Толстой Алексей Николаевич - Похождения Невзорова, или Ибикус

ицу. Опухший от сна Швейцар, передавая ключ, внимательно вдруг оглянул Невзорова, но ничего не сказал, сопя ушел под лестницу.

  Электрического света, несмотря на угрозы Талдыкина, все же не было в комнате. Семен Иванович зажег фитилек, плавающий в баночке, в масле. По столу побежал таракан. "Ишь, ты, рысак", - подумал Семен Иванович и щелчком сшиб его на пол.

  Несомненно, он тут же и навсегда бы забыл таракана и то, как обругал его рысаком. Но необыкновенная судьба, предсказанная ему на Петербургской стороне старой цыганкой, не позволила изгладиться из памяти этому насекомому. С Невзоровым произошло то же, что три века тому назад с великим Бенвенуто Челлини, который, сидя у очага, увидел в огне пляшущую саламандру в виде ящерицы и по детскому легкомыслию не обратил на это внимания, но его отец, старый Челлини, внезапно закатил сыну оглушительную пощечину, чтобы навсегда пригвоздить к его памяти образ духа огня.

  Словом, сшибив таракана, Семен Иванович потел положить шляпу и трость на комод и увидел, что ящики комода выдвинуты, чемодан раскрыт, вещи и белье переворочены.

  Он подумал: кража! - и кинулся к потайному месту, где лежал мешочек с золотом. Но мешочек оказался цел. Из вещей ничего не пропало. И самое удивительное было вот что: на полу валялись вчера только купленные две банки с сапожным кремом - желтым и черным, крем из них был вывален на газетный лист.

  Семен Иванович бросил газету и крем в умывальное ведро, задвинул все ящики и некоторое время стоял, пощипывая бородку, пожал плечами раз и другой... "Обыск несомненно... Но в чем дело?" Затем он подсел у стола к фитильку и высыпал из мешочка золото. На белую скатерть падал с улицы водянистый свет фонаря. Пересчитывая золотые, Семен Иванович заметил, что у него из-за спины на скатерть выдвигается тень головы в шляпе. Он быстро обернулся. С улицы в окно глядело лицо в очках. Усмехнулось и бесшумно скрылось.

  На следующее утро Невзоров проходил большим двором пассажа, что напротив Фанкони. Он чувствовал себя неуютно после вчерашней ночи. В пассаже шатались зуавы в красных штанах, скаля африканские зубы на одесситок. Престарелые дамы с исплаканными лицами продавали спички. Пробежал в аршин ростом газетчик, обмотанный мамкиными платками: "Генерал д'Ансельм решил исполнить свой долг", - кричал он отчаянно. "Кровавый бой на станции Раздельной, колоссальные потери большевиков". У мануфактурного магазина два очевидных налетчика в английских шинелях лениво спорили об ограблении. Кучка спекулянтов волновалась над набухшими почками акации. Дальше - кавалерийский офицер кричал на пучеглазого кавказца, продающего кедровые орешки: "Пшел, здесь не разрешено торговать". Но пучеглазый только ухмылялся. Тогда ловко, как кот, офицер набил ухмыляющуюся морду, и она замоталась, зашмыгала слезами.

  В общем, все было, как обычно, на дворе пассажа. В окне литературной кофейни "Восточные сладости" виднелись помятые лица журналистов. Вдруг кто-то шибко застучал в стекло. Семен Иванович обернулся, - ему махали рукой. Он вошел в кофейню и увидел за столом журналистов - Ртищева: красный, расстегнутый и веселый.

  - Граф, жив! Иди сюда, арап несчастный, дорогой, - закричал он и прижал губы Невзорова к своему огромному бритому лицу, - садись, знакомься... Это все, брат, журналисты, "Осваг", мозг белой армии... Да как же ты все-таки жив?! А я из Москвы в санитарном поезде, работал за фельдшера. Чудеса! Сдался в плен две недели назад... Решил разбогатеть! Я уж помещение нашел для клуба в мавританском вкусе. Пять генерал-майоров и один полный генерал приглашены почетными старшинами. Одесса дрогнет, французы, греки дрогнут, дредноуты закачаются - какую мы развернем игру. Господа, - он схватил направо и налево от себя журналистов, - да посмотрите вы на графа - конфетка, а не человек. Что пережили вместе - волосы дыбом. Первое знакомство - под октябрьскими пушками, - дом дрожит, а я графа чищу в девятку, выпотрошил, как цыпленка, пятак твою распротак... Значит, делаем дела?

  - Нет, - сказал Невзоров суховато, - с клубом я связываться не хочу, - уволь.

  - Вот тебе - лук, чеснок. Ты что же - разбогател?

  - Может быть. Сейчас я занят одной важной операцией. Кроме того, плохо верю в прочность Одессы.

  - Не веришь? Так, так, так, - сказал Ртищев и поглядел на журналистов. Те криво усмехнулись, переглянулись. За столом сидело восемь человек, и девятый, в дальнем конце стола, спал, уткнув лицо в руки и прикрывшись шляпой.

  - Так, так, так, - повторил Ртищев, - а четыре дредноута, а тридцать тысяч французов? В это вы тоже не верите, граф?.. Ради кого? - Он размахнул руками, журналисты подались в стороны. - Ради нас, плотвы несчастной, чтобы мы, плотва и шантрапа, спокойно попивали кофеек, - французы, потомки маркизов и философов, благороднейшая нация, сидят в окопах и проливают свою драгоценнейшую кровь... Какое же ты имеешь право, сукин сын, - тут он нагнул побагровевший череп и заскрипел золотыми зубами, - сомневаться, не верить в прочность Одессы. Ты - большевик!..

  Журналисты, все восемь человек "Освага", впились глазами в Невзорова. Девятый, спящий, пошевелился под шляпой.

  - Ничего я не большевик, - ответил Невзоров, - если уж на то пошло, я - анархист, в смысле идейном... Я - за свободу личности. Если вам нравится сидеть под охраной французов, пить кофе, - пожалуйста. А я уезжаю за границу. К черту, к черту...

  Он рассердился, насупился, ломал коробку от папирос. Его удивило особенное молчание, возникшее за столом. Он поднял глаза. Девятый, спавший под шляпой, не спал, сидел, пощипывая бородку. Это было то лицо в голубых очках.

  Невзоров ахнул, стал втягивать голову в плечи. Лицо в очках тонко усмехнулось:

  - Все это шутки, _граф_. Вы среди шутников. Кто же заподозрит вас в чем-либо _серьезном_?

  Через несколько минут, на углу Дерибасовской, вчерашний продавец каракуля подошел к Семену Ивановичу и предложил пойти в порт, посмотреть товар. Поехали на извозчике. У одного из железных пакгаузов разыскали сторожа, дали ему сто карбованцев, и он разрешил осмотреть пакгауз. Среди огромных кип сукна, холста, кожи, консервов отыскали три, обитые цинком, ящика со шкурками.

  - Позвольте, кому же все-таки принадлежит товар? - спросил Невзоров. - По всей видимости, этот каракуль - казенный.

  У продавца между бородой и усами обозначилось огромное количество врозь торчащих зубов. Оттеснив Невзорова от сторожа, он зашептал:

  - Что значит - товар казенный? На нем написано, что он - казенный? Это персидский каракуль, вырезанный из живых овец, - чем же он казенный? Дайте сторожу еще двести карбованцев и дайте чиновнику тысячу карбованцев, - тогда уже сам бог не скажет, что каракуль казенный.

  - Сто карбованцев шкурка?

  - Ой, что вы говорите! Я сам плачу сто десять карбованцев, - чтобы мне так жить!

  Наконец сторговались за полтораста. Невзоров дал задаток, велел товар принести в гостиницу. Теперь нужно было наивозможно скорее получить заграничный паспорт и - бежать.

  Весь остаток дня Семен Иванович провел у Фанкони, нащупывая в беседах с особо тертыми личностями ходы к высшим властям. Выяснилось, что, не в пример прошлым временам, действовать нужно смело, честно и отчетливо: идти прямо в канцелярию управляющего краем, обратиться к начальнику канцелярии, генералу фон-дер-Брудеру, просто и молча положить ему на стол, под промокашку, двадцать пять английских фунтов, затем поздороваться за руку и разговаривать. Если по смыслу разговора сумма под промокашкой окажется мала, то фон-дер-Брудер на прощанье руки не подаст, тогда назавтра опять нужно положить двадцать пять фунтов под промокашку.

  Возвращаясь домой, Семен Иванович на свободе предался размышлениям о лице в голубых очках и о таинственной связи его с сапожным кремом, - но тут в голове начался такой беспорядок, что он махнул рукой: чушь, мнительность, воображение... Семен Иванович, как это уже давно выяснил себе читатель, был человек мечтательный и легкомысленный и, как все мечтательные и легкомысленные люди, близоруко шел навстречу опасности.

  И на этот раз опасность, страшнее предыдущих, смертельная и неожиданная, ждала его у ворот гостиницы.

  Тою же ночью на окраине города, по темному и пустынному Куликову полю, шли двое, разговаривали вполголоса:

  - Ты что же - прямо сейчас в Испанию?

  - Наш центр в Мадриде. Там - проверка мандата.

  - Не понимаю тебя, Саша... Все это - ужасно глупо, романтика какая-то.

  - Э, просто тебе завидно. Через две недели, подумай: Средиземное море, Архипелаг, роскошные страны, наслаждение.

  Разговаривающие остановились спиной к ветру, зажгли спичку. Огонек осветил бритое бабье лицо с трубкой и другое лицо - смуглое, юношеское, улыбающееся. Закурили. Пошли дальше. Человек с трубкой сказал:

  - Нет, мне не завидно. Здесь - грязь, голод, кровь. Борьба, страшная работа, может быть, завтра - виселица. А вот - поди же ты - не завидно. Есть вещи и дороже и выше наслаждения.

  - Не для наслаждения еду, - сам знаешь.

  - Знаю, и все-таки это - голая романтика... Хотя ты и собираешься...

  - Тише...

  Пересекая им дорогу, в темноте прошел кто-то, - тяжело протопали сапоги. Когда шаги затихли, человек с трубкой сказал:

  - Значит, ты совсем покончил с нами? Жалко.

  - Я и не начинал с вами. Сочувствовал. Ну, октябрьский переворот - я еще понимаю: драка у Никитских ворот, - тра-та-та. А потом - пайки, коллективы, вши, война. Будни. Не хочу, не принимаю. Не запихнешь меня в коллектив. А у нас - личность, красота борьбы, взрыв.

  - Ну да, для хорошего буржуазного пищеварения анархизм - как красный перец во щах. Эх, Саша, Саша!..

  - Нас много, брат, - больше, чем думают... Да, кстати... Хотя мы и враги теперь, окажи последнюю услугу: за мной слежка, до моего отъезда я тебе передам четыре жестянки с _сапожным кремом_...

  Тяжелые шаги снова и неожиданно затопали совсем близко. Приближалось несколько человек.

  Тот, кого называли Саша, схватил приятеля за локоть. Оба остановились. Из темноты выросли трое рослых в солдатских шинелях. Крикнули грубо:

  - Что за люди?

  - Покажь документы.

  Человек с трубкой шепнул: "Спокойно, это - варта" [гетманская милиция]. Но спутник его отскочил, рванул из кармана револьвер. Рослые бросились к нему, сбили с ног прикладами и, матерно ругаясь, шумно дыша, связали руки, пинками заставили встать и повели.

  Во время этой возни человек с трубкой скрылся.

  Почти такая же сцена в тот же час произошла в другой части города.

  Невзоров, подходя к своей гостинице, внезапно был схвачен двумя выскочившими из-под ворот молодыми людьми в золотых погонах.

  Семен Иванович вылупил глаза, разинул рот, но рот ему тут же заткнули тряпкой. Потащили наискосок к извозчику, повалили поперек пролетки. Молодые люди сели, уперлись каблуками в бока Семена Ивановича, и извозчик на резинках погнал по пустынным улицам.

  Все это произошло в несколько секунд. Все же Невзоров успел заметить в тени под воротами третьего человека, - он стоял, подняв на высоту плеча револьвер, поблескивая очками.

  Семена Ивановича втолкнули в сводчатую комнату, в затхлый махорочный воздух. Дверь захлопнули. Он подошел к клеенчатому дивану и сел. Напротив у стены, у стола, сидел человек в изжеванной шинели. Над ним, под облупленным сводом, горела лампочка в пять свечей. Человек не спеша копал в носу, глядел на палец, затем вытирал его о подмышку. У него было веснушчатое, широкоскулое лицо, с острым носиком торчком, и закрученные усики.

  - Скажите, пожалуйста, где я нахожусь? Я ничего не могу понять, - спросил у него Невзоров.

  - А вот в зубы дам - поймешь.

  - Все-таки я же должен знать, за что меня арестовали.

  Человек в изжеванной шинели уперся обеими руками о стол и начал приподниматься.

  Невзоров больше не продолжал беседы. От волнения и скверного воздуха он ослаб. Подобрал ноги, прилег и завел глаза. Но сейчас же со стоном открыл их. Человек у стола продолжал закручивать усики.

  Вдруг загрохотала дверь. Трое в солдатских шинелях впихнули в комнату ощеренного от злости юношу. Он стоял некоторое время, вытянувшись, в щегольской бархатной куртке. Через смуглую щеку у него шла кровавая царапина. Затем решительно сел на клеенчатый диван.

  - Сволочи, - сказал он и поморгал пышными ресницами. Невзоров посматривал искоса, - где-то он видел этого человека, удивительно знакомое лицо... Рот, как у девушки... Не в кафе ли у "Бома", на Тверской? Ну, конечно - вместе с покойной Аллой Григорьевной и косматым человеком, похожим на бабу...

  - Простите, вы не граф Шамборен, художник?

  Юноша, точно рысь, повернул голову:

  - А! Невзоров!

  - Виноват, - поспешно заявил Семен Иванович, - настоящая моя фамилия Семилапид Навзараки. Невзоров - это псевдоним. Представьте: схватили на улице, сижу здесь, ничего не понимаю.

  - Поймешь, - сказал человек у стола, - у нас втолкуют.

  На этом разговор прервался. Послышался звон шпор. Вошел ротмистр, великолепный блондин в пышных галифе. Трогая мизинцем пробор, он спросил нараспев, как глубоко светский человек:

  - Кто здесь - именующий себя Семилапидом Навзараки?

  Семен Иванович вскочил, всем своим видом изображая величайшую благонамеренность, и пошел к дверям, где с боков к нему примкнулись часовые.

  Матерый полковник, - видимо, из бывших жандармских, - задумчиво курил, свет хрустального абажурчика поблескивал на крепких ногтях его. Невзорова втолкнули в кабинет. Он остановился близ двери, поклонился. Полковник не обратил на него решительно никакого внимания, курил толстую пушку, полузакрыв глаза. Только неясно под столом зазвенела шпора.

  Затем негромко, будто обращаясь к невидимому собеседнику, полковник сказал:

  - В первый раз едете в Испанию? Никогда не изволили там бывать, граф?

  У Семена Ивановича задрожала челюсть, ужас пошел по коже. Он оглянулся, - с кем это разговаривает полковник? Облизнул губы, промолчал. А полковник тем временем повернул львиное лицо, украшенное седеющими подусниками, и, устремив чистый, холодный взгляд поверх головы Семена Ивановича, сказал раздельно:

  - Имя, отчество, фамилия?

  - Навзараки, Семилапид, - с трудом ответил Невзоров.

  - Зачем, ну, зачем, граф, так унижать свое достоинство? Мы же знаем, что вы не Семилапид Навзараки. - И вдруг глаза полковника - яростные, выпрыгивающие - воткнулись в глаза Невзорову, просверлили мозг до затылка... Семен Иванович попятился. Глаза пришили его к стене и перескочили на лист чистой бумаги. Полковник обмакнул перо и записал:

  "Навзараки. Года? 37. Место рождения? Херсон. Занятие? Торговля. Превосходно".

  Он осторожно поднес к губам папиросу:

  - Какого именно рода товар изволите продавать?

  - Каракуль.

  - Превосходно. Не желаете ли присесть? Нет, сюда, к столу. Так вы говорите, что торгуете сапожным кремом?

  - Какой там сапожный крем! - завизжал Невзоров. - Ничего я не знаю про сапожный крем...

  Полковник только поднял брови и продолжал писать красивым, длинным почерком. Семен Иванович, почти бессознательно, пошарил в жилете, достал две бумажки, по пяти английских фунтов каждая, привстал и положил их под угол промокашки. Не оборачиваясь, полковник сказал вежливо:

  - Мерси. - Положил перо и закурил новую пушку. - Вас еще не подвергали личному обыску? Эта проклятая революция порядком потрепала наш аппарат. В особо деликатных случаях я доверяю одному себе. Разрешите поинтересоваться содержанием карманов.

  Он пересчитал деньги Невзорова, вложил в конверт и запечатал: "Будьте совершенно покойны". Затем осторожно развернул паспорт:

  - Гм, прекраснейшая работа, - это фальшивомонетчики с Пересыпи. Дорого заплатили? Ну-с, - это все ваши документы?

  - За последнее время неоднократно бывал ограблен, жестоко пострадал, ваше превосходительство.

  - Странно. Как же вы, граф, едете без мандата на такую ответственную и ужасную работу?

  - О чем вы?.. На какую работу?..

  - Я спрашиваю, - тут брови полковника слегка сдвинулись, - где мандат? Сокрытие лишь ухудшит ваше положение.

  Тогда Невзоров, прижимая к груди трепетную руку, пролепетал:

  - Ваше превосходительство, богом клянусь - вы принимаете меня за кого-то другого.

  - Э, не будем играть в прятки. Мы оба светские люди, граф, не правда ли? Давайте - по-английски, по-чести, начистоту.

  - Я же не граф, я бухгалтер... Ваше превосходительство, я - Невзоров...

  И тут Семен Иванович, захлебываясь словами, принялся описывать свои приключения, начиная со встречи с цыганкой на Петербургской стороне. Полковник по мере его рассказа все сильнее хмурился, полированные ногти его забарабанили гимн. Шея наливалась кровью. Внезапно ужасным голосом он проговорил:

  - Где четыре жестянки с сапожным кремом?

  Невзоров ударился о спинку кресла и глядел, как кролик, в ледяные глаза. Принялся креститься: "Ей-богу, с ума сойду с этим сапожным кремом, ничего не знаю..."

  Держа Невзорова на прицеле глаз, полковник позвонил. Вошел ротмистр, звякнул шпорами. Полковник сказал:

  - Штучка оказалась хитрая.

  - Прикажете отвести его в _операционную_, господин полковник?

  Изо всего непонятного фраза эта была самая страшная. Невзоров затрепетал в кресле. Его крепко схватили за локти, повели по грязным коричневым коридорам, где дули сквозняки, по лесенкам, под землю и втолкнули в темное помещение. Он сел на земляной пол и таращил глаза в темноту. Здесь приторно пахло тлением и сыростью.

  Постепенно с левой стороны появилось какое-то бледное, овальное пятно. Скосившись направо, он различил второе пятно. Так и есть - темные глазницы и черты страшного оскала. "Вот он, проклятый, символ смерти, говорящий череп Ибикус..." Невзоров зажмурился. Из тела выступал ледяной пот. Под сердцем затошнило, и сердце перестало биться.

  Он чувствовал, как его осторожно трогали, ощупывали лицо. Когда он снова стал различать звуки, - Ибикусы в стороне глуховатыми голосами разговаривали:

  - И сегодня он ничего не добьется.

  - Ты терпи, слышишь...

  - А если он по делу Шамборена опять станет пытать, - говорить?

  Семен Иванович слабо вскрикнул и сел. Голоса замолчали. Теперь он видел скудный свет сквозь подвальное, заложенное кирпичом окошко под потолком и на полу прислонившиеся к стене две смутные фигуры; они повернули к нему измученные лица, - нет, нет: это были люди, не Ибикусы. Он подполз к ним, всмотрелся, сказал шепотом:

  - Меня допрашивали насчет сапожного крема...

  - Анархист? - спросил левый из сидевших у стены.

  - Боже сохрани. Никакой я не анархист. Я просто - мелкий спекулянт.

  - Цыпленок пареный, - сказал правый у стены, с ввалившимися щеками.

  - Растолкуйте мне, хоть намек дайте, - что это за крем такой, за что они меня мучат?..

  - Пытать будут, - сказал другой, бородатый.

  - Ой! Не виноват! Нельзя меня пытать. За что пытать? Я ничего не знаю.

  Семен Иванович замотался, забился, заскреб землю. Бородатый, уже мягким голосом, указал ему:

  - Французская контрразведка получила сведения: через Одессу должен проехать в Европу крупный анархист с мандатом на организацию взрыва Версальского совещания, или, черт их знает, что они там вздумали взорвать. Огромные суммы у него, брильянты, спрятаны в жестянках с сапожным кремом. Французская контрразведка потребовала от белой контрразведки арестовать этого артиста. Вот они и сбесились, ищут его по всему городу. Поняли?

  - Имя? имя его? как его зовут? - уже не голосом спросил, а зашипел, захрипел Невзоров.

  Но оба человека у стены окаменели, замолчали на дальнейшие вопросы. Он отполз от них и прилег на бок. Соображение его бешено работало. Он сопоставлял, вспоминал, он догадывался об имени своего двойника. Ибикус-хранитель и на этот раз, видимо, спасет его.

  Мутный свет яснел между кирпичами в окошке. Бородатый и безбородый в тоске уткнулись лицом в колени. На земле наступало утро. И вот за дощатой перегородкой, в том же подвале, послышался скрип двери, голоса, звон шпор. Сквозь длинные щели, слепя глаза, проникли желтые лучи лампы. Боковая, в перегородке, дверка распахнулась, и вошли ротмистр и двое в голубых французских куртках.

  С минуту они приглядывались к темноте. Затем все трое подошли к безбородому. Ротмистр ткнул его ножнами шашки. Он не пошевелился. Они молча схватили его и потащили за перегородку. Он растопыривал ноги, упирался. Бородатый крикнул ему:

  - Молчи!

  Семену Ивановичу достаточно было только повернуть голову, чтобы увидеть, что делается на той половине за перегородкой. И он прижался к щели и увидал.

  На кухонном столе сидел полковник, помахивая наганом. Левая рука его, в перчатке, упиралась в тугое бедро. От резкого света лампы-молнии, поставленной на подоконник заложенного кирпичами окна, от теней, бросаемых подусниками, - львиное лицо его казалось растянутым в веселую улыбку.

  Безбородого потащили к нему, поставили. Это был костлявый, большой парень в рваном пальто. Полковник что-то тихо сказал ему, - согнутый палец задрожал на бедре. Безбородый переступил босыми ногами. По взъерошенному затылку было видно, что он не отвечает на вопросы.

  Тогда рука в перчатке соскользнула с полковничьего бедра, схватила парня спереди за волосы, подтащила голову к столу.

  - Скажешь, скажешь, - повторил полковник и рукояткой нагана ударил безбородого в поясницу, твердо, с оттяжкой стал бить его в почки. Парень замычал и осел. Полковник ногой отпихнул его:

  - Следующего!

  Из-за перегородки вывели бородатого. Он шел, наступая на полы солдатской шинели, - голова закинута, рыжая борода - задрана. Семен Иванович, глядевший в щель, ужаснулся, - что сейчас будет?

  - Ну-с, господин коммунист, - полковник поманил его пальцем, - поближе, поближе. Как же мы с вами сегодня будем разговаривать - терапевтически или хирургически?

  На эти слова ротмистр гулко хохотнул: "Хо-хохо!" Бородатый покосился на то место, где на полу лежал его товарищ, - у того из носа и рта пузырями выходила кровь. Невзоров видел, как у бородатого задрожало лицо. Он торопливо начал говорить...

  - Молчать! - закричал полковник, вздернул подусники. Но бородатый только втянул голову и глухо, как из бочки, матерно заругался. К нему сзади подошел ротмистр. Бородатый вдруг замолчал. Ахнул. Упал на бок. Ротмистр, нагнувшись, что-то делал над ним.

  - Следующего! - крикнул полковник.

  Семен Иванович не помнил, как очутился перед его побелевшими глазами, - взглянул в зрачки.

  - Я все вспомнил, - пролепетал он, - не губите невинного... Я могу указать, кого вы ищете... Знаю в лицо: брюнет, смуглый, двадцати пяти - двадцати семи лет... Это граф Шамборен... Нас арестовали одновременно... Сидели на клеенчатом диване... Я же блондин, ваше превосходительство... У вас должны быть приметы...

  Внезапно зрачки у полковника дрогнули, ожили и расплылись во весь глаз... Рука его полезла в карман френча, вытащила вчетверо сложенную бумажку, развернула. Снова зрачки, как точки, вонзились в Семена Ивановича. Полковник грузно соскочил со стола:

  - Кто там еще в комендантской? Привести! Что думает контрразведка? Хватает блондинов, когда сказано: брать брюнетов...

  Семен Иванович был переведен из операционной наверх, в одиночную камеру, и после всего пережитого забылся каменным сном. Но ненадолго. Из этой каменной темноты измученный дух его был восхищен отвратительными сновидениями... Лезли какие-то рожи, хари, кривлялись, мучили... И он бегал от них на ваточных ногах по дощатым коридорам и бился, царапал ногтями проваливающуюся под ним землю. Пытался кричать, и крик завязал в глотке...

  Все же удалось закричать. Он проснулся. Стер холодный пот с лица. Сел на койке. Сквозь пыльное, затянутое паутиной окно и ржавую решетку светил день. Со стен висели клочки обоев. Около койки на табурете сидел господин в голубых очках, - щипал бороду: то самое лицо, преследователь.

  - С одной стороны, вы рискуете быть повешенным, - сказал он вежливо, - с другой стороны, вас не только могут выпустить на свободу, но снабдить заграничным паспортом и вализой.

  - Согласен, - прошептал Семен Иванович, от слабости снова ложась на койку. - Что я должен сделать для этого?

  - Превосходно. Моя фамилия - Ливеровский. В нашей работе бывают ошибки, надеюсь, вы на меня не в претензии. Кстати, - каракуль вам доставили, он у вас в номере. Вот ключ от двери, вот мешочек с золотом. Сегодня ночью нам придется побегать по городу.

  - Вы хотите сказать, что Шамборен...

  - Вы угадали, - удрал из комендантской. Мы нашли на диване дурака сыщика, полузадушенного, во рту - тряпка. Шамборен скрылся. К счастью, он потерял вот это, - Ливеровский осторожно вынул из кармана бумажник, завернутый в газету, - теперь мы уверены, что это был Шамборен. Вы единственный человек, кто его знает в лицо. Ну, вставайте, едем в Лондонскую гостиницу обедать.

  Так судьба снова вознесла Семена Ивановича. Он сделался нужным и опасным лицом при областном правительстве. Пятьсот шкурок каракуля, туго забинтованные в полотно, лежали у него в чемодане. Полковник обещал заграничный паспорт, как приз за поимку Шамборена. Перспективы снова раздвигались. Тревожил его только один разговор с Ливеровским, когда в сумерках они сидели на пустынной стрелке мола, наблюдая за проходившими лодками. Ознакомившись с подробностями прошлой жизни Семена Ивановича, Ливеровский, видимо, преувеличивал его способности. Он говорил:

  - Бросьте мещанские предрассудки, идите работать к нам. Бывают времена, когда ценится честный общественный деятель или - артист, художник и прочее. Теперь потребность в талантливом сыщике. Я не говорю о России, - здесь семнадцатый век. Политический розыск, контрразведка - мелочи. Проследить бандита? Ну, вон возьмите, идут двое знаменитостей: Алешка Пан и Федька Арап. Кто третьего дня вычистил квартиру на Пушкинской, барыне проломал голову? - они, Алешка и Федька... (Бандиты, проходя по молу, степенно поклонились Ливеровскому, он приложил палец к шляпе.) Этих выслеживать, ловить - только портить себе чутье. На Пересыпи у них штаб с телефонной связью. На днях меня приглашали туда на именины к атаману. Обывательщина. Иное дело работать в Лондоне, в Париже, в Нью-Йорке. Там борьба высокого интеллекта - высшая школа. Наша организация разработана гениально, мы покрываем невидимой сетью всю Европу. Мы - государство в государстве. У нас свои законы долга и чести. Мы работаем во враждующих странах, но сыщик сыщика не предаст никогда. Мы выше национализма. У нас имеются досье обо всех выдающихся деятелях, финансовых и политических. Пятьдесят процентов из них - дефективные или прямо уголовные типы. Любопытно необыкновенно. Знаменитый парижский сыщик Лару в своей брошюре "О взломе стальных касс" утверждает: "Человек рождается преступником. Понятие о священном праве собственности есть продукт длительного воспитания, которое кастрирует природную склонность к преступлению. Война разрушила моральное воспитание. Массы людей не успевают подвергнуться ему, проходят мимо Школы добродетели. Мы наблюдаем ужасную картину: в центрах Парижа бродят элегантно одетые толпы дикарей-преступников. Они сдерживаются мощной рукой полиции. Но с каждым годом толпы увеличиваются. И я предвижу время, когда рука эта станет бессильна, и тогда - штурм на цитадель Права..." Нет, нет, идите к нам, Семен Иванович. Нужно чувствовать эпоху: ударно-современный человек - это сыщик. Вы должны быть _посвящены_. Я это вам устрою. Мы, так сказать, все _кровные_ братья. А кроме того, предупреждаю: полковник - человек жуткий, - если попытаетесь от нас теперь отвязаться - не поставлю на вас и десяти карбованцев. (Ливеровский вытянул тонкую шею, всматриваясь в голубоватую мглу над тихой, как масло, водой. Между зелеными и красным огоньками поплавков, направляясь с внешнего рейда в гавань, скользнула лодка.) Я по образованию филолог, был оставлен при Петербургском университете. Но, подхваченный вихрем... Вы хорошо видите лицо того, кто гребет?..

  Семен Иванович различил на корме лодки бритого, в широкополой шляпе человека с трубкой. Другой, курчавый, сильно греб веслами. Вот повернул голову. "Он!" - вскрикнул Невзоров. Лодка прошла за фонарем поплавка и растаяла во мгле, напитанной желтоватыми огоньками набережной.

  Ливеровский и Семен Иванович изо всех сил побежали по молу к берегу. Но поиски и расспросы были напрасны в этот вечер.

  "А что ж, - раздумывал Семен Иванович, - может быть, Ливеровский и прав и я сильно поотстал от Европы. За что ни схватись в этой проклятой России, - в руке кусок гнилья: старый мир - труп и призрак. Действительно, надо идти в ногу с эпохой. Контрразведка, шпионаж - гм! Найти крючок под какого-нибудь такого Авраама Ротшильда - гм! А люди - мошенники, он прав, - бандит на бандите. Надо быть дураком, чтобы стесняться в наше время. Но только про какое _испытание_ болтает Ливеровский? А между прочим, плевать, - не удивишь".

  Так рассуждал сам с собою Семен Иванович" перед бутылкой шампанского в ресторане клуба "Меридионал", поджидая Ливеровского.

  Здесь пировал цвет одесского общества. Шумели, чокались, рассказывали кровавые истории о боях и расправах, клялись и спорили, лили вино на смятые скатерти.

  В сизых слоях дыма вальсировал с полуобнаженной красавицей французский офицер в черном мундире, - в четком звоне шпор и шелесте шелковой юбки крутились, поворачивались то бледный, полуобморочный профиль красавицы, то брильянтиновый пробор и шикарные усики офицера. Кончили, сели. "Браво, бис!" - закричали ото всех столов. "За Францию!" - и зазвенели разбитые бокалы.

  Перед оркестром выскочил жирный грузинский князь с эспаньолкой, выхватил кинжал: "Лезгинку в честь Франции", - и полетел на цыпочках, раздувая рукава, блестя кинжалом. "Алла верды!" - закричали женские голоса.

  Красно-коричневый, в порочных морщинах, румын-дирижер заставил петь "Алла верды" весь ресторан и сам ревел коровьим, осипшим голосом, лоснясь от пота.

  Здесь гуляла душа, завивалось горе веревочкой. Даже Семен Иванович ногтем раздвинул бородку надвое: он заметил, как одна шатеночка, растрепанная, очень миленькая, в коричневом платьице, смущенно улыбаясь оттого, что ее плохо держали ноги, присаживалась то к одному, то к другому столу: посмотрит в лицо внимательно и спрашивает: "О чем вы думаете?" И, не получив ответа, слабо махает ручкой.

  Так она подошла к Невзорову и детскими, немного косящими глазами долго глядела на Семена Ивановича. Он предложил бокал шампанского и заговорил любезно. Она, будто слыша слова из-под воды, спросила, запинаясь:

  - О чем вы думаете, скажите?

  Взяла бокал двумя худенькими пальцами, но расплескала, поставила:

  - Вы все какие-то странные. Я ничего не понимаю. О чем вы думаете все? Гляжу и не понимаю. А вам разве не страшно? (Она тихонько засмеялась.) Голова кружится... какие бессовестные - напоили. Недобрые, чужие. Вы знаете, - а я здесь одна. Папа пропал без вести, мама осталась в Петербурге, не хотела расставаться с квартирой. А я уехала с нашей студией. (За стол в это время сел Ливеровский. Она, приоткрыв рот, долго глядела ему в голубые стекла очков.) Мы эвакуировались, эвакуировались - так и растеряли друг друга.

  - А скажите, - спросил Ливеровский, - вы не знаете, случаем, где сейчас такой актер - Шамборен?

  - Он здесь, - лицо молодой женщины стало нежным от улыбки, - но он же не актер - художник. Ну, он такой чудный.

  - Мне поручено во что бы то ни стало разыскать его на юге, передать одно письмо... Так вот как бы...

  Улыбка сошла, и две морщинки легли у губ молодой женщины. Снова, приоткрыв рот, она принялась глядеть в лицо то Ливеровскому, то Невзорову, будто спрашивая: "О чем думаете?" Вздохнула, подперла голову худенькой рукой, осыпанной, как просом, родимыми пятнышками.

  - И опять все то нее, - сказала она, - вы все убийцы. Скучно с вами.

  Ливеровский весело засмеялся:

  - Вот тебе на. Кого же мы собираемся убивать? Вот чудачка!

  - Нет, я не чудачка, вы не смеете меня оскорблять, - она поднялась, - все только и думают про убийство. У всех глаза, как у мертвых... До чего тяжело, неприятно... так грустно... Прощайте...

  И она пошла, пошатываясь, между танцующими - к вешалке. Ливеровский подхватил ее под локоть и опять заговорил о письме, о Шамборене. Но она вырвала у него свою руку и сердито что-то шептала про себя, застегивая дешевенькое пальтецо.

  Ее пропустили вперед, подождали, когда она завернет за угол, и пошли вслед. Улица была безлюдна. Сквозь тоскливые облачка лился жиденький лунный свет. Молодая женщина шла по тротуару, помахивая рукой, иногда приостанавливалась: должно быть, сердилась, разговаривала сама с собой. Потом она свернула в переулок. Ливеровский и Невзоров стали за углом, высматривая.

  Она вышла на середину переулка, напротив старенького домика, и долго глядела на темные окна второго этажа. Потом вернулась на тротуар и села на тумбу.

  Когда Семен Иванович, один, осторожно прошел мимо нее, - она горько плакала. Он пожал плечами, поскреб бородку:

  - Позвольте, я провожу вас домой, сударыня.

  - Убирайтесь!

  Он вернулся за угол к Ливеровскому. Они еще долго слышали, как она плакала в пустынном переулке, сморкалась.

  - Она к Шамборену в окошки смотрела, они в связи, - сказал Ливеровский, - я это понял в ресторане. Но - птичка улетела, она адреса его не знает. Идите и проследите ее до дому. А я поставлю моих агентов наблюдать за этим переулком.

  Предположения Ливеровского оказались правильными. На следующий день молодая женщина два раза была в переулке и смотрела на окна. Дворник этого дома удостоверил, что дней пять тому назад действительно из верхней квартиры выбыл молодой человек, курчавый, смуглый, - ушел с чемоданом и паспорта, который отдавал прописывать (на имя какого-то Левина), с собой не взял.

  За молодой женщиной установили тщательный надзор. (Личность ее была выяснена: артистка кабаре, Надя Медведева, 21 год.) Но она, видимо, так же как и они, искала Шамборена по городу. Несколько раз ее видели вместе с бритым человеком, курившим трубку. Проследили и его: оказался - московский журналист Топорков. Ливеровский предполагал, что Шамборен скрывается где-нибудь в "малинах" - портовых ночных притонах. Установили слежку за лодками и судами. Третью ночь Ливеровский и Невзоров обшаривали сомнительные закоулки порта. Агенты сторожили вокзал и трамвайные пути на Малом и Большом Фонтанах. Была опасность, как бы Шамборен не пошел сухим путем через Румынию. И неожиданно, противно всем законам вероятия, его увидели в 4 часа дня на Дерибасовской.

  Он стоял на углу, на ветру, и, нетерпеливо раздув ноздри, слушал, что говорила ему Надя Медведева, державшая в обеих руках его руку. Она умоляла его о чем-то.

  Вот он сильно встряхнул ее руки, намереваясь отойти. Она вцепилась ноготками ему в плечо, в бархатную куртку, стремительно поцеловала его в губы. Прохожие засмеялись, оглядываясь. И в это время Шамборен встретился глазами с Невзоровым, увидел голубые очки Ливеровского и, точно его и не было на углу, - исчез. Только кое-где, по направлению к набережной, заволновалась толпа.

  Погоня из милицейских и сыщиков потоком скатилась по каменной герцогской лестнице в порт и рассыпалась по "малинам". В час ночи была допрошена Надя Медведева, арестованная тогда же на углу Дерибасовской. Она отвечала Ливеровскому дерзко:

  - Никто не имеет права, а вы тем более, вмешиваться в мою личную жизнь. Сашу Шамборена я люблю и всем это скажу. Зачем он сюда приехал - не знаю, и опять-таки это не ваше дело. Спросите у его друга-приятеля.

  - У кого именно?

  - Ах, ну у этого - журналиста.

  - Бритый, ходит с трубкой?

  - Ну да, терпеть его не могу.

  - Не можете ли объяснить, - спросил он еще, - почему Шамборен, с которым вы, как сами утверждаете, были в близких отношениях, скрывался от вас в Одессе?

  Тогда она стала смотреть на него так же, как тогда в ресторане. Опустила голову, и слезы закапали ей на колени. Больше от нее ничего не добились.

  В ту же ночь Ливеровский с отрядом сыщиков напал за Куликовым полем на квартиру журналиста Топоркова. Во время этого дела Семен Иванович, вооруженный револьвером, решил все же не показывать чудес храбрости и держался в тылу нападающих.

  Когда выломали дверь, Топорков пытался спуститься из кухонного окна по водосточной трубе. Его взяли без выстрела. При нем были найдены ручная граната, револьвер и четыре жестянки с сапожным кремом.

  Находка эта показалась столь неожиданной и удивительной, что Ливеровский сделал крупную ошибку: не приняв мер предосторожности, прямо на улице, под фонарем, раскрыл жестянки и обнаружил в них восемнадцать крупных бриллиантов. Подручные ему сыщики до того увлеклись блеском камней, что сгрудились под фонарь. Там же стоял и Топорков.

  Семен Иванович, державшийся в выступе стены, по малоопытности не обратил внимания на то, что из соседних ворот, осторожно и бесшумно, появились трое в каскетах. Один из них перебежал улицу. Это был Шамборен. И вдруг они оглушительно начали стрелять из револьверов в кучу сыщиков под фонарем. Семен Иванович, наученный опытом, сейчас же лег. Под фонарем несколько человек упало. Остальные мгновенно исчезли за углом переулка. Туда же побежали и нападающие. За углом стреляла, казалось, целая армия, - так было громко и страшно.

  В то же время из-под фонаря поднялся журналист Топорков и побежал по улице в противоположном выстрелам направлении. Семен Иванович приподнялся на локтях. Револьвер показался ему роскошной игрушкой, и он, шепнув что-то матерное, выстрелил в бегущего. Дернуло руку, пахнуло пороховой вонью. Топорков вильнул в сторону, но продолжал бежать, кажется прихрамывая.

  Когда затихла перестрелка, Семен Иванович пошел домой, снял штиблеты и блаженно заснул, успев только подумать: "А хорошо, если бы и Ливеровского тоже ухлопали".

  Он подумал об этом и на следующее утро, когда пил кофе. Нет, деятельность сыщика не по его характеру: всегда куда-то бежать, ловить, стрелять. Разве это наслаждение жизнью? Ни покоя, ни благодушия.

  Эх, благодушие! Семен Иванович невольно вспомнил невозвратно улетевшее время, когда он в полутемной комнатке, на пятом этаже, на Мещанской улице, сиживал у окна, попивая кофеек, мечтая об аристократическом адюльтере. Тихая была жизнь, - на соседнем дворе, бывало, заиграет шарманка, опять же о невозвратном: развздыхаешься у окошка. Даже Кнопка, любовница, о которой и память выело, вдруг вспомнилась, поманила мещанской прелестью. Ах, боже мой, погибло тихое счастье, погибла Россия!

  Семен Иванович размяк, глаза его увлажнились. "Уеду, - подумал он, - уйду на край света, открою табачную лавочку. Буду покуривать потихоньку, поглядывать, как мимо проходят тихие люди".

  - Дома! Ну, так и есть - кофе пьет! - над самым ухом у Семена Ивановича крикнул, точно выстрелил, Ливеровский. Закрыл окно и сел на кровать. Голова забинтована, нос морщится от хорошего настроения. - Четыре сбоку, ваших нет, можете поздравить: полковник сейчас третью кожу дерет с Шамборена.

  - Поймали?

  - Живучий, как сколопендра. Ранили его, по башке оглушили, едва взяли. Сообщники, к сожалению, - один убит, другой скрылся. А наших, вы знаете, четверо - в ящик, четверо сильно поцарапаны. А дело было - красота. Кстати, читали сегодняшние газеты? Сверхъестественно... (Он развернул лист оберточной бумаги, на котором были напечатаны "Одесские новости".) "Оперативная сводка. Все атаки большевиков на... (цензурный пропуск) отбиты благодаря огню тяжелой батареи добровольческой армии, которая расстреливала большевиков на картечь. Наступающие большевики несут потери". Знаете, как нужно читать этот цензурный пропуск? Сейчас узнаете. "Разъяснение штаба командующего. События на фронте не должны волновать население, так как чем более _уплотняется_ гарнизон Одессы на суживающейся базе, тем активнее, реальнее становится оборона. Судовым орудиям можно весьма и весьма продолжительное время держать противника на почтительном расстоянии от подступов к городу..." Теперь поняли цензурный пропуск? Это - длина боя судовых орудий - восемнадцать верст. Большевики на расстоянии выстрела от города...

  У Семена Ивановича отвалилась и вдруг застучала челюсть. Он стал оборачиваться на свой чемодан.

  - "Наступают решительные дни борьбы, - продолжал читать Ливеровский. - Французское верховное командование не только _во что бы то ни стало_ решило отстоять Одессу, но и непреклонно довести Россию до созыва Учредительного собрания. Союзная зона сужена. Силы собраны в мощный кулак: около пятидесяти тысяч французов, русских, греков, румын, поляков и жерла дредноутов, направленные на подступы к городу. Все готово. Остается нанести решительный удар и победоносной лавиной докатиться до Москвы".

  - Так, - Ливеровский швырнул газету под диван, - решительный удар будет в морду нам. Сегодня ночью четыре французских полка ушли с позиций. Вся эта история с Шамборен