преисполненный достоинства, ехал верхом по улице аула. У дедушки Магомета он никогда не бывал, поскольку подозревал, что тот способствовал принятию христианства моими родителями. Но это было неправдой, потому что дедушка Магомет, сам будучи ярым фанатиком, никогда не одобрял подобного поступка, хотя и простил дочерей.

  Дедушка Мешедзе молча разглядывал меня проницательным, острым взглядом из-под нависших бровей. Лицо его оставалось непроницаемым и невозмутимым, как у бронзовой статуи. Он внимательно рассматривал, казалось, каждую черточку моего лица. Это длилось с минуту, показавшуюся мне, однако, целой вечностью. Я не вынесла напряжения и заговорила первая, нарушая обычай страны, где младшие никогда не начинают разговора в присутствии старших.

  - Дедушка Мешедзе, ты не узнаешь меня? Я твоя внучка, Нина бек-Израэл-оглы-Мешедзе! Здравствуй, дедушка-наиб!

  Я говорила нарочито спокойным голосом, бесстрашно глядя в глаза старого бека.

  Уже не глядя на меня, старик произнес, нахмурясь:

  - У старого бека нет внучек среди детей урусов. Я не знаю никакой внучки, ступай своей дорогой, девочка. Бек-Мешедзе не знает тебя.

  - Но разве бек-Мешедзе не знает адата (обычая) кавказских племен, не знает, что сам Магомет заповедал гостеприимство правоверным? - смело возразила я.

  Он еще строже нахмурился и сказал сурово:

  - Не было случая на веку бека-Мешедзе, - а старый бек живет долго, очень долго, - чтобы дети учили взрослых, как поступать. Если ты пришла как гостья, войди, женщины угостят тебя бараниной и хинкалом... Тогда будь тиха и не напоминай о том, что неприятно слышать ушам старого бека-Мешедзе.

  - Нет! Нет! Я не хочу твоего хинкала и шашлыка, дедушка! Я ничего не хочу! Я прошу одного только: взгляни на меня внимательно, внимательно, дедушка... Говорят, я - вылитый отец... У тебя был один сын, дедушка... единственный... Ты любил его... и...

  - И он обманул своего старого отца, изменив нашей вере, и скрылся навсегда из аула родной страны! - непримиримо отрезал старик.

  - Слушай, дедушка! - взволнованно отвечала я, взяв в свои ладони сильную, большую руку бека-Мешедзе. - Я пришла сюда узнать будущее от Лейлы-Фатьмы, я не ожидала, что встречусь с тобой. Но, видно, Бог лезгин и русских решил иначе. Видно, Он желал этой встречи. И вот что я скажу тебе дедушка. Слушай: все во власти Бога - и жизнь, и судьба, и смерть. Отчего мои отец с матерью приняли христианство и ушли от вас? Ваши законы, ваша вера чужды милосердию. Ты и другие старейшины аулов хотели разлучить их лишь за то, что мой отец не хотел другой жены, кроме моей матери. Не хотел разлучаться с ней и обижать ее. Слушай: они стали христианами, но мой отец по-прежнему любил тебя. Дядя Георгий часто рассказывает мне об этом. Не было дня, чтобы мой бедный папа не вспоминал о тебе. А перед своей неожиданной смертью он, по-видимому, мучаясь каким-то тяжелым предчувствием, целый день говорил о тебе, дедушка. Он любил и аул, и горы, и тебя любил бесконечно. И я люблю и аул, и горы, и тебя, отец моего бедного папы, добрый, милый дедушк