Соловьев Всеволод Сергеевич - Княжна Острожская

;    - Прости меня, князь государь, - волнуясь и даже заикаясь начал он, - дело такое, что и ума приложить трудно... Или всех нас бес попутал и глаза нам отводит, или... этот хлоп - сам покойный князь Дмитрий Андреевич Сангушко...

   - Что? Что! Где он, где он, где?! Веди скорее, веди...

   И князь, боясь верить, боясь радоваться, следом за шляхтичем бежал, забыв свои годы, бежал, как мальчик...

   - Скорей, сюда, ко мне... Живо!..

   Он остановился и нетерпеливо стал шагать по комнате.

   Двери растворились.

   Сомнения не оставалось - в грязной, мокрой от снегу, заскорузлой одежде, бледный, изменившийся, постаревший - но все же это был Сангушко.

   Они бросились друг к другу, обнялись и, не выдержав, оба зарыдали, как отец с сыном, свидевшиеся после долгой, казавшейся вечной, разлуки.

   - Голубчик, голубчик! Жив ли ты, жив? - мог только выговорить князь Константин, с радостью и счастьем вглядываясь в лицо Сангушки...

  

  

   Недели через две после неудачного сватовства Гурки и Олельковича-Слуцкого, княгиня Беата собралась на богомолье в монастырь Св. Мартина, находившийся в городе Вилькомире. Эта поездка была ею предположена уже недели две тому назад и все о том знали в доме. Монастырь Св. Мартина был построен в конце XVI столетия, в царствование Ягайло, который, женившись на Ядвиге, стал употреблять все усилия, чтобы вводить католичество в Литовском крае. Беата особенно почитала этот старый монастырь и делала на

   186

  

   него большие пожертвования. Она ездила туда несколько раз в год в сопровождении Антонио. Гальшка тоже сопутствовала ей, если княгиня уж очень настаивала на этом. На поездку обыкновенно полагалось недели две, а иногда и больше - ехали медленно и в монастыре проводили с неделю.

   Экипаж княгини сопровождала большая свита.

   Теперь решено было не брать Гальшки - она, действительно, кажется нездоровой, да и опасаться нечего. Из верных источников известно, что князь Константин в Остроге. Княгиня не замешкается в дороге, а, вернувшись, станет немедленно приготовляться к переезду в Краков. Да, Гальшка должна остаться дома, а то она слишком утомится перед большим предстоящим путешествием.

   Гальшка была очень довольна таким решением. По крайней мере, ее хоть на неделю оставят в покое, ей можно будет запереться у себя и никого не видеть, ничего не слышать.

   Утром, перед самым отъездом, княгиния призвала Зосю, которая обыкновенно спала рядом с комнатой Гальшки.

   - Как провела эту ночь княжна? - спросила она.

   - Плохо, очень плохо! - с соболезнованием ответила Зося. - Вот уже три ночи как княжна совсем почти не спит, а заснет, так во сне стонет... Нынче два раза вставала, зажигала огонь, читать принималась... только утром заснула - я и будить ее не велела...

   "Нет, решительно ей не следует ехать!" - подумала Беата, отходя от зеркала, перед которым кончала свой туалет.

   Зося почтительно и неподвижно стояла, ожидая приказаний.

   Что-то выпало из рук княгини и покатилось по полу.

   - Подними, пожалуйста, Зося, - рассеянно проговорила княгиня.

   187

  

   Девушка быстро нагнулась, нашла кольцо и подала его Беатe.

   Та взяла его, даже не поблагодарив, машинально положила на маленький столик и сама села возле.

   - Ты, кажется, собралась ехать с нами, Зося? Нет, уж лучше останься с княжною - и пожалуйста, чтоб все было тихо, чтоб никто ее не беспокоил...

   Зося сама хотела просить позволенья остаться с Гальшкой. Княжна не совсем здорова, скучать будет; она постарается развлечь ее, станут вышивать вместе... Княгиня Беата доверяет Зосе больше чем другим; но все же она болезненно мнительна, каждое слово взвешивает, во всем какой-нибудь умысел подозревает - с ней нужно быть очень осторожной. А тут она сама избавляет от всяких затруднений, сама велит остаться,

   - Хорошо, я останусь, - тихо произнесла Зося, делая грустную мину, как будто бы ей очень хотелось ехать, и она теперь огорчена не на шутку.

   Княгиня заметила эту мину.

   - Ах, да поезжай, если так уж тебе трудно исполнить мое желание! - раздражительно заметила она.

   - Разве я что-нибудь сказала, княгиня? Я останусь, я очень рада остаться с княжною... А теперь пойду к ней, посмотрю - может быть, она проснулась.

   И она поспешно вышла из комнаты.

   Через час княгиня выезжала.

   Отец Антонно, встретясь с Зосей, шепнул ей:

   - Хорошо, что ты остаешься, не отходи от княжны... За Вилией, в лесах, говорят, стаи волков показались - княгиня весь отряд берет с собою, в замке остаются только слуги.

   - Чего ж нам бояться, отец мой? - пожала Зося плечами, пристально глядя в глаза иезуиту. Неужто ж в Вильне нападать станут?! - ведь и двери крепки, и соседи услышат... А если кто захочет пробраться к княжне, чтоб напугать ее, так опять я говорю: двери крепки... Благословите меня, отец мой!

   188

  

   Зося низко наклонила перед ним свою хорошенькую голову.

   Он, благословляя ее, не видел ее лица, но если бы он теперь заглянул ей в глаза - то, наверное, заставил бы Беату отложить поездку и остаться дома.

   Княгиня перед самым отъездом зашла проститься с дочерью и нашла ее, действительно, очень бледной и слабой. Когда она, обнимая Гальшку, положила свою руку ей на плечо, то Зося, стоявшая возле, так и впилась глазами в эту руку. Какое-то неуловимое выражение пробежало у ней по лицу; но она тотчас же справилась с собою и снова казалась совершенно спокойной.

   Экипажи были поданы. Вооруженный отряд, на конях и в красивых костюмах выстроился на обширном дворе, приготовляясь провожать княгиню.

   Минут через десять все выехали, и сторож запер засовами тяжелые ворота.

   Зося стояла у окна, нетерпеливо дожидаясь. Только что закрыли ворота, она поспешила в уборную княгини.

   Служанка еще не успела прибрать комнаты.

   Зося подбежала к маленькому столику. Кольцо, поднятое ею и в рассеянности позабытое княгиней, лежало на прежнем месте. Она жадно схватила это кольцо и пристально, пристально рассматривала его. Глаза ее горели, она вся покраснела от волнения и тяжело дышала. Что-то решительное, злое, торжествующее выражалось в лице ее.

   Ей хотелось хохотать, петь. Она спрятала дрожащими руками кольцо в свой корсаж и, даже не зайдя к Гальшке, поспешно оделась и вышла из замка черным ходом.

   Глухими закоулками и задворками спешила Зося.

   В одной из отдаленных от центра улиц Вильны стоял старый дом, окруженный высоким забором и густо разросшимся садом. За углом, где начинался узенький, грязный переулок, в сад была проделана

   189

  

   маленькая калитка, которую сразу даже трудно было приметить. Но Зося, очевидно, была здесь уже не в первый раз. Она оглянулась во все стороны, убедилась, что кругом никого нет, вынула из кармана ключ и отперла калитку. Шмыгнуть в нее и плотно захлопнуть ее за собою было для нее делом одной секунды.

   Она очутилась в саду, среди высоких глыб ярко горевшего на солнце снега. От калитки шла прочищенная, но уже занесенная ночною метелью тропинка. Снег забивался в башмаки Зоси - она даже стала ворчать и браниться! Но вот тропинка вывела ее из сада, и она очутилась перед стеной дома. Тут была запертая дверь. Зося постучалась. Никто не отворял ей. Она подождала немного и стала опять стучаться, но уже громче. "А вдруг никого нет, а вдруг он не дождался и уехал?!" - подумала она и даже побледнела при этой мысли. "В последний раз он так сердился, что ему надоело ждать попусту... Ну, уж и человек! Трудно с ним поладить... А ведь если уехал, так что же теперь?! Ведь тогда все пропало!" Она стала просто приходить в отчаяние и принялась стучать еще громче.

   Наконец ее услышали. Изнутри раздались шаги. Кто-то спускался с лестницы, повозился с дверью. Дверь подалась и отворилась.

   - Кто тут? А, это вы, паненка, - пожалуйте!

   - Что же не отпирали? Стучала я, стучала... Тут у вас можно замерзнуть и никто не услышит... Граф дома?

   Голос ее дрогнул - а вдруг скажут, нет его - уехал. Что тогда?

   - Дома, дома - войдите.

   Зося глубоко вздохнула и нетерпеливо, радостно побежала по крутой каменной лестнице. Отворивший ей слуга литвин едва поспевал за нею.

   Войдя наверх, она прошла ряд пустых, довольно плохо меблированных и пыльных комнат. Литвин стукнул у запертой двери и, услыша голос, сказавший "можно!", впустил Зосю.

   190

  

   С низенького восточного дивана ей навстречу поднялся граф Гурко.

   - А, наконец-то ты заглянула, моя милая пташка, наконец-то обо мне вспомнила. Ну что? Опять ждать? Да ведь пойми - ты сказала: дня три, четыре, а уж теперь две недели прошло - и все нет никакого толку; ведь я в это время успел бы съездить в Краков и вернуться... Только водишь ты меня за нос и ничего больше...

   Гурко начал говорить с большой досадой, но кончил довольно ласково и шутливо. Он взглянул на Зосю - разрумяненная, с лицом, еще застывшим от мороза, с блестящими смелыми глазами она показалась ему очень хорошенькой и заманчивой.

   - Садись, садись, птичка; сказывай, с чем пожаловала?

   Он взял ее за руки, посадил на диван и сам сел рядом с нею, не выпуская ее рук и пожимая их своими худыми, жилистыми руками...

   - Ишь ведь озябла - холодные какие ручки... Он начинал глядеть на нее очень нежно.

   - С того бы начать надо, граф, спросить, с чем пожаловала, а не накидываться с попреками, ничего еще не узнавши. Хорошую весточку принесла я тебе, даже сама не чаяла, что так оно выйдет.

   - Что такое? - говори скорее!

   Зося была теперь почти уверена в торжестве своем, в полной возможности исполнения своего плана - недаром она его обдумывала и так и этак, ломала свою хитрую голову. А тут еще сама судьба дает ей оружие в руки, да такое оружие, о котором она даже и не мечтала. В последнее время она решительно не могла дать себе отчета в том, что творилось с ее сердцем. Ей казалось, что ее безумная любовь к Антонио совсем прошла. Когда она встречалась с ним, она чувствовала только одно желание - измучить его, посмеяться над ним, насладиться его отчаянием.

   Сознание, что она способствует его горю, тайно хитро расставляет ему сети в то время, как тот и не

   191

  

   подозревает об этом и совершенно полагается на ее преданность, - доставляло ей бесконечное наслаждение. Ее мучений, ее тоски как не бывало. Она вся, всеми своими помыслами и чувствами, ушла в интригу и жила ею и в ее удаче находила счастие. Относительно Гальшки она успокоила себя тем, что та сама же объявила, что ей решительно все равно, что бы ни сделали с нею - хуже ей не будет.

   Теперь в этой огромной, пыльной комнате графа Гурки, на нее нашел просто припадок ребяческого веселья. Ей хотелось шалить, хотелось вполне насладиться предстоящей сценой, выдавать Гурке свой план понемногу, подразнить его, поиграть с ним...

   - Нет, граф, постой - я устала, дай отдохнуть сначала, рассказать все подробно еще успею...

   Она кокетливо прислонилась к шелковой подушке дивана.

   - Ну, не дурачься, панночка, говори скорей!

   - А чем отплатишь за это? Я дорого ценю каждое свое слово.

   Она смеялась, сверкала глазами и показывала на розовых щеках самые соблазнительные ямочки.

   Гурко просто загляделся на нее.

   "Да она прелесть какая хорошенькая! - думал он. - Будь у этой девочки миллиона три-четыре приданого, и не посмотрел бы я на то, что она простая шляхтянка - сразу бы предложил ей руку и сердце... Ну, а теперь не взыщи, коханка, только сердце и могу предложить тебе..."

   - Чем отплачу? - шутливо заговорил он, улыбаясь своим большим ртом с неровными, широкими зубами. - Проси чего хочешь, только не томи, говори скорее.

   - А мне лень придумывать плату - сам придумай.

   - Ничего я не пожалею для таких глазок... Ну, скажи же, моя коханочка, свою новость.

   Он наклонился к ней, заглядывая ей в глаза,

   192

  

   опять взял ее маленькие, красивые ручки и стал целовать их.

   - Ого, граф! Так вот ты как! - вскрикнула она, вырывая руки и смеясь во весь голос. - На мне начинаешь учиться ухаживать за красавицей Гальшкой! Стыдись - ну зачем ты целуешь мои дрянные руки, когда скоро, может быть, будешь целовать самые прекрасные ручки в мире... Или ты так влюблен, что тебе всюду мерещится твоя красавица. И теперь чудится, что перед тобою не я, а она?

   Гурко, действительно, начинал немного забываться, по своему обычаю. Он нежно ответил Зосе:

   - Ничего мне не чудится, птичка, а вижу я только одно - что ты прелесть, что ты ничуть не хуже Гальшки... Отчего же мне и не целовать твои маленькие, славные ручки.

   Зосе даже стало неловко. Ей невольно было стыдно за него. Но это продолжалось только секунду. Он сравнил ее с Гальшкой, сказал, что она ничуть ее не хуже. Она была большого мнения о своей красоте и тщательно и ежедневно изучала ее перед зеркалом. Но все же ей никогда и во сне не снилось, чтобы кто-нибудь мог сравнить ее с Гальшкой. Ведь Гальшка неслыханная, невиданная красавица, ведь на нее молиться хочется... Что ж это он, насмехается что ли над нею? Нет, он не смеется, он глядит так нежно и сладко - этот противный Гурко... Ведь вот нашелся же человек, который считает ее прелестной даже рядом с Гальшкой!..

   И Зосе невольно представился Антонно - и в эту минуту она ненавидела не его одного, она ненавидела и Гальшку...

   Она взглянула на Гурку, и Гурко показался ей далеко не таким противным, как прежде. Сознательно или бессознательно, но лучшего он и не мог придумать, как сказать ей, что она не хуже Гальшки.

   - Зачем ты так зло смеешься надо мною? - проговорила Зося, надувая губки и грациозно притворяясь обиженной. - Только в насмешку и можно

   193

  

   сравнить меня с такой красавицей. По всей Литве и Польше говорят, и говорят справедливо, что никогда не родилась еще такая красота на свет Божий... Я ничего тебе не сделала дурного, граф, я за тебя же хлопотала изо всех сил моих... но после обиды и насмешки, не взыщи - я для тебя ничего не стану делать...

   Она даже приподнялась с дивана и сделала вид, что хочет уходить...

   Гурко удержал ее и схватился за ее платье.

   - Что ты, что ты, Господь с тобою! Я над тобою насмехаюсь?! Видно мало ты глядишься в зеркало, что такого плохого о себе мнения... Да, княгиня Острожская, или, как ты ее называешь, княгиня Сангушко - для меня это все одно - хороша; но, право, о ней гораздо больше кричат, чем есть на самом деле. К тому же у всякого свои глаза и свой вкус - я, признаюсь, не очень люблю таких бледных святых лиц, как у Мадонны... Я не молиться хочу на женщину - я живой человек и жизнь люблю. По мне, то ли дело эти черные хитрые глазки, эти розовые щечки и веселые на них ямки...

   Гурко окончательно забылся. Иногда он делался нахально, откровенно циничен, и теперь на него нашла именно такая минута.

   Зося далеко не прочь была выслушать такие комплименты. Он говорил так убедительно и красноречиво. Ей самой уж начинало казаться, что, пожалуй, он и прав. Точно, Гальшка слишком похожа на святую, в ней мало жизни... и теперь она так бледна и худа! Высокое мнение о своей красоте с необычайной быстротою разрасталось в Зосе. Она так хороша, она лучше знаменитой, всеми прославляемой красавицы! У нее голова закружилась от гордости и счастья...

   Но все же она остановила Гурку.

   - Если б даже это и была правда, что ты говоришь, - а это неправда - то все же, разве ты смеешь, граф, говорить мне это?! Ты собираешься жениться на княгине Гальшке, я хлопочу для того, чтоб

   194

  

   устроить тебе это дело, а ты вдруг такой вздор болтаешь... Я думала - ты влюблен в Гальшку - иначе не стала бы помогать тебе...

   - Послушай, коханая Зося, - ответил Гурко. - Ты девушка умная - разбери же хорошенько: разве я должен непременно быть влюбленным, чтоб хотеть жениться? Посмотри на всех магнатов наших, разве они по любви женятся? Женитьба должна приносить богатство, упрочивать связи. Что же бы сталось со всеми нашими старыми родами, если б мы женились без всякого расчета? В каких-нибудь сто лет ничего не осталось бы от родовых богатств, и все мы превратились бы в нищих. Нет, нам брак не любовь сулит, да иначе и быть не может, пока мы будем заботиться о себе и о детях наших, пока не захотим хлопского царства... Так не смотри же так сурово, моя ласточка, сердце не камень, а от твоих глазок и камень теплее станет.

   Хорошо и разумно говорил " пан грабя". Если б он был покрасивей да помоложе, да если бы сердце Зоси не устало теперь от всех своих волнений, не наполнено было жгучей, страстной ненавистью к Антонио, он, пожалуй, победил бы ее, сумел бы внушить ей свои мысли и чувства... Но в настоящую минуту Зося могла плениться только одним - могуществом красоты своей - сам же "пан грабя" и не существовал для нее.

   Она вспомнила, что слишком засиделась, что ей пора домой, к Гальшке.

   Она решительно поднялась с дивана, оставляя Гурку на почтительном от себя расстоянии.

   - Может быть, ты и прав, только бросим все это, - серьезно сказала она. - Вот ты, кажется, совсем забыл, что сам же торопил меня говорить скорее мою новость. Мне уж и домой пора, а я еще не сказала ни слова...

   На Гурку подействовала ее серьезность. Он сообразил, что она права. Дело, дело, прежде всего дело. Перед ним соблазнительно мелькнула цифра

   195

  

   огромных доходов Гальшки и возбудила всю природную его алчность, при которой немедленно замолкали остальные чувства... Ведь Зося не уйдет от него, будет еще время - она такая рассудительная, сговорчивая девочка...

   - Ну, хорошо, хорошо! - сказал он, откидываясь на подушку. - В чем же дело...

   - Княгиня Беата уехала недели на полторы в Вилькомир, на богомолье...

   - А Гальшка?

   - Гальшка осталась дома, и с я с нею.

   - А отец Антонио?

   - Разумеется, с княгиней, и на этот раз их сопровождает весь наш отряд, да штук семь рыдванов, человек по шести в каждом.

   - Вот это хорошо, вот это хорошо! - даже вскочил и заволновался Гурко. - Так значит, украсть можно невесту? Да? Ты мне в этом поможешь, Зося?

   - Не больно торопись, пан грабя! Все же мы в Вильне, а в доме остались люди. Тихо, без шуму и драки можно украсть невесту только тогда, когда она сама согласна, чтоб ее украли. А разве ты сговорился с княгиней Гальшкой, разве она потерпит новый срам и убежит с тобою?.. Плохо, видно, ты ее знаешь!

   - Ну, так как же? Я и ума не приложу...

   - А вот как: при тебе она сказала, что выйдет за того, за кого прикажет княгиня?

   - Да.

   - Она от слов своих не отопрется. Уж больно измучила ее матушка родная, да и тоска-кручина. Не раз она мне говорила: "прикажет матушка - за кого хочет, за того и пойду, мне все равно, хуже не будет!" Ну уж, граф, отказалась бы я от такой невесты! - невольно докончила Зося.

   - А я не откажусь, - резко заметил Гурко.

   - Твое дело... Так вот что: значит, ее надо уверить, благо уехала княгиня, что та поладила с тобою и тебя выбрала в мужья ей.

   - А если она не поверит? Нет, это что-то неладно, Зося!

   - Я и сама думала, голову ломала, как бы такое выдумать, чтоб она не сомневалась. Положим, она не то, что другие... Бог ее ведает, где иной раз ее мысли: ясное, как день белый, дело, всем видно, а ей и невдомек, она и не замечает... Уверить да обойти ее нетрудно, а все же, в таком случае, и с ней нужно ловко придумать...

   - Вот то-то и есть! - задумался Гурко. - Разве сказать ей...

   - Ничего не сказать! Лучше и не придумывай - все равно пустое скажешь. Все уж без тебя придумано, да так придумано, что лучше и быть не может... Недаром я бежала к тебе, ног под собой не слышала...

   И Зося опять стала кокетничать, дразнить Гурку.

   Он бросился к ней, силою ее обнял и прежде, чем она успела опомниться, звонко поцеловал ее в губы.

   - Говори, говори, не томи - не то я тебя насмерть зацелую, дьяволенок ты этакий!

   - Что же это в самом деле! - возмутилась и даже отплюнулась Зося. - Если ты еще хоть пальцем меня тронешь, то - вот клянусь тебе Иисусом и Девой Марией - замолчу я, и не услышишь ты от меня ни одного слова...

   - Ну, прости, не буду! И ведь сама же ты виновата - зачем меня мучишь...

   - Так-то! Садись-ка, пан грабя, смирно и слушай. Только вот что, наперед уговор: делать все так, как я знаю, и мне ни в чем не перечить. Послушаешь меня, не станешь торопиться, так ровно через полторы недели, слышишь - через полторы недели, не раньше, не позже, княгиня Гальшка будет твоею женою.

   Она стала передавать ему свой план. Он слушал молча, и удивлялся ее хитрости, и любовался ею. "Вот так бесенок! - думал он. - Ну нет, такую Зосю

   197

  

   и с миллионами взять за себя страшно. С нею всякий день опасаться нужно... И обманет, и проведет, и отравит, чего доброго, если захочет... а сама и бровью не поведет! Бесенок!..

  

  

   Тихо стало в доме княгини Беаты - никто не решался посещать Гальшку в отсутствие матери, да и трудно было предположить, что она кого-нибудь примет. Между женщинами у нее не было друзей, она ни с кем не сближалась. Ее тоскливый, сосредоточенный вид, полная апатия ко всему окружавшему, избавляли ее от женской навязчивости. Об ней было много толков и под конец все решили, что если так будет продолжаться, если что-нибудь не оживит ее, то вряд ли она долго проживет на свете. Она слишком тоскует, она чахнет, бедняжка! Почти всем, конечно, была подробно известна ее история. Многие обвиняли Беату. Передавались даже россказни и слухи, что и теперь она всячески мучит дочь, бьет и запирает. Вообще княгиня не пользовалась почти ничьим расположением, да она, по правде, и не заботилась об этом. Если она поддерживала знакомства, то только по необходимости и иногда слишком явно показывала, что тяготится гостя.

   Как бы то ни было, все жалели Гальшку и считали ее жертвой. Но никому и в голову не приходило серьезно вознегодовать на Беату и открыто выразить презрение, которого заслуживали ее поступки. Княгиня была слишком знатна и богата, и раздражать ее не приходилось. Почти каждый мог ожидать от нее себе выгод и должен был бояться зла, на которое она была способна, по общему мнению. И все как-то осторожно

   198

  

   сторонились от Гальшки, за исключением холостых магнатов, видевших в ней необыкновенно богатую невесту...

   По отъезде матери Гальшка заперлась в своих комнатах и допускала к себе только Зосю. Она чувствовала себя очень утомленной и телом, и душою. Страшная безнадежность и апатия, охватившие ее в последнее время, усиливались в ней с каждым днем, с каждой минутой. Прежде она все-таки жила, отмечала жизнь и время хоть бы по своим страданиям, слезам и грезам. Теперь же как будто жизнь для нее остановилась - не было уже ни грез, ни мучений. Она не плакала, ее сердце не тосковало по погибшем муже, ее мысль не возвращалась к прошлому. Ничто ее не волновало и не тревожило. Она совершенно машинально пила, ела, читала и занималась какой-нибудь ручной работой. Высшее для нее благо был сон; если б она могла только, она бы спала целые сутки; но сон ее не слушался - она часто и по ночам страдала бессонницей. Она рада была, если проснувшись утром, замечала, что уже довольно поздно. Иногда по целым дням единственной ее заботой было отсчитывать часы и ждать приближения ночи. Но в такие дни, как нарочно, время тянулось ужасно долго. Сначала она часто думала о князе Константине и даже строила одно время планы как бы убежать к нему или, по крайней мере, тайно с ним увидеться. Теперь она и о нем перестала думать. Она убедилась, что все ее планы неосуществимы, что ее стерегут, как дикого зверя, и малейшая ее попытка будет сейчас же обнаружена. Если дядя не является, если он до сих пор не увидался с нею, значит, и для него это невозможно - при первой же возможности он, наверное, будет здесь - в этом она не сомневалась. Но когда это будет?! Она ждала, ждала, но теперь и ждать перестала, как будто даже забыла своего любимого дядю. Острог и ее жизнь там представлялись ей ужасно далекими, как будто даже и не бывшими совсем в действительности.

   Такое душевное состояние, пожалуй, со стороны

   199

  

   могло показаться лучше, чем слезы, мученья и острое отчаяние.

   Но что-то страшное, что-то невыносимое было в этом мертвом спокойствии, в этой бессознательно охватившей Гальшку жажде смерти. Если б не ее вера, если б не молитва, вызывавшая иногда облегчающие слезы, она бы, не задумываясь, убила себя самым жестоким образом. Смерть была для нее высочайшим и, как ей казалось, недостижимым блаженством...

   Прошло уже полторы недели со дня отъезда княгини Беаты. Давно смерклось. Гальшка велела растопить большой очаг в одной из комнат, присела к огню, да так и замерла, глядя на огонь, следя за его движением и переливами. Зося, еще недавно бывшая с нею, ушла куда-то. Вот мало-помалу глаза Гальшки стали смыкаться. Ах, если бы заснуть! - и она, действительно, скоро забылась в полудремоте...

   Между тем Зося скользнула узеньким, длинным коридором, спустилась с темной лестницы и почти неслышно отодвинула небольшие, но крепкие засовы наружной двери. Большие дома в то время строились непременно с разными замаскированными, потайными ходами. Мало ли что могло случиться, мало ли на что могли понадобиться такие ходы.

   Зося уже заранее подготовила все, что ей было нужно. Она озабоченным голосом объявила всем, что княжна сегодня нездорова и просит не тревожить ее весь вечер, велела даже запереть двери, ведущие в ее покои. Таким образом, она могла быть совершенно уверена, что никто ничего не услышит и не увидит, что бы ни творилось у Гальшки. Дом был огромный, а "покоями княжны" называлась целая анфилада комнат. Потайной коридорчик шел именно отсюда, комнаты за четыре от той, где теперь сидела Гальшка, следовательно, в него невозможно было проникнуть, не нарушая мнимого, но весьма правдоподобного запрещения княжны. Да и кто, за какою надобностью, пойдет сюда?!

   200

  

   Одна только тревога и была у Зоси - это сторож в дальнем закоулке заднего двора, где находилась калитка, откуда можно было пробраться к потайной дверке. Но и со сторожем оказалось немного хлопот. Гурко расщедрился и вручил Зосе изрядную сумму денег. Сторож, увидев блестящие монеты в огромном, по его мнению, количестве, пришел в дикий восторг. Он поклялся, что будет нем, как рыба, и впустит в калитку хоть целую Вильну. Да лучше вот что: он отопрет калитку, а сам, чтоб не быть в ответе, убежит - земля велика, а с такими деньгами он так запрячется, что и в жизнь его не сыщет княгиня... Зося отперла дверку и прислушалась. Пусто на дворе, тихо. Ночь черная - зги не видно. Она кинулась к калитке - отворена. Сторожа нет. Издали понеслись мерные удары, каждый час отбиваемые с вышки виленской ратуши. Условленное время - теперь они скоро явятся!..

   И точно - за калиткой послышались тихие голоса, скрипнул снег. Калитка отворилась. Зося тихонько кашлянула три раза, ей ответили тем же... Они? Уж можно различить несколько крадущихся фигур...

   - Зося! Где ты? - прошептал голос Гурки.

   - Здесь, здесь, тише...

   Она одного за другим стала вводить таинственных гостей в открытую калитку...

   С Гуркой было семь человек. В числе их находился и пастор.

   Все они медленно, бесшумно поднимались по темной лестнице. Зося провела их через коридор и остановила в слабо освещенной комнате. Тяжелые занавеси были спущены на всех окнах. Двери, ведущие в эту часть, были на запоре.

   - Постой, я доложу Гальшке; она здесь недалеко, - шепнула Зося Гурке.

   Гальшка сидела, по-прежнему, перед огнем и дремала.

   - Княгиня, ты спишь? Вставай, вставай...

   201

  

   - Что такое? - очнулась Гальшка, изумленно взглянув на нее своими чудными глазами,

   Зося невольно потупилась перед этим взором. Что-то похожее на упрек совести кольнуло ее в сердце. Она не могла не сознавать, что коварно, безбожно предает эту беззащитную, убитую горем женщину. Но другие побуждения заговорили сильнее совести. Зося быстро справилась с собою и начала тревожно и скоро:

   - Я не знаю, что случилось, только граф Гурко откуда-то приехал, прямо с дороги к нам, говорит, что встретился с княгиней и привез тебе от нее какое-то поручение.

   Она уже две недели тому назад успела сообщить Гальшке, что Гурко уехал из Вильны тотчас же после своего неудачного сватовства и отправился, кажется, в Краков.

   - Где же он мог видеть матушку? Какое поручение? - усталым голосом проговорила княгиня.

   - Он просит тебя принять его, сейчас все узнаешь...

   - Ах, разве он не может передать через тебя... скажи ему, что я больна, что я раздета, что я никого не принимаю...

   - Я так уж ему и сказала, - мне не хотелось будить тебя, княгиня. Но он говорит, что должен объяснить все тебе самой и что дело спешное - иначе он бы не осмелился тревожить тебя вечером, до завтрашнего дня бы дождался.

   - Так неужели ж я в самом деле должна принять его?..

   - Что же делать!.. Верно, важное что-нибудь... еще княгиня, пожалуй, сердиться будет...

   - Ну, хорошо, попроси его в голубую комнату - там, кажется, светло... Только, пожалуйста, будь тут же и не отходи от меня, Зося... Я сейчас выйду...

   Гурко отослал четырех из своих сообщников обратно в темный коридор; пастора и двух других оставил в комнате, а сам последовал за Зосей.

   202

  

   Гальшка встретила его молча, одним только изумленным взглядом.

   Он почтительно к ней приблизился и заговорил очень бойко, даже с улыбкой:

   - Княгиня, я расстался с вами в очень печальную для меня минуту - ваша матушка отказала мне в руке вашей, а вы прямо объявили, что полагаетесь на ее выбор.

   - Да, и опять повторяю это: если моя мать непременно будет настаивать, чтоб я вышла замуж - я выйду, но только по ее приказу... Да к чему все это?! Вы, граф, имеете ко мне поручение от матушки?! Где и когда вы ее видели?

   - Позвольте, княгиня, - я даже не извиняюсь перед вами за ту одежду, которую вы на мне видите - я к вам прямо с дороги... Мчался во весь дух, лошадей загонял до смерти... Я прямо из Кракова.

   - Но матушка в Вилькомире... что все это значит?!

   Гальшка растерянно взглянула на Зосю и хотела выйти из комнаты.

   - Ваша матушка не в Вилькомире, она в Кракове, во дворце королевском, - поспешно сказал Гурко. - Выслушайте меня, княгиня... Когда мне отказали в руке вашей, я сообразил только одно: не вы мне отказали, а княгиня Беата Андреевна. Я знал, что все это оттого, что я не католик... католичество, простите меня, это печальная слабость княгини, но из-за такой слабости, смею сказать каприза, я не мог же отказаться от счастия всей моей жизни. Я решился бороться. Я сейчас же отправился к королю в Краков. Наш добрый король принял во мне горячее участие и согласился помочь мне. Он послал нарочного гонца к княгине с приказом, чтобы она немедленно приехала в Краков. Он присоединил к этому формальному приказу свою письменную, собственноручную просьбу. Гонец встретил княгиню на дороге, только случайно узнал ее, вручил ей королевский приказ и письмо, и она, вместо Вилькомира, приехала прямо в Краков.

   203

  

   Король был моим сватом, а княгиня Беата Андреевна не решилась отказать его настоятельной просьбе и желанию...

   Гальшка не казалась пораженной, услышав это, она только тихо проговорила:

   - Но, граф, я все же ничего не понимаю... Где моя мать теперь? Когда она приедет? Если она прикажет мне, я сказала уж, что не ослушаюсь ее воли... А до тех пор я прошу вас, граф, меня оставить. Я не могу говорить с вами, я не буду вас видеть до ее приезда.

   Гурко не смутился.

   - Я снова прошу позволения докончить, - сказал он. - Княгиня хотела ехать за вами, но король удержал ее при себе. Мне кажется, он был прав, полагая, что дорогой она снова поддастся убеждениям своего духовника, этого итальянца-иезуита, который возбуждает в ней такую... печальную ненависть ко всему некатолическому. Княгиня уже не раз доказывала королю, что от нее можно ожидать самых быстрых и непредвиденных поступков. Одним словом, было решено так: княгиня останется во дворце, а я поеду за вами. Но для того, чтобы вам не было неловко и неприлично со мной ехать, нас должны немедленно обвенчать тут же, у вас в доме... ведь лютеранское венчание не требует церкви и очень просто, а пастора я привез с собою из Кракова. Таким образом, мы явимся к королю и княгине уже мужем и женою...

   Гурко и Зося впились глазами в Гальшку. Что она скажет?!

   Она вздрогнула и еще больше побледнела. "Что же это? - мучительно подумала она. - Неужели уж пришло время, и теперь, сейчас, ее будут приносить в жертву. Или все это обман безбожный и расставленные ей сети?!"

   Она собрала все свои силы и дрожащим голосом сказала:

   - Граф, я не хочу сомневаться в истине слов ваших; но все, что вы говорите, так неожиданно, так

   204

  

   странно, что я не могу решиться. Без самых верных доказательств, что такова именно воля матушки, я ни за что не выйду замуж ни за вас, ни за кого другого... Если вы даже письмо ее покажете - я и ему не поверю. Мне нужно слышать этот приказ из уст ее или иметь такое доказательство, которое подозревать невозможно... Простите меня - но иначе говорить и поступать я не вправе...

   Выражение нескрываемого торжества изобразилось на лице Гурки, Зося притаила дыхание и то бледнела, то краснела. Приближалась роковая минута - сейчас все должно решиться...

   - Конечно, вы можете мне не верить, княгиня, - с достоинством сказал Гурко. - Ваш ответ предвидел и я, и Беата Андреевна, и сам король. Я просил вашу матушку дать мне в руки именно такое доказательство, чтобы вы никак уже не могли сомневаться. И она дала мне его...

   Он протянул Гальшке какой-то маленький предмет.

   Она взяла его, взглянула и слабо вскрикнула.

   Это был заветный, старинный перстень ее матери.

   Ей ли не признать его! Она помнила, как еще маленькой девочкой, сидя на коленях у княгини, она часто любовалась этим перстнем. Потом мать не раз рассказывала ей о его происхождении. Он был вывезен из турецкой земли каким-то их предком. Там он считался талисманом, мусульмане думали, что в нем заключены сверхъестественные чары. Кругом на золоте мелко-мелко были вырезаны непонятные знаки. Посередине был вделан большой камень, которому никто не знал названия. Это был чудный камень - он постоянно изменял цвет свой и казался то голубым, то розовым, то зеленым. Если человек, носивший его, был здоров, то камень светился ясным, веселым блеском; коли человек заболевал - камень тотчас же тускнел и делался темным. Княгиня Беата необыкновенно дорожила им и всегда его носила. Гальшка не

   205

  

   могла ее себе иначе представить, как с этим кольцом на пальце.

   Бывало, давно уж, в Остроге, Беата говаривала Гальшке: "Когда я умру, мне кажется, в этом кольце я оставлю тебе частицу меня самой - оно будет говорить с тобою обо мне, передавать тебе мои мысли".

   Гальшка понимала и чувствовала, что теперь она уже никак не может сомневаться. Это кольцо Гурко мог получить только из рук ее матери, только это кольцо и могла прислать княгиня как неопровержимое, хорошо известное дочери доказательство своего участия в деле.

   Бедная Гальшка еще раз взглянула на перстень. Он показался ей чем-то живым и страшным. Таинственный камень был темен и мрачен, слабо светился синевато-зеленым цветом.

   Итак, решено! Она должна стать женою этого чуждого ей, производившего всегда на нее такое томительное, неприятное впечатление человека... Женою!.. Какая жестокая, последняя насмешка над ее положением... Но ведь все равно, ведь мать не оставит ее в покое, ведь рано или поздно, сегодня ли, через две ли недели, через месяц, а должно это случиться. Не он, так другой... У этого Гурки такое злое лицо - он не может быть добрым, хорошим человеком... Вероятно, ее ожидают новые муки... Да разве брак уж сам по себе не будет для нее жесточайшей, невыносимой мукой!.. Авось она не выдержит этого, авось Бог сжалится над нею и скорее пошлет ей смерть... Пусть же будет, чего они желают...

   - Этот перстень для меня достаточное доказательство, - сказала она Гурке слабым голосом. - Я знаю, что его нельзя подделать и что моя мать должна была послать именно его, чтоб убедить меня... Я поклялась ей исполнить ее волю - теперь делайте, что хотите. Но прежде, чем вы станете моим мужем, вы должны узнать, кого вы за себя берете. Садитесь и выслушайте меня, граф.

   206

  

   И она сама села, так как ноги отказывались держать ее.

   - Но только одно - мы не можем терять времени, - заметил Гурко, боявшийся, что кто-нибудь или что-нибудь помешает исполнению его намерения теперь, когда все устроилось так скоро и без всяких затруднений. - Пастор и два моих свидетеля здесь, со мною, а после венчанья мы сейчас же и отправимся в Краков. Экипаж приготовлен и, если вам угодно, вас будет сопровождать панна Зося...

   - Ах, не бойтесь - я не задержу вас, но я непременно должна сказать вам два слова...

   Гурко приготовился почтительно слушать.

   - Здесь почти все называют меня княжною, - начала Гальшка, задыхаясь и едва выговаривая слова. - Но ведь вы должны знать, что я вдова князя Сангушки. Моего мужа убили на моих глазах, мне не дали умереть с ним, связали мне руки и полумертвую привезли к матери. Я жива, но во мне все умерло - знайте это... Жизнь мне несносна, и люди несносны - мне бы умереть только, вот все, чего я желаю. Посмотрите на меня - разве я гожусь вам в жены: я больна, слаба, со мною ведь тяжело жить - я иногда по целым дням не в силах сказать слова... Мне нечего говорить вам, что я не люблю вас - вы это и так, я думаю, видите. Но знайте, что никогда, никогда я не полюблю вас, ни вас, никого на свете. Если в вас есть хоть капля жалости - вы откажетесь от меня и оставите меня в покое... Если у вас нет ни сердца, ни совести - берите меня и замучьте меня скорее...

   Она зарыдала... она кажется умерла бы на месте, если б не вылились эти слезы, которые ее душили. Зося бросилась к ней и обняла ее. Она сама дрожала и плакала. Она не в силах была смотреть на несчастную Гальшку. Ей хотелось признаться во всем, молить себе прошенья, выгнать Гурку.