Волконский Михаил Николаевич - Брат герцога

транец здесь... Француз Ришелье был во сто тысяч раз жестче меня, потому что он знал и понимал, что в правителе кротость и доброта равносильны непростительной для него слабости, и слабости не простили бы ему, а жестокость простят, потому что он - француз, и французы простят ему... И, будь на моем месте русский, и ему простили бы. А в чем я могу упрекнуть себя? Я, чужестранец, принял власть; но разве не отдаю я все свои способности, волю, мысли, какие только дала мне природа, на пользу этой страны? И что ж? Разве Россия унижена, разве к слову нашего двора не прислушиваются другие державы, не ждут, что скажет Россия? Я - немец, правда, по рождению, но кто осмелится сказать, что я подло пользуюсь врученной мне властью, что я служу интересам немецким, а не русским?

   Бирон говорил, потому что брат слушал его не перебивая, но говорил он теперь не для брата, а скорее для себя.

   Бывают минуты в жизни человека, когда ему вдруг выдастся случай проверить самого себя, сговориться с собою, убедить, доказать себе, что он прав, что он поступает хорошо и не правы те, которые обвиняют его.

   Бирон, окруженный почти раболепным низкопоклонством, под которым, чем усерднее было это низкопоклонство, тем глубже скрывались тайная злоба и ненависть, - отлично понимал, что он вечно находится среди врагов, и врагов самых невыносимых, потому что они боятся его и ищут удобного случая не для того, чтобы напасть прямо, но, как змея, впустить исподтишка свое жало. Он знал, что в толпе своих льстивых друзей он одинок и что только брат способен выслушать его и если не понять, то, во всяком случае, отозваться на его душевное одиночество. Вот отчего он и проверял себя перед братом.

   И по тому, как слушал его теперь Густав, он видел, что он говорил хорошо и что всякий, кому дорога справедливость, должен был бы выслушать его, говорящего так, прежде чем произнести свой суд над ним.

   - Ты говоришь, казни и пытки! - продолжал он, хотя Густав ничего не говорил и сидел, слушая молча. - Они не забудутся, а хорошее забудется. А что я сделал хорошего? Хорошо то уже, что всякий должен признать, что в то время, когда находился у власти чужестранец Бирон, Россия не была низведена с той ступени, на которую поставил ее русский государь-преобразователь... А что нового не сделал я ничего, так трудно требовать с меня новое, когда я один, когда людей нет вокруг меня... Отыскать, выбрать - я и выбирал: Остерман, Миних... а русских я не знаю... Меня называют честолюбцем, говорят, что я забочусь только о своих выгодах... Но будь я на самом деле таким, будь я исключительно честолюбец, разве я удержался бы на своем месте, разве давным-давно не сумели бы свергнуть меня сотни, если не тысячи завистников? Посмотри, они пресмыкаются и раболепствуют, потому что им самим нужно создать себе идола, и вот они создают его... и приписывают мне качества, которые хотят - сами хотят, понимаешь ли! - видеть в своем идоле... Высокомерие, гордость! Да как же мне относиться иначе хотя бы к людям, теперь вот неизвестно зачем наполняющим мою приемную? Я отношусь к ним с высокомерием; может быть, с презрением, и они довольны; они боятся меня, клянут, но они довольны... Относись я к ним иначе, я обманул бы их ожидания, и они еще больше кляли бы меня и не боялись бы. Им нужен предмет боязни, непременно предмет боязни и ненависти... И таких много. Исключения вроде Бестужева есть, есть хорошие люди, и впоследствии Россия далеко пойдет со своими людьми, но теперь ей главное нужно - образование. Однако для образования опять-таки нужны люди. Пока пришлось обратиться к военным, и вот заведены корпуса... Да мало ли что сделано!.. Но не в этом суть. Вся беда моя в том, что слишком много у меня судей и обвинителей, и вот даже ты, брат мой родной. А я вот что тебе скажу: оставь ты на мне мое трудное и неблагодарное дело и живи себе, благо ты для всех вполне безупречен, живи, наслаждайся жизнью, и я буду рад смотреть на тебя.

  

  

   Густав, слушая брата, все более и более снова приходил в состояние счастливого душевного равновесия, с которым пришел к нему и из которого его выбило появление Иволгина.

   В самом деле, может быть, Иоганн и прав, быть может, и нельзя иначе, а если он прав, то, значит, это - необходимое зло, можно сожалеть, но не чувствовать на себе ответственности за него.

   И теперь он мог говорить о своем деле.

   - Ты советуешь мне наслаждаться жизнью, - усмехнувшись, ответил он брату. - Ну а что, если я не вполне еще счастлив?

   Герцог Бирон снова сделал удивленные глаза.

   - Ты несчастлив? - переспросил он, делая заметное ударение на слове "ты". - Чего же недостает тебе или что может тревожить тебя?

   - Я не говорю, что я несчастлив, - поправил Густав, - я сказал, что мое счастье не полно. Это - разница.

   Он как будто нарочно указал на эту неточность, чтобы сказать что-нибудь, но что-нибудь другое, а не то, что нужно было выговорить ему и о чем он думал все время.

   Когда он шел к брату, ему казалось все очень ясно и просто; ему представлялось, что легко будет сказать об Олуньевой и просить о сватовстве к ней, но теперь, когда пришла минута выразить все вслух, подходящих слов у него не находилось, и он умышленно медлил.

   - Ну, все равно! Почему твое счастье не полно? - сказал герцог.

   - Вот видишь ли, все у меня есть - и почести, и богатство... но... но некому разделить их со мною...

   - Так! - протянул Иоганн, поняв с полуслова. - И что же, тебе эта мысль пришла в голову именно потому, что ты чувствуешь одиночество, или ты почувствовал одиночество потому, что встретил кого-нибудь?

   Густаву показалось, что не первое, а последнее соображение было истинным. И, несмотря на свои сорок лет, он почувствовал, что краска бросилась ему в лицо. Он опустил голову и стал неловко зачем-то рассматривать свои пальцы.

   - Нет, - наконец с усилием проговорил он, - не потому, а потому, что я встретил...

   Герцогу смешно было смотреть на брата. Он знал его влюбчивый характер и, судя по сделанным уже в прошлом году наблюдениям, мог теперь догадываться, о ком шла речь.

   - Кто же она? - все-таки спросил он.

   - Олуньева, молодая Олуньева...

   - Ну, разумеется, не старуха, - подхватил герцог и рассмеялся. - Так вот как... - Он помолчал с минуту. - Но только, знаешь ли, милый мой, что ты нашел в ней?

   Густав не ответил, но только самоуверенно и таинственно улыбнулся, как улыбаются влюбленные люди, когда пред ними высказывают сомнение относительно предмета их влюбленности.

   - Ты мне прямо скажи, - несколько раздраженно проговорил он, - хочешь ты моего счастья или нет? Согласись, что я ведь - не мальчик и уже сам могу понимать...

   Все это, все эти внешние выражения душевных движений, было давным-давно знакомо герцогу, видевшему на своем веку массу людей и привыкшему наблюдать их. А брата-то уж он знал как самого себя.

   Противоречие в таких случаях только может испортить дело. Доказательствами и разумными доводами нельзя помешать вспышке увлечения.

   Но герцогу Бирону важно было убедиться теперь, подпал ли его брат этой вспышке только, или в нем действительно зародилась серьезная любовь.

   - Предположим, что я хочу твоего счастья, - произнес он самым спокойным своим тоном.

   - Ну, если так, то помоги мне в этом деле...

   - Да чем же я могу помочь тебе?

   - Видишь ли, я посылал сегодня...

   - Баронессу Шенберг, - подсказал Иоганн.

   - Ну да, баронессу Шенберг, и она ездила к Олуньевым для того, чтобы разузнать предварительно. Она говорит, что если ты захочешь поехать, то отказа не будет.

   Обстоятельства давали случай герцогу проверить свое сомнение относительно серьезности чувств брата скорее, чем он мог ожидать этого.

   - Послушай, - заговорил он, - я вот что скажу тебе: ты хочешь, чтобы я ехал просить руки для тебя молодой Олуньевой, зная заранее, что если я поеду, то мне отказа не будет.

   - Да, именно поэтому-то я и прошу тебя.

   - То есть, другими словами, мне не посмеют отказать? Так, что ли?

   - Так... - с запинкой подтвердил Густав.

   - В таком случае, ты хочешь жениться насильно, выслав меня сватом? Хорошо, я поеду; из боязни ко мне там дадут согласие. Ну, а потом что? Свободного выбора не было, и хорошо, если Олуньева тебя тоже любит. Ну, а если нет?.. Тогда все дело станет непоправимым... Между тем, если ты сам... тогда это будет совершенно другое...

   - Так ты отказываешься поехать? - перебил упавшим голосом Густав.

   - Я ни от чего еще не отказываюсь, а говорю только, что если поеду я, то для той, которую ты любишь, не будет свободного выбора.

   Расчет, с которым говорил герцог эти слова, заключался в том, что если Густав действительно любил Олуньеву серьезно, то эта серьезность любви помешала бы ему настаивать далее. Для истинного чувства показалось бы оскорбительно не только всякое насилие, но даже такой поступок, который давал бы повод подозревать отсутствие свободной воли.

   Если Наташа любила или могла любить, то, кто ни поезжай, всякому бы она дала свое согласие на свой брак с Густавом, а если не любила, то человек, испытывающий к ней истинное чувство, не захотел бы насиловать ее волю, ставя ее в положение, при котором отказ был почти немыслим. Поэтому герцог, желая проверить брата, объяснил ему, какой вид будет иметь его сватовство, и ждал, что он ответит: откажется ли от своей просьбы или, наоборот, будет настаивать на ней.

   Но Густав не отказался, он продолжал упрашивать его не противиться и не мешать его счастью.

  

   Бирон обещал брату послать к Олуньевой извещение о своем приезде к ней, хотя это сватовство вовсе не улыбалось ему.

   Правда, молодая Олуньева принадлежала к старинному дворянскому роду, была достаточно богата и, насколько помнил ее герцог, умела держать себя с должным тактом, достойным похвалы. Женою барона она была бы на своем месте. Но герцогу хотелось не этого.

   Если, с одной стороны, он, окруженный врагами, вел с ними войну беспощадную и смертельную, то, с другой - намеревался упрочить свое положение посредством выгодных браков близких ему лиц.

   Пока жива была государыня Анна Иоанновна, он был настолько уверен в твердости своего личного положения, что не считал нужным заботиться особенно о настоящем. Однако будущее часто тревожило его. Умри сегодня государыня (а она с каждым годом болела все более), то что станется с ним, ненавидимым всеми ее любимцем?

   Он уже давно лелеял план женить своего сына на цесаревне Елисавете, и хотя трудно было осуществить этот план, но Бирон все-таки надеялся. Однако и при женитьбе его сына на цесаревне обстоятельства все-таки могли сложиться неблагоприятно для него. Родная дочь Петра, Елисавета Петровна, могла остаться и в последующее время такою же далекою от всяких государственных дел и влияния на них, какою была теперь.

   Наследником престола являлся маленький Иоанн Антонович, недавно родившийся сын Анны Леопольдовны, родной племянницы государыни, которая выписала ее к себе и выдала замуж за принца Брауншвейгского с тем, чтобы их потомству передать престолонаследие. Бирону хотелось обеспечить себя каким-нибудь образом со стороны Брауншвейгской фамилии, и в этом отношении он рассчитывал на брата.

   Но вместе с тем ему не хотелось огорчить Густава отказом исполнить его просьбу, тем более что со своей стороны он в данный момент не мог пока предложить ему иного выбора, так как не имел в виду ничего определенного.

   Поехать к Олуньевой ему ничего не стоило. И предчувствие, которым он руководствовался издавна и которое никогда не обманывало его, говорило ему теперь, что ехать можно, что все выйдет лучше, чем он ожидает.

   Поэтому он на другой же день после своего разговора с братом послал к Настасье Петровне сказать, что будет у нее через два дня.

   Ровно в назначенное время карета герцога с замысловатым гербом, на щите которого были изображены и львы, и олени, и черный ворон, и половина двуглавого орла, остановилась у подъезда олуньевского дома. Гайдуки, соскочившие с запяток, и лакеи, ожидавшие приезда высокого гостя на крыльце, бросились к подножке и дверцам.

   Старуха Олуньева со строгим, официальным и не совсем спокойным лицом встретила пожаловавшего к ней владетельного герцога на лестнице, сделала ему по этикету поклон и проводила в парадные комнаты.

   Проделав наконец все, что требовалось правилами приличий, они уселись друг против друга со смутным чувством неизвестности конца того серьезного разговора, ради которого приехал Бирон. Главное - он находился в сильном сомнении: ему неприятно было бы, если его сватовство увенчается успехом, но вместе с тем он ни за что не мог допустить и отказа, который равнялся бы для него оскорблению.

   Первым начал говорить Бирон. Он сразу принял официальный тон, которого требовали не только его положение, но и предмет его посещения. Он, по обычаю, распространялся, хотя довольно сухо и сдержанно, о достоинствах племянницы Настасьи Петровны, потом сказал несколько слов о своем брате и кончил речь предложением барона Густава Бирона, который поручил-де ему, как брату, просить руки девицы Натальи Дмитриевны Олуньевой.

   Настасья Петровна слушала его молча, потупив глаза и слегка прикусывая губы, но все время покачиваясь вперед, как будто была совершенно во всем согласна с герцогом. Когда же он кончил, она заговорила, собравшись с духом:

   - Конечно, мы весьма счастливы предложением брата вашей светлости, это - такая честь... но...

   Бирон поднял брови. Он ждал, что последует за этим "но".

   - Но, - продолжала Олуньева, - Наташа, моя племянница, девушка с большими странностями... она раз навсегда решила, что не рождена для замужней жизни... она...

   - Что же, она в монастырь собирается? - осведомился герцог, чувствуя, что ничего не имел бы против такого намерения молодой Олуньевой.

   - Нет, герцог, она уже замужем, - проговорила вдруг Настасья Петровна.

   Герцог медленно поднял голову и спросил:

   - То есть как же это? Замужем и отказалась от замужней жизни?

   И Олуньева рассказала, что ее племянница вчера обвенчалась с одним человеком хорошей фамилии, но с него взята подписка в том, что он даст ей полную волю.

   Наташа действительно была обвенчана. Ее свадьба в далекой церкви на Выборгской стороне произошла еще вчера.

   Посланный от герцога с извещением, что он будет у Олуньевых, явился к Настасье Петровне как раз во время ее разговора с Наташей, и это извещение решило дело.

   Олуньева торжествовала теперь, торжествовала не столько возможностью отказать самому герцогу Курляндскому, явившемуся к ней лично, сколько тем, что Наташа была теперь, по ее мнению, обеспечена на всю жизнь в смысле своего счастья. Правда, после ее рассказа герцогу была одна минута, когда она не знала еще, как он принял это все, и она не то что боялась, но чуть ли не впервые в жизни почувствовала себя в некоторой очень неприятной неизвестности. Впрочем, эта неизвестность сейчас же исчезла. По лицу Бирона, по его усмешке, почти перешедшей в полный смех, Настасья Петровна поняла, что невозможность женитьбы его брата на ее племяннице не только не сердит его, но, напротив, вполне соответствует его видам.

   Почему это было так, она не дала даже себе труда Догадываться, но, убедившись, что все обстоит благополучно, сразу овладела собой. Теперь, когда всякая опасность миновала, в ней снова проснулась прежняя бой-баба Настасья, какою знали ее при дворе и в обществе.

   - Вы вот что, ваша светлость, - сейчас же заговорила она со своею особенною, подлаженною под прямоту и добродушие манерою, - вы на нашу бабью дурость не гневайтесь! Конечно, кабы знали мы, что такая честь предстоит, тогда другое дело... ну, да уж, видно, судьба.

   Герцог с недоумением качал головою. Как ни приятна лично для него была эта странная судьба, потому что она способствовала в дальнейшем осуществлению его планов, но он все-таки не мог не прийти в крайнее удивление по поводу всего услышанного. Правда, это было в духе русских, среди которых Бирону случалось встречать оригиналов, способных на вещи, непостижимые его немецкому уму, но такой случай он и придумать не мог. И вместе с тем он знал, что это вполне возможно, что такие свадьбы бывали, хотя и в силу совершенно других, не имеющих ничего общего с настоящим делом причин, но все-таки бывали.

   Он не сомневался в том, что Олуньева говорит правду, и, заинтересованный этою свадьбою, стал расспрашивать подробности.

   Настасья Петровна рассказывала все с большою охотою.

   Вообще, все устроилось совершенно так, как она хотела. Была одна только подробность, не понравившаяся ей немножко, и она умолчала о ней перед Бироном.

   Эта подробность заключалась в том, что князь Чарыков-Ордынский наотрез отказался от денег, предложенных ему за его свадьбу. Такой его характер заставил призадуматься было Настасью Петровну, и, пользуясь тем, как Бирон принимал ее рассказ, она в удобную минуту ввернула-таки маленькое словцо:

   - Вот что, ваша светлость! Упрячь, пожалуйста, мне этого самого барина подальше... потому вину на нем все равно можно найти.

   - То есть как это "упрячь"? - переспросил Бирон.

   - Ну да так, я не знаю... может, я и не то болтаю, - поспешила заговорить Олуньева, видя, что ее "слово" принимается не так, как она желает этого, и сейчас же перешла на другое.

   - А как зовут... как фамилия теперь вашей племянницы? - спросил Бирон.

   Настасья Петровна назвала.

   - Чарыков-Ордынский... князь Чарыков-Ордын-ский? - вспомнил герцог. - Но ведь он уже разыскивается... Да, он разыскивается, и по очень серьезному делу...

   "То-то серьезному! " - подумала Олуньева, и, когда уехал Бирон и она вспомнила весь свой разговор с ним, - она осталась положительно убежденною, что герцог схитрил перед нею, поиграв только в справедливость.

   "Сначала это ни за что, дескать, - соображала она, - а потом на тебе, и дело нашлось... "

   Бирон же уехал от Олуньевой с серьезным сомнением, не рехнулась ли Настасья Петровна на старости лет.

   Но как бы то ни было - действовала ли она в здравом уме или была помешана, - устроенная ею свадьба племянницы как нельзя лучше выводила герцога из затруднительного положения, и он, сидя в своей карете, уже искал брату такую невесту, которая более соответствовала бы его собственным желаниям, чем эта бедняжка Олуньева.

   "Bella gerant alii - tu, felix Austria, nube!" "Пусть войны другие ведут, ты ж, счастливая Австрия, заключай браки!" - вспомнил он известный стих и не мог сдержать довольную улыбку.

  

  

   Как ни была странна и непонятна для Бирона, а может быть, и для всякого другого постороннего человека свадьба молодой Олуньевой, но для ее домашних людей это являлось весьма естественным. Вся дворня жалела Наташу, сочувствовала ей и вместе с тем находила, что иначе трудно было поступить. На их взгляд, разумеется, лучше было обвенчаться с захудалым князем, который вдобавок еще давал жене вольную, чем выходить за Бирона и вступать в его семью.

   Как только баронесса Шенберг побывала у Олуньевой и та после ее визита поднялась наверх к племяннице, две горничные, почуяв что-то неладное, кинулись к замочной скважине и подслушали весь разговор Настасьи Петровны с Наташей. Затем, когда Олуньева призвала к себе Григория Ивановича и стало известно, какое поручение дала она ему, дворня поднялась на ноги, и начались толки и пересуды.

   К старухе Авдотье Саввишне, бывшей при Олуньевой чем-то вроде доверенного лица и известной в доме под именем просто Дунюшки, то и дело забегали с разных сторон с расспросами: правда ли, что биронский супостатский брат сватается к барышне, и правда ли, что ему утрут нос таким фортелем, которого он и не ожидает? Как ни отнекивалась Дунюшка, что ей ничего не известно, как ни гнала любопытных от себя прочь, вскоре выяснилось, что "фортель" действительно готов осуществиться.

   - Ну и молодец же Настасья Петровна! - говорилось в людской. - То есть вот ловко дело-то обделывает!.. Важно... Право, важно!..

   - Еще бы! - подхватывали с другой стороны. - А то иди в холопы к этому Бирону...

   - Да что в холопы к нему?! - пояснил Григорий Иванович. - Он нас-то если возьмет за барышней, так своим холопам поставит в услужение, вот что!.. А князь Чарыков-Ордынский все-таки - русский князь.

   - Ну уж тоже! Видели мы!.. Князь!..

   - А ты вот поговори у меня! - огрызался Григорий Иванович и шел хлопотать дальше.

   В самый день свадьбы, когда "молодая" вернулась из церкви, одна из горничных, Даша, побежала к француженке-модистке, работавшей на Олуньевых и сшившей Наташе платье к венцу в двадцать четыре часа. Даша обещала непременно прибежать, чтобы рассказать своим знакомым мастерицам все подробно о свадьбе. Работа уже кончилась, но мастерицы в ожидании ее не расходились.

   - Ну, девушки, - вбежала к ним Даша, - кончено дело: обвенчали...

   - Обвенчали? Быть не может!.. Так и обвенчали? - послышалось со всех сторон. - Как же это?

   - Да так. Только вот сейчас из церкви привезли.

   - Ты была?

   - В церкви-то? Куды!.. Не пустили... Да и далеко, на Выборгской стороне... Нет, мне Гаврила, выездной, всю подноготную доложил... Он с каретой ездил.

   - Ну, что ж она?

   - Барышня-то? Да, конечно - наша сестра... хоть и свадьба эта, выходит, не настоящая, а так только, нарочно, - ну а все-таки боязно... почитай, без памяти все время была...

   - Ишь ты!.. Ну, а он?

   - Бравый, говорят, даром что пьяница, а бравый!.. Григорий Иваныч, дворецкий наш, хвалят: "Ничего, - говорят, - тысячи рублев не взял... "

   - Какой тысячи?

   - А что давали ему.

   - За что?

   - За свадьбу.

   - Так чего ж он не взял?

   - Значит, не хочет. Такое уж благородство, значит: выручил от рук бироновских, ну а там платы не нужно. Так и Григорий Иванович объяснял.

   - А я бы так, право, взяла!..

   Пока говорили так девушки, одна из них тихонько и незаметно пробралась к двери, приотворила ее и выскользнула вон. Затем она опрометью кинулась через двор в так называемый сад, то есть просто огороженное, заросшее деревьями пространство, принадлежавшее к дому, который нанимала француженка для своей мастерской. Со стороны двора тут находились покосившаяся от времени беседка и скамеечка, но дальше, между деревьями и кустами, росли лопух и сорная трава. Швея быстро, уверенно, видимо знакомою дорогою, пробралась между кустов и древесных стволов к тыну, шедшему вдоль задней стороны сада.

   Вечер был тих; солнце уже село, но перламутровый отблеск заката еще захватывал часть неба, на котором высыпали бесчисленные, с каждою минутой становившиеся ярче августовские звезды. Деревья не шевелились, и их листва казалась причудливым темным кружевом, неподвижно, словно на плоскости, застывшим.

   Из-за тына навстречу девушке послышался шорох.

   - Груня, ты? - чуть внятно спросили оттуда. Она подала голос.

   За тыном задвигались, и вслед за тем наверху его показался темный абрис человека, который перекинул ноги и соскочил вниз.

   - Что ж долго так? - заговорил он (это был измайловский солдат). - Я уж думал, что не придешь нынче.

   - Нельзя было раньше, там Дашка олуньевская прибежала, о свадьбе рассказывает, барышню-то их нынче венчали.

   - Что ж, любопытно послушать было?

   - Чего мне слушать то? А говорю, нельзя выйти было, потому там все собрамшись и мадама в магазине.

   Солдат помолчал. Он опустился на полусгнивший пень и притянул к себе Груню.

   - Нет, не моги, - отстранилась та на его движение поцеловать ее. - Пока не твоя, не моги!

   - Ах, Груня! - ответил он. - Кабы на то моя воля - давно бы моя была... Вот дай срок, отец откупит...

   - Откупит... как же!.. Может, и откупил бы раньше, а теперь, гляди, туда тебя упрячут, что никакими деньгами не управишься. А еще тоже говоришь, мила я тебе... Была бы мила - не крутил бы.

   - И сам не знаю, как это вышло тогда... - заговорил солдат, опустив голову. - С радости вышло, вот что!.. Обрадовался я, что отец простил, деньги прислал, и пошел... В первый раз в жизни пьян напился.

   - Олуньевскую-то, - перебила Груня, - сегодня с твоим князем венчали.

   - С каким князем?

   - А вот что вызволил тебя. Солдат поднял голову.

   - Что ты?! Не врешь, Аграфена? Как же это? Это ему непременно такое счастье за доброе его дело пришло... Будь я один - пропал бы... право, пропал бы.

   - Да и пропадешь еще. Груня сделала вид, что сердится.

   - Ну что ж, один конец. Ну, а пока что все же я благодаря ему жив еще.

   - Ты мне вот что скажи, - начала Груня серьезно, - расспросил ли ты, что тебе теперь будет за это, а?

   - Писарь наш полковой говорит - я ему семь гривен дал, - что по меньшей мере батогами на площади отдерут и в Сибирь угонят.

   - Ты бы убег, - сказала Груня, вздрогнув.

   - И убежал бы, да тебя жаль.

   - Так ведь все одно угонят. Уж раньше не жалел, так что ж теперь-то? А пока что слышно?

   - А пока никаких бумаг в полк ниоткуда нет. Писарь говорит, что пришлют скоро... Ах, Груня, что толковать об этом!.. Дай срок!.. Может, последний раз видимся. - И он притянул девушку к себе еще раз.

   Она не сопротивлялась.

   - Слушай, Кузьма, - сказала она ему, когда он, простясь с нею, перелезал тын обратно. - Если тебя в Сибирь угонят, я за тобой пойду.

  

  

   - Я повторяю тебе, что это невозможно, и, как хочешь, я своего солдата не выдам и указа не приму. Хоть ты сердись или нет, но я не считаю себя обязанным принимать указы Тайной канцелярии, - сказал Густав Бирон, сильно горячась и махая руками сидевшему перед ним брату, который так же, как Шенберг, приехал к нему прямо от Олуньевой.

   Дело шло о только что присланном барону Бирону как полковому командиру указе Тайной канцелярии, требовавшей немедленного ареста и выдачи солдата Измайловского полка Кузьмы Данилова за учиненные им "предерзостные против Ее Императорского Величества поступки".

   Герцог, понимавший истинный смысл волнения брата, спокойно сидел в кресле и с улыбкою слушал выражения его горячности.

   - И никакого тебе дела нет до солдата, - возразил он. - Этого солдата нужно отправить в Тайную, и ты отправишь, а сердишься ты оттого, что с тобой Олуньевы такую шутку сыграли...

   Густав вдруг круто обернулся.

   - И не напоминай мне о ней, слышишь - не напоминай. Я о ней теперь и думать не хочу. - Но, несмотря на то что он говорил, что не хочет и думать о Наташе, - как только речь зашла о ней, он ближе подошел к брату и снова повторил то, что уже спрашивал его несколько раз теперь: - Нет, скажи, пожалуйста, ведь это же - просто сумасшествие? сумасшествие?..

   Герцог, в десятый раз пожав в ответ ему плечами, произнес:

   - Если хочешь, со стороны старухи сумасшествие, ну а молодую нельзя винить.

   - Да как же не винить, как же не винить-то? Ведь я же ухаживал за ней, я так был уверен!..

   - Разве вы объяснялись? Разве она обещала тебе?

   - Нет, обещать не обещала... но все-таки...

   - Ну вот видишь! Да и мало ли хорошеньких женщин в свете? Ну, не она, другую найдешь. Да, наконец, тебе никто не помешает продолжать и за нею ухаживать. Она теперь свободна будет, самостоятельна... Ты едешь на маскарад к Нарышкину?

   - Ах, какой тут маскарад! Оставь, пожалуйста!.. До маскарада ли мне?

   И при имени Нарышкина у Густава живо воскрес в памяти тот первый вечер, когда он увидел Наташу.

   - Она там наверное будет, - продолжал между тем герцог. - Я советую тебе ехать и преспокойно быть, как прежде.

   - И что же, он красив по крайней мере? - перебил Густав.

   - Кто? Муж Олуньевой? Право, ничего не могу сказать тебе. Знаю, что он - пьяница.

   - Пьяница! - подхватил Густав и расхохотался громче, чем мог это сделать при естественном смехе. - Да, пьяница, шляющийся по кабакам... Хорош муж!.. И как это ты, который все знаешь, не узнал об этой свадьбе?

   - Неужели ты думаешь, что я могу заниматься этими пустяками? - опять улыбнулся герцог. - И без того много вздора приходится выслушивать.

   - Для тебя вздор, а для меня - весьма серьезная вещь. И как мне не донес никто?

   - Значит, некому было. Ну, прощай, однако, мне пора! Повторяю тебе: брось думать об этом! - И с этими словами герцог, простившись с братом, вышел из комнаты.

   Он видел, что чувства Густава к Олуньевой были похожи скорее на каприз, чем на серьезную, обдуманную и взвешенную любовь, какою мог полюбить человек его лет, и, как ни горячо принял он известие о ее свадьбе, все-таки это было далеко не то, что должно было быть при ином положении вещей.

   "Посердится и перестанет!" - решил герцог и вернулся домой, весьма довольный своим утром.

   Густав действительно сердился, но именно только сердился. Было задето его самолюбие, ему неприятна была неудача, обидно, что так хорошо сложившиеся планы семейной жизни рушились; казалось же ему, что он в отчаянии и что это его капризно-сердитое состояние и есть самое настоящее выражение обманутой любви.

   Брат уехал, а он все еще ходил по кабинету и, изредка останавливаясь и жестикулируя, произносил вслух обидные для человечества вещи. Он был взбешен, и ему требовался какой-нибудь осязательный, определенный предмет для выражения своего гнева.

   "Что-то было такое! - вспомнил он, продолжая ходить, что-то обидело его помимо еще свадьбы Наташи. - Да, - вспомнил он, - этот указ... указ из Тайной канцелярии".

   И он взял со стола брошенный им указ и перечитал его, как будто желая проверить, действительно ли эта бумага была так обидна, как она показалась ему сначала?

   "Какой это Данилов? - стал припоминать он. - Молодой он или старый? И что он сделал такого? Кузьма... Данилов... Нет, положительно не помню. Да где же их всех упомнить? А ведь вот тоже человек, и у него, верно, есть свои горести и были радости тоже. Я вот тут мучаюсь, потому что мне неприятно, что все это вышло так, но мне хорошо у себя дома, тепло... и будет, в сущности, и потом, а ему-то... Хорошо, если он оправдается в Тайной канцелярии..."

   И ему вспомнились сейчас же собственные слова о том, что он не выдаст этого солдата, и спокойный ответ брата, принявшего эти слова почти в шутку.

   Действительно, Густав, начав теперь думать о Данилове и придя вследствие этого в более спокойное состояние, должен был согласиться, что только в шутку он и мог сказать это.

   Каким образом он мог "не выдать" Кузьмы Данилова? Если бы он решился на это, ему пришлось бы оставить командование полком, а Кузьму Данилова все-таки взяли бы.

   "Да, может быть, этот Кузьма Данилов и правда негодяй, достойный своей участи? Что же беспокоиться о нем?.. Но все-таки Тайная канцелярия не смеет присылать в полк указы... разумеется, не смеет".

   И, чувствуя снова прилив подымающейся злобы, Густав подошел к столу и сел писать проект уведомления в Тайную канцелярию о том, чтобы она благоволила впредь относиться в Измайловский полк не указами, которые принимать не будут (он так и поставил: "которые принимать не будут"), а промемориями. "Понеже, - писал он по-немецки для перевода своему адъютанту, - полк гвардии не под именем своей канцелярии зависит, но канцелярия под именем полку обстоит, и в оном присутствует Ее Величество полковником".

   Составив ядовитую для начальника Тайной канцелярии генерала Ушакова записку, Густав несколько успокоился и тут же на полях присланного "указа" сделал пометку об аресте Кузьмы Данилова и отправлении его куда следует.

  

  

   Наташа совершенно не помнила, как прошла ее свадьба, как одели ее, посадили в карету, ввели, или - скорее - внесли, в церковь и что было потом. Все это прошло Для нее как во сне, как в тумане. Очнулась она уже княгиней Чарыковой-Ордынской.

   Ей не хотелось выходить замуж, просто не хотелось ни за кого, потому что никого она не любила и чувствовала себя отлично в девушках, начав выезжать в свет только первый год. Ей еще более не хотелось выходить за Бирона, но и венчаться с каким-то неизвестным князем, найденным Бог знает где, - тоже не хотелось ей.

   Однако в то же время выбора ей не было. По крайней мере ее уверили, что выбора ей нет, что, если она не обвенчается с Чарыковым, Бирон, брат страшного герцога Бирона, насильно возьмет ее за себя.

   Она не спала тогда целую ночь после приезда баронессы Шенберг. Потом произошел этот разговор с теткой, поразившей ее смелым и небывалым планом, и не успела опомниться она, как пришли сказать, что послезавтра явится к ним сам герцог. Очевидно, он приедет с предложением. Наташа схватилась за голову руками и с воплем отчаяния повалилась на кресло.

   С этих пор и до самой той минуты, когда она очнулась уже обвенчанная, все кружилось у нее в голове, и она мало что помнила.

   Были минуты просветления, и в эти минуты ей хотелось освободиться от охватывающего ее ужаса и страха, что с нею будет; она пробовала оглянуться кругом, рассеяться и видела, что все суетились в доме, бегали, торопились. Дуняша ходила из комнаты в комнату, беспрестанно смахивая навертывавшиеся у нее слезы, тетка с сурово нахмуренным лицом отдавала приказания с уверенностью и сознанием того, что она знает, что делает.

   Эта уверенность, слишком подчеркнутая, показная уверенность тетки, слезы Дунюшки, сдержанно-почтительная суетня людей снова напоминали Наташе о ее положении, и снова казалось ей, что не свадьбу готовят ее, а похороны.

   В самом деле, несмотря на суетню, было что-то тихое, подавленное в доме. Ходили на цыпочках и говорили шепотом.

   Казалось, имей Наташа достаточно духу, чтобы сказать, что она не хочет этой свадьбы, или найдись кто-нибудь посторонний, который сказал бы этим людям, чтобы они опомнились, и они опомнились бы и, может быть, ужаснулись бы перед тем, что делают. Но Наташа не имела силы говорить, а посторонних не было никого, и дело было доведено до конца бесповоротно.

   Очнувшись, Наташа вовсе не ощутила той свободы и радости, которые были обещаны ей. Хотя во время венчания она не подымала глаз и едва ли, по своему внутреннему состоянию, могла видеть что-нибудь отчетливо, ей все-таки казалось, что она видела и запомнила лицо того человека, имя которого она носила теперь таким странным образом. Она видела его потертый наряд, грубый мужской профиль с черными усами, горбатым носом и длинными волосами. Он не был ни противен, ни антипатичен ей, но вместе с тем он был ей чужд, страшен и далек.

   Она вздрогнула вся, от головы до пяток, когда кто-то в первый раз назвал ее "ваше сиятельство".

   Весь разговор тетки с Бироном она выслушала, стоя за дверью, и то выражение лица, которое она увидела у герцога, когда Настасья Петровна сказала ему о свадьбе, на одну секунду вознаградило ее, но Бирон уехал, и тщеславное удовольствие быть немножко хитрее его быстро прошло, и тяжелое чувство тоски снова заняло его место.

   Наташа совершенно не знала, как себя вести и держать в новом для нее положении княгини Ордынской. Тетка сказала ей, что она будет жить на отдельной половине, что для нее нарочно отделают несколько комнат, которые поступят в полное ее распоряжение, что она будет тут принимать кого хочет и когда хочет и что весь штат дворовых будет к ее услугам, и экипажи, и лошади.

   Все это заняло Наташу, но не надолго. Она, зная тетку, видела, что и та задумывается о чем-то.

   Действительно, Олуньева беспокоилась о том, как будет вся эта история принята при дворе. Правда, герцог, как оказалось, принял свадьбу ее племянницы как нельзя было желать лучше, и потому являлась серьезная надежда на то, что все обойдется благополучно.

   Настасья Петровна в тот же день, когда был у нее Бирон, вечером была приглашена во дворец. Она приехала оттуда радостная и сияющая. Государыне, которая любила подобные проделки, вся эта история очень понравилась, она много смеялась и выразила желание, чтобы "молодая" представилась ей. Этого было более чем достаточно. Теперь не могло быть сомнения, что она всюду будет принята и обласкана даже.

   Настасья Петровна радовалась этому, но Наташа, проводившая дни одна, оставаясь наедине со своими мыслями, Думала, разбирала и приходила к нерадостным заключениям. Ведь если обрадовалась так тетка тому, что императрица одобрила эту свадьбу, то, значит, не прикрой государыня своей милостью ее замужества, ее считали бы, пожалуй, отверженной. Значит, тут было что-то худое, и с этого времени Наташа, начав думать, во всем находила одно неприятное для себя.

   Она представилась государыне. Та очень милостиво говорила с ней и подарила браслет, но Наташе все-таки всюду чудились косые взгляды, пожалуй, насмешки, и она не могла найти в себе прежние веселость и беззаботность.

   Представление было неофициальное. Настасья Петровна провела Наташу прямо с маленького крыльца во внутренние комнаты, никто их почти не видел. И Наташа рада была этому. Выходило, что она стала свободнее в смысле внешних запретов, но зато сама внутренне потеряла охоту к этой свободе. Она даже к приятельницам своим не показывалась.

   Наконец пришла если не необходимость, то, во всяком случае, настоятельная возможность выехать ей на люди. Определенный в ее штат собственный теперь лакей подал присланный на ее имя пригласительный билет на маскарад к Нарышкину.

   Билет был напечатан на толстой бумаге, и на нем были выгравированы танцующие и сидящие за столом маски. Тут же были изображены герб хозяина и номер билета.

   Наташа, рассмотрев билет, невольно улыбнулась тому, что на билете значилось ее имя, теперешнее, новое ее имя, - княгине Наталье Дмитриевне Чарыковой-Ордынской. Она прочла несколько раз эту надпись и по привычке пошла к тетке спрашивать относительно этого приглашения.

   Та разыграла любезно-поощрительную отчужденность.

   - Милая моя, - сказала она, - делай как хочешь: хочешь - поезжай, хочешь - . нет, от тебя вполне зависит. Что ж ты ко мне-то приходишь?

   Наташа видела, что тетка говорит это, только чтобы доставить ей удовольствие.

   - Ну да, я знаю, знаю, - нехотя перебила она, - но как вы посоветуете?

   - А совет мой - ехать. И вот почему: ты как будто, хотя я не знаю с чего, боишься из своего гнезда вылезать, робеешь, а тут, как нарочно, машкерад, значит, ты под маской будешь, - ну, не так зазорно для первого раза, а там скорехонько и приобыкнешь.

   - А вы поедете?

   - Собираюсь... Если у тебя место в карете будет, так возьми меня с собой.

   "И зачем это она опять? - подумала Наташа на последние слова тетки. - Утешить меня все хочет".

   Но соображение Настасьи Петровны относительно удобства своего появления в маскараде Наташа приняла к сведению. В самом деле, не вечно же было сидеть ей дома.