Амфитеатров Александр Валентинович - Отравленная совесть

вастовство нахального человека, рассчитанное на впечатлительные женские нервы.

   "Я женщина, - соображала она, - Ревизанов запугал меня, - вот воображение и разгулялось, и пошло строить Бог весть какие мрачные воздушные замки, а на самом деле они - карточные домики!.. Чего бояться?.. Как искусно ни представит Ревизанов обществу свой гадкий план, он все-таки остается шантажом. Шантаж - орудие страшное, но обоюдоострое. Общественное презрение клеймит шантажиста еще глубже, чем его жертву. Есть ли расчет Ревизанову, в его блестящем, видном положении, замарать вместе с моим и свое имя? Ведь не думает же он, что - доведенная до позора и отчаяния, когда мне нечего будет терять - я все-таки пощажу его и не обличу в свою очередь в глазах света всей его подлости, всех его наглых вымогательств?!"

   Во вторник Иаков Иосафович Ратисов справлял день своего рождения. Верховская чувствовала себя совсем нездоровою, однако надо было ехать к Ратисовым и встретиться у них с Ревизановым, - как знала Людмила Александровна, - приглашенным Олимпиадою Алексеевною к обеду.

   "Непременно приедет! - злобно соображала Верховская. - Не пощадит... С тем и приедет, чтобы посмотреть, в каком я настроении, - вовсе покорена или еще сопротивляюсь?"

   Ревизанов действительно обедал у Ратисовых и остался на вечер. Однако Людмила Александровна ошиблась: на этот раз он не хотел ее мучить - раскланялся и затем мало что не замечал ее весь вечер, но даже сам как будто уклонялся попадаться ей на глаза, старался как можно меньше утомлять собою ее внимание. У Ратисовых было очень шумно. Синев был в духе и все дразнил юношу - сына Людмилы Александровны. Митя переваливал из подростков в молодые люди, - и комическая смесь в этом хорошеньком мальчике детской наивности и уже мужских манер смешила до упаду Петра Дмитриевича и Олимпиаду Алексеевну, которую Митя втайне обожал, как только может обожать семнадцатилетний мальчик красивую родственницу бальзаковских лет.

   - Знаешь ли, Митя, что я тебе, в некотором роде, бабушка? - изумлялась сама на себя Ратисова.

   Синев комически запел:

  

   - Жил-был у бабушки

   Серенький козлик...

   Остались у козлика

   Рожки да ножки!

  

   - К чему это ты?!

   - К просвещению юношества, - трунил Синев, - надо же предостеречь молодого человека, что бывает с козликами, у которых есть такая бабушка!

   Митя конфузился и краснел: юное воображение, давно уже и сильно занятое великолепною Олимпиадою, привело его в последние дни к тому трагикомическому переходному состоянию влюбленности, что знакомо только совсем зеленым мальчикам, - когда не знаешь: не то уж очень любишь женщину, не то терпеть ее не можешь, мечтаешь о ней и дичишься ее, видишь ее каждую ночь во сне, а наяву, завидев ее издали, переходишь на другую сторону улицы, чтобы только не раскланяться с нею... Синев видел состояние юноши и - по страсти к зубоскальству, которым был хронически одержим, - издевался над ним неистово, когда мог рассчитывать, что Людмила Александровна не услышит. Она не любила, если Митю дразнили вообще, а уж в особенности на любовные темы.

   - Вбиваете Бог знает что в голову семнадцатилетнему мальчику! Ему рано и думать о таких пошлостях, - сердилась она. - Вам с Липою смешки, а он волнуется... Я вот перестану его пускать к Ратисовым! Я заметила: как он побывает у Липы - на другой день обязательно принесет двойку из гимназии... И, главное, кто бы дразнил!.. Сами-то вы, Петенька, давно ли обсушили молоко на губах? Я еще не забыла, как вы воровали у меня ленты на память... да и у Липы тоже!

   - Было! - сокрушенно восклицал Синев и оставлял Митю в покое, до первого нового искушения.

   Олимпиада Алексеевна была уже в том возрасте, когда подобное полудетское ухаживание особенно льстит и нравится.

   - Тетушка, - шептал ей Синев, - Митяй смотрит на вас исподтишка. Ну-ка, поддайте ему жару!.. Метните парфянскую стрелу!..

   - Ах, какой ты дурак! - смеялась Олимпиада Алексеевна, но тем не менее бросала на юношу такой томный взгляд, что Митя не знал, куда ему деваться, и искренно жалел, что паркет не разверзается под его ногами и не поглощает его, как оперного Демона.

   А Синев хохотал:

   - Тетушка! Вы не Олимпиада! Вы Иродиада!

   - Это почему?

   - Младенцев избивать стали!

   - Да отстань же ты от меня! - кричал Митя на своего мучителя, доведенный до полного исступления. - Все твои выдумки и насмешки! Я и знать-то ее не хочу, и совсем она мне не нравится... Ты все врешь на меня! врешь! врешь! врешь!

   Синев с невозмутимостью поучал:

   - Во-первых, ты невежлив со своим добрым, старым дядею, - замечаешь ли ты это, о школьник? А во-вторых, врешь-то ты, а не я. Нас, брат, на мякине не проведешь: мы старые воробьи. И от судьбы своей также не уйдешь. И верь мне, как турка Магомету: никто другой, как Липа, и есть твоя Судьба. Вы, молокососы, самой природой устроены и предназначены для развлечения таких сорокалетних пожирательниц мужчин, в промежутке, когда у них день прошел, а вечер не наступил. Поэтому советую приготовиться к капитуляции: пиши в честь ее стихи, воруй ее ленты и носовые платки, выпроси на память прядь ее золотых... гм, гм! с серебрецом кудрей и прочая и прочая, и да будет над тобою благословение любящего тебя дяди!

   Сегодня мальчик что-то хмурился, и Синев пристал к нему, уверяя, будто он не в духе оттого, что Олимпиада Алексеевна слишком ухаживает за Ревизановым...

   - А на тебя, Митька, - нуль внимания...

   - Ну и отлично! ну и очень рад! и оставь меня... - бормотал юноша. - Тебе только бы дразниться!

   - Однако сознайся, ты не в духе.

   - Хотя бы и не в духе!

   - Отчего?

   - Что тебе за дело?

   - Не отстану, пока не скажешь...

   - Ах, Господи! да просто так!

   Синев с важною грустью качал головою:

   - Мне "так" мало. Это не ответ, но абракадабра. В твои годы слово так переводится на русский язык двояко: или кол за Цицерона, или огорчение в нежных чувствах. Ну! кто виноват: Марк Туллий или тетя Липа?

   - Ах, дядя! - вырвалось у Мити, - как можно надо всем смеяться? есть же, наконец, чувства...

   - Ага, уже есть чувства! Браво, Митя! мне только того и надо было... Тетушка, пожалуйте сюда: у Мити завелись чувства, которые он желает вам изъяснить...

   - Дядя Петя! Я тебя убью!

   - Не стоит, Митяй. Убивать, так уж кого-нибудь другого. Замечаешь? Я зову, а она даже не слышит. Прицепилась репейником к своему Ревизанову...

   - И что она в нем нашла? - горестно вздыхал Митя. - Только что капиталист.

   - Да. А ты - только что гимназист. В том, главным образом, между вами и разница. И вот что скверно: замечено учеными, что женщины гораздо чаще предпочитают капиталистов гимназистам, чем наоборот. Знаешь что? Вызовем-ка его на дуэль?

   Митя смотрел маленьким Наполеоном и отвечал:

   - А ты думаешь, я не способен?

   Втайне Синев находил, что - вполне способен. Мальчик был романтический и яркий. Еще в третьем классе гимназии он убежал было из дома в Америку, к индейцам. Ушел недалеко: нагнали и сцапали его, раба Божия, за Тверской заставою, но он встретил погоню как врага, защищался, как тигренок, и даже пустил было в ход оружие: пырнул товарища, выдавшего план бегства, перочинным ножом.

   - Вот ты все надо мной смеешься, - изъяснял он как-то раз Синеву в дружескую минуту, когда тот был в кротком настроении духа и не очень травил его. - А я... я даже Добролюбова читал. Ей-Богу. И все понял. Хоть весь класс спроси. Уж я - такой. Я могу понимать: у меня серьезное направление ума. Ты дразнишь меня, что я влюблен там и прочие глупости. А я - такой: любовь для меня величайшая надежда и сила. Я не умею шутить любовью. У меня чувства. Я не понимаю легких отношений к женщине.

   - То-то ты смотришь на тетушку Липу таким сконфуженным быком.

   Но Митя не слушал, задумчиво смотрел в пространство и твердил:

   - Я ведь в маму родился... Люблю папу, но я не в него, а в маму... Я, коли что, - на всю жизнь. У меня это просто. Весь класс знает...

   - Ты что же, Олимпиаду-то на необитаемый остров увлечь, что ли, собрался? Так не поедет, поди... А любопытно бы посмотреть тебя Робинзоном, а ее Пятницею. Впрочем, какая же она Пятница - целая Суббота!

   Юноша горько улыбался, презрительно пожимал плечами и декламировал из "Горя от ума":

   - "Шутить и век шутить - как вас на это станет?"

   Другою постоянною жертвою, отданною на произвол Синева, являлся супруг Олимпиады Алексеевны - Иаков Иоасафович, с его почти маниакальною страстью к истинно стенобитным каламбурам, шарадам, юмористическим стихам...

   - Поедемте, Иаков Иоасафович, пообедать в новый ресторан: говорят, хорошо кормят, - приглашает Ратисова приятель, а Иаков Иоасафович ошеломляет его в ответ:

   - Почему же в ре-сто-ран, а не в до-двести-язв?!

   Однажды Синев, заспорив о чем-то с Олимпиадою Алексеевною, воскликнул:

   - Бог с вами, тетушка! "Переклюкала ты меня, премудрая Ольга", как говорил, попав впросак, один греческий царь... Я уступаю и отступаю...

   Он попятился и отдавил ногу стоявшему прямо за ним Ратисову.

   - Ох, - застонал этот, - если это называется у вас отступать, то каково же вы наступаете?

   - Виноват, дядюшка.

   - Бог простит, - со снисходительным величием извинил добряк и таинственно подмигнул. - А каламбурчик заметили?

   - Прелесть! - восторженно воскликнул Синев. - Вы всегда такие родите или только когда вам наступают на мозоль?

   - У меня юмор брызжет!

   - Вы бы в юмористические журналы писали? а?

   Ратисов замигал еще таинственнее:

   - Пишу,

   - Ой ли? - восхитился Петр Дмитриевич. - И ничего, печатают?

   Иаков Иоасафович самодовольно подбоченился:

   - С благодарностью.

   - Скажите!

   - Ценят. Вы, говорят, ваше превосходительство, юморист pur sang, а нравственности у вас - что у весталки. Вы не какой-нибудь борзописец с улицы, а патриций-с, аристократ сатиры. Эдакого чего-нибудь резкого, с густыми красками, слишком смешного, но семейного у вас - ни-ни!

   - Под псевдонимцем качаете?

   - Разумеется. "Действительный юморист" - это я. Я было хотел подписываться: "Действительный статский юморист", эдак слегка намекнуть публике, что я не кто-нибудь, не праздношатающий бумагомаратель, но цензура воспретила, оставила меня без статского... Знаете: детей оставляют без сладкого, а меня без статского... Мысль! позвольте карандашик: запишу, чтобы не забыть, и разработаю на досуге.

   Синев, конечно, не замедлил разболтать этот разговор Олимпиаде Алексеевне, и с тех пор бедному каламбуристу не было житья от жены: она походя дразнила его то действительным статским юмористом, то действительною статскою весталкою.

  

  

   Степан Ильич Верховский принадлежал к числу тех добрых, но ограниченных людей, кому, если западет в ум какая-нибудь идея - хорошая, дурная ли, - то становится истинным их несчастием: они никак не могут выбить ее из головы и носятся с нею, как курица с яйцом. Ревизанов очень нравился Степану Ильичу, и в то же время, по честности и доброте своей, старик был возмущен до глубины души убеждениями, высказанными блистательным капиталистом в разговоре их на обеде у Верховских. Разговор этот не давал покоя Степану Ильичу, и он не раз с тех пор возвращался к этим темам в своем семейном кружке.

   - Нет-с, каков век! каковы стали субъекты появляться! - воскликнул он. - Симпатичный, порядочный человек, корректный общественный деятель, благодетель громадного рабочего округа, - и совершенно разбойничьи убеждения!.. Царство страсти! Страсть - главный императив человеческого существования! Да ведь это - хаос, это - конец цивилизации-с... Ци-ви-ли-за-ции!!! Митька! если ты когда-нибудь заразишься подобными взглядами, я... я лучше в могилу сойду, чтобы глаза мои тебя не видали! Долга не признавать, общественных начал не чувствовать... Господи, да как же жить-то без этого?.. В отчаяние прийти можно: неужели мы жили, работали, идеальничали для того лишь, чтобы народились на свет такие страшные люди и принесли в мир такое звериное учение?

   Когда Ревизанов остался у Ратисовых на вечер, Верховский так в него и вцепился. Андрей Яковлевич защищал свое "царство страсти" шутя и, по обыкновению, немножко свысока... Синев вмешался. Он с начала вечера косился на Ревизанова.

   - Все это прекрасно, Андрей Яковлевич, - протяжно сказал он, - теории можно разводить всякие, и, на мой взгляд, Степан Ильич напрасно столько горячится из-за ваших шуток...

   Ревизанов поднял брови.

   - Шуток? - возразил он.

   - Разумеется, шуток. В ваших устах анархические теории звучат шуткою больше, чем в чьих-либо других.

   - Ах, вы вот куда метите! - Ревизанов засмеялся. - А знаете ли, Петр Дмитриевич, я уже не раз задумывался над этим странным для вас совпадением взглядов.

   - И?

   - И пришел к убеждению, что оно вовсе не странно. Взгляды совпадают, потому что совпадают цели. Только средства разные, а в сущности, и капиталист, как я, и анархисты заняты одним и тем же делом: разрушают ваше общество и уничтожают вашу цивилизацию.

   - Ого!

   - Да, да! Анархист работает во имя отвлеченных идеалов уравнения человечества; капиталист работает на свой собственный карман, а толк-то один и тот же. Если не в идейных целях, - это я вам уступаю, - то в практических конечных результатах. Они же выражаются в короткой теореме: "Чтобы сравнять общество, надо уничтожить его современный строй, возвратить его к первобытным образцам". Затем разница лишь в способах доказательства теоремы: в средствах. Анархист хочет уравнять всех, опрокинув мир к первобытной дикой свободе. А на взгляд капиталиста, удобнее уравнять людей, возвращая их понемногу в первобытное же состояние рабства. И так как полной свободы и равенства никогда нигде нет, не было и не будет, то всегда тот, кто будет равнять общество, будет и его повелителем. Если он станет на первое, повелевающее место во имя анархических теорий свободы - он повелитель-обманщик; если он равняет общество, порабощая его для себя, он лишь последовательный деспот. Вот и все.

   - Софизмы! софизмы! и слушать не хочу: изношенные софизмы! - закричал Степан Ильич.

   Синев молчал.

   - Пока ваше царство страсти, - начал он, - остается в мире теории, еще куда ни шло, нам, обыкновенным смертным, можно с грехом пополам жить на свете. Но скверно, что из этой теоретической области то и дело проскальзывают фантомы в действительную жизнь...

   - А вы их ловите и отправляйте в места не столь и столь отдаленные, - возразил Ревизанов. - Это ваше право.

   - Сами вы говорили давеча, что всех не переловишь.

   - А не поддаваться - это их право.

   - Иного и схватишь, - нет, скользок, как угорь, вывернется, уйдет в мутную воду. Закон - дело рук человеческих, а преступление, как изволите вы совершенно правильно выражаться, дело природы. Закон имеет, следовательно, рамки, а преступление нет. Закон гонится за преступлением, да не всегда его догоняет.

   Он задумался и бросил на Ревизанова странный взгляд.

   - Да вот вам пример: вчера я слышал одну историю... попробуйте-ка преследовать ее героя по закону.

   - Если что-нибудь страшное, - крикнула через комнату Олимпиада Алексеевна, отрываясь от разговора с Митей, - не рассказывай: я покойников боюсь.

   - Дело на Урале, - начал Синев.

   - Знакомые места, - отозвался Ревизанов.

   - Герой - местный Крез, скучающий, хотя и благополучный россиянин... из любимого вами, Андрей Яковлевич, типа людей страсти и личного произвола.

   - Проще сказать: самодур, - вставил Верховский.

   - Только образованный, заметьте, - поправил Петр Дмитриевич.

   Ревизанов насмешливо смотрел на них обоих:

   - Есть там такие. Ну-с?

   - Скучал этот Крез, скучал, да и надумался, развлечения ради, влюбиться в некоторую барыньку, - заметьте! жену довольно влиятельного в тех местах лица... Барынька оказалась не из податливых. Крез поклялся, что возьмет ее во что бы то ни стало, и начал орудовать, - да ведь как! Супруг упрямой красавицы до тех пор отлично шел по службе, а теперь вдруг, ни с того ни с сего, запутался в каких-то "упущениях", попал под суд и вылетел в отставку с запачканным формуляром; в обществе пошли гадкие слухи о поведении молодой женщины, и, что всего страннее, произошло несколько случаев, подтасовавших как бы некоторое подтверждение грязным толкам. Репутация несчастной была убита, семейная жизнь ее превратилась в ад, знакомые от нее отвернулись, муж вколачивал жену в гроб несправедливой ревностью, родные дети презирали мать, как развратную тварь...

   - Ах! - раздалось болезненным стоном от полутемного - за трельяжем - угла, где в качалке приютилась Людмила Александровна.

   - А?.. что?.. - встрепенулся Синев. - Это вы, кузина?

   Людмилу Александровну окружили. Но она, почти с досадою, что сделалась предметом общего внимания, просила оставить ее в покое.

   - Это ничего... не обращайте на меня внимания: так... приступ мигрени... мигрени...

   - Ну, а конец-то, - торопила Синева Олимпиада Алексеева, - конец-то твоего романа? Начало - хоть бы Габорио.

   - А конец, тетушка, хоть бы Зола. В один прекрасный вечер, горемычная барынька, после ужасной семейной сцены, ушла, в чем была, из дома и постучалась-таки... к Крезу!

   - Что и требовалось доказать, - вполголоса закончил Ревизанов, как бы и с дружелюбною даже насмешкой.

   Прошла полоса молчания.

   - Вот видите, Андрей Яковлевич... - поучительно и торжествуя, заговорил Степан Ильич.

   Ревизанов перебил его:

   - Виноват. Позвольте, господа! чего вы от меня хотите? Чтоб я осудил этот поступок? Осуждаю... Но ведь я и не утверждал, что люди страсти - хорошие люди. Я только говорил, что это люди, которые хотят быть счастливыми, умеют брать с бою свое счастье и ради его на все готовы...

   - На все?

   Людмила Александровна поднялась с места с болезненным и растерянным видом, точно хотела заговорить и не решалась.

   - Я раньше слыхал вашу историю, Петр Дмитриевич, - продолжал спокойно Ревизанов, бросая впервые за весь вечер внимательный взор на Верховскую, - и хорошо знаю ее не названного вами героя...

   - Медный лоб! - прошептал Синев, против воли опуская глаза.

   - Это действительно упрямый и страстный человек... Виноват! вы что-то хотели сказать, Людмила Александровна, и я помешал вам?

   - Я хотела спросить, - слабо сказала она, - а совесть?.. совесть упрекает его хоть когда-нибудь?..

   Ревизанов задумался; потом, отразив ее печальный и ему одному понятно моливший о пощаде взгляд блестящим и решительным взглядом, коротко ответил:

   - Не думаю.

   Всем было не по себе. Все чувствовали, что нельзя продолжать разговора. Атмосфера насыщена электричеством, почва общих рассуждений и примеров истощена, назревает экзамен личностей, стычка, злоба и ссора. Олимпиада Алексеевна, золотой человек в таких трудных случаях, выручила.

   - Скучная твоя история, Петя! - воскликнула она. - Я думала, он ее убьет, или она его, или муж их обоих.

   Синев отозвался:

   - Да вы же покойников боитесь?

   - Я только утопленников, да и то, если в воде долго пробыл, а когда револьвером - ничего, даже интересно.

   - Жест красив?

   - Вот именно!

   Мужчины подхватили, и буря разошлась без молнии и грома - сперва безразличною болтовнёю, потом винтом.

  

  

   Если бы Петр Дмитриевич знал, что он делает своими рассказами! Весь панический ужас, с таким трудом вытесненный было Людмилою Александровною из своего сердца, теперь возвратился и стал за ее плечами грозным и повелительным призраком.

   "В чьих я руках! в чьих руках! - думала она, - кончено! я побеждена заранее - прежде чем начать борьбу!"

   Ревизанов вырос в ее воображении, как грозный, почти фантастический колосс с житейского зла, пред которым сама она казалась себе маленькой и бессильною, как карлица. "Повиноваться! повиноваться, не рассуждая!" - стучало в ее мозгу, когда, возвратясь от Ратисовых, она осталась одна и, с пылающим лбом и ледяными руками, ходила взад и вперед по своей темной спальне, - а рядом с нею как будто ходил невидимый образ ее врага и тихо шептал ей:

   - Выбирай: повиновение и вечная тайна или моя беспощадная месть! Ты слышала, как я говорил: теперь ты знаешь, как я действую. Хочешь ты испытать, как разгневанный муж в бешенстве отталкивает развратную жену; а она, обнимая его колени, напрасно плачет и молит о пощаде? Хочешь ты услыхать позорную брань из уст твоих же собственных детей? Они придут к тебе и, негодуя, спросят: "Чьи мы дети?" - Что ты им скажешь? чем их разуверишь? Твоя правда будет ложью для них... и они проклянут тебя. Дома честных и воображающих себя честными людей закроются для тебя, и тогда - все равно: у тебя не будет прибежища, кроме смерти или моей спальни!

   - Дети мои!.. Я так вас любила! - шептала Верховская, ломая руки.

   В ее уже немолодые годы у нее почти не оставалось ни забот, ни интересов вне детской жизни. Им принадлежали все ее мысли, все время. По всей Москве говорили:

   - Вот Людмила Александровна Верховская - это мать. Умела вырастить деток. Прелесть что за молодежь: здоровые, красивые, умные, честные...

   Она с гордостью могла сказать, что действительно воспитанием своим дети обязаны исключительно ей, неразрывно проживающей с ними душа в душу каждый день их - от самой колыбели. Она торжествовала, наблюдая, как ее влияние постепенно отражалось на их характерах. И теперь бросить этих детей на полдороге? И к_а_к бросить! - показав им, что та, кто учила их добру, чести, истине и долгу, сама была лицемеркою и прятала под искусною личиною живое противоречие своим громким красивым словам! Она учила добру и не делала, как учила. Значит, она лгала. Если лгала учительница, разве не покажется детям ложью и самое учение? Разберут ли они, что у правого божества может быть грешный служитель?

   Мать лицемерка и лгунья! - какая отрава вливается в детское воображение этими четырьмя словами! Нет порока, более противного детям, чем лицемерие. Людмила Александровна вспомнила, как Лида и Леля негодовали недавно на Олимпиаду Алексеевну, когда она, встретясь у Верховских с Еленою Львовною Алимовой, осыпала последнюю лестью, ласками и поцелуями, между тем как накануне честила ее за глаза и "ханжой", и "злюкой" и уверяла, будто при жизни покойного Александра Григорьевича Рахманова Елена Львовна заедала ее век. Вспомнила сверкающие глаза и гневный голос Мити, когда он, возвратясь из гимназии, рассказывает о какой-нибудь несправедливости инспектора или классного наставника, о фискалах-товарищах, о подлизах к начальству. Вспомнила, как его - хорошего ученика - чуть не исключили за то, что при одном гонении на курильщиков он, сам некурящий, отказался назвать, кто курил.

   - Но, Верховский, берегись! - пригрозил, инспектор. - Я уверен, что вы знаете, кто курил! Ведь знаете: говорите правду!

   - Знаю, - откровенно отвечал мальчик. - Знаю, да не скажу.

   Пошел в карцер, добыл сбавку балла за поведение, но - "знал, да не сказал!".

   Кто так храбро и самоотверженно ненавидит ложь и обман, - наученный этой ненависти тайною лгуньею и обманщицей, - какое страшное разочарование ждет его, когда она снимет маску!.. Как должен он будет разувериться в правде света, как станет презирать и ненавидеть наставницу-фарисейку... презирать и ненавидеть родную мать!

   - Нет! я должна спасти себя от презрения детей! - размышляла Людмила Александровна под невыносимую стукотню своих висков. - Должна спасти их от ненависти ко мне. Если человеку противна родная мать, что же уважать остается ему на свете?!

   - Я повинуюсь Ревизанову. Пусть я стану еще порочнее и хуже, но зато лишь пред самой собой. Моя семья останется приютом явной добродетели и семейного счастья, а за мои тайные грехи ответит моя душа. Будь что будет! Пусть хоть убьет меня мой стыд, лишь бы втихомолку, чтобы не вырвалось ни жалобы, ни даже одного подозрительного слова, чтобы я ушла от людей чистою, как слыла между ними, чтобы дети мои поминали мое имя с гордостью, а не с отвращением. Мною держится мой домашний очаг. Он дает тепло и свет слишком многим. Я не имею права его разрушать. Я повинуюсь.

  

  

   Андрей Яковлевич Ревизанов получил по городской почте письмо - на тонкой голубой бумаге, без подписи, но почерк, хотя измененный годами, был ему знаком. Едва взглянув на конверт, он радостно изменился в лице...

   - От кого это голубое письмо? - ревниво спросила сидевшая с ним за завтраком красивая черноволосая женщина.

   - Деловое, Леони, - небрежно бросил ей Ревизанов.

   - Да? Покажи!

   Она протянула руку. Ревизанов слегка ударил ее бумагою по пальцам и спрятал голубое письмо в карман. Леони залилась румянцем.

   - Ах, извините! Я не знала...

   - Так знай.

   - Буду знать.

   Ревизанов взглянул на часы:

   - Тебе не пора ли в цирк?

   - Я тебе мешаю? - возразила Леони ревнивым вопросом вместо ответа.

   - Нисколько... Я рассчитывал провести с тобою часок-другой после завтрака, потому что совершенно свободен. Могли бы прокатиться в Парк, что ли, или в Сокольники. Погода чудная. Путь - как скатерть, снег - серебро. Но ты сама говоришь, что у тебя дневное представление. Что тебе за охота - баловать своего директора, соглашаться на два номера в сутки? Довольно с этого итальяшки и вечеров...

   - Сборы плохи. Я все-таки привлекаю немножко публику, а без меня - совсем швах.

   Ревизанов презрительно улыбнулся:

   - Правило товарищества?

   - Да, знаешь, мы, цирковые, дружный народ.

   - Ну и платись за дружбу: половина второго... Даже кофе не успеешь напиться.

   - Нет, ничего. Я скачу в третьем отделении, предпоследним номером... Имею по крайней мере двадцать минут в запасе.

   - Как знаешь.

   - А ведь я было думала, - начала Леони с заискивающей и фальшивой улыбкой усмиренной ревности, - ты гонишь меня потому, что это голубое письмо назначает тебе свидание с какою-нибудь дамой.

   - Очень мне надо знать все глупости, которые ты думаешь! - пробормотал Ревизанов.

   Она продолжала:

   - Этот деловой документ необыкновенно похож на письмо от женщины.

   - Ты находишь?

   - От кого эта записка?

   - Это не твое дело, Леони! - коротко отрезал Ревизанов.

   Наездница вспыхнула и прикусила губу.

   - Знаете, мой милый, - насмешливо протянула она, - вы становитесь не слишком-то любезны в последнее время.

   - Может быть! - последовал равнодушный ответ.

   Под матовою кожею Леони гневно заиграли мускулы.

   - Я не знаю, чем это милое настроение вызывается у вас, - сдерживаясь, продолжала она тем же насмешливым тоном, - может быть, у вас дела нехороши, может быть, вы влюблены неудачно... Но, во всяком случае, я не желаю быть предметом, на котором срывают дурное расположение духа. Я к этому не привыкла.

   Ревизанов зевнул с холодною скукою:

   - Не трещи... надоела!

   Леони вскочила, сверкая глазами:

   - Я запрещаю вам говорить со мною в таком тоне!

   Леони никто еще не говорил, что она надоела.

   - Ну, а я говорю.

   Наездница топнула ногою, хотела разразиться градом брани и, вместо того, залилась слезами.

   - Это гнусно, гнусно так обращаться с женщиной! - рыдала она.

   - Да полно, пожалуйста! что за трагедия? Я никак с тобою не обращаюсь: ты беснуешься и ругаешься, а я нахожу, что это скучно, - вот и все.

   - Если вам скучно со мною, - вспыхивала Леони, - отпустите меня, разойдемся... Не вы один любите меня, я найду свое счастье с другим...

   - С другими, Леони, с другими, - надо быть точнее в выражениях, - засмеялся Ревизанов.

   Леони горько покачала головою:

   - Вы никогда не любили меня, если можете шутить со мною так обидно!

   - Разумеется, никогда, Леони. Кажется, у нас, когда мы сходились, и разговора об этом не было... И не могло быть: откуда? А ты разве любила меня и любишь? Вот была бы новость!..

   Наездница все качала головою.

   - Нет, нет, нет... этой новости вы не услышите, - говорила она с гневною иронией смертельной обиды, - я вас, конечно, и не люблю, и не уважаю... вы для меня просто денежный мешок, откуда можно брать горстями золото... не так ли?

   Ревизанов пожал плечами:

   - Не знаю, как по-твоему; по-моему, так. Да я ни на что больше и претензий не имею. Какая там любовь? Зачем? Я плачу и не жалуюсь. Ты очень красивая и занимательная женщина...

   - А главное, в моде, - насмешливо перебила Леони. - Так приятно ведь, чтобы обе столицы русские кричали о вас: вот Ревизанов, который отбил знаменитую Леони у князя Носатова...

   - Не скрываю: и это не без приятности, - согласился Ревизанов.

   Леони злобно засмеялась:

   - Вот этой-то славы у вас и не будет больше! и не будет! как не будет самой Леони... Кусайте себе тогда локти!.. и утешайтесь вон с этою, которая пишет вам письма... виновата, деловые документы - на голубой бумаге.

   Ревизанов устремил на нее ленивый взгляд.

   - Будет другая слава, - сказал он, - и гораздо более пикантная... Станут говорить: вот Ревизанов - знаете, тот самый, который выгнал от себя знаменитую Леони...

   Наездница выпрямилась, как стрела, готовая сорваться с тетивы.

   - Lache!.. {Пусти!.. (фр.).} - крикнула она.

   - Пошла вон!.. - раздался тихий ответ, и синие глаза Андрея Яковлевича приняли такое выражение, что Леони попятилась, как львица от укротителя. Она, бормоча невнятные угрозы, вышла в спальню Ревизанова, но скоро возвратилась, уже одетая к выходу, в шапочке, с хлыстом в руке. У дверей она обернулась - с искаженным темным лицом, на котором, как два яркие пятна, сверкали глаза и оскаленные зубы...

   - Вас следовало бы вот этим! - сказала она, грозя Ревизанову хлыстом.

   Андрей Яковлевич поднялся с места и шагнул к Леони. Она струсила и съежилась, ожидая удара... Но он не бил, а только смотрел на нее с презрительным любопытством, как будто говорил взглядом: "Ах, дура, дура!"

   Леони поняла этот взгляд - и страшно ей было, и бешенство брало ее. Нерешительно, как не смеющий напасть зверь, она топталась на пороге, - потом вдруг швырнула в Ревизанова своим хлыстом, не попала и быстрее молнии выскользнула за дверь.

   - Идиотка! - уже громко послал ей вслед Андрей Яковлевич.

   Он поднял хлыст, осмотрел его, подавил пружинку: ручка - серебряная головка левретки - отскочила, вытянув за собою тонкое трехгранное лезвие блестящей темно-синей стали.

   "Изящная вещичка, - подумал он. - Сохраним ее на память об освобождении от иноплеменницы".

   Он отнес хлыст в свою спальню и положил на туалетный столик. Потом позвонил.

   - Иоган, - приказал он явившемуся слуге, - заметили вы эту даму, которая от меня вышла?

   - Мадам Леони?

   - Да. Меня для нее никогда нет дома. Передайте это швейцару.

   - Слушаю-с.

  

  

   Оставшись один, Ревизанов долго и внимательно читал полученное письмо:

   "Очень может быть, что письмом этим я делаю новую ошибку и даю вам новое оружие против меня. Но все равно. У вас столько оружий, что одним больше, одним меньше не сделает разницы. Если вы хотите меня погубить, то погубите и без этих жалких строк. Я в последний раз пытаюсь умилостивить вас, смягчить ваше сердце. Сжальтесь надо мною, оставьте меня в покое. Что вам во мне? на что я вам? Мало ли женщин красивее меня! Я уже немолода, я мать семейства, у меня взрослые дети. Пощадите мою совесть... как я буду смотреть им в глаза? Отпустите меня на волю! Клянусь: я буду благодарна вам, как благодетелю. Вместо врага, вы приобретете друга, верного и преданного, какого у вас еще не бывало".

   Ревизанов долго думал. По лицу его ходили тени. Он сел к письменному столу, несколько раз брался за перо и снова опускал его... Ему - против воли - стало жаль женщины, писавшей это робкое, униженное письмо.

   - Да... но отказаться от нее - невозможно, - размышлял он. - Она зацепила меня слишком крепко: если я отпущу ее, это отравит мне жизнь, будет грызть меня целые годы... "Немолода"... "есть красивее меня"... странные эти женщины!.. живут, живут - доживают до конца бабьего века - и все еще думают, что любят их за молодость, за красоту... Любят - потому что любится; любят не женщину, но свою прихоть к ней.

   Он еще раз перечитал письмо, хмурясь все больше и больше... Память уносила его к далекому, но не забытому времени, когда он, смущенный, растерянный, уничтоженный, стоял пред этою самою женщиною, которая теперь ползает у его ног с мольбами о пощаде, и не знал, что ответить на ее негодующий взгляд, обличавший его лицемерие, - взгляд ангела в день судный... И как тогда, он теперь снова то краснел, то бледнел под этим воображаемым взглядом...

   "Как я был тогда побежден! как раздавлен! - думал он. - О, больше уж никто, никогда в жизни не одерживал надо мною такой победы... Нет, нам надо поквитаться. Есть моменты, которые остаются жить в сердце навсегда, как зудящие кровоточивые ранки.

   Этот момент, когда она застала нас с Олимпиадою, - из таких. Мне стыдно себя в ту минуту, стыдно... вот чего я ей не прощу, вот ради чего она мне нужна теперь! Я хотел бы забыть, что она была сильнее меня, и тогда легко отпустил бы ее на свободу... Но над памятью своею никто не властен... я все помню и ничего не простил... Может быть, я и люблю-то ее потому, что она - одна из всех женщин, каких бросала судьба в мои объятья, - сумела однажды смутить меня и унизить, умеет теперь презирать и ненавидеть; потому что с нею надо бороться, надо покорить ее, завоевать... Ступить ей сейчас - значит, быть побежденным ею во второй раз... Ни за что!"

   И на полученном письме Андрей Яковлевич написал решительным и твердым почерком:

   "У меня, суббота, 12 часов ночи".

   Он запечатал письмо в конверт со своим вензелем и, часом позже, проезжая мимо квартиры Верховских, сам отдал его горничной для передачи Людмиле Александровне.

   - Не потеряй, милая, - предупредил он, - здесь билет в театр.

   - Теперь я уверен, что моя взяла! - улыбался Андрей Яковлевич, летя в своих санках по Пречистенке. - И надеюсь, что, возвратив письмо, я поступил, хотя настойчиво, но по-рыцарски... Никогда не надо натягивать струну до последнего: оставь свободным хоть один колок. А в этой скрипке струны натянуты уже сильно, очень сильно.

   Утром в субботу Ревизанов встретил на улице Синева и зазвал его к себе завтракать. Странно: молодой следователь ему нравился. Может быть, даже, что нравился именно тою скрытою антипатиею, тем задором, какие он неизменно встречал и чувствовал в Петре Дмитриевиче. Синев, всегда обласканный при встрече с Ревизановым, не знал, чему это приписать. Он не уклонялся от Ревизанова, потому что слишком интересовался им, но - в глубине души - ощущал некоторое угрызение совести: "Вот, мол, человек ко мне - всею душою, всегда внимателен, ласков, любезен, а я против него все на дыбы да на дыбы..."

   На этот раз он не выдержал и в конце завтрака откровенно спросил:

   - Скажите, Андрей Яковлевич: зачем вы затащили меня к себе?

   - Разве вам было скучно? - удивился Ревизанов.

   - Нет. Помилуйте! Вы отлично кормите, еще лучше поите, у вас несравненные сигары, и болтать с вами занимательно.

   - На что же вы жалуетесь? - как говорится в какой-то оперетке.

   - Я и не думаю жаловаться, - напротив, счастлив и благодарен. Вам-то что за охота со мною возиться?

   Ревизанов сделал комический поклон:

   - Всегда рад вам, Петр Дмитриевич, душевно рад.

   - Вот этого именно я не понимаю: с чего вам радоваться-то? Что я для вас представляю? Так, грубиян-мальчишка, моська - знать, она сильна, что лает на слона!

   Ревизанов засмеялся:

   - Батюшки! Что за унижение паче гордости? Кажется, всего лишь третью бутылку клико пьем, а уже...

   - Покаянный стих? - подхватил Синев. - Ничего. Так и надо. Он мною в отношении вас уже с третьего дня владеет... Эта правда, что я слышал: будто вы за всех наших студентов недостаточных, к исключению предназначенных, плату в университет внесли?

   - Предположим, что правда, - нехотя протянул Ревизанов. - Так что же?

   Синев встал и поклонился в пояс:

   - Великолепно, батенька! Поклон вам! Поклон до земли!

   Но Ревизанов возразил даже как бы с некоторой досадой:

   - Что тут великолепного? Вы же знаете мой взгляд на благотворительность. Еще одна неизбежная взятка обществу. Только и всего.

   Но Синев грозил ему пальцем:

   - Э, батенька! дудки! Теперь не обморочите. Знаем мы, как вас понимать надо, притворщик вы. Руку вам жму за студентов наших... благородно поступлено... руку жму!

   - Что ж на сухую-то жать?

   Ревизанов позвонил и приказал подать еще вина. Синев, уже несколько грузный, ужаснулся было, но Ревизанов усадил его, смеясь:

   - Так позвольте вас немножко подпоить. Задобриваю вас, мой друг. Помните наши пылкие дебаты у Верховских?

   - Это о непойманных преступниках-то?

   - Да. Вы