Толстой Алексей Николаевич - Похождения Невзорова, или Ибикус

всего можно сделать себе занятие - был бы царь в голове. А то у нас на Минеральных Водах объявился один, тоже по политике; намекал, будто он по боковой линии наследник престола. Но глупышка, видите ли, надумал играть в железку с накладкой; это при Пушкине играли с накладкой, - люди были доверчивые, возвышенно настроенные. Бросьте политику, граф!

  Невзоров сердито топнул ногой. Ртищев захохотал, накинул полушубок, подсел к столу:

  - Давайте в картишки. Честно, как порядочные люди, пятак твою распротак!

  Ртищев и граф Невзоров сели играть в карты и проиграли ночь, весь следующий день и еще ночь. Ртищев выиграл свыше ста тысяч. Но Семен Иванович почти что и не жалел о проигрыше: за картами многое было переговорено, перспективы раздвигались. Ртищев представлялся ему опытным и надежным товарищем.

  На седьмые сутки выстрелы в городе затихли. Население робко вылезало на улицы, обезображенные борьбой. Невзоров и Ртищев переехали в гостиницу "Люкс" на Тверскую.

  Разница в характерах способствовала успеху общего дела. Ртищев был шумлив, кипуч и легкомыслен. Невзоров - подозрительный, расчетливый, всегда мрачный. Один дополнял другого. Они разыскали большую квартиру на Солянке и открыли литературно-художественный клуб "Белая хризантема". Юноши из кафе "Бом" читали там стихи за небольшое вознаграждение. Устраивались диспуты об искусстве. Там можно было получать чай с сахаром и пирожными. В тайных задних комнатах резались в железку.

  Тревожное время, неизвестность, крутые декреты нового правительства, тоска замерзающего, голодного города погнали игроков в "Белую хризантему". Там бывали дельцы, сбитые с толку революцией. Темные личности, торгующие деньгами, иссиня-бритые, с воспаленными, изрытыми лицами. Заходили метнуть награбленное взломщики и бандиты - осторожные юноши с быстрыми глазами. Бывали завсегдатаи скачек в еще изящных пиджаках, сохранивших запах английских духов. Два-три озлобленных писателя с голодной тревогой следили за течением миллионов по зеленому сукну. Здесь можно было свободно спросить вино, спирт, шампанское.

  Дела дома шли превосходно. Ртищев обычно под утро напивался пьян и сам садился играть по крупной. Семен Иванович ставил себе задачей вовремя отбирать у него деньги: он покупал валюту и держал ее на груди в замшевом мешочке. Однажды в игорной комнате появился косматый человек - бывший спутник Аллы Григорьевны. Невзоров спросил о судьбе девушки. Косматый, не вынимая трубки, усмехнулся кривым ртом:

  - Убита на улице в октябре месяце.

  Настала весна. Пошли тревожные слухи с юга, с Украины. Грозовой тучей надвигался террор. Граф Невзоров настоятельно предупреждал товарища:

  - Надо кончать с предприятием. Пора. Лавочку хлопнут. В конце концов это дело не по мне. Я не буфетчик.

  На это Ртищев кричал ему пьяный:

  - Граф, в тебе нет широты. Ты мещанин, ты на Невском сиги продавал!

  Опасения оказались резонными. Однажды ночью "Белая хризантема" была оцеплена солдатами, и все гости и Ртищев отведены в район. Невзорову удалось ускользнуть от ареста, - он выскочил через окно в уборной, унося в мешочке полугодовой доход игорного дома. Надо было бежать из Москвы.

  Ехать пришлось уже не в бархатном купе с горшочком. Семен Иванович три дня простоял в проходе вагона, набитого пассажирами сверх всякой возможности. Весь поезд ругался и грозился. В ночной темноте от него, как от черного кота, сыпались искры.

  Пролетали ободранные железнодорожные станции с разбитыми окнами, угрюмые села, запустевшие поля, ободранные мужики, пустынные курские степи. Даже в сереньком небе все еще чудилось неразвеянное, кровавое уныние несчастной войны.

  "Паршивая, нищая страна, - думал Семен Иванович, с отвращением поглядывая сквозь разбитое окошко вагона на плывущие мимо будничные пейзажи, - туда же - бунтовать. Вшей бить не умеете. Что такое русский человек? - свинья и свинья. Тьфу, раз и навсегда. Отрекусь, наплюю, самое происхождение забуду. Например: Симон де Незор - вполне подходит". Семен Иванович тайно ощупывал на груди мешочек с валютой и погружался в изучение самоучителя французского языка.

  Одет он был в гимнастерку, в обмотки, в картузишко с изорванным козырьком - вид вполне защитный для перехода через украинскую границу. Кроме того, при паспорте имелось удостоверение, - приобретенное на Сухаревке, - в том, что он, С.И.Невзоров, - артист Государственных театров. Все же переход через границу требовал большой осторожности.

  В Курске пришлось около суток сидеть на вокзале, где среди пассажиров передавались жуткие россказни. Здесь Семен Иванович спрятал мешочек с валютой на нижней части живота, вполне укромно. Выехали на границу ночью, в теплушках. На каждой станции подолгу дергались, иногда принимались ехать назад, к Курску, причем в теплушках начиналась тихая паника. Наконец на рассвете остановились на границе.

  Семен Иванович осторожненько вышел из вагона. Место было голое, пустынное. Бледный свет зари падал на меловые холмы, источенные морщинами водомоен. На путях стоял одинокий вагон, где сейчас спал пограничный комиссар. Несколько телег и мужики стояли поодаль, дожидаясь седоков, чтобы перевезти их через нейтральную полосу к немцам.

  Из теплушек вытаскивали детей, чемоданы, узлы. Выскочил кругленький, улыбающийся господин и помог вылезти обессиленной барыне в спустившихся шелковых чулках. Барыня, господин и няньки с детьми раскрыли складные стульчики и сели под открытым небом, среди огромного количества кожаных чемоданов.

  Наконец в комиссаровом вагоне опустили окошко: проснулся. На вагонную площадку вышел молодой человек, в ситцевой рубашке распояской, и веничком стал подметать пол. Подмел и сел на ступеньках, подперев кулаком подбородок. Это и был сам комиссар, про которого шепотом говорили еще в Курске, - человек необыкновенной твердости характера. Глаза у него были совсем белые.

  - Подойдите-ка сюда, товарищ, - поманил он пальцем кругленького господина. Тот сорвался со стульчика, благожелательная, радостная улыбка растянула его щеки. - Что это у вас там?

  - Это моя семья, товарищ комиссар. Видите ли, мы возвращаемся в Харьков.

  - Как?

  - Видите ли, мы - харьковские. Мы гостили в Москве у тети и возвращаемся.

  - Я спрашиваю - это все - это ваш багаж?

  - Видите ли, пока мы гостили у тети, - у нас родилось несколько детей.

  Господин говорил искренне и честно, улыбался добродушно и открыто. Комиссар медленно полез в карман за кисетом, свернул, закурил и решительно сплюнул.

  - Не пропущу, - сказал он, пуская дым из ноздрей.

  Господин улыбался совсем уже по-детски.

  - Я только про одно: мы детей простудим под открытым небом, товарищ комиссар, а вернуться уже нельзя, - тетя в Москве уплотнена.

  - Я не знаю, кто вы такой, я обязан обыскать багаж.

  - Кто я такой? Взгляните на меня, - господин стал совсем как ясное солнце, - хотите взглянуть, что я везу? - Он крикнул ясене: - Соня, котик, принеси мой чемодан. Я не расстаюсь с этими реликвиями моей молодости: портреты Герцена, Бакунина и Кропоткина. Меня с малых лет готовили к революционной работе, но - появились дети, опустился, каюсь. Для ответственной работы не гожусь, но, как знать, в Республике каждый человек пригодится, верно я говорю? Кстати, я не собираюсь бежать: устрою детей в Харькове и через недельку вернусь...

  Комиссар насупился, глядел в сторону, уши у него начали краснеть:

  - А вот я вас арестую, тогда увидим, кто вы такой на самом деле.

  Господин восторженно подскочил к нему:

  - Именно, нельзя верить на слово, именно такого ответа я и ждал...

  Семен Иванович, внимательно слушавший весь этот разговор, счел за лучшее отойти подальше. Он побродил по станции. Всюду было пусто, запустело, окна разбиты. За ним никто не следил. Он вышел в поле и лег в траву. Полежав около часа, пополз и опять лег. Послышались голоса: невдалеке прошли два солдата, и между ними - человек в парусиновом пальто, с узлом за спиной.

  Обождав небольшое время, Семен Иванович пополз среди репейников и полыни к оврагу, пролегавшему у подножия меловых холмов. Осторожно скатился в сухой овраг и пошел по его дну в западном направлении.

  Когда солнце поднялось высоко, Семен Иванович вылез наверх. Станции и комиссаровского вагона уже не было видно. Перед ним невдалеке лежало железнодорожное полотно, за ним - пустынная красноватая степь с вьющейся пыльной дорогой.

  Под вечер с востока на дороге показались телеги. Семен Иванович оглянулся, - спрятаться было негде. Тогда он снял гимнастерку, надорвал карманы и подмышки, вывалял ее в пыли, надел опять, сел у дороги и принял самый жалкий вид, какой только возможен. Телеги подъезжали на рысях. Он потащился навстречу, протягивая руки и крича: "Помогите, помогите". Передняя телега остановилась. В ней сидел, радостный и беззаботный, кругленький господин и обессиленная барыня. На задних помещались няньки с детьми и горы сундуков.

  Семен Иванович, трясясь всеми членами, рассказал, что его избили и ограбили до нитки. Он показал удостоверение артиста Государственных театров. "Э, садитесь на заднюю телегу, трогай!" - крикнул кругленький.

  На закате из-за степи поднялись вершины тополей и соломенные крыши хутора. Жерлами на дорогу - к большевикам - стояли две немецкие пушки.

  С новыми спутниками Семен Иванович доехал до Харькова. На вокзале обессиленная дама, подбежав к буфету, воскликнула со слезами: "Белые булочки, булочки! Глядите, дети, - булочки!" Она обняла мужа, детей. Даже Семен Иванович прослезился.

  Он переложил деньги из потайного места в карман и на лихаче запустил в лучшую гостиницу. В тот же день он приобрел отличный костюм синего шевиота и пил шампанское. Харьков опьянил его. По улицам ходили - тяжело, вразвалку - колонны немецких солдат в стальных шлемах. На лихачах проносились потомки древних украинских родов в червонных папахах. Множество дельцов, военной формации, в синих шевиотовых костюмах, толпились по кофейням, из воздуха делали деньги, гоняли из конца в конец Украины вагоны с аспирином, касторкой, смазочными маслами. В сумерки озарялись ртутным светом облупленные двери кабаре и кино. Гремела музыка из городского сада, на берегу заросшей ряскою реки Нетечи, где кишели, орали, ухали жабы и лягушки, вились туманными змейками двенадцать лихорадок.

  Семен Иванович гулял по городскому саду. Гремел оркестр, шипели фонари среди неестественной листвы под черным небом. Семен Иванович присмотрел двух дам: одна - черноглазая блондинка в берете и в шелковом платье, сшитом из занавеси; другая - сухонькая - в огромной шляпе с перьями. "Аристократки", - решил он и, по-столичному приподняв соломенный картузик, сказал: - Все один да один. Позвольте представиться: конт Симон де Незор. Не откажитесь вместе поужинать.

  Аристократки не выразили ни удивления, ни сомнения и сейчас же пошли вместе с Симоном де Незором в кабинет. Дощатые стены его были исписаны надписями самого решительного и непристойного содержания. Де Незор потребовал водки с закуской и шампанского. Было очень непринужденно. Вспоминали столичную жизнь. "Ах, Петроград!" - повторяли дамы... Де Незор кричал: "Будь я проклят, сударыни, если через месяц мы не вернемся в Петроград с карательной экспедицией".

  Водка шла птицей под чудные воспоминания. Били бокалы. Затягивали несколько раз гимн. Уже дощатые стены стали зыбкими. В табачном дыму, непонятно как, за столом появился четвертый собеседник - тощий, подержанный господин с унылым носом и раздвоенной русой бородкой. Он с чрезвычайным удовольствием занялся икрой и шампанским.

  "Неужели опять - Ибикус, фу, черт его возьми!" - пьяными мозгами подумал де Незор.

  - А все-таки, ваше сиятельство, рановато нам умирать, еще попрыгаем, - картавя, говорил ему незнакомец. Дамы называли его Платон Платонович. Одна из дам, в шляпе, - видимо, хорошо его зная, - попыталась сесть ему на колени. "Оставьте, мне жарко", - сказал Платон Платонович, спихивая ее локтем.

  - Вы, ваше сиятельство, думаете здесь обосноваться?

  - Не знаю... Подумаю...

  - Сильно пострадали от революции?

  - Особняк разграблен вдребезги... Конюшни сожжены. Моему лучшему жеребцу выкололи глаза... Я понимаю - выколи мне... Но при чем мой жеребец?..

  - Лошадям выкалывать глаза! Вот вам социалисты! Вот вам проклятые либералы! Это все от Льва Толстого пошло, - говорил Платон Платонович. - Так вы любитель лошадей, граф?

  - Странный вопрос.

  - Ну, тогда и говорить нечего, вы должны купить землю в Малороссии. Раз в тысячу лет подобный случай, можете приобрести цензовый участок даром, за гроши. Чего далеко идти, - я вам продам именье: "Скрегеловка", чудесные виды, стариннейший дом графов Разумовских... Милейший граф, кончится эта проклятая завирушка - на будущий год мы вас в уездные предводители проведем.

  - Меня в предводители? Почему именно меня?

  Так граф де Незор был оглушен этой новой возможностью. Приоткрывалась роскошная перспектива. "Меня в предводители дворянства, - ну, что ж, я готов", - бормотал он, плыли стены, шляпы, длинные носы, покрытые потом, валились со стола бутылки. Был уже день, когда его, поддерживая под руки, посадили на лихача. Дальнейшее расплылось.

  Граф де Незор проснулся в сумерки. Затылочные кости трещали от боли. На стуле перед постелью сидел Платон Платонович и покойно покуривал.

  - Поздненько, - сказал он, - не опоздать бы на поезд.

  Усадьба, куда Платон Платонович привез Невзорова, была действительно прекрасно расположена среди холмов, невдалеке от речки. Дом был с колоннами и даже с двумя львами на кирпичных столбах; Семен Иванович нет-нет да и поглядывал на них: "Собственные львы, неужто возможно?" В нижнем этаже все окна выбиты. Платон Платонович, обратив внимание на этот ущерб, ударил себя по коленкам: "Третьего дня градом выхлестало". Он очень вежливо поклонился двум немецким солдатам, которые лежали на траве около кухни. Проходя мимо, захлопнул ворота каретника (хотя Невзоров успел заметить, что в каретнике ничего, кроме старого колеса, не находилось). Не задерживаясь с осмотром служб, провел графа прямо в сад. Тополя, липы, акации стояли пышно среди густой травы. Платон Платонович долго смотрел, задрав голову, на пустое грушевое дерево: "Гм, сволочи", - сказал он и повел показывать старинный бельведер. Это была облупленная беседочка, на полу ее, еще издали, виднелось то, что остается от человека, когда он посидит. "Гм", - повторил Платон Платонович. Пошли в дом. Внизу было пусто и намусорено, двери сорваны. В окно шарахнулась ворона. Платон Платонович только крякнул с досадой: "Здесь - зала, там бильярдная, а там летняя столовая. Уберем, вставим стекла, не наглядитесь. Зато наверху у меня - уют". Он потащил графа на скрипучую винтовую лестницу. Верхние комнаты были действительно меблированы, и висели даже занавеси и картины, но все это представляло странное зрелище: как будто всю обстановку вытащили отсюда, ободрали, переломали, перемешали и опять расставили кое-как.

  - Мужики у нас добродушнейшие, - говорил Платон Платонович, - прошу, граф, в кресло. Представьте: полгода в деревне сидел большевик, уговаривал разграбить мою усадьбу. Так они, только чтобы от него отвязаться, пришли, плачут: "Грабить приказано". Я их сам уговаривал: "Берите, берите, мужички". Ну, разумеется, потом все принесли обратно. У нас самые сердечные отношения. Монархисты все отчаянные.

  Семен Иванович поглядывал в окно на львов. Казалось, среди вихря и праха этих дней одни только эти каменные морды покойно и брезгливо глядели в вечность. На что-то ужасно знакомое они походили... "А кто поручится; может быть, я действительно граф де Незор", - подумал он, и холодок мурашками пошел по спине.

  - Дорого мне будет стоить ремонт, выгоды не вижу, - сказал он сухо, - но, хорошо, я покупаю вашу усадьбу.

  Платон Платонович сейчас же моргнул и стал глядеть на висевший косо портрет какого-то усатого толстяка, в халате и с трубкой. Видимо, Платон Платонович испытывал значительное волнение. "Вот, и это уже все ваше, граф". Он еще раз моргнул, и слеза поползла у него по большому мешку под глазом.

  Удача настолько сопутствовала Семену Ивановичу, что он не только по очень сходной цене купил "Скрегеловку", но купил ее на имя графа де Незора, - паспорт и документы были приобретены им в Харькове у специалиста-гравера.

  Честолюбивые перспективы раскрывались все ослепительнее. Он ездил в Киев и был представлен гетману Скоропадскому, который строго намекнул ему о священных обязанностях в такое тяжелое для молодого отечества время. Он спешно начал учиться мове - украинскому языку. Несколько ночей удачной игры в клубе пополнили убыль в деньгах. Была куплена роскошная обстановка для деревенского дома, ковры, вазы, экипажи... Ремонт в "Скрегеловке" шел полным ходом. Чего было еще желать? Выборов в уездные предводители? Чушь: Семен Иванович был уверен: пожелай он гетманской короны, - судьба шутя швырнет его и на эту высоту. "Да уж не сон ли все, что со мной?" - думалось ему иногда. Нет, наморщенные морды львов у ворот были из камня, не во сне, и новые ворота сочились смолой, и румянцем пылало закатное солнце во вставленных окнах невзоровского дома...

  И вдруг, среди удач и честолюбивых мечтаний, - судьба перемешала карты, и Семен Иванович очутился снова на пути необыкновенных приключений.

  Платон Платонович скрыл, как потом оказалось, одно важное обстоятельство: из 270 десятин скрегеловской земли 250 лежало под крестьянской запашкой, и мужики эту землю считали своей. Граф де Незор написал в личную канцелярию гетмана, прося принять меры к возвращению ему законной земли. Из канцелярии ответили в общих выражениях, туманно - советовали главным образом обождать до полного поражения большевиков и восстановления порядка и законности. Графу де Незору оставалось действовать собственными силами. Он решил оттягивать землю исподволь и для этого ходил в деревню и беседовал с мужичками. Они охотно снимали шапки, завидев графа, но, когда разговор заходил о землице, - странно переглядывались, отвечали мирно, но двусмысленно.

  Вечерком, когда уже прошло стадо и улеглась пыль, отскрипели колодцы, загнали домашнюю птицу и свиней, когда над ракитами и грушами, над соломенными кровлями принялся летать козодой, грустно покрикивая: "сплю, сплю", когда степенные мужики, отужинав, вышли посидеть на бревнах, покурить тертых корешков, - в один из таких вечеров Семен Иванович завел политический разговор:

  - Вот хотя бы немцы, - есть у них чему поучиться.

  Весь мир их не может победить. А почему? - порядок, закон. Что мое, то мое, что твое - твое. У них насчет собственности - священно.

  - Это верно, - отвечали мужики. - Немцу дано.

  Голос из густой травы сказал:

  - Немцы аккурат шестого июня разложили нашу деревню и всыпали по ж... Мужикам по тридцати пяти, бабам по двадцати - прутьями. Вот - почесались.

  Сидевший рядом с графом старичок проговорил:

  - А что ж хорошего: растащили весь барский дом, барину и сесть негде.

  Чей-то, с краю бревен, незнакомый Семену Ивановичу, бойкий голос заговорил весело:

  - Барин четыре службы в городе имеет, захотел - деньги в карты за одну ночь проиграл. На что ему земля? Нет, мы десять лет станем бунтовать, с голыми руками пойдем, ружья отнимем, а свое возьмем. Это все пока малые бунты, а вот все крестьянство поднимется - вот будет беда. - Он засмеялся. Мужики молчали. - Десять лет будем воевать, вот штука-то? А ты - немцы.

  Разговор этот не понравился графу де Незору. Он до времени прекратил прогулки на деревню. Не нравились ему и какие-то незнакомые личности, часто появлявшиеся на дворе, - солдатский картуз - на ухо, руки в карманах, идет мимо барского дома - посмеивается в усы.

  Однажды, рано утром, граф проснулся от хлесткого выстрела за окнами. Сейчас же раздались злые крики. Он подбежал к окошку: толпа мужиков с вилами, топорами, ружьями обступила немецкого солдата, коловшего во все стороны штыком. Другой немец, из живших в усадьбе, лежал около кухни в луже крови. Семен Иванович, захватив одежду, бумажник, кинулся в сад и залез в глушь, в кусты, где кое-как оделся. Отсюда он слышал звон разбиваемых стекол и удары топоров. Продолжалось это очень долго. Затем было слышно только потрескивание. Он осмелел, разобрал кусты, выглянул: из-под крыши валил черный дым, в окнах плясало пламя. Он увидел также льва на кирпичном столбе, - старая морда его равнодушно глядела пустыми глазами на эту иллюминацию.

  Пешком, проселочными дорогами пришлось добираться до станции. Ночью видны были зарева за холмами. Доносились далекие выстрелы. Однажды по тракту, по ту сторону канавы, где притаился Семен Иванович, пронеслись вскачь телеги, - свист, гиканье, крики... После этого видения он лежал некоторое время в полуобморочном состоянии.

  В другом месте он увидел толпу немецких солдат, - они мрачно шагали с винтовками за плечами, у многих были забинтованы головы, повязаны руки. С ума можно было сойти: что случилось? В одну ночь взбунтовался весь край, запылали зарева.

  Добравшись, наконец, до станции, ободранный и полуживой, Семен Иванович узнал причину: император Вильгельм был свергнут с престола, немцы уходили из Украины, на Харьков надвигались большевики. Семен Иванович немедленно переменил маршрут и бросился на юг.

  Черт знает, с какими затруднениями пришлось ему ехать - преимущественно на крышах вагонов. У теплушек загорались оси. На подъемах отрывалась половина поездного состава и сваливалась под откос. Неизвестные личности отцепляли паровозы и угоняли их с нечеловеческими проклятиями. На станциях шла непереставаемая стрельба. Начальники станций прятались по ямам и погребам. По пути из кустов стреляли в окошки. На одном перегоне поезд стал в чистом поле. В вагон вошли рослые казаки в червонных папахах, в синих свитках:

  - Которые жиды - выходите.

  Произвели личный осмотр. Отобрали с десяток животрепетных душ, повели их в поле, к стогу сена. Когда поезд тронулся - раздались выстрелы, дикие крики.

  Меняя поезда, Семен Иванович заехал в захолустный степной городишко, в глухой тупик. Населения там было очень мало, - одни говорили, что разбежалось, другие - что вырезано. Но все же на базар у заколоченных лавок выезжали торговать телеги с калачами, салом, вяленой рыбой. Семен Иванович ночевал на вокзале, днем бродил по городу. То увидит ощеренную, околевшую собаку и подолгу глядит, покуда не плюнет. То остановится поговорить с бабой, едва прикрытой ветошью. За городом в степи целыми днями стояли дымы, в сумерках мерцали далекие зарева. Ужасная скука.

  Однажды, купив на базаре вяленого леща и калач, Семен Иванович шел по широкой улице к одному из крайних, у самой степи, домиков, где можно было достать самогону. С испуганными криками дорогу перебежали мальчишки. Из ворот выскочила простоволосая женщина, стала запирать ставни. Приготовления казались знакомыми, но откуда в этой пустыне могла прийти опасность? Семен Иванович дошел до знакомого домика, где продавался самогон, и увидел самого хозяина: положив руки на поясницу, он с усмешкой глядел на степь, выставив туда же рыжую пыльную бороду.

  - Опять, пожалуйте, гости дорогие, - сказал он, покачав головой. На широкой степной дороге поднималась пыль. - Непременно это он. Никому другому не быть. (Семен Иванович спросил: "Да кто же?") - Как кто? Атаман Ангел. Зайди, дружок, в избу, кабы чего не вышло.

  В окошко Семен Иванович увидал, как из пыльного облака бешено выскочили тройки, запряженные в небольшие телеги - тачанки; троек более пятидесяти. На передней (рыжие, лысые, донские жеребцы), на развевающемся с боков телеги персидском ковре стояло золоченое кресло-рококо. В нем сидел, руки упирая в колени, приземистый, широкоскулый человек, лицо коричневое, бритое, как камень. Одет в плюшевый, с разводами, френч, в серую каскетку. Это и был сам атаман Ангел. За его креслом стояли два молодых, с вихрами из-под картузов, атаманца - держали винтовки на изготовку. С заливными колокольцами промчалась тройка. За ней на других тачанках, свесив ноги, сидели атаманцы в шинелях, в тулупах, с пулеметами, поднятыми бомбами, револьверами. Великий был шум от конского топота, гиканья, звона бубенцов.

  - Вот так и гоняют по степи, озорничают, атаманы-разбойнички, - сказал вполголоса самогонщик, - деревнями к ним мужики уходят, отбою нет, да, слышь, не всех берут в разбойники-то. Сейчас они генерала Деникина добровольцев бьют, а встретят большевиков - и с большевиками бьются.

  В ворота бухнули. Самогонщик перекрестился, пошел отворять. Вернулся он с двумя атаманцами, черными от пыли, - только блестели глаза у них и зубы.

  - Шесть ведер самогону, посуда наша, - сказал один, другой кинул на стол деньги. - А ты что за человек? - спросил он Невзорова.

  - Я бухгалтер.

  - Это как так - бухгалтер?

  Семен Иванович поспешно объяснил. Сказал, что бежал от большевиков, а к деникинцам идти не хочет - против совести. Поэтому прозябает здесь, в городишке.

  - Эге, - сказал первый, - давно атаман горюет, что нет у нас счетовода-казначея. Иди за мной.

  Семена Ивановича повели на улицу, куда самогонщик выносил посудины с самогоном, поставили его перед атаманом. Тот тяжело повернулся в кресле, нагнулся низко к Семену Ивановичу, впился в него запавшими, тусклыми глазами:

  - Ты что умеешь? Считать умеешь? (Семен Иванович только слабо крякнул в ответ, закивал.) Ладно. Заводи счетную книгу, казна великая. Проворуешься али тягу дашь, - в два счета голову шашкой прочь - понял, чертов сын?

  Понять это было нетрудно: Семен Иванович сделался бухгалтером при разбойничьей казне. В тот же день его посадили на тачанку, рядом с двумя дюжими казаками и кованым сундуком, набитым деньгами и золотом, и опять - атаман в кресле на ковре впереди, за ним пятьдесят троек - залились в степь.

  Атаман шел на Елизаветград. На тройках была вся его сила - и пехота, и кавалерия, и пулеметы, и пушки, и обоз. Передвигался он с чрезвычайной скоростью, - даже на тачанках, на каждой, сзади дегтем написано было: "Хрен догонишь". Часто, заняв деревню или городок, он посылал в стороны летучие отряды, которые возвращались с мясом, водкой, овсом, сахаром. Иногда все колесное войско устремлялось за сизый горизонт степи, на месте оставался лишь Семен Иванович с казной да охрана.

  Нередко ночевали в степи, а время было осеннее, студеное. Ставили тачанки в круг старинным казацким обычаем, распрягали коней, высылали дозоры. У телег зажигали костры, вешали в котлах варить кур, баранину, кашу. Цедили самогон из бочонков.

  Дико, непривычно было Семену Ивановичу глядеть, как атаманцы, рослые, широкие, прочерневшие от непогоды и спирта, - в тех самых шинелях и картузах, в которых еще так недавно угрюмо шагали по Невскому под вой флейт, - шли на фронт, на убой, - те самые, знакомые, бородатые, сидят теперь у телег на войлочных кошмах под осенними звездами. Режутся в карты, в девятку, кидают толстыми пачками деньги. Вот один встал, цедит из бочонка огненный спирт и опять валится у костра. А там затянули песню, степную, с подголосками... Певали ее еще в годы, когда вот так же бродили по ковылям с тмутараканским князем. А вон - бросили карты, вскочили, полетели шапки, вцепились в волосы: "Бей".

  Но, как из-под земли, вырастал атаман, и утихала ссора. Ангел много не говорил, но взглянет мутно из глазных впадин - и хмель соскочит у казака. Не раз на таких привалах атаман подходил к Семену Ивановичу, приказывал подать бухгалтерскую книгу и дивился хитрости буржуев, придумавших тройную бухгалтерию.

  - Ты по городам болтался, - чепуху, наверно, про нас пишут? - спрашивал его атаман. (Семен Иванович сейчас же соглашался, что читал про него и именно чепуху.) - То-то. Где им понять? Истребить эти самые города, вот что надо. Дай срок - я истреблю. Вот книгу мне надо одну достать, есть такая книжка: "Анархизм". Читал?

  - Читал, Ангел Иванович, как-то забылось.

  - Дурак ты, Семен... Кабы не твоя бухгалтерия... Ну, не дрожи, не трону... А вот возьму Елизаветград, - ты мне эту книжку достань.

  Однажды в такую же ночь на привале, в степи, между телег появился на захрапевшем коне молодой казак с накрест опоясанными пулеметными лентами. "Атаман!" - крикнул он. Спешился и тихо что-то сказал Ангелу.

  - За-а-а-пря-гать! - спокойно, но так, что у всех телег было слышно, скомандовал атаман. И в несколько минут табор свернулся. В телеги покидали котлы, попоны, бочонки. Впрягли лошадей - без шума. Подвязали колокольцы. Круг развернулся. И тройки с места рванулись вскачь.

  Семен Иванович сидел в тачанке, вцепившись в денежный сундук. Впереди, с боков, сзади - летели тройки. Под звездами степь казалась седой, без края. Свистел ветер в ушах. У Семена Ивановича стучали зубы.

  Далеко раздались выстрелы. Тройки рассыпались. На полном ходу повернули к северу. Та-та-та-та-та, - казалось, со всех сторон гулкой дробью посыпали пулеметы. Атаманцы стреляли стоя, с телег. А тройки снова повернули к югу. Две тачанки сцепились, опрокинулись. Семен Иванович увидел, - из беловатой мглы появились всадники невероятной величины. Казака, державшего вождей, сдунуло с телеги. Другой схватил вожжи и повалился ничком. Теперь Семен Иванович слышал, как визжали огромные всадники, - махая шашками, они налетели со всех сторон. Вдруг телега затрещала, накренилась, - и Семен Иванович, закрыв лицо, полетел в мерзлый бурьян. Ударился и потерял сознание.

  Семен Иванович очнулся от холода. Рассветало. Звезды побледнели. Низко, белыми озерами лежал туман. Кое-где из него торчала лошадиная нога, виднелись колеса опрокинутой телеги. Семен Иванович сел, ощупал себя, - цел, хотя все тело болело. Около него валялся сундук с казной. Не из корысти - бессознательно - Семен Иванович вынул из сундука свертки с царскими десятирублевками, пересчитал: семь штук, - рассовал их по карманам и побрел, придерживая поясницу, прочь от места битвы.

  Когда солнце, поднялось из багровой мглы над озерами тумана, он увидел с удивлением и радостью полотно железной дороги.

  Дальнейшее передвижение на юг было сопряжено со всевозможными затруднениями и случайностями. Но Семен Иванович до того уж наловчился, вид его был до того ободранный и жалкий, что, миновав станции и города, он благополучно добрался до Одессы. Стоял конец февраля 1919 года.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Что за чудо - Дерибасовская улица в четыре часа дня, когда с моря дует влажный мартовский ветер! На Дерибасовской в этот час вы встретите всю Россию в уменьшенном, конечно, виде. Сильно потрепанного революцией помещика в пальтеце не по росту, - он тут же попросит у вас взаймы или предложит зайти в ресторан. Вы встретитесь с давно убитым знакомцем, - он был прапорщиком во время Великой войны, а смотришь - и не убит совсем и еще шагает в генеральских погонах. Вы увидите знаменитого писателя, - важно идет в толпе и улыбается желчно и презрительно этому, сведенному до миниатюрнейших размеров, величию империи. Вы наткнетесь на нужного вам до зарезу иссиня-бритого дельца в дорогой шубе, стоящего от нечего делать вот уже час перед витриной ювелирного магазина. Вы поймаете за полу бойкого и неунывающего журналиста, ужом пробирающегося сквозь толпу, - он наспех вывалит вам весь запас последних сенсационных известий, и вы пойдете дальше с сильно бьющимся сердцем и первому же знакомому брякнете достоверное: "Теперь уже, батенька мой, никак не позже полутора месяцев будем в Москве с колокольным звоном". - "Да что вы говорите?" - "Да уж будьте покойны - сведения самые достоверные".

  И ваш знакомый идет в гостиницу к жене, и они на последние карбованцы покупают сардин, паштетов, вина и, окруженные родственниками, едят и пьют, и чокаются за Москву, и сердца у всех бьются. И волнующие слухи летят дальше по городу. И уж кто-то, особенно нетерпеливый, бежит в переулок в прачечное заведение и торопит: "Выстирайте мне белье поскорее".

  На Дерибасовской гуляют настоящие царские генералы. Какое наслаждение глядеть, как мартовское солнце горит на золотых погонах, как лихие юнкера, подхватив под козырек, столбами врастают в землю. Видя эту сцену, какой-нибудь растерянный отец семейства, у которого от революции переболтались мозги в голове, - снова, хотя бы только на минуту, приобретает уверенность в нерушимости основ иерархии, быта и государства.

  Про дам на Дерибасовской и говорить нечего: на все вкусы. Шляпы, меха, манто, караты. Петербурженки - худые, рослые, энглизированные, с них никакими революциями не собьешь высокомерия. Одесситки - русские парижанки, слегка страдающие полнотой, не женщины, а романс. А худенькие, стриженые артистки различных кабаре! Любой из них нет и двадцати лет, а уже раз десять эвакуировалась и пешком и на крышах вагонов, и уж горькие морщинки легли в углах губ, и в глазах - пустынька.

  Встретите также на Дерибасовской рослых английских моряков с розовыми щеками, - идут, держась за руки, будто в фойе театра, в антракте забавнейшей пьесы. Или с хохотом проталкиваются сквозь толпу французские матросы, в синих фуфайках, в шапочках с помпонами, - ах ты, боже мой, как оглядываются на них дамы с Дерибасовской, а знаменитый писатель остановился даже, окаменел, почернел: вот они римляне, победители, - хохочут, толкаются, поплевывают... А мы-то, мы?..

  Если вас одолело сомнение: да верно ли, не мишура ли вся эта разодетая, шумная Дерибасовская? Действительно ли это Измайловский марш вырывается из раскрытых дверей ресторана? Прочно ли здесь укрепилась белая Россия на последнем клочке берега? Если душа ваша раздвоилась и заскулила, сверните скорей на Екатерининскую, дойдите до набережной, станьте у подножия герцога Ришелье... Какой великолепный и успокаивающий вид! Бронзовый герцог, в римской тоге, приветливым и важным жестом указывает на широкий, покрытый мглою порт. Вдали - подозрительные пески Пересыпи, направо - длинная стрела мола. А за ним на открытом рейде лежат серыми утюгами французские дредноуты. "Милости просим", как бы говорит герцог Ришелье, которому в свое время, лет сто двадцать пять тому назад, точно так же пришлось уходить с небольшим чемоданом из Парижа, от призрака гильотины на площади Революции.

  Тридцать тысяч зуавов, в красных штанах и фесках, и греков - в защитных юбочках и колпаках с кистями, - выгружено в одесском порту. В ста верстах от города, на фронте, против босых, голодных, вшивых красных частей, - утверждены тяжелые орудия, ползают танки, кружатся аэропланы. Нет, нет, никакие сомнения неуместны, дни безумной Москвы сочтены. Возвращайтесь смело на Дерибасовскую. А если усилится ветер с моря - сверните в кафе Фанкони.

  Прогулявшись в свое удовольствие по Дерибасовской улице, Семен Иванович Невзоров, уселся за столиком у Фанкони и, не снимая шляпы и пальто, чтобы их впопыхах не сперли, принялся оглядывать посетителей, прислушиваться к разговорам.

  В табачном дыму вертелась стеклянная дверь, впуская и выпуская деловых людей, набивавшихся в этот час в кофейню со всего города. На лицах у дельцов было одно и то же выражение - смесь окончательного недоверия ко всякому жизненному явлению, - будь то французский броненосец или накладная на вагон волоцких орехов, - и, вместе, живая готовность купить и быстро продать таковое явление, получив разницу.

  Над столиками, среди котелков и котиковых шапок, взлетали руки с растопыренными пальцами, метались потные лица, надрывающие голоса перекрикивали шум:

  ..."Сто бидонов масла..." - "Не крутите мне голову с аспирином". - "Продам доллары, куплю доллары". - "Послушайте, что вы мне лезете в карман?" - "Интересуетесь персидской мерлушкой или вы не интересуетесь?" - "Продам колокольчики". - "Слушайте, колоссальная новость: большевики взорвали Кремль".

  Семен Иванович только усмехнулся презрительно: за несколько дней в Одессе, не нуждаясь в деньгах, он спокойно обследовал торговую и валютную биржу и выяснил, что в городе ничего решительно нет, ни товаров, ни денег, если не считать небольшого количества французской и греческой валюты, которую все время перепродавали одни и те же лица до четырех часов на углу Дерибасовской, а с четырех у Фанкони. В городе и у Фанкони торговали одними только накладными и считали это даже более удобным, чем торговать вещами: и весь магазин в кармане, и торговых расходов - только чашка кофе с пирожным.

  По приезде Семен Иванович купил несколько тысяч франков "на всякий пожарный случай". Через несколько дней его начали осаждать предложениями - продать эти франки. Он только подмигивал. Тогда у Фанкони началось смятение, на Невзорова с ужасом оглядывались, - вот человек, который прячет товар и подмигивает. Франк взлетел на сто процентов. Но он и тогда отказался получить разницу и бросить франки снова на рынок, где уже с десяток дельцов пришли в ничтожество за неимением работы.

  Одетый прилично, с кошельком, набитым разбойничьим золотом, с честным паспортом на имя греческого подданного, Семилапида Навзараки, - Семен Иванович безусловно верил в свою необыкновенную судьбу. Но теперь он уже не гнался за титулами, не швырял без счета денег на удовольствия.

  Россия - место гиблое, так указывал ему здравый смысл. Всю ее разграбят и растащат до нитки, недаром же, в самом деле, на рейде дымят на весь рейд, жгут уголь союзнические корабли. Нужно торопиться рвануть и свой кусок. Невзоров поджидал случая, чтобы произвести короткую и удачную операцию с каким-нибудь высоковалютным товаром, и тогда, ни на что больше не льстясь, бежать навсегда в Европу. Там с хорошими деньгами, - он это знал по кинематографу, - жизнь - сплошное наслаждение.

  Таковы были мечты Невзорова, умудренного опытом. Помешивая кофе, он прислушивался к деловым спорам в кафе. Его заинтересовал хриповатый голос, предлагавший кому-то купить персидские мерлушки. Семен Иванович привстал даже, всматриваясь, и вдруг вместо продавца мерлушек увидел, через столик от себя, худощавое лицо в очках, - оно заставило его неприятно съежиться.

  Вот уже несколько дней это лицо всюду попадалось ему; то на улице, оглянешься, - оно за спиной; то при выходе из магазина оно с усмешкой сторонилось и пропадало в толпе; то в кофейне поглядывало из-за котелков сквозь клубы табачного дыма.

  Несомненно - лицо следило за ним. Он вспомнил: оно появилось именно после покупки французской валюты, когда Невзоров стал сразу знаменит в кафе. Но что этому лицу с острой бородкой, с непонятными глазами, прикрытыми голубыми стеклами, с наголо обритым, шишковатым черепом, - что этому дьяволу было нужно от Семена Ивановича?

  Около Невзорова появился продавец мерлушек. Это был беспокойный человек, один из тех, кто через небольшие промежутки времени выскакивает в распахнутом пальто на ветер, добегает до угла, жестикулирует сам с собой и снова бежит в кофейню:

  - Мерлушкой интересуетесь?

  - Почем? - небрежно спросил Невзоров.

  - Сто карбованцев шкурка.

  - Товар или только накладная?

  - Какая вам разница?

  - Тогда идите к черту, - сказал Невзоров, отвернулся и у себя за плечом увидел лицо в очках; усмехаясь тонко, оно придвинулось вплотную к Невзорову: видимо, человек этот подъехал на стуле.

  - Скажите, - спросил он необычайно внятно и подчеркивая слова с какой-то сатанинской выразительностью, - скажите, а _сапожным кремом_ вы не интересуетесь?

  Семен Иванович взглянул ему в зрачки, они были как точки, вот-вот проскочат сквозь голубые стекла. Семен Иванович проглотил слюну, - почувствовал, что вопрос коварен и страшен, хотя касался всего-навсего сапожного крема.

  И он не ответил словами, лишь помотал головой двусмысленно, - можно было понять ответ как угодно. Лицо извинилось и отодвинулось. Продавец мерлушек моргал от нервности, вытаскивая из рваного бумажника телеграфные и железнодорожные бланки. Но Семен Иванович, не слушая его больше, поднял воротник и вышел на улицу.

  "Сколько раз, бывало, вот так - привяжется лицо поганое, жуткое, похожее на какую-то давно забытую дрянь, привяжется этакий Ибикус, и - пошло все кувырком". Так думал он, направляясь домой по сумеречным улицам. "Кто бы это мог быть в очках? Не из шайки ли Ангела? Вернулись тогда на место битвы, пересчитали казну, заметили утечку и - в погоню. Да, но при чем же сапожный крем? Странно. Ох, бежать, бежать, Невзоров..."

  Семен Иванович подсчитал в уме, что осталось у него от разбойничьего золота: около четырех тысяч рублей. Не густо. Обернуться можно, конечно, за границей на эти деньги. А в голове засели проклятые мерлушки.

  Да как же им и не засесть, подумайте только. Шкурка - сто карбованцев, то есть два рубля золотом. А если купить фальшивых карбованцев даже самой чистой работы, то и того дешевле. В Константинополе цена каракуля три английских фунта. Если вывезти, на плохой конец, две тысячи шкурок...

  У Невзорова захватило дух. "Но как их вывезти из этого проклятого города? Разумеется, безопаснее всего на миноносце, под видом дипломатической вализы. Но, чтобы получить вализу и заграничный паспорт, нужны знакомства. Итак, начнем с добрых знакомств".

  Постепенно весь план деловой операции возник в воображении Семена Ивановича. Он не заметил даже, как некто, в надвинутой на лицо шляпе, перегнал его и вошел в тень ворот одноэтажной гостиницы, где квартировал Невзоров.

  Звонок трещал где-то в пустоте, но швейцар не торопился отворять. На двери, обшитой снаружи и изнутри толстыми досками для защиты от налетчиков (их в те времена в Одессе работало двадцать тысяч душ, подавшихся на юг из северных городов), висел приказ градоначальника о тараканах. Семен Иванович каждый раз прочитывал его внимательно, даже не представляя себе, какое значение в его жизни должны сыграть эти насекомые.

  Приказ был таков.

  "Гостиницы, меблированные комнаты. Поступает много жалоб на вас, некоторые завели не только клопов, но и крыс, и _даже тараканов_... Иные придумали тушить электричество в полночь, зная, что у населения нет осветительных материалов. И все только и знаете, что прибавляете цены на все. Стыдно перед союзниками. Клопов, крыс, прусаков и русских тараканов и тому подобных никому не нужных обитателей уничтожить. Электричество давать всю ночь. Лично буду осматривать. Сами понимаете. Генерал-майор Талдыкин".

  "Завтра пойду к Талдыкину, с ним, видимо, сговориться будет нетрудно", - подумал Семен Иванович, входя в гостин