ть, Аксель, если ты намерен продолжать свои благоглупости!

   Я видел, что в дядюшке снова заговорил раздражительный профессор, и принял это к сведению.

   - А теперь, - продолжал он, - взгляни-ка на манометр. Что-он указывает?

   - Весьма значительное давление.

   - Хорошо! Ты видишь, что если спускаться постепенно, то привыкаешь к более плотной атмосфере и ничуть от этого не страдаешь.

   - Ничуть, если не считать боли в ушах.

   - Это пустяки, и ты можешь легко избавиться от этого, участив дыхание и тем ускорив обмен воздуха в легких.

   - Хорошо, - ответил я, решив больше не противоречить дядюшке. - Есть даже известное удовольствие в том, что погружаешься в более плотную атмосферу. Заметили ли вы, с какой силой в ней распространяется звук?

   - Несомненно! Тут и глухой стал бы отлично слышать.

   - Но эта плотность, конечно, будет возрастать?

   - Да, согласно закону, еще недостаточно точно установленному. Известно, что сила тяготения уменьшается по мере углубления в Землю. Ты знаешь, что ее действие всего ощутительнее на поверхности Земли и что в центре земного шара предметы не имеют веса.

   - Я знаю это; но скажите, не приобретает ли воздух в конце концов плотность воды?

   - Несомненно, под давлением в семьсот десять атмосфер.

   - А ниже этого предела?

   - Плотность будет неизменно возрастать.

   - Как же мы будем тогда спускаться?

   - Мы наложим в карманы камни.

   - Право, дядюшка, у вас на все есть ответ!

   Я не смел больше забегать вперед; я рисковал натолкнуться еще на какую-нибудь преграду, которая вывела бы из себя профессора.

   Однако было ясно, что под давлением, которое могло подняться до нескольких тысяч атмосфер, воздух перешел бы, наконец, в твердое состояние, а тогда, допуская даже, что наши тела и выдержали бы такое давление, все же пришлось бы остановиться.

   Но я не привел этого довода. Дядюшка снова стал бы козырять своим вечным Сакнуссемом, - пример отнюдь не убедительный, так как, даже признавая факт путешествия ученого исландца, можно было бы привести очень простое возражение.

   В шестнадцатом веке ни барометр, ни манометр не были еще изобретены, - как же мог Сакнуссем установить, что он дошел до центра земного шара.

   Но я оставил это возражение при себе и выжидал событий.

   Остальная часть дня прошла в вычислениях и разговорах. Я соглашался во всем с профессором Лиденброком и завидовал полному безучастию Ганса, который, не разбирая причин и следствий, слепо шел туда, куда его вели обстоятельства.

   Сознаюсь откровенно, до сих пор все шло хорошо, и я не имел права жаловаться. Если 'в среднем' трудности не станут увеличиваться, то ничто не помещает нам достичь нашей цели. А тогда - какая слава! Я дошел до того, что рассуждал вроде Лиденброка. Удивительно! Неужели в этом сказывалось влияние необычайной среды, в которой я жил? Может быть.

   В продолжение нескольких дней более крутая дорога, иногда даже ужасающе отвесная, завела нас глубоко в недра Земли. В иные дни мы проходили от одного до двух лье. Спуск был опасен, но ловкость и удивительное хладнокровие Ганса приходили нам на помощь. Этот исландец, никогда не терявший присутствия духа, оберегал нас с неизменной преданностью, и благодаря ему мы преодолели много трудностей, а это нам одним было бы не под силу.

   Кстати, его молчаливость возрастала изо дня в день. Мне даже казалось, что он стал дичиться нас. Внешняя обстановка безусловно воздействует на мозг. Человек, который замыкается между четырех стен, утрачивает в конце концов способность владеть мыслью и словом. От долгого пребывания в одиночном заключении человек тупеет или становится сумасшедшим, не упражняя своих мыслительных способностей!

   Прошло две недели после нашего последнего разговора, и за это время не произошло никаких событий, сколько-нибудь примечательных. Я припоминаю, и не без основания, лишь один значительный случай. Он слишком дорого мне обошелся, чтобы я мог забыть хотя бы малейшую его подробность.

   Седьмого августа мы постепенно достигли глубины в тридцать лье, иначе говоря, над нашей головой нависла земная кора в тридцать лье толщи, со скалами, океаном, материками и городами. Мы были в это время, должно быть, на расстоянии двухсот лье от Исландии.

   Теперь наклон туннеля едва чувствовался. Я шел впереди, дядюшка нес один из аппаратов Румкорфа, я другой. Я изучал гранитные стены и вдруг, оглянувшись, заметил, что остался один.

   'Пустяки, - подумал я, - или я слишком быстро шел, или же Ганс и дядя остановились. Нужно их отыскать. К счастью, подъем не крутой'.

   И я вернулся обратно. Я шел четверть часа. Я оглядывался. Ни души! Я стал кричать. Никакого ответа! Голос мой терялся, сливаясь с многоголосым эхом. Беспокойство стало овладевать мною. Я дрожал с ног до головы. 'Спокойствие прежде всего! - сказал я громко. - Я непременно найду моих спутников. Дорога только одна! Я шел впереди, вернусь обратно'.

   Целых полчаса я шел в обратном направлении. Я прислушивался, не позовут ли меня. При такой плотной атмосфере я мог уже издали услышать голоса. Мертвая тишина царила в бесконечной галерее.

   Я остановился. Мне не верилось, что я нахожусь в полном одиночестве. Мне хотелось думать, что я заблудился, а не потерялся. А если я заблудился, то мы снова найдем друг друга!

   Я беспрестанно повторял себе: 'Раз дорога только одна, раз они идут по ней, я должен их нагнать. Нужно только идти назад! Впрочем, не видя меня и забыв, что я шел впереди, они, может быть, вздумали тоже вернуться назад? Ну что ж! даже в таком случае, стоит лишь поспешить, я нагоню их. Это ясно!'

   Я повторил последние слова, далеко не убежденный в их правоте. Впрочем, мне понадобилось немало времени, чтобы довести до сознания эти столь простые вещи и поверить в них.

   Сомнение овладевало мною. Действительно ли я шел впереди? Конечно! Ганс следовал за мною, а за ним дядюшка. Он даже остановился на несколько минут, чтобы лучше укрепить на спине свою ношу. Я припомнил все это. Вероятно, именно в это время я ушел далеко вперед.

   'Впрочем, - подумал я, - у меня ведь есть надежное средство не заблудиться - мой верный ручей укажет мне путь в этом коварном лабиринте. Мне нужно идти вверх по его течению, и я обязательно найду своих спутников'.

   Я ободрился и снова двинулся в путь, не теряя ни минуты времени.

   Как я хвалил теперь предусмотрительность дядюшки, не позволившего охотнику заделать отверстие, пробитое в гранитной стене! Ведь этот благодетельный источник, подкреплявший нас в дороге, теперь будет моим поводырем по лабиринтам земной толщи.

   Прежде чем идти дальше, я захотел немного освежиться. Я нагнулся, чтобы окунуть лицо в ручей Ганса. Представьте себе мой ужас!

   Я коснулся сухого и шершавого гранита! Ручей уже не протекал у моих ног!

   Отчаяние мое было неописуемо. На человеческом языке нет слов, чтобы передать мои чувства. Я был погребен заживо; мне грозила смерть от мук голода и жажды.

   Невольно я прикасался горячими руками к земле. Какой сухой показалась мне эта скала!

   Но как мог я потерять русло ручья? Ручей исчез! Теперь я понял причину той необыкновенной тишины, поразившей меня, когда в последний раз прислушивался, не донесется ли зов моих спутников. Значит, когда я сделал первый неосторожный шаг по этому пути, я не заметил, что ручей исчез! Очевидно, дорога передо мной разветвилась, и я избрал одно направление, в то время как ручей Ганса безмятежно следовал по своему пути и вместе с моими спутниками устремлялся в неведомые глубины.

   Как же вернуться? Никаких следов не было. На граните нога не оставляла отпечатка. Я ломал себе голову, стараясь найти решение этой неразрешимой задачи. Мое положение выражалось одним словом: конец!

   Да, погиб в пропасти, казавшейся неизмеримой! Страшная тяжесть земной коры, в тридцать лье толщи, обрушивалась на меня. Я чувствовал себя раздавленным ею. Невольно мои мысли обратились к земным воспоминаниям. В моем взволнованном сознании быстро пронеслись Гамбург, дом на Королевской улице, моя бедная Гретхен, весь тот мир, от которого я оторвался! Я грезил наяву: все события нашего путешествия - морской путь, Исландия, встреча с г-ном Фридриксоном, Снайфедльс - я все пережил сызнова. Я говорил себе, что если бы я в моем положении мог сохранить хотя бы тень надежды, это было бы признаком сумасшествия, и что лучше было бы совершенно потерять всякую надежду!

   В самом деле, какая человеческая сила могла вывести меня на поверхность Земли или раздвинуть эти гранитные своды, нависшие над моей головой? Кто мог направить меня на обратный путь и свести с моими спутниками?

   'Ах, дядюшка, дядюшка!' - с отчаяньем, вскричал я.

   Это было единственным упреком, который вырвался у меня, ибо я понимал, что должен был испытывать этот несчастный человек, в свой черед отыскивая меня.

   Поняв, наконец, что нечего надеяться на человеческую помощь, лишенный возможности предпринять что-либо для своего спасения, я подумал о помощи неба. В моей памяти воскресли воспоминания детских лет, воспоминания о моей матери, которую я потерял в самые ранние годы своей жизни. Я стал молиться, хотя и не мог претендовать на то, чтобы бог, к которому я так поздно обратился, услышал мою горячую мольбу.

   Воззвав к небу, я несколько успокоился и сосредоточил все свои душевные силы на том, чтобы еще раз обдумать мое трагическое положение.

   Съестных припасов у меня оставалось еще на три дня, и фляжка еще была полна. А там конец. Но куда идти, вверх или вниз? Вверх, все вверх!

   Так я доберусь до того места, где отклонился от источника, до злополучного разветвления.

   Теперь, раз ручей будет моим путеводителем, я могу, поднимаясь все время вверх, достичь вершины Снайфедльс.

   Как же раньше я не подумал об этом? Ведь тут, очевидно, и крылась надежда на спасение. Итак, прежде всего нужно было найти ручей Ганса.

   Я встал и, опираясь на палку, пошел вверх по галерее. Подъем был довольно крутой. Я шел, полный надежды, без колебаний, как человек, у которого нет выбора.

   Я шел уже полчаса и не встретил никаких препятствий. Я старался узнать дорогу по расположению туннеля, по выступам некоторых скал, по особенностям поворотов. Но мне не бросилось в глаза ни одного характерного признака, и я вскоре понял, что эта галерея не может довести меня до разветвления. Она не имела выхода. Я наскочил на непроницаемую стену и упал на гранитный покров галереи.

   Я не в состоянии изобразить того ужаса, того отчаяния, которые охватили меня. Я был уничтожен. Моя последняя надежда разбилась об эту гранитную стену.

   Заблудившись в лабиринте, извилистые ходы которого пересекались во всех направлениях, я видел, что все попытки вырваться отсюда останутся безуспешными. Предстояло умереть самой жалкой смертью! И, удивительная вещь, я сразу же представил себе, какие возникнут научные споры, если когда-нибудь найдут мой окаменелый труп на глубине тридцати лье под поверхностью Земли!

   Я хотел услышать свой голос, но лишь хриплые звуки срывались с моих пересохших губ. Я задыхался.

   В довершение меня постигла новая беда! Моя лампа испортилась при падении. Я не был в состоянии исправить ее. Свет тускнел и грозил погаснуть!

   Я видел, как электрический ток становился все слабее в спирали аппарата. Вереницы зыбких теней замелькали на темных стенах. Я не решался закрыть глаза, боясь потерять малейший атом угасающего света! Каждое мгновение мне казалось, что лампа гаснет и 'вечная ночь' уже охватывает меня.

   Вот и последняя вспышка света. Я следил, как свет меркнет, ловил его угасание, сосредоточивал на нем всю силу зрения, как на последнем доступном мне ощущении, и вдруг погрузился в непроглядный мрак. Я дико крикнул! Там, на Земле, даже во тьме ночи, свет никогда не теряет вполне своих прав! Он рассеян, он слаб, но сетчатая оболочка глаза все же ощущает его! А здесь - ничего! Глубокий мрак обращал меня в слепого в полном смысле этого слова!

   Тут я вовсе потерял голову. Я поднялся, вытянув руки, мучительно пытаясь нащупать путь. Я пустился бежать наугад по этому запутанному лабиринту, как пещерный житель, призывая, крича, рыдая, ударяясь о выступы скал, падая и вставая, окровавленный, слизывая капли крови, стекавшие с моего лица, и все ожидая, что натолкнусь на какую-нибудь стену, о которую можно разбить голову!

   Куда увлекало меня мое безумие? Я сам этого не знал! Через несколько часов, совершенно выбившись из сил, я упал замертво около гранитной стены и потерял сознание!

   Когда я пришел в себя, мое лицо было мокро от слез. Сколько времени находился я в таком состоянии, не могу сказать. Я потерял всякое представление о времени. То было полное одиночество, полная беспомощность.

   Во время падения я потерял много крови. Я буквально истекал кровью! Ах, как я горевал, что не умер, что мне еще 'предстоит умереть'! Я не хотел больше думать. Я отгонял от себя всякую мысль и, подавленный горем, валялся на земле.

   Я уже чувствовал, что снова близок к обмороку, а там и к окончательному исчезновению, как вдруг послышался ужасающий грохот, поразивший мой слух. Казалось, я слышал раскаты грома; звуковые волны терялись понемногу в глубинах бездны.

   Что породило этот шум? Несомненно, какая-нибудь катастрофа в недрах Земли! Взрыв газа или падение огромной скалы.

   Я прислушивался. Я ждал, не повторится ли шум.

   Так прошло четверть часа. Полнейшая тишина царила в галерее. Я не слышал даже биения моего сердца. Вдруг мне почудилось, когда я случайно приложил ухо к стене, что откуда-то, издалека, доносятся человеческие голоса. Я задрожал.

   'Галлюцинация!' - подумал я.

   Нет! Прислушиваясь, я действительно услышал какой-то шепот. Но разобрать, что говорилось, не позволяла моя слабость. Но я слышал голоса. В этом я был уверен.

   На минуту я испугался, не мой ли то был голос, повторенный эхом? Не закричал ли я, сам того не сознавая? Я затаил дыхание и вновь приложил ухо к стене.

   Да, конечно, это голоса, человеческие голоса.

   Пройдя несколько шагов вдоль стены, я стал слышать яснее. Мне удалось разобрать невнятные, незнакомые слова. Казалось, кто-то шептался за стеной. Чей-то печальный голос чаще всего произносил слово 'forlorad'^[18].

   Кто его произносил? Очевидно, Ганс или дядюшка. Но если я слышал их голоса, то и они могли меня услышать.

   - Помогите! - закричал я что было сил. - Помогите!

   Я прислушался, стараясь уловить ответ, крик, вздохи. Ни звука! Прошло несколько минут. Тысячи мыслей проносились в моей голове. Я подумал, что мой голос, вероятно, слишком слаб, чтоб дойти до моих спутников.

   'Ведь это, конечно, они, - повторял я. - Кто же еще может быть здесь, на глубине тридцати лье под землей?'

   Я прислушался снова. Водя ухом по стене, я нашел математическую точку, где голоса, по-видимому, достигали высшей степени силы. До моего слуха снова донеслось слово 'forlorad'; потом раздался все тот же раскат грома, какой вывел меня только что из оцепенения.

   'Нет, - сказал я себе, - нет! Голоса слышны не из-за стены. Гранитная стена не пропустила бы даже гораздо более сильного звука. Звуки проходят по самой галерее! Тут своеобразное, чисто акустическое явление!'

   Я стал прислушиваться, и на этот раз - да, на этот раз! - услышал свое имя, отчетливо произнесенное!

   Дядюшка называл мое имя. Он говорил с проводником, и слово 'forlorad' было датское слово!

   Теперь я понял все. Для того чтобы они услышали меня, надо говорить у самой стены, которая передаст мой голос, как провод передает электрический ток.

   Нельзя было терять времени! Отойди мои спутники хоть на короткое расстояние, акустическое явление могло исчезнуть. Я подошел вплотную к стене и произнес возможно отчетливее:

   - Дядя Лиденброк!

   Я стал ждать с величайшим нетерпением. Передача звука на расстояние требует известного времени. Плотность воздуха увеличивает только его силу, а не скорость. Прошло несколько секунд. Целая вечность! Наконец, до моего слуха донеслись следующие слова:

   - Аксель, Аксель, это ты?..

   - Да, да!

   - Дитя мое, где ты?..

   - Я заблудился! Стоит тьма кромешная!

   - А лампа?

   - Погасла...

   - А ручей?..

   - Исчез...

   - Аксель, бедный Аксель, мужайся!..

   - Погодите немного, я устал! У меня нет сил отвечать. Но говорите со мною!..

   - Мужайся, - продолжал дядюшка. - Ничего не отвечай, слушай меня. Мы искали тебя, ходили вверх и вниз по галерее, но не могли тебя найти! Я горько оплакивал тебя, мое дитя! Наконец, предполагая, что ты идешь вдоль ручья Ганса, мы пошли прежней дорогой, мы стреляли из ружей! Хотя наши голоса благодаря своеобразной акустике и слышны, но соединиться мы еще не можем. Но не отчаивайся, Аксель! Мы слышим друг друга, а это уже что-нибудь да значит!..

   Надо было что-то предпринять! Смутная надежда пробудилась во мне. Прежде всего нужно было выяснить одно важное обстоятельство. Я приложил губы к стене и крикнул:

   - Дядя!..

   - Что, дитя мое?

   - Скажи, как далеко мы друг от друга?..

   - Это не трудно узнать...

   - Хронометр цел?..

   - Да...

   - Возьмите его. Произнесите мое имя и точно заметьте время, когда начнете говорить. Я повторю его, как только звук дойдет до меня, и вы так же точно отметьте, с какой скоростью мой ответ дойдет до вас...

   - Хорошо! Время, прошедшее между моим вопросом и твоим ответом, укажет, во сколько секунд звук доходит до тебя...

   - Да, дядя...

   - Ты готов?..

   - Да...

   - Теперь будь внимателен, я произношу твое имя...

   Я приложил ухо к стене и, как только слово 'Аксель' достигло моего слуха, немедленно повторил его, потом стал ждать...

   - Сорок секунд! - сказал дядюшка. - Между вопросом и ответом прошло сорок секунд; следовательно, звук донесся до меня в двадцать секунд. А так как на секунду приходится тысяча двадцать футов, то это составит двадцать тысяч четыреста футов, иначе говоря, немногим больше полутора лье.

   - Полутора лье!..

   - Не так страшно, Аксель!..

   - Но как мне идти, вверх или вниз?..

   - Вниз, все вниз! Мы дошли до большой площадки, к которой сходится множество галерей. Та, в которую ты попал, несомненно приведет тебя к нам, ибо все эти трещины, расселины в Земле, по-видимому, идут радиусами от огромной пещеры, в которой мы находимся. Встань и иди вперед. Иди, ползи, если понадобится, скользи по крутым спускам. Наши руки подхватят тебя! В путь, дитя мое, в путь!..

   Эти слова подбодрили меня.

   - До свиданья, дядя, - крикнул я. - Я ухожу! Теперь мы не сможем больше переговариваться. Прощай же!..

   - До свиданья, Аксель, до свиданья!..

   То были последние слова, донесшиеся до меня. Наш необычный разговор, который мы вели сквозь толщу Земли, на расстоянии полутора лье, закончился этими утешительными словами.

   Удивительное акустическое явление легко объяснимо законами физики. Оно зависит от расположения галереи и проводимости каменной породы. Существует несколько примеров такого распространения звуков, передающихся помимо воздуха. Я вспомнил, что подобное явление наблюдалось в нескольких местах, между прочим, во внутренней галерее собора св.Павла в Лондоне, и особенно в замечательных пещерах Сицилии, в каменоломнях близ Сиракуз, из которых самая знаменитая известна под именем 'Дионисово ухо'.

   Эти воспоминания приходили мне на ум, и мне стало ясно, что раз голос дядюшки доносился до меня, то между нами не было преграды. Следуя за звуком, я должен был неизбежно дойти до своих спутников, если силы мне не изменят. Я встал.

   Я скорее полз, чем шел. Спуск был довольно крутой. Я стал соскальзывать вниз.

   Вскоре быстрота, с которой я спускался, увеличилась в ужасающей степени, мне угрожало настоящее падение. У меня не хватало силы остановиться.

   Вдруг земля исчезла из-под моих ног. Я чувствовал, что лечу вниз, подскакивая на неровностях отвесной галереи - настоящего колодца! Я ударился головой об острую скалу и лишился чувств.

   Когда я снова пришел в себя, вокруг стояла полутьма, я лежал на земле, на мягких одеялах. Дядюшка сидел возле меня, стараясь уловить в моем лице признаки жизни. Услыхав мой вздох, он схватил меня за руку. Поймав мой взгляд, он вскрикнул от радости.

   - Он жив! Он жив! - закричал дядюшка.

   - Да, - произнес я слабым голосом.

   - Дитя мое, - сказал дядюшка, прижимая меня к своей груди, - вот ты и спасен!

   Тон, каким он произнес эти слова, глубоко тронул меня, а еще более меня растрогали его заботы. Но какие же понадобились испытания, чтобы вызвать у профессора такое излияние чувств!

   Подошел Ганс. Когда он увидел, что дядюшка держит мою руку в своих руках, смею утверждать, что в его глазах мелькнуло выражение живейшей радости.

   - God dag, - сказал он.

   - Здравствуй, Ганс, здравствуй, - прошептал я. - А теперь, дорогой дядюшка, объясните мне, где мы находимся.

   - Завтра, Аксель, завтра! Сегодня ты еще слишком слаб. Я обложил твою голову компрессами, лежи спокойно! Усни, мой мальчик, а завтра ты все узнаешь.

   - Но скажите хотя бы, - продолжал я, - который час и какое сегодня число?

   - Одиннадцать часов вечера; сегодня воскресенье, девятое августа, а теперь я запрещаю тебе говорить до завтрашнего дня.

   Действительно, я был очень слаб, и глаза мои закрывались сами собой. Мне нужно было хорошенько выспаться, и я заснул с той мыслью, что моя разлука со спутниками продолжалась четыре долгих дня.

   Проснувшись на следующее утро, я стал осматриваться. Мое ложе, устроенное из наших дорожных одеял, помещалось в гроте, украшенном великолепными сталактитами и усыпанном мелким песком. В гроте царил полумрак. Ни лампы, ни факелы не были зажжены, а все же извне, сквозь узкое отверстие, в грот проникал откуда-то слабый свет. До меня доносился плеск воды, точно волны во время прибоя набегали на берег, а порою я слышал свист ветра.

   Я спрашивал себя, действительно ли я проснулся, не грежу ли я во сне, не пострадал ли мой мозг при падении, не начинаются ли у меня слуховые галлюцинации? Но нет! Зрение и слух не могли обманывать меня!

   'Да ведь это луч дневного света проникает через расщелину в скале! - думал я. - А плеск волн? А ветер? Неужели я ошибаюсь? Неужели мы снова вышли на поверхность Земли? Неужели дядюшка отказался от своей затеи, или он довел дело благополучно до конца?'

   В моем мозгу теснилось множество вопросов, но тут подошел профессор.

   - Здравствуй, Аксель, - сказал он весело. - Я готов держать пари, что ты хорошо себя чувствуешь!

   - О да, - сказал я, приподнимаясь.

   - Так и должно быть, потому что ты спал спокойно. Ганс и я поочередно дежурили ночью подле тебя и видели, что дело заметно идет на поправку.

   - Верно, я чувствую себя вполне здоровым и в доказательство окажу честь завтраку, которым вы накормите меня.

   - Тебе следует поесть, мой мальчик! Лихорадка у тебя уже прошла. Ганс натер твои раны какой-то мазью, составляющей тайну исландцев, и они необыкновенно быстро затянулись. Что за молодчина наш охотник!

   Разговаривая со мною, дядюшка приготовил для меня кое-какую пищу; я накинулся на нее с жадностью, несмотря на его увещания быть осторожнее. Я забрасывал дядюшку вопросами, на которые он охотно отвечал.

   И тут я узнал, что упал я как раз в конце почти отвесной галереи; а поскольку меня нашли лежащим среди груды камней, из которых даже самый маленький мог раздавить меня, то, значит, часть скалы оборвалась вместе со мною, и я скатился прямо в объятия дядюшки, окровавленный и без чувств.

   - Право, - сказал он, - достойно удивления, что ты не убился. Но, ради бога, не будем впредь разлучаться, иначе мы потеряем друг друга.

   'Не будем больше разлучаться!' Так, значит, путешествие еще не кончилось? Я вытаращил глаза от удивления.

   Дядюшка тотчас же спросил:

   - Что с тобой, Аксель?

   - Я желал бы предложить вам вопрос. Вы говорите, что я здоров и невредим?

   - Без сомнения!

   - Мои руки и ноги в порядке?

   - Конечно!

   - А моя голова?

   - Голова, не считая нескольких ушибов, цела и невредима!

   - Я опасаюсь, что пострадал мой мозг.

   - Пострадал?

   - Да! Мы разве не на поверхности Земли?

   - Нет, конечно!

   - Значит, я сошел с ума! Ведь я вижу дневной свет, слышу шум ветра и плеск волн.

   - Ну и что же?

   - Вы можете объяснить мне это явление?

   - Нет, не объясню! Явление это необъяснимо. Но ведь геология еще не сказала своего последнего слова. Ты в этом убедишься на опыте.

   - Так выйдем же отсюда! - воскликнул я, вскакивая.

   - Нет, Аксель, нет! Свежий воздух повредит тебе.

   - Свежий воздух?

   - Да, ветер довольно сильный. Ты можешь простудиться.

   - Но, уверяю вас, что я чувствую себя превосходно.

   - Немного терпения, мой мальчик! Рецидив болезни задержит нас, а времени терять нельзя, потому что переправа может оказаться продолжительной.

   - Переправа?

   - Да. Отдохни еще сегодня, а завтра мы поплывем.

   - Поплывем?

   Последнее слово совсем взбудоражило меня.

   Как? Поплывем? Неужели к нашим услугам река, озеро или море? Неужели какое-нибудь судно стоит на якоре у пристани?

   Мое любопытство было возбуждено до крайности. Дядюшка напрасно старался удержать меня. Когда он увидел, что его упорство причинит мне больше вреда, чем удовлетворение моего желания, он уступил. Я быстро оделся. Из предосторожности я закутался в одеяло и вышел из грота.

   Яркий свет ослепил меня. Глаза, привыкшие к темноте, невольно закрылись! Когда я снова смог их открыть, я был скорее озадачен, чем поражен.

   - Море! - вскричал я.

   - Да, - ответил дядюшка, - море Лиденброка, и я надеюсь, что ни один мореплаватель не будет оспаривать у меня честь этого открытия и мое право назвать его моим именем.

   Водная гладь простиралась перед нашими взорами, сливаясь с горизонтом. Сильно изрезанный песчаный берег озера или моря, о который плескались волны, был усеян мелкими раковинами, вместилищами живых организмов первичной формации. Волны разбивались о берег с гулким рокотом, свойственным замкнутым пространствам. Легкая пена на гребнях волн взлетала от дуновения ветерка, и брызги попадали мне в лицо. На этом плоском берегу, в ста туазах от воды, теснились отроги первобытного горного кряжа - огромные скалы, которые, расширяясь, вздымались на неизмеримую высоту. Прорезая берег острыми ребрами, эти скалы выступали далеко в море, о них с ревом разбивались волны. Вдали грозно вздымалась подобная же громада утесов, резко вырисовывавшаяся на туманном фоне горизонта. То был настоящий океан, с причудливыми очертаниями берегов, но берегов пустынных и внушающих ужас своей дикостью. Я мог далеко окинуть взглядом эту морскую ширь, потому что какое-то 'особенное' сияние освещало все окрест до малейшей подробности. То не был солнечный свет, с его ослепительным снопом лучей и великолепным сиянием, и не бледный и неверный свет ночного светила, отраженный и призрачный. Нет! Сила этого светоча, его рассеянное холодное сияние, прозрачная белизна, его низкая температура, его яркость, превосходившая яркость лунного света, - все это с несомненностью говорило о его электрическом происхождении. В нем было нечто от северного сияния, от явления космического порядка; свет этот проникал во все уголки пещеры, которая могла бы вместить в себе целый океан.

   Свод пещеры, если хотите, небо, как бы затянутое тучами, образовавшимися из водяных паров, грозило через несколько дней обрушиться на Землю проливным дождем. Я полагал, что при столь сильном атмосферическом давлении испарения воды не могло быть, а между тем благодаря еще неизвестной мне физической причине густые тучи собирались в воздухе. Но пока стояла прекрасная погода. Электрические волны создавали удивительную игру света, преломляясь в облаках, высоко стоявших в небе. Резкие тени ложились порою на их нижний край, и часто в разрыве облаков вспыхивал луч удивительной яркости. Но все же то не был солнечный луч, ибо от него веяло холодом. Свет его создавал грустное, в высшей степени меланхолическое впечатление. Вместо небесной тверди с ее созвездиями я чувствовал над своей головой затянутый тучами гранитный небосвод, давивший на меня всею своею тяжестью, и как ни огромно было это внутриземное пространство, все же тут было бы тесно даже самому незначительному из спутников нашей планеты.

   Мне вспомнилось тогда, что по теории одного английского капитана Земля подобна огромному полому шару, внутри которого газ, под собственным давлением, поддерживает вечный огонь, в то время как два другие светила, Плутон и Прозерпина, вращаются по предначертанию своей орбиты. Был ли он прав?

   Мы были в сущности пленниками в этой необъятной пещере. Нельзя было определить ни ее ширины, потому что берег уходил в бесконечность, ни ее длины, потому что взор терялся в туманных очертаниях горизонта. Высота же пещеры превышала, вероятно, несколько лье. Где именно этот свод опирался на гранитные устои, глаз не мог того разглядеть; но иные облака проносились на высоте, вероятно, не менее двух тысяч туазов; это была абсолютная высота, превышающая высоту, до которой доходят земные испарения, что, несомненно, следует приписать значительной плотности воздуха.

   Слово 'пещера', очевидно, не подходит для обозначения этого необъятного пространства. Но на человеческом языке недостает слов тому, кто дерзнул проникнуть в бездонные глубины земного шара.

   Я не мог постигнуть, каким геологическим явлением следует объяснить существование подобного внутриземного пространства. Неужели оно могло возникнуть благодаря охлаждению Земли? Я знал из рассказов путешественников о существовании нескольких знаменитых пещер, но ни одна из них не достигала таких размеров.

   Если Гуахарский грот в Колумбии, исследованный на протяжении двух тысяч пятисот футов Гумбольдтом, не открыл ученому тайны своих глубин, все же можно предположить, что они велики. Мамонтова пещера в Кентукки, конечно, гигантских размеров, ибо свод ее поднимается на высоту пятисот футов над озером неизмеримой глубины, причем путешественники исходили по ней свыше десяти лье и не исследовали ее конца. Но что значат эти пещеры в сравнении с той, которой я любовался, с ее туманным небом, с ее рассеянным электрическим светом и безбрежным морем, заключенным в ее лоне? Мое воображение было бессильно перед этой необъятностью.

   Я созерцал в глубоком молчании все эти чудеса. У меня недоставало слов для выражения моих чувств. Мне казалось, что я нахожусь на какой-то далекой планете, на Уране или Нептуне, и наблюдаю явления, непостижимые для моей 'земной' натуры. Новые явления требуют новых обозначений, а мое воображение отказывалось мне служить. Я восхищался, размышлял, смотрел с изумлением, не чуждым некоторого страха.

   Неожиданность этого зрелища оживила краски на моем лице; изумление - лучшее лекарство, и я выздоравливал с помощью этого нового терапевтического средства; помимо того, живительная сила плотного воздуха бодрила меня, обильно снабжая мои легкие кислородом.

   Нетрудно понять, что после сорока семи дней заключения в тесной галерее дышать влажным воздухом, насыщенным солеными испарениями, было бесконечным наслаждением.

   Я нисколько не раскаивался, что вышел из мрачного грота. Дядюшка, наглядевшийся уже на все эти чудеса, не удивлялся больше ничему.

   - Чувствуешь ли ты себя в силах немного прогуляться? - спросил он меня.

   - Ну, конечно! - ответил я. - Что может быть приятнее!

   - Ну, так обопрись на мою руку, Аксель, и пройдемся вдоль берега.

   Я охотно принял дядюшкино предложение, и мы стали бродить по берегам этого новоявленного океана. Слева крутые скалы, громоздившиеся одна на другую, образовали титаническую цитадель, производившую необычайное впечатление. По склонам утесов низвергались с шумом бесчисленные водопады, легкие клубы водяных паров, вырывавшиеся из расщелин в скалах, указывали на наличие горячих источников, а ручьи с тихим журчанием вливались в общий бассейн.

   Среди ручейков я сразу же признал нашего верного спутника, ручей Ганса, который медленно струился в море, как будто так повелось с самого создания мира.

   - Вот мы и теряем своего путеводителя! - сказал я со вздохом.

   - Э! - ответил профессор. - Тот или другой, не все ли равно?

   'Какая неблагодарность!' - подумал я.

   Но в эту минуту неожиданное зрелище привлекло мое внимание. На расстоянии ста шагов от нас, за выступом мыса, виднелся мощный, густой лес. Деревья в нем были средней вышины, зонтикообразной формы, с ясно очерченными геометрическими линиями. Движение воздуха словно не касалось их листвы, ибо, несмотря на легкий ветерок, они стояли не шелохнувшись, точно роща окаменелых кедров.

   Я ускорил шаг. Я не мог определить род этих необыкновенных деревьев. Не принадлежали ли они к одному из двух тысяч видов растений, уже известных в науке, или же нужно было отвести им особое место среды флоры болот? Нет! Когда мы подошли поближе, мое недоумение оказалось не меньшим, чем первоначальное удивление.

   В самом деле, перед нами были произведения земли, но созданные по гигантскому образцу. Дядюшка сейчас же подыскал им название.

   - Да это просто грибной лес! - сказал он.

   И он не ошибался. Лижете судить, как пышно развиваются эти съедобные растения в теплом и сыром месте. Я знал, что, согласно Бульяру, 'lycoperdan giganteum'^[19] достигает восьми или девяти футов в окружности; но тут были белые грибы вышиной от тридцати до сорока футов, с шляпками соответствующего диаметра! Они росли здесь тысячами. Ни один луч света не проникал в их густую тень, и полный мрак царил под их куполами, прижавшимися тесно один к другому, подобно круглым крышам африканского города.

   Мне хотелось, однако, проникнуть в их чащу. Мертвенным холодом веяло от их мясистых сводов. Полчаса бродили мы в этой сырой мгле и с истинным удовольствием вернулись к берегу.

   Но растительность этой подземной области не ограничивалась одними грибами. Дальше виднелись целые леса других деревьев с бесцветной листвою. Их легко было узнать: то были низшие виды земной растительности, достигшие необычайных размеров: ликоподии вышиною в сто футов, гигантские сигиллярии, папоротники вышиною с северную ель, лепидодендроны с цилиндрическими раздвоенными стволами, заканчивавшиеся длинными листьями, усеянными жесткими волосками.

   - Удивительно, великолепно, бесподобно! - восклицал дядюшка. - Вот вся флора вторичной эпохи мира, эпохи переходной! Вот ползучие растения наших садов, бывшие деревьями в первые эры существования Земли! Гляди, Аксель, восхищайся. Да это истинный праздник для ботаника!

   - Вы правы, дядюшка. Провидению, невидимому, было угодно сохранить в этой огромной теплице допотопные растения, восстановленные так удачно воображением ученых.

   - Ты сказал правильно, мой мальчик, - это теплица! Но было бы еще правильнее прибавить и зверинец вдобавок!

   - Зверинец?

   - Ну, конечно! Взгляни на эту пыль, что поднимается под нашими ногами, на эти кости, разбросанные по земле.

   - Кости? - воскликнул я.

   - Да, кости допотопных животных!

   Я бросился к этим вековым останкам, состоявшим из неразрушимого минерального вещества, и, не колеблясь, установил происхождение этих гигантских костей, походивших на высохшие стволы деревьев.

   - Вот нижняя челюсть мастодонта, - сказал я, - вот коренные зубы динотериума; вот эта бедренная кость могла принадлежать только самому крупному животному, мегатериуму. Да, это настоящий зверинец! Кости