Тургенев Иван Сергеевич - Дым

прежние времена.

   - В чем... прощения... - пробормотал он.

   Ирина покраснела.

   - В чем?.. вы знаете, в чем, - промолвила она и слегка отвернулась. Я была виновата перед вами, Григорий Михайлыч... хотя, конечно, такая уж мне выпала судьба (Литвинову вспомнилось ее письмо), и я не раскаиваюсь... это было бы, во всяком случае, слишком поздно; но, встретив вас так неожиданно, я сказала себе, что мы непременно должны сделаться друзьями, непременно... и мне было бы очень больно, если б это не удалось... и мне кажется, что для этого мы должны объясниться с вами, не откладывая и раз навсегда, чтоб уже потом не было никакой... gene, никакой неловкости, раз навсегда, Григорий Михайлыч; и что вы должны сказать мне, что вы меня прощаете, а то я буду предполагать в вас... de la rancune. Voila! Это с моей стороны, может быть, большая претензия, потому что вы, вероятно, давным-давно все забыли, но все равно, скажите мне, что вы меня простили.

   Ирина произнесла всю эту речь не переводя духа, и Литвинов мог заметить, что в глазах ее заблистали слезы... да, действительные слезы.

   - Помилуйте, Ирина Павловна, - поспешно начал он, - как вам не совестно извиняться, просить прощения... То дело прошедшее, в воду кануло, и мне остается только удивляться, как вы, среди блеска, который вас окружает, могли еще сохранить воспоминание о темном товарище первой вашей молодости...

   - Вас это удивляет? - тихо проговорила Ирина.

   - Меня это трогает, - подхватил Литвинов, - потому что я никак не мог вообразить...

   - А вы все-таки мне не сказали, что вы меня простили, - перебила Ирина.

   - Я искренно радуюсь вашему счастью, Ирина Павловна, я от всей души желаю вам всего лучшего на земле...

   - И не помните зла?

   - Я помню только те прекрасные мгновенья, которыми я некогда был вам обязан.

   Ирина протянула ему обе руки. Литвинов крепко стиснул их и не разом их выпустил... Что-то давно небывалое тайно шевельнулось в его сердце от этого мягкого прикосновения. Ирина опять глядела ему прямо в лицо; но на этот раз она улыбалась... И он в первый раз прямо и пристально посмотрел на нее... Он опять узнал черты, когда-то столь дорогие, и те глубокие глаза с их необычайными ресницами, и родинку на щепе, и особый склад волос надо лбом, и привычку как-то мило и забавно кривить губы и чуть-чуть вздрагивать бровями, - все, все узнал он... Но как она похорошела! Какая прелесть, какая сила женского молодого тела! И ни румян, ни белил, ни сурьмы, ни пудры, никакой фальши на свежем, чистом лице... Да, это была, точно, красавица!

   Раздумье нашло на Литвинова... Он все глядел на нее, но уже мысли его были далеко... Ирина это заметила.

   - Ну вот и прекрасно, - громко заговорила она, - ну вот теперь совесть моя покойна, и я могу удовлетворить мое любопытство.

   - Любопытство, - повторил Литвинов, как бы недоумевая.

   - Да, да... Я непременно хочу знать, что вы делали все это время, какие ваши планы; я все хочу знать, как, что, когда... все, все. И вы должны говорить мне правду, потому что я предуведомляю вас, я не теряла вас из вида... насколько это было возможно.

   - Вы меня не теряли из вида, вы... там... в Петергбурге?

   - Среди блеска, который меня окружал, как вы сейчас выразились. Именно, да, не теряла. Об этом блеске мы еще поговорим с вами; а теперь вы должны рассказывать, много, долго рассказывать, никто вам не помешает. Ах, как это будет чудесно!- прибавила Ирина, весело усаживаясь и охорашиваясь в кресле. Ну же, начинайте.

   - Прежде чем рассказывать, я должен благодарить вас, - начал Литвинов.

   - За что?

   - За букет цветов, который очутился у меня в комнате.

   - Какой букет? Я ничего не знаю.

   - Как?

   - Говорят вам, я ничего не знаю... Но я жду... жду вашего рассказа... Ах, какой этот Потугин умница, -что привел вас!

   Литвинов навострил уши.

   - Вы с этим господином Потугиным давно знакомы? - спросил он.

   - Давно... но рассказывайте.

   - И близко его знаете?

   - О да! - Ирина вздохнула. Тут есть особенные причины... Вы, конечно, слыхали про Элизу Сельскую... Вот та, что умерла в позапрошлом году такой ужасной смертью?.. Ах, да ведь я забыла, что вам неизвестны наши истории... К счастью, к счастью, неизвестны. Оh, quelle chance! Наконец-то, наконец один человек, живой человек, который нашего ничего не знает! И по-русски можно с ним говорить, хоть дурным языком, да русским, а не этим вечным приторным, противным, петербургским французским языком!

   - И Потугин, говорите вы, находился в отношениях с...

   - Мне очень тяжело даже вспоминать об этом, перебила Ирина. Элиза была моим лучшим другом в институте, и потом, в Петербурге au chateau мы беспрестанно видались. Она мне доверяла все свои тайны: она была очень несчастна, много страдала. Потугин в этой истории вел себя прекрасно, как настоящий рыцарь! Он пожертвовал собою. Я только тогда его оценила! Но мы опять отбились в сторону. Я жду вашего рассказа, Григорий Михайлович.

   - Да мой рассказ нисколько не может интересовать вас, Ирина Павловна.

   - Это уж не ваше дело.

   - Вспомните, Ирина Павловна, мы десять лет не видались, целых десять лет. Сколько воды утекло с тех пор.

   - Не одной воды! не одной воды! - повторила она с особым, горьким выражением, - потому-то я и хочу вас слушать.

   - И притом я, право, не могу придумать, с чего же мне начать?

   - С начала. С самого того времени, как вы... как я переехала в Петербург. Вы тогда оставили Москву... Знаете ли, я с тех пор уже никогда не возвращалась в Москву!

   - В самом деле?

   - Прежде было невозможно; а потом, когда я вышла замуж...

   - А вы давно замужем?

   - Четвертый год.

   - Детей у вас нет?

   - Нет, - сухо ответила она.

   Литвинов помолчал.

   - А до вашего замужества вы постоянно жили у этого, как бишь его, графа Рейзенбаха?

   Ирина пристально посмотрела на него, как бы желая отдать себе отчет, зачем он это спрашивает...

   - Нет... - промолвила она наконец.

   - Стало быть, ваши родители... Кстати, я и не спросил у вас об них. Что они...

   - Они оба здоровы.

   - И по-прежнему живут в Москве?

   - По-прежнему в Москве.

   - А ваши братья, сестры?

   - Им хорошо; я их всех пристроила.

   - А! - Литвинов исподлобья взглянул на Ирину. По-настоящему, Ирина Павловна, не мне бы следовало рассказывать, а вам, если только...

   Он вдруг спохватился и умолк.

   Ирина поднесла руки к лицу и повертела обручальным кольцом на пальце.

   - Что ж? Я не отказываюсь, - промолвила она наконец. Когда-нибудь... пожалуй... Но сперва вы... потому, вот видите, я хоть и следила за вами, но об вас почти ничего не знаю; а обо мне... ну обо мне вы, наверно, слышали довольно. Не правда ли? Ведь вы слышали, скажите?

   - Вы, Ирина Павловна, занимали слишком видное место в свете, чтобы не возбуждать толков... особенно в провинции, где я находился и где всякому слуху верят.

   - А вы верили этим слухам? И какого роду были они?

   - Признаться сказать, Ирина Павловна, эти слухи доходили до меня очень редко. Я вел жизнь весьма уединенную.

   - Как так? Ведь вы были в Крыму, в ополчении?

   - Вам и это известно?

   - Как видите. Говорят вам, за вами следили.

   Литвинову снова пришлось изумиться.

   - Зачем же я стану вам рассказывать, что вы и без меня знаете? - проговорил Литвинов вполголоса.

   - А затем... затем, чтобы исполнить мою просьбу. Ведь я прошу вас, Григорий Михайлович.

   Литвинов наклонил голову и начал... начал несколько сбивчиво, в общих чертах передавать Ирине свои незатейливые похождения. Он часто останавливался и вопросительно взглядывал на Ирину, дескать, не довольно ли? Но она настойчиво требовала продолжения рассказа и, откинув волосы за уши, облокотившись на ручку кресла, казалось, с усиленным вниманием ловила каждое слово. Глядя на нее со стороны и следя за выражением ее лица, иной бы, пожалуй, мог подумать, что она вовсе не слушала того, что Литвинов ей говорил, а только погружалась в созерцание... Но не Литвинова созерцала она, хотя он и смущался и краснел под ее упорным взглядом. Пред нею возникла целая жизнь, другая, не его, ее собственная жизнь.

   Литвинов не кончил, а умолк под влиянием неприятного чувства постоянно возраставшей внутренней неловкости. Ирина на этот раз ничего не сказала ему, не попросила его продолжать и, прижав ладонь к глазам, точно усталая, медленно прислонилась к спинке кресла и осталась неподвижной. Литвинов подождал немного и, сообразив, что визит его продолжался уже более двух часов, протянул было руку к шляпе, как вдруг в соседней комнате раздался быстрый скрып тонких лаковых сапогов и, предшествуемый тем же отменным дворянски-гвардейским запахом, вошел Валериан Владимирович Ратмиров.

   Литвинов встал со стула и обменялся поклоном с благовидным генералом. А Ирина отняла, не спеша, руку от лица и, холодно посмотрев на своего супруга, промолвила по-французски:

   - А! вот вы уже вернулись! Но который же теперь час?

   - Скоро четыре часа, ma chere amie, а ты еще не одета - нас княгиня ждать будет, - отвечал генерал и, изящно нагнув перетянутый стан в сторону Литвинова, с свойственною ему почти изнеженною игривостью в голосе прибавил:

   - Видно, любезный гость заставил тебя забыть время.

   Читатель позволит нам сообщить ему на этом месте несколько сведений о генерале Ратмирове. Отец его был естественный... Что вы думаете? Вы не ошибаетесь - но мы не то желали сказать... естественный сын знатного вельможи Александровских времен и хорошенькой актрисы-француженки. Вельможа вывел сына в люди, но состояния ему не оставил - и этот сын (отец нашего героя) тоже не успел обогатиться: он умер в чине полковника, в звании полицмейстера. За год до смерти он женился на красивой молодой вдове, которой пришлось прибегнуть под его покровительство. Сын его и вдовы, Валериан Владимирович, по протекции попав в Пажеский корпус, обратил на себя внимание начальства - не столько успехами в науках.. сколько фронтовой выправкой, хорошими манерами и благонравием (хотя подвергался всему, чему неизбежно подвергались все бывшие воспитанники казенных военных заведений), - и вышел в гвардию. Карьеру он сделал блестящую благодаря скромной веселости своего нрава, ловкости в танцах, мастерской езде верхом ординарцем на парадах - большей частью на чужих лошадях - и, наконец, какому-то особенному искусству фамильярно почтительного обращения с высшими, грустноласкового, почти сиротливого прислуживанья, не без примеси общего, легкого, как пух, либерализма... Этот либерализм не помешал ему, однако, перепороть пятьдесят человек крестьян в взбунтовавшемся белорусском селении, куда его послали для усмирения. Наружностью он обладал привлекательной и необычайно моложавой: гладкий, румяный, гибкий и липкий, он пользовался удивительными успехами у женщин: знатные старушки просто с ума от него сходили. Осторожный по привычке, молчаливый из расчета, генерал Ратмиров, подобно трудолюбивой пчеле, извлекающей сок из самых даже плохих цветков, постоянно обращался в высшем свете - и без нравственности, безо всяких сведений, но с репутацией дельца, с чутьем на людей и пониманьем обстоятельств, а главное, с неуклонно твердым желанием добра самому себе видел наконец перед собою все пути открытыми...

   Литвинов принужденно усмехнулся, а Ирина только плечами пожала.

   - Ну что, - промолвила она тем же холодным тоном, - видели вы графа?

   - Как же, видел. Он приказал тебе кланяться.

   - А! Он все глуп по-прежнему, этот ваш покровитель?

   Генерал Ратмиров ничего не отвечал, а только слегка посмеялся в нос, как бы снисходя к опрометчивости женского суждения. Благосклонные взрослые люди таким точно смехом отвечают на вздорные выходки детей.

   - Да, - прибавила Ирина, - глупость вашего графа слишком поразительна, а уж я, кажется, на что успела насмотреться.

   - Вы сами меня к нему послали, - заметил сквозь зубы генерал и, обратившись к Литвинову, спросил его по-русски: - Пользуется ли он баденскими водами?

   - Я, слава богу, здоров, - отвечал Литвинов.

   - Это лучше всего, - продолжал генерал, любезно осклабясь, - да и вообще в Баден не затем ездят, чтобы лечиться; но здешние воды весьма действительны, je veux dire efficaces; и кто страдает, как я, например, нервическим кашлем.

   Ирина быстро встала.

   - Мы еще увидимся с вами, Григорий Михайлович, и, я надеюсь, скоро, проговорила она по-французски, презрительно перебивая мужнину речь, - а теперь я должна идти одеваться. Эта старая княгиня несносна с своими вечными parties de plaisir, где ничего нет, кроме скуки.

   - Вы сегодня очень строги ко всем, - пробормотал ее супруг и проскользнул в другую комнату.

   Литвинов направился к двери... Ирина его остановила.

   - Вы мне все рассказали, - промолвила она, - а главное утаили.

   - Что такое?

   - Вы, говорят, женитесь?

   Литвинов покраснел до ушей... Он действительно с намерением не упомянул о Тане; но ему стало страх досадно, во-первых, что Ирина знает о его свадьбе, а во-вторых, что она как будто уличила его в желании скрыть от нее эту самую свадьбу. Он решительно не знал, что сказать, а Ирина не спускала с него глаз.

   - Да, я женюсь, - проговорил он наконец и тотчас удалился.

   Ратмиров вернулся в комнату.

   - Ну что же ты не одеваешься? - спросил он.

   - Ступайте одни; у меня голова болит.

   - Но княгиня...

   Ирина обмерила мужа взглядом с ног до головы, повернулась к нему спиной и ушла в свой кабинет.

  

  

   Литвинов был весьма недоволен собою, словно в рулетку проигрался или не сдержал данного слова. Внутренний голос говорил ему, что как жениху, как человеку уже степенному, не мальчику, ему не следовало поддаваться ни подстреканию любопытства, ни обольщениям воспоминаний. "Очень нужно было идти! - рассуждал он. С ее стороны кокетство одно, прихоть, каприз... Она скучает, ей все приелось, она ухватилась за меня... Иному лакомке вдруг захочется черного хлеба... Ну и прекрасно. Я-то зачем побежал? Разве я могу... не презирать ее? - Это последнее слово он произнес даже мысленно не без усилия. Конечно, тут опасности никакой нет и быть не может, - продолжал он свои рассуждения. Ведь я знаю, с кем дело имею. Но все-таки с огнем шутить не следует... Моей ноги у нее не будет". Литвинов самому себе не смел или не мог еще признаться, до какой степени Ирина ему казалась красивою и как сильно она возбуждала его чувство.

   День опять прошел тупо и вяло. За обедом Литвинову довелось сидеть возле осанистого бель-ома с нафабренными усами, который все молчал и только пыхтел да глаза таращил... но, внезапно икнув, оказался соотечественником, ибо тут же с сердцем промолвил по-русски: "А я говорил, что не надо было есть дыни!" Вечером тоже не произошло ничего утешительного: Биндасов в глазах Литвинова выиграл сумму вчетверо больше той, которую у него занял, но ни только не возвратил ему своего долга, а даже с угрозой посмотрел ему в лицо, как бы собираясь наказать его еще чувствительнее именно за то, что он был свидетелем выигрыша. На следующее утро снова нахлынула ватага соотечественников; Литвинов едва-едва от них отделался и, отправившись в горы, сперва наткнулся на Ирину, - он притворился, что не узнал ее, и быстро прошел мимо, - потом на Потугина. С Потугиным он заговорил было, но тот неохотно отвечал ему. Он вел за руку нарядно одетую девочку с пушистыми, почти белыми локонами, большими темными глазами на бледном, болезненном личике и с тем особенным, повелительным и нетерпеливым выражением, которое свойственно избалованным детям. Литвинов провел часа два в горах и возвращался домой по Лихтенталевской аллее... Сидевшая на скамейке дама с синим вуалем на лице проворно встала и подошла к нему... Он узнал Ирину.

   - Зачем вы избегаете меня, Григорий Михайлович, - проговорила она нетвердым голосом, какой бывает у человека, у которого накипело на сердце.

   Литвинов смутился.

   - Я вас избегаю, Ирина Павловна?

   - Да, вы... вы...

   Ирина казалась взволнованною, почти рассерженною.

   - Вы ошибаетесь, уверяю вас.

   - Нет, не ошибаюсь. Разве я сегодня утром - вот, когда мы с вами встретились, - разве я не видела, что вы меня узнали? Скажите, разве вы не узнали меня? Скажите?

   - Я, право... Ирина Павловна...

   - Григорий Михайлович, вы человек прямой, вы всегда говорили правду: скажите, скажите мне, ведь вы узнали меня? вы с намерением отвернулись?

   Литвинов взглянул на Ирину. Глаза ее блестели странным блеском, а щеки и губы мертвенно белели сквозь частую сетку вуаля. В выражении ее лица, в самом звуке ее порывистого шепота было что то до того неотразимо скорбное, молящее... Литвинов не мог притворяться долее.

   - Да... я узнал вас. промолвил он не без усилия.

   Ирина тихонько вздрогнула и тихонько опустила руки.

   - Отчего же вы не подошли ко мне? - прошептала она.

   - Отчего... отчего! - Литвинов сошел в сторону с дорожки, Ирина молча последовала за ним. Отчего? - повторил он еще раз, и лицо его внезапно вспыхнуло, и чувство, похожее на злобу, стиснуло ему грудь и горло. Вы... вы это спрашиваете, после всего, что произошло между нами? Не теперь, конечно, не теперь, а там... там... в Москве.

   - Но ведь мы с вами решили, ведь вы обещали... - начала было Ирина.

   - Я ничего не обещал! Извините резкость моих выражений, но вы требуете правды - так посудите сами: чему, как не кокетству - признаюсь, для меня непонятному, - чему, как не желанию испытать, насколько вы еще властны надо мною, могу я приписать вашу... я не знаю, как назвать... вашу настойчивость? Наши дороги так далеко разошлись! Я все забыл, все это переболело давно, я совсем другой человек стал; вы замужем, счастливы, по крайней мере, по наружности, пользуетесь завидным положением в свете; к чему же, зачем это сближение? Что я вам, что вы мне? Мы теперь и понять друг друга не можем, между нами теперь нет уже решительно ничего общего ни в прошедшем, ни в настоящем! Особенно... особенно в прошедшем!

   Литвинов произнес всю эту речь торопливо, отрывисто, не поворачивая головы. Ирина не шевелилась и только по временам чуть-чуть протягивала к нему руки. Казалось, она умоляла его остановиться и выслушать ее, а при последних его словах слегка прикусила нижнюю губу, - как бы подавляя ощущение острого и быстрого уязвления.

   - Григорий Михайлович, - начала она, наконец, голосом уже более спокойным и отошла еще дальше от дорожки, по которой изредка проходили люди... Литвинов в свою очередь последовал за ней.

   - Григорий Михайлович, поверьте мне: если б я могла вообразить, что у меня осталось на волос власти над вами, я бы первая избегала вас. Если я этого не сделала, если я решилась, несмотря на... на мою прошедшую вину, возобновить знакомство с вами, то это потому... потому...

   - Почему? - почти грубо спросил Литвинов.

   - Потому, - подхватила с внезапною силой Ирина, - что мне стало уже слишком невыносимо, нестерпимо, душно в этом свете, в этом завидном положении, о котором вы говорите; потому что, встретив вас, живого человека, после всех этих мертвых кукол - вы могли видеть образчики их четвертого дня, там, au Vieux Chateau, - я обрадовалась как источнику в пустыне, а вы называете меня кокеткой, и подозреваете меня, и отталкиваете меня под тем предлогом, что я действительно была виновата перед вами, а еще больше перед самой собою!

   - Вы сами выбрали свой жребий, Ирина Павловна, угрюмо промолвил Литвинов, по-прежнему не оборачивая голову.

   - Сама, сама... я и не жалуюсь, я не имею права жаловаться, - поспешно проговорила Ирина, которой, казалось, самая суровость Литвинова доставляла тайную отраду, - я знаю, что вы должны осуждать меня, я и не оправдываюсь, и только хочу объяснить вам мое чувство, я хочу убедить вас, что мне не до кокетства теперь... Мне кокетничать с вами! Да в этом смыслу нет... Когда я вас увидала, все мое хорошее, молодое во мне пробудилось... то время, когда я еще не выбрала своего жребия, все, что лежит там, в той светлой полосе, за этими десятью годами...

   - Да позвольте же, наконец, Ирина Павловна! Сколько мне известно, светлая полоса в вашей жизни началась именно с той поры, как мы расстались...

   Ирина поднесла платок к губам.

   - Это очень жестоко, что вы говорите, Григорий Михайлыч; но я сердиться на вас не могу. О нет, не светлое то было время, не на счастье покинула я Москву, ни одного мгновенья, ни одной минуты счастья я не знала... поверьте мне, что бы ни рассказывали вам. Если б я была счастлива, могла ли бы я говорить с вами так, как я теперь говорю... Я повторяю вам, вы не знаете, что это за люди... Ведь они ничего не понимают, ничему не сочувствуют, даже ума у них нет, ni esprit, ni intelligence, а одно только лукавство да сноровка; ведь, в сущности, и музыка, и поэзия, и искусство им одинаково чужды... Вы скажете, что я ко всему этому была сама довольно равнодушна; но не в такой степени, Григорий Михайлыч... не в такой степени! Не светская женщина теперь перед вами, вам стоит только взглянуть на меня, не львица... так, кажется, нас величают... а бедное, бедное существо, которое, право, достойно сожаления. Не удивляйтесь моим словам... мне не до гордости теперь! Я протягиваю к вам руку как нищая, поймите же это, наконец, как нищая... Я милостыни прошу, - прибавила она вдруг с невольным, неудержимым порывом, - я прошу милостыни, а вы...

   Голос изменил ей. Литвинов поднял голову и посмотрел на Ирину; она дышала быстро, губы ее дрожали. Сердце в нем вдруг забилось, и чувство злобы исчезло.

   - Вы говорите, что наши дороги разошлись, продолжала Ирина, - я знаю, вы женитесь по склонности, у вас уже составлен план на всю вашу жизнь, да, это все так, но мы нестали друг другу чужды, Григорий Михайлыч, мы можем еще понять друг друга. Или вы полагаете, что я совсем отупела, что я совсем погрязла в этом болоте? Ах нет, не думайте этого, пожалуйста! Дайте мне душу отвести, прошу вас, ну хоть во имя тех прежних дней, если вы не хотите забыть их. Сделайте так, чтобы наша встреча не пропала даром, это было бы очень горько, она и без того недолго продолжится... Я не умею говорить как следует, но вы поймете меня, потому что я требую малого, очень малого... только немножко участия, только чтобы не отталкивали меня, душу дали бы отвести...

   Ирина умолкла, в голосе ее звенели слезы. Она вздохнула и робко, каким-то боковым, ищущим взором посмотрела на Литвинова, протянула ему руку...

   Литвинов медленно взял эту руку и слабо пожал ее.

   - Будемте друзьями, - шепнула Ирина.

   - Друзьями, - задумчиво повторил Литвинов.

   - Да, друзьями... а если это слишком большое требование, то будемте, по крайней мере, хорошими знакомыми... Будемте запросто, как будто никогда ничего не случалось..

   - Как будто ничего не случалось... - повторил опять Литвинов. Вы сейчас сказали мне, Ирина Павловна, что я не хочу зарыть прежних дней... Ну, а если я не могу забыть их?

   Блаженная улыбка мелькнула на лице Ирины и тотчас же исчезла, сменившись заботливым, почти испуганным выражением.

   - Будьте, как я, Григорий Михайлыч, помните только хорошее; а главное, дайте мне теперь слово... честное слово...

   - Какое?

   - Не избегать меня... не огорчать меня понапрасну... Вы обещаетесь? скажите!

   - Да.

   - И всякие дурные мысли из головы выкинете?

   - Да... но понятъ вас я все-таки отказываюсь.

   - Это и не нужно... а впрочем, погодите, вы меня поймете. Но вы обещаетесь?

   - Я уже сказал: да.

   - Ну спасибо. Смотрите же, я привыкла вам верить. Я буду ждать вас сегодня, завтра, я из дому не буду выходить. А теперь я должна вас оставить. Герцогиня идет по аллее... Она увидала меня, и я не могу не подойти к ней... До свиданья... Дайте же мне вашу руку, vite, vite. До свидания.

   И, крепко стиснувши руку Литвинова, Ирина направилась к особе средних лет и басовитой наружности, тяжело выступавшей по песчаной дорожке в сопровождении двух других дам и ливрейного, чрезвычайно благообразного лакея.

   - Eh bonjour, chere madame, - проговорила особа, между тем как Ирина почтительно приседала перед нею. Comment alles-vous aujourd'hui? Venez un peu avec moi.

   - Vorte Altesse a trop de bonte, - послышался вкрадчивый голос Ирины.

  

  

   Литвинов дал удалиться герцогине со всей ее свитой и тоже вышел на аллею. Он не мог отдать себе ясного отчета в том, что он ощущал: и стыдно ему было, и даже страшно, и самолюбие его было польщено... Нежданное объяснение с Ириной застигло его врасплох; ее горячие, быстрые слова пронеслись над ним, как грозовой ливень. "Чудаки эти светские женщины, - думал он, - никакой в них нет последовательности... И как извращает их среда, где они живут и безобразие которой они сами чувствуют!.. " Собственно, он совсем не то думал, а только машинально повторял эти избитые фразы, как бы желая тем самым отделаться от других, более жутких дум. Он понимал, что серьезно размышлять ему теперь не следовало, что ему, вероятно, пришлось бы обвинить себя, и он шел замедленными шагами, чуть не усиленно обращая внимание на все, что попадалось ему навстречу... Он вдруг очутился перед скамейкой, увидал возле нее чьи-то ноги, повел вверх по ним глазами... Ноги эти принадлежали человеку, сидевшему на скамейке и читавшему газету; человек этот оказался Потугиным. Литвинов издал легкое восклицание. Потугин положил газету на колени и внимательно, без улыбки посмотрел на Литвинова, и Литвинов посмотрел на Потугина тоже внимательно и тоже без улыбки.

   - Можно сесть возле вас? - спросил он наконец.

   - Садитесь, сделайте одолжение. Только предуведомляю вас: если вы хотите со мной разговор вести, не прогневайтесь - я нахожусь теперь в самом мизантропическом настроении и все предметы представляются мне в преувеличенно скверном виде.

   - Это ничего, Созонт Иваныч, - промолвил Литвинов, опускаясь на скамью, - это даже очень кстати... Но отчего на вас нашел такой стих?

   - По-настоящему, мне бы не следовало злиться, - начал Потугин. - Я вот сейчас вычитал в газете проект о судебных преобразованиях в России и с истинным удовольствием вижу, что и у нас хватились, наконец, ума-разума и не намерены более, под предлогом самостоятельности там, народности или оригинальности, к чистой и ясной европейской логике прицеплять доморощенный хвостик, а, напротив, берут хорошее чужое целиком. Довольно одной уступки в крестьянском деле... Подите-ка развяжитесь с общим владением!.. Точно, точно, мне не следовало бы злиться; да, на мою беду, наскочил я на русский самородок, побеседовал с ним, а эти самородки да самоучки меня в самой могиле тревожить будут! - Какой самородок? - спросил Литвинов. - Да тут такой господин бегает, гениальным музыкантом себя воображает. "Я, говорит, конечно, ничего, я нуль, потому что я не учился, но у меня не в пример больше мелодий и больше идей, чем у Мейербера". Во-первых, я скажу: зачем же ты не учился? а во-вторых, не то что у Мейербера, а у последнего немецкого флейтщика, скромно высвистывающего свою партию в последнем немецком оркестре, в двадцать раз больше идей, чем у всех наших самородков; только флейтщик хранит про себя эти идеи и не суется с ними вперед в отечестве Моцартов и Гайднов; а наш брат самородок "трень-брень" вальсик или романсик, и смотришь - уже руки в панталоны и рот презрительно скривлен: я, мол, гений. И в живописи то же самое, и везде. Уж эти мне самородки! Да кто же не знает, что щеголяют ими только там, где нет ни настоящей, в кровь и плоть перешедшей науки, ни настоящего искусства? Неужели же не пора сдать в архив это щеголянье, этот пошлый хлам вместе с известными фразами о том, что у нас, на Руси, никто с голоду не умирает, и езда по дорогам самая скорая, и что мы шапками всех закидать можем? Лезут мне в глаза с даровитостью русской натуры, с гениальным инстинктом, с Кулибиным... Да какая это даровитость, помилуйте, господа? Это лепетанье спросонья, а не то полузвериная сметка. Инстинкт! Нашли чем хвастаться! Возьмите муравья в лесу и отнесите его на версту от его кочки: он найдет дорогу к себе домой; человек ничего подобного сделать не может; что ж? разве он ниже муравья? Инстинкт, будь он распрегениальный, не достоин человека: рассудок, простой, здравый, дюжинный рассудок - вот наше прямое достояние, наша гордость; рассудок никаких таких штук не выкидывает; оттого-то все на нем и держится. А что до Кулибина, который, не зная механики, смастерил какие-то пребезобразные часы, так я бы эти самые часы на позорный столб выставить приказал; вот, мол, смотрите, люди добрые, как не надо делать. Кулибин сам тут не виноват, да дело его дрянь. Хвалить Телушкина, что на адмиралтейский шпиль лазил, за смелость и ловкость - можно; отчего не похвалить? Но не следует кричать, что, дескать, какой он нос наклеил немцам-архитекторам! и на что они? только деньги берут... Никакого он им носа не наклеивал: пришлось же потом леса вокруг шпиля поставить до починить его обыкновенным порядком. Не поощряйте, ради бога, у нас на Руси мысли, что можно чего-нибудь добиться без учения! Нет; будь ты хоть семи пядей во лбу, а учись, учись с азбуки! Не то молчи да сиди, поджавши хвост! Фу! даже жарко стало!

   Потугин снял шляпу и помахал на себя платком.

   - Русское художество, - заговорил он снова, - русское искусство!.. Русское пруженье я знаю и русское бессилие знаю тоже, а с русским художеством, виноват, не встречался. Двадцать лет сряду поклонялись этакой пухлой ничтожности, Брюллову, и вообразили, что и у нас, мол, завелась школа, и что она даже почище будет всех других... Русское художество, ха-ха-ха! хо-хо!

   - Но, однако, позвольте, Созонт Иваныч, - заметил Литвинов. Глинку вы, стало быть, тоже на признаете?

   Потугин почесал у себя за ухом.

   - Исключения, вы знаете, только подтверждают правило, но и в этом случае мы не могли обойтись без хвастовства! Сказать бы, например, что Глинка был действительно замечательный музыкант, которому обстоятельства, внешние и внутренние, помешали сделаться основателем русской оперы, - никто бы спорить не стал; но нет, как можно! Сейчас надо его произвести в генерал-аншефы, в обер-гофмаршалы по части музыки да другие народы кстати оборвать: ничего, мол, подобного у них нету, и тут же указывают вам на какого-нибудь "мощного" доморощенного гения, произведения которого не что иное, как жалкое подражание второстепенным чужестранным деятелям - именно второстепенным: этим легче подражать. Ничего подобного? О, убогие дурачки-варвары, для которых не существует преемственности искусства, и художники нечто вроде Раппо: чужак, мол, шесть пудов одной рукой поднимает, а наш - целых двенадцать! Ничего подобного??! А у меня, осмелюсь доложить вам, из головы следующее воспоминание не выходит. Посетил я нынешнею весной Хрустальный дворец возле Лондона; в этом дворце помещается, как вам известно, нечто вроде выставки всего, до чего достигла людская изобретательность - энциклопедия человечества, так сказать надо. Ну-с, расхаживал я, расхаживал мимо всех этих машин и орудий и статуй великих людей; и подумал я в те поры: если бы такой вышел приказ, что вместе с исчезновением какого-либо народа с лица земли немедленно должно было бы исчезнуть из Хрустального дворца все то, что тот народ выдумал, - наша матушка, Русь православная, провалиться бы могла в тартарары, и ни одного гвоздика, ни одной булавочки не потревожила бы, родная: все бы преспокойно осталось на своем месте, потому что даже самовар, и лапти, и дуга, и кнут - эти наши знаменитые продукты - не нами выдуманы. Подобного опыта даже с Сандвичевскими островами произвести невозможно; тамошние жители какие-то лодки да копья изобрели: посетители заметили бы их отсутствие. Это клевета! это слишком резко - скажете вы, пожалуй... А я скажу: во-первых, что я не умею порицать, воркуя; а во-вторых, что, видно, не одному черту, а и самому себе прямо в глаза посмотреть никто не решается, и не одни дети у нас любят, чтоб их баюкали. Старые наши выдумки к нам приползли с Востока, новые мы с грехом пополам с Запада перетащили, а мы все продолжаем толковать о русском самостоятельном искусстве! Иные молодцы даже русскую науку открыли: у нас, мол, дважды два тоже четыре, да выходит оно как-то бойчее.

   - Но постойте, Созонт Иваныч, - воскликнул Литвинов. Постойте! Ведь посылаем же мы что-нибудь на всемирные выставки, и Европа чем-нибудь да запасается у нас.

   - Да, сырьем, сырыми продуктами. И заметьте, милостивый государь: это наше сырье большею частию только потому хорошо, что обусловлено другими прескверными обстоятельствами: щетина наша, например, велика и жестка оттого, что свиньи плохи; кожа плотна и толста оттого, что коровы худы; сало жирно оттого, что вываривается пополам с говядиной... Впрочем, что же я с вами об этом распространяюсь: вы ведь занимаетесь технологией, лучше меня все это знать должны. Говорят мне: изобретательность! Российская изобретательность! Вот наши господа помещики и жалуются горько и терпят убытки, оттого что не существует удовлетворительной эерносушилки, которая избавила бы их от необходимости сажать хлебные снопы в овины, как во времена Рюрика: овины эти страшно убыточны, не хуже лаптей или рогож, и горят они беспрестанно. Помещики жалуются, а зерносушилок все нет как нет. А почему их нет? Потому что немцу они не нужны; он хлеб сырым молотит, стало быть, и не хлопочет об их изобретении, а мы... не в состоянии! Не в состоянии - и баста! Хоть ты что! С нынешнего дня обещаюсь, как только подвернется мне самородок или самоучка, - стой, скажу я ему, почтенный! а где зерносушилка? подавай ее! Да куда им! Вот поднять старый, стоптанный башмак, давным-давно свалившийся с ноги Вен-Симона или Фурие, и, почтительно возложив его на голову, носиться с ним, как со святыней, - это мы в состоянии; или статейку настрочить об историческом и современном значении пролетариата в главных городах Франции - это тоже мы можем; а попробовал я как-то предложить одному такому сочинителю и политико-эконому, вроде вашего господина Ворошилова, назвать мне двадцать городов в этой самой Франции, так знаете ли, что из этого вышло? Вышло то, что политико-эконом, с отчаяния, в числе французских городов назвал наконец Монфермель, вспомнив, вероятно, польдекоковский роман. И пришел мне тут на память следующий анекдот. Пробирался я однажды с ружьем и собакой по лесу...

   - А вы охотник? - спросил Литвинов.

   - Постреливаю помаленьку. Пробирался я в болото за бекасами; натолковали мне про это болото другие охотники. Гляжу, сидит на поляне перед избушкой купеческий приказчик, свежий и ядреный, как лущеный орех, сидит, ухмыляется, чему - неизвестно. И спросил я его: "Где, мол, тут болото, и водятся ли в нем бекасы?" - "Пожалуйте, пожалуйте, - запел он немедленно и с таким выражением, словно я его рублем подарил, - с нашим удовольствием-с, болото первый сорт; а что касательно до всякой дикой птицы - и боже ты мой!

   - в отличном изобилии имеется". Я отправился, но не только никакой дикой птицы не нашел, самое болото давно высохло. Ну скажите мне на милость, зачем врет русский человек? Политико-эконом зачем врет, и тоже о дикой птице?

   Литвинов ничего не отвечал и только вздохнул сочувственно.

   - А заведите речь с тем же политико-экономом, продолжал Потугин, - о самых трудных задачах общественной науки, но только вообще, без фактов... фррррр! так птицей и взовьется, орлом. Мне раз, однако, удалось поймать такую птицу: приманку я употребил, как вы изволите увидеть, хорошую, видную. Толковали мы с одним из наших нынешних "вьюношей" о различных, как они выражаются, вопросах. Ну-с, гневался он очень, как водится; брак, между прочим, отрицал с истинно детским ожесточением. Представлял я ему такие резоны, сякие... как об стену! Вижу: подъехать ни с какой стороны невозможно. И блесни мне тут счастливая мысль! "Позвольте доложить вам, - начал я, - с "вьюношами" надо всегда говорить почтительно, - я вам, милостивый государь, удивляюсь; вы занимаетесь естественными науками - и до сих пор не обратили внимания на тот факт, что все плотоядные и хищные животные, звери, птицы, все те, кому нужно отправляться на добычу, трудиться над доставлением живой пищи и себе, и своим детям... а вы ведь человека причисляете к разряду подобных животных?" - "Конечно, причисляю, - подхватил "вьюноша", - человек вообще не что иное, как животное плотоядное". - "И хищное", - прибавил я. "И хищное", - подтвердил он. "Прекрасно сказано, - подтвердил я. Так вот я и удивляюсь тому, как вы не заметили, что все подобные животные пребывают в единобрачии?" "Вьюноша" дрогнул. "Как так?" - "Да так же. Вспомните льва, волка, лисицу, ястреба, коршуна; да и как же им поступать иначе, соблаговолите сообразить? И вдвоем-то детей едва выкормишь". Задумался мой "вьюноша". "Ну, говорит, в этом случае зверь человеку не указ". Тут я обозвал его идеалистом, и уж огорчился же он! Чуть не заплакал. Я должен был его успокоить и обещать ему, что не выдам его товарищам. Заслужить название идеалиста - легко ли! В том-то и штука, что нынешняя молодежь ошиблась в расчете. Она вообразила, что время прежней, темной, подземной работы прошло, что хорошо было старичкам-отцам рыться наподобие кротов, а для нас-де эта роль унизительна, мы на открытом воздухе действовать будем, мы будем действовать... Голубчики! и ваши детки еще действовать не будут, а вам не угодно ли в норку, в норку опять по следам старичков?

   Наступило небольшое молчание.

   - Я, сударь мой, такого мнения, - начал опять Потугин, - что мы не одним только знанием, искусством, правом обязаны цивилизации, но что самое даже чувство красоты и поэзии развивается и входит в силу под влиянием той же цивилизации и что так называемое народное, наивное, бессознательное творчество есть нелепость и чепуха. В самом Гомере уже заметны следы цивилизации утонченной и богатой; самая любовь облагораживается ею. Славянофилы охотно повесили бы меня за подобную ересь, если б они не были такими сердобольными существами; но я все-таки настаиваю на своем - и сколько бы меня ни потчевали госпожой Кохановской и "Роем на спокое", я этого triple extrait de mougik russe нюхать не стану, времени до времени необходимо нужно уверить себя, что оно не совсем офранцузилось, и для которого, собственно, и сочиняется эта литература en cuir de Russie. Попытайтесь прочесть простолюдину - настоящему - самые хлесткие, самые "народные" места из "Роя": он подумает, что вы ему сообщаете новый заговор от лихоманки или запоя. Повторяю, без цивилизации нет и поэзии. Хотите ли уяснить себе поэтический идеал нецивилизованного русского человека? Разверните наши былины, наши легенды. Не говорю уже о том, что любовь в них постоянно является как следствие колдовства, приворота, производится питием "забыдущим" и называется даже присухой, зазнобой; не говорю также о том, что наша так называемая эпическая литература одна, между всеми другими, европейскими и азиятскими, одна, заметьте, не представила - коли Ваньку Таньку не считать - никакой типической пары любящихся существ; что святорусский богатырь свое знакомство с суженой-ряженой всегда начинает с того, что бьет ее по белому телу "нежалухою", отчего "и женский пол пухол живет", - обо всем этом я говорить не стану; но позволю себе обратить ваше внимание на изящный образ юноши, жень-премье, каким он рисовался воображению первобытного, нецивилизованного славянина. Вот, извольте посмотреть: идет жень-премье; шубоньку сшил он себе кунью, по всем швам строченную, поясок семишелковый под самые мышки подведен, персты закрыты рукавчиками, ворот в шубе сделан выше головы, спереди-то не видать лица румяного, сзади-то не видать шеи беленькой, шапочка сидит на одном ухе, а на ногах сапоги сафьянные, носы шилом, пяты востры - вокруг носика-то носа яйцо кати; под пяту-пяту воробей лети-перепурхивай. И идет молодец частой, мелкой походочкой, той знаменитой "щепливой" походкой, которою наш Алкивиад, Чурило Пленкович, производил такое изумительное, почти медицинское действие в старых бабах и молодых девках, той самой походкой, которою до нынешнего дня так неподражаемо семенят наши по всем суставчикам развинченные половые, эти сливки, этот цвет русского щегольства, это nec ultra русского вкуса. Я это не шутя говорю: мешковатое ухарство - вот наш художественный идеал. Что, хорош образ? Много в нем материалов для живописи, для ваяния? А красавица, которая пленяет юношу и у которой "кровь в лице быдто у заицы?.. " Но вы, кажется, не слушаете меня?

   Литвинов встрепенулся. Он действительно не слышал, что говорил ему Потугин: он думал, неотступно думал об Ирине, о последнем свидании с нею...

   - Извините меня, Созонт Иваныч, - начал он, - но я опять к вам с прежним вопросом насчет... насчет госпожи Ратмировой.

   Потугин сложил газету и засунул ее в карман.

   - Вам опять хочется узнать, как я с ней познакомился?

   - Нет, не то; я бы желал услыхать ваше мнение... о той роли, которую она играла в Петербурге. В сущности, какая это была роль?

   - А я, право, не знаю,