Соловьев Всеволод Сергеевич - Княжна Острожская

   Но разве это возможно? А ее собственное горе, ее обида, жажда мести, сосавшая ей сердце... Отка-

   207

  

   заться, и теперь, теперь, когда все готово, все устроено так смело и ловко... Нет, это невозможно!

   И она только плакала и покрывала поцелуями холодные руки Гальшки.

   - Успокойтесь, успокойтесь, моя дорогая Елена, - вкрадчивым голосом заговорил Гурко, - я не могу отказаться от своего счастья... Вы теперь нездоровы и все вам кажется так мрачно. Новая жизнь спасет вас... Я сделаю все, чтобы успокоить вас, облегчить ваш недуг, излечить вас от него... Вы так еще молоды, рано думать о смерти, нужно жить... успокойтесь!

   - Я спокойна! - вдруг сказала Гальшка, отстранив Зосю и вставая.

   Лицо у нее помертвело, глаза были сухи.

   - Берите меня... ведите!

   Она прошептала это страшным, не своим голосом.

   Гурко бросился к ней и хотел обнять ее. Она отштанулась.

   - Я еще не жена ваша!.. Вы сказали, что пастор здесь, с вами, что по вашей религии можно венчаться без всяких приготовлений дома... Так зовите его сюда, зовите скорее...

   Гурко только этого и желал - он поспешил за пастором.

   Зося решительно не понимала, что с нею. Ее била лихорадка, зубы стучали, а неудержимые слезы так и катились.

   Гальшка это заметила.

   - Ты плачешь, моя добрая Зося, - сказала она. - Тебе меня жалко... Не жалей... так лучше, все лучше. Разве ты не видела Гурки?.. Да, ты правду говорила, когда советовала мне выбрать его в женихи... Он в самом деле самый лучший жених для меня... Теперь я вижу, чувствую, что с ним скоро успокоюсь... так чего же ты - не плачь, не жалей... поздравь меня!

   Зося закрыла лицо руками и уже громко рыдала.

   Гальшка подошла к ней, обняла ее.

   208

  

   - Не плачь, не плачь, моя дорогая. Пойди, собери скорее, что нужно для тебя и для меня. Ведь мы вместе поедем, сегодня же, скоро... Не оставляй меня...

   В это время входил Гурко с пастором и своими двумя свидетелями.

   Зося взглянула на них страшными, покрасневшими от слез глазами и выбежала из комнаты.

  

  

   Гальшка как будто преобразилась. Она не казалась уже больше подавленной горем, безнадежной и беспомощной женщиной. Даже усталости и слабости в ней не было заметно. Если она что-нибудь чувствовала, то разве только нетерпение, чтобы скорее все кончилось, чтобы скорее вырваться отсюда и уехать - все равно куда, только чтоб была ночь кругом, холодная, черная ночь, с завыванием ветра и снежной вьюгой. Ей отвратительны казались эти комнаты, стены ее как будто давили.

   Только бы скорее отсюда!

   Пастор, человек очень сдержанный и холодный, всецело преданный интересам Гурки, поразился, увидя Гальшку. Как и все, он много слышал о красоте ее; но он не мог себе и представить ничего подобного.

   Она просто, с врожденной ей величественной грацией, ответила на его поклон и вопросительно взглянула на Гурку. Тот взял ее за руку и подвел ее к столу, на котором пастор уже разложил бумагу для подписи и открыл молитвенник.

   Пастор начал говорить мерным голосом, с заученными ударениями на некоторых словах. Гурко, набожно склонив голову, казалось, внимательно слу-

   209

  

   шал. Но это не мешало ему, то и дело, искоса взглядывать на Гальшку. Ему с трудом верилось, что все обошлось так благополучно. Он ожидал сцен, слез, рыданий, боялся, что кто-нибудь услышит их и станет стучаться в комнаты...

   Но ничего этого не случилось. Гальшка только назвала его человеком без сердца и совести, да и то в такой приличной форме, что ему нечего было обижаться. Она сама торопила венчанье, она так спокойна, так удивительно спокойна... И как хороша она! Нет, он до сих пор, значит, еще не разглядел ее как следует. Ему казалось, что она подурнела после болезни. Правда, она очень худа и страшно бледна... но что это за чудная мраморная бледность, как к ней идет это величавое спокойствие и полное равнодушие ко всему, которое так и бросается в ней в глаза с первого разу!..

   Нет, из нее выйдет отличная жена... О! он сумеет заставить ее отказаться от всяких причуд и капризов... Только бы ему вступить во все права, так или иначе закрепить за собою ее огромное приданое. Она нездорова теперь, но это пройдет - она столько вынесла, у нее, должно быть, железное здоровье. Он в первое время будет заботиться о ней... он заставит ее часто бывать при дворе... С такою женою можно многое сделать: все будут ему завидовать, для того, чтоб он сквозь пальцы смотрел, как у нее целуют ручку. Все влиятельные люди станут исполнять всякое его желание. "Что ж, пускай увиваются, пускай целуют ручки - с такой женой это не опасно: в этом отношении, кажется, на нее можно положиться... А король-то, король - старый волокита - как увидит, так сейчас и обезумеет... Да за то только, чтоб поглядеть ей в глаза, он готов будет всю Польшу отдать ему аренду!.. Только отчего она так спокойна? Это даже неестественно... А вдруг она что-нибудь замышляет?.. Но что же? Ведь вот, минут через пять, она станет его законной женою и он ни на минуту не отпустит ее от себя... они сейчас же уедут... Нет, ему нечего бояться...

   210

  

   Пастор продолжал говорить. Он перешел в декламацию и с театральными жестами обращался к жениху и невесте.

   Гальшка не слышала ни одного слова из того, что говорил он. Как ни велико было оцепенение, в которое она погрузилась, но все же невольно припомнилось ей ее первое венчание, в маленькой деревенской церкви, в ясный, душистый летний вечер.

   Это было так еще недавно; но казалось ей так страшно давно, так бесконечно далеко. Невыносимая боль и тоска заключались для нее в этом воспоминании; но она не заплакала, не убежала в ужасе и гневе от этого отвратительного жениха, от декламировавшего и воздевавшего к потолку руки пастора. Она продолжала стоять неподвижно, опустив голову и стиснув зубы.

   На нее находило забытье, свинцовый сон охватил ее сердце...

   Ей все продолжала мерещиться старая деревенская церковь. Но она не видела возле себя любимого, дорогого князя, не слышала за собою тяжелого дыхания Галынского, не чувствовала над головой своей венца, по временам вздрагивавшего в руке Феди. Не видела она и добродушного, грубого лица старика-священника... Ей виделось только одно, виделось ясно, ясно, как будто бы это было теперь в действительности перед нею - ей виделся косой, вечерний луч солнца, перерезавший пополам всю маленькую церковь и поднявший столб бесчисленных пылинок... Пылинки сверкали, искрились и метались в непрерывном движении...

   Зачем это теперь так живо, так ясно вспомнилось? Зачем она так жадно следит за игрою этих воображаемых пылинок, как будто во всем мучительном, бесконечно тяжелом воспоминании самое главное - мечущиеся пылинки... Как будто можно об этом думать теперь, теперь!

   Но она не задавала себе никаких вопросов, она просто, в своей душевной дремоте, следила за непре-

   211

  

   рывным движением мертвых пылинок, озаренных солнцем...

   Голос Гурки вывел ее из забытья. Венчанье было кончено, пастор благословил новобрачных и приветствовал их высокопарной фразой. Все, что требовалось, было исполнено. Гальшка стала законной женой познанского воеводы, графа Луки Гурки.

   Он был настолько умен, что, почтительно поцеловав у нее руку, не стал ее тревожить разговором. Она спросила, скоро ли они должны выехать и, получив в ответ, что это от нее зависит, пошла в дальние свои комнаты поторопить Зосю.

   Зося, запыхавшись, увязывала необходимые вещи.

   Увидя Гальшку и поняв, что все кончилось, она не посмела подойти к ней и ее поздравить. Она смущенно наклонилась над ящиком, в котором разбиралась.

   - Поторопись, Зося, пора ехать; да что ж ты одна, позови же кого-нибудь помочь тебе! - спокойным голосом выговорила Гальшка и прошла в маленькую комнату, где находилась ее образная.

   Несколько лампад горело перед образами в богатых ризах, осыпанных дорогими каменьями.

   Гальшка упала на колени и, наконец, зарыдала горько и отчаянно...

   Она не слыхала, как в соседней комнате Гурко говорил Зосе:

   - Нужно торопиться... мне и во время венчания послышалось, что кто-то громко кричал в дальних комнатах и стучался... теперь опять стук... слышишь... может быть, что-нибудь случилось в доме... Мешкать невозможно.

   Зося побледнела. Она бросила свою работу и почти неслышно пробежала ряд комнат.

   Да, стучатся.

   Она чутко прислушалась к голосам, говорившим у двери.

   - Не слышит никто, да и полно! - сказал мужс-

   212

  

   кой голос. - Доложи княгине, что княжна еще в сумерки приказала запереть эти двери... теперь она, должно быть, с панной Зосей в спальне, может, спят обе, так где им услышать...

   От дверей отошли. Все смолкло.

   У Зоси от ужаса подкашивались ноги. Она едва добежала до комнаты, где был Гурко.

   - Княгиня, княгиня вернулась! - задыхаясь, проговорила она.

   Гурко вскочил, как ужаленный. Что теперь делать?

   - Что ж ты, что ж ты - продала меня что ли? - заскрежетал он на Зосю, сжимая кулаки и багровея от гнева.

   Зося даже и внимания на это не обратила. Ее мысль деятельно работала.

   - Еще есть время, - поспешно заговорила она, сообразив. - Я слышала - пошли докладывать княгине, что дверь заперта на ключ. Покуда вернутся, мы еще успеем сойти потайной лестницей...

   И она бросилась к Гальшке.

   - Пора, пора, все готово, едем!

   Гальшка поднялась вся в слезах и, шатаясь, вышла из образной.

   Зося поспешно подала ей меховую шубку. Гурко уже ждал у двери потайного хода.

   - Зачем же отсюда? - удивленно спросила Гальшка. - Зачем тайком, как будто я бегу из дома?!

   Никто не предвидел подобного вопроса. Гурко на минуту замялся.

   - К чему же терять время, - сказал он. - Все захотят прощаться, а ты и так утомлена. Выйдем скорее отсюда и поедем.

   - Но я именно и хочу со всеми проститься. Я не могу так уехать...

   - Нет, решительно ни к чему все эти пустые проволочки. Все уже знают в доме, в чем дело. Пастор еще до венчания объяснил всем вашим домашним... Едем!

   213

  

   - Зося, позови мою мамку, я прощусь хоть с нею...

   Из дальних комнат раздался сильнейший стук в дверь.

   Гурко быстро обхватил Гальшку и готов был силой увлечь ее в коридор к лестнице.

   - Что это значит? Что? Стучат?! Вот трещат двери! - воскликнула она, оттолкнула Гурку и бросилась навстречу поразившим ее звукам.

   Все двери были настежь. Княгиня входила в комнату.

   - Ты здесь! Меня обманули! - простонала Гальшка и упала на пол.

   В это время Гурко с пастором и с провожатыми был уже в коридоре. Их догоняла Зося. Они быстро, толкая друг друга, спустились с лестницы и выбежали на двор. В этой части двора никого не было, но близко раздавались голоса, скрип шагов по снегу. Мелькал свет от фонарей, с которыми ходили люди. За калиткой Гурку дожидались два крытых рыдвана на полозьях.

   Зося подбежала к Гурке.

   - Ведь я погибла, граф, если ты меня оставишь... Возьми меня! - прошептала она.

   Он обернулся.

   - А! Вместо одной жены другую!.. Ну, да и та не уйдет - вот завтра еще увидим... Поедем Зося, поедем, я от тебя не отказываюсь.

   Он посадил ее в рыдван, вскочил сам и велел кучеру скорее ехать к своему дому...

   Княгиня Беата пришла в неописанную ярость, когда услышала от Гальшки о том, что случилось. Недаром она поспешила домой раньше срока. Чуяло недоброе ее сердце. Она даже хотела вернуться с дороги, спохватившись, что забыла дома перстень, с которым никогда не разлучалась. Но потом сочла это малодушием. Однако она все время не была спокойна, да и отец Антонио торопил ее... И все-таки они опоздали - опоздали несколькими минутами!

   214

  

   Какое удивительное враждебное стечение обстоятельств, какой хитрый, смелый план! И кто же, кто устроил это ужасное дело? Девчонка, никому не внушавшая подозрений, втершаяся в доверие и к Гальшке, и к княгине, и к Антонио! Счастлива она, что успела скрыться; но княгиня найдет ее, отдаст в руки инквизиции. Пусть пытают ее, пусть замучают. Нет таких пыток, которые были бы достаточны для этой негодяйки...

   Отец Антонио не предавался гневу и казался спокойным; но он лучше княгини понимал всю серьезность их общего положения. Он внутренно проклинал себя, он презирал себя за свою позорную неосмотрительность. Молоденькая девушка, воспользовавшись случайными, благоприятными обстоятельствами, разбила в прах его долгую, мучительную работу, смело и самоуверенно расстроила его планы!.. И он не сумел понять этой девочки, он, с своим опытом и пониманием людей, забыл, что страстная, неразборчивая на средства женщина всегда отыщет самый действительный яд, чтобы отомстить человеку, оскорбившему ее чувство и самолюбие...

   Кто отнял у него его ум и наблюдательность, когда он осмеливался пренебрегать Зосей? Он должен был знать, что она не простит ему своих долгих и тщетных усилий покорить его сердце. Но он поступал как глупец, поступал вопреки мудрым правилам тайных иезуитских наставлений и теперь должен нести тяжкую кару. Зося отмстила ему так ловко, так жестоко, что теперь вряд ли удастся выпутаться из этих обстоятельств. Княгиня Беата в своем необдуманном гневе не видит и не понимает, до какой степени серьезно это дело.

   Взвешивая и соображая все, Антонио чувствовал, что он сам готов дойти до полного отчаяния. Но он все же победил свои чувства и решился бороться до конца. А теперь следовало дожидаться, что предпримет Гурко.

   Гурко не заставил себя долго ждать. На другой

   215

  

   день он явился в сопровождении целой толпы своих сотрудников и единоверцев к дому княгини.

   Его не впустили.

   Тогда он послал Беате заранее составленное письмо, в котором требовал выдачи ему его законной жены, графини Елены Гурко, вопреки всем правилам и законам задерживаемой ее матерью.

   Княгиня возвратила ему письмо и посоветовала удалиться.

   Он, действительно, удалился; но скоро вернулся с городскими властями. Княгиня должна была принять их, а с ними вместе вошел в дом и Гурко. Власти объявили, что брак графа совершен законно, и что, не говоря уже о венчавшем пасторе, он может выставить свидетелей как с своей стороны, так и со стороны новобрачной (подразумевалась Зося), в том, что здесь не было никакого принуждения, а, напротив, полное согласие невесты.

   Княгиня, подчинившись просьбам и советам Антонио, сначала старалась говорить сдержанно и хладнокровно. Но скоро она стала раздражаться. На ее обвинения Гурки в обмане и насилии, ей отвечали, что обман не доказан, и все свидетели в один голос его отрицают. Да, граф Гурко сознается, что он вошел в дом через задний двор и провел с собою пастора, но так у него было заранее условлено с невестой...

   - Ты говоришь это? Повтори! - вся побледнев и приближаясь к Гурке, проговорила княгиня.

   - Да, я говорю, что так было, - спокойно ответил он.

   - Негодяй, лжец! - дико вскрикнула Беата и, прежде чем кто-нибудь успел опомниться, изо всей силы ударила Гурку по лицу.

   Он хотел на нее броситься, но его окружили со всех сторон и удержали.

   - Вы видите, вы видите! - в бессильной ярости и задыхаясь кричал он. - Вы видите, это зверь, а не женщина! Она помешана. Она всячески мучила свою дочь, запирала ее, отказывала всем женихам для

   216

  

   того, чтобы силой упрятать ее в католический монастырь... Весь город, все это знают! Так разве можно верить ей... Она почти до смерти запугала несчастную, и, понятное дело, мы должны были обвенчаться тайно... Во имя закона и справедливости заставьте ее выдать мне жену мою!..

   - Идите все вон из моего дома! - грозно и величественно сказала княгиня. - Или вы забываете кто я, что позволяете себе такое бесчинство? Я не только не отдам этому негодяю моей дочери, но и не покажу вам ее - она больна. И я посмотрю, кто решится на насилие, кто станет выламывать мои двери...

   - А ты, - обратилась она к Гурке, - ступай и жалуйся королю. Я посмотрю, признает ли он твое право. Если он сам приедет и потребует ее у меня, чтоб отдать тебе, тогда другое дело, но иначе ты никогда ее не увидишь!..

   И она удалилась, велела запереть все двери и расставила почти по всем комнатам вооруженных людей.

   Городские власти не решались действовать силой, как ни упрашивал их Гурко. Он в тот же день помчался в Краков, уверенный, что его огромные связи и личное расположение к нему короля сделают свое дело. Зося отправилась с ним и ради собственной безопасности, и как могущая очень пригодиться свидетельница венчания...

   Что же теперь оставалось делать княгине? Она чувствовала, что почва уходит у нее под ногами. Чем она согрешила, что на нее обрушиваются такие несчастия?! Наученная горьким опытом, она неотступно следила за дочерью целых полтора года. И все-таки это ни к чему ни привело. Простой, глупый случай обратил в ничто все ее усилия. Она уже вернулась, была дома, в своей комнате, и искала забытый перстень, а в это самое время, тут же, в доме, обманутая с помощью перстня Гальшка венчалась с Гуркой. К чему же все усилия, хитрости, строгий, даже жестокий надзор! Второй раз отнимают у нее дочь самым

   217

  

   возмутительным, неслыханным образом. И ей приходится переживать не одно только горе, а и стыд, позор перед людьми, сделаться живою сказкой по всей Литве и Польше.

   Зачем она родилась ей на мученье, эта Гальшка, зачем у нее такой непокорный, упрямый характер! И прежде все еще завидовали, говорили о том, какое счастие иметь дочь-красавицу... О, как бы она была счастлива, если б Гальшка была безобразна - тогда ничего бы не случилось... Но нет, и не в красоте тут дело, а в этом проклятом характере, в ненавистном влиянии князя Константина. Боже! была ли еще на свете такая несчастная мать и дочь такая непокорная! Где это видано, чтоб молоденькая девушка, едва выйдя из пеленок, ни во что не ставила матери, все делала по своей воле, хотела распоряжаться своей жизнью на свою погибель?!

   Беата кончала тем, что во всем обвиняла только одну Гальшку. И она вдруг почувствовала к ней страшную злобу, даже почти ненависть.

   Да, да, во всем виновата Гальшка! Это она нарочно срамит и себя и ее, чтобы причинять ей горе. Гурко сказал, что она сама была согласна с ним тайно обвенчаться, сама провела его через темную лестницу... Княгиня, возмущенная этим, назвала его лжецом и негодяем и ударила. Но почему она знает, может быть, он сказал правду. Действительно, трудно предположить, чтоб без ее ведома все произошло так шито и крыто...

   Беата не задумалась явиться с этими подозрениями к дочери.

   Та выслушала ее молча, только взглянула на нее изумленными глазами.

   - А! ты молчишь - значит это правда! - закричала княгиня.

   - Правда, если тебе нужно, чтоб это было правдой, если ты способна предположить, что это может быть правдой, - упавшим голосом проговорила Гальшка. Она даже не ужаснулась словам матери -

   218

  

   казалось, ничто уже не может поразить ее.

   - Оставь эти взгляды, эти ни к чему не ведущие хитрости! Говори мне сейчас: ты имела уговор с Гуркой, ты согласилась на венчание, ты обманула меня? - бешено, даже с каким-то шипеньем спрашивала княгиня.

   - Я ничего не скажу тебе, матушка, - я еще вчера все сказала.

   - А! ты запираешься! Ну, так знай же: как ни велика твоя хитрость - ты не будешь женой Гурки, ты не уйдешь из рук моих. Я не отдам тебя ему, хотя бы вы двадцать раз были обвенчаны... слышишь - не отдам, хотя бы сам Господь сошел с неба и приказывал мне это... Я отдам тебя за первого встречного, за первого хлопа; но Гурке ты не достанешься... А! тебе мало прежнего позору; ты хочешь на весь мир осратмить род свой, ты хочешь свести меня в могилу! Ты с семнадцати лет стала всем вешаться на шею, заводить любовные истории! Тебе нипочем бегать из дому с каждым нахалом. Позор, позор! Скоро все, во всем свете, будут называть княжну Острожскую блудницей! Да верно уж и называют! Но довольно, довольно... я не допущу тебя больше глумиться надо мною... я задушу тебя своими руками, если ты еще пикнешь, если хоть шаг сделаешь без моего ведома!..

   И Беата разразилась истерическими рыданиями.

   Гальшка упорно молчала, стараясь не слышать ужасных, безумных слов матери. Она только с отчаянием помышляла о том, что, видно, смерть никогда не сжалится над нею.

   Очнувшись и несколько успокоившись, Беата призвала отца Антонио. Ей бы хотелось и его упрекать, и его обвинять в чем-нибудь; но она не посмела этого.

   Что теперь делать, что он ей посоветует?

   - Мне кажется, Гурко рассчитал верно, - сказал Антонио. - У него при дворе большая сила, ему легко будет убедить короля и выставить все в

   219

  

   благоприятном для себя свете. Остается одно - постараться предупредить его - пишите сейчас же королю - я продиктую - и немедленно пошлите гонца в Краков. Нужно будет написать еще некоторым лицам... А покуда я бы посоветовал вам переехать из дома в наш монастырь... Я уже переговорил с Варшевицким и другими... мне обещали деятельную поддержку ордена... Наши отцы и в Кракове могут очень помочь, да и во всяком случае, в монастыре будет безопаснее... Теперь вы видите, что можно ожидать всего, самого невероятного и неожиданного...

   Недаром иезуит говорил это. Еще одна мысль, одна надежда мелькнула в нем. Никакие ухищрения не помогли ему совратить Гальшку в латинство, добровольно заставить ее переменить веру и постричься в монахини, а между тем это было его единственной целью. Теперь же уж и невозможно было действовать убеждением - она не позволит ему сказать и слова. Теперь, в случае удачи Гурки, нужно сообща, соединенными усилиями иезуитов, уговорить княгиню допустить пострижение Гальшки...

   Пусть насилие, пусть - но цель будет достигнута. Гальшка никому не достанется, а орден получит ее состояние. Только бы уговорить княгиню, которая и до сих пор еще и слышать ничего не хочет об этом, желает самым блестящим образом выдать дочь замуж.

   Но, в крайнем случае, можно обойтись и без согласия княгини. У себя, в монастыре, иезуиты сумеют распорядиться. Быть может, даже и сама Гальшка из всех зол, обрушившихся на ее голову, выберет католический монастырь. Не он станет объясняться с нею, он предоставит это другим...

   Антонио мучительно задумался о себе и о Гальшке. Какая страшная судьба его преследует! В последние два года какое-то проклятие легло на все его замыслы, на все поступки... Огромная интрига приведена в действие, совершено немало решительных дел, пролито немало крови. Убит Сангушко, от-

   220

  

   странен князь Константин, Беата в Вильне - ее состоянием распоряжаются иезуиты. Но к чему повело все это - жизнь Гальшки разбита и еще удивительно, как выносит она свои страдания. Он имеет возможность ежедневно видеться с нею, говорить без помехи. Не было таких приемов, не было такой хитрости, которую бы он не пустил в ход с нею. Не только слабая, измученная и запутанная женщина, а и всякий сильный человек давно подчинился бы его влиянию, давно был бы в руках его. Но ничего не мог он сделать с Гальшкой. Всякое оружие ломается об ее неприступность. И чем тяжелее ее жизнь, чем ужаснее обстоятельства, чем невыносимее испытания, тем крепче и непоколебимее ее православие... За все эти два года он добился только одного: прежде она относилась к нему с равнодушием, теперь он ей страшен и ненавистен - она видит в нем не только своего врага, она видит в нем дьявола.

   Вот что он сделал, вот чего он добился со всем своим умом и хитростью...

   Так пусть же теперь конец всему - одним разом нужно разрубить этот страшный, замотавшийся узел. Пусть гибнет она, пусть последнее, ужаснейшее насилие совершится над нею: но он все же не отдаст ее жизни, не отдаст ее людям!

  

  

   Недавно возникший, уже совершенно устроенный иезуитский монастырь в Вильне находился вблизи от замка епископа. Костел величественной итальянской архитектуры выходил на обширную площадь. За костелом начинались монастырские строения, расположенные квадратом. Снаружи были видны только

   221

  

   высокие, крепкие каменные стены без всяких признаков окон и ворот. Очевидным казалось, что проникнуть в монастырь можно только через ворота костела.

   А между тем очень часто отец-иезуит, вышедший утром из монастыря, вечером оказывался в своей келье, и два сторожа, день и ночь стоявшие у входа, могли чистосердечно поклясться, что они его не впускали. Это значило только, что для удобства сообщений и разных предвиденных и непредвиденных обстоятельств, иезуиты устроили подземный ход в монастырь, куда проникать можно было с нескольких пунктов. Ход этот тянулся на значительном расстоянии и доходил до самого речного берега, где заканчивался небольшим отверстием, тщательно скрытым в глухом и никем не посещаемом овраге. Остальные входы находились в домах, принадлежавших иезуитам.

   Подземелье имело вид узкого коридора, выложенного камнем, и заключало в себе множество разветвлений. Следы его еще недавно находили в Вильне. В иных местах, где это было удобно и не представляло никакой опасности для сохранения тайны, коридор сообщался с поверхностью земли посредством труб, проводивших в него воздух и слабые проблески света. По временам на всем протяжении подземелья, в стенах попадались железные окованные дверки. Здесь помещались тоже кельи, но обитать в них приходилось, разумеется, не сподвижникам ордена. Здесь висели тяжелые цепи, большая часть которых в то время еще только ожидала несчастных жертв иезуитской таинственной инквизиции. Но все же некоторые из этих страшных подземных темниц уже были оглашены человеческими стонами.

   Стоило человеку узнать какую-нибудь тайну ордена или так или иначе показаться опасным виленским отцам - его тотчас же заочно судили и через несколько дней он пропадал бесследно. Выследив его где-нибудь в глухом месте или заманив в монастырь, его схватывали и с завязанными глазами приводили в судилище. Когда снимали с его глаз повязку, он не-

   222

  

   вольно должен был помертветь от ужаса - иезуиты, всегда любившие разные эффекты, постарались сделать из своего судилища какое-то подобие мрачной могилы. Оно помешалось под землею. Сводчатые стены и пол - все было черное. За черным столом сидели судьи, как страшные привидения, скрывая свои лица под масками. Украшение склепа составляли только человеческие черепа да кости. На столе лежали цепи и орудия пытки. И все это озарялось тусклым светом черных восковых свечей, вставленных в железные канделябры.

   Угрозами, страхом, разнообразными пытками из человека выжимали все сведения, какие он мог доставить. Ему даже не говорили, в чем его обвиняют, не давали права защищаться. Он должен был только отвечать правдиво на задаваемые ему вопросы. Когда вопросы истощались, железная дверь скрипела на своих петлях; несчастного влекли в подземный коридор, приковывали к стене в душной, маленькой темнице и огромными замками запирали ее дверцу. Он оставался в спертом, удушливом воздухе, среди полнейшей темноты; он мог ощупать только холодные, мокрые стены, мог слышать только звук цепей, которыми был прикован. Его отчаянный вопль и стоны гулко оглашали низкий свод и замирали в мертвом подземелье... Проходили долгие, адские часы, и никто к нему не являлся, не приносил ему питья и пищи. Проходили еще часы, и к его душевным мукам, к его ужасу начинали примешиваться страдания голода и жажды... Тщетно кричал он и звал к себе на помощь - никто не мог услышать его, никто не мог явиться, на его зов, потому что голодная смерть была единогласно присуждена ему на судилище отцов-иезуитов...

   И умирал человек в лютых муках, и долго еще его семья и родные ожидали его возвращения и никак не могли понять, куда это он девался. Быть может, кто-нибудь из них проходил над его головою, быть может, в глухую ночь, когда стихали дневной шум и

   223

  

   движение, можно было расслышать из глубины земли его тяжкие, предсмертные стоны.

   Изредка обезображенный, неузнаваемый труп всплывал на поверхность Вилии. Чаше же несчастных так и забывали в подземных могилах, пока еще оставались свободные цепи - всюду в развалинах иезуитских монастырей, на всей протяжении Литвы, и теперь еще, спустившись в подземелья, можно видеть целые груды человеческих костей, сваленных вместе, и отдельные скелеты под ввинченными в стены тяжелыми цепями...

   А над страшным мраком этих коридоров и склепов, где замирали предсмертные стоны и разлагались прикованные трупы, в кельях монахов царила роскошь. Обширный внутренний монастырский двор был превращен в прелестный цветник. Кроме того, здесь были устроены оранжереи и парники, выращивались дорогие растения и всевозможные фрукты.

   Таков был монастырь, куда по приглашению отцов-иезуитов переселилась княгиня Беата с Гальшкой и Антонио.

   Гонец от княгини уже мчался в Краков, но невозможно было скоро ожидать его возвращения.

   Несколько красноречивых монахов, пользовавшихся расположением Беаты, вполне одобрили план Антонио и тотчас же приступили к его исполнению.

   Они неустанно, порознь и вместе, старались убедить Беату, что самое лучшее, особенно при настоящих обстоятельствах, и в случае успеха Гурки, посвятить Гальшку Богу. Отдать ее лютеранину Гурке - значит, согласиться на ее верную погибель. Если она сама так молода и неразумна, что не может понять этого, то мать имеет полное право решить за нее, силой принудить принять католичество и постричься. Есть обстоятельства, когда Бог разрешает насильственные действия - совершая их, нужно только постоянно иметь в мыслях ту благую цель, к которой они приводят. Если Гальшка упорно откажется произ-

   224

  

   носить обеты и совершать все, что требуется правилами, то княгиня может это исполнить за нее.

   За этими советами следовали потоки самого обольстительного красноречия. Отцы-иезуиты рисовали яркими красками последствия такого доброго дела. Если княгине тяжело отказаться от дочери, от своих материнских надежд видеть ее среди блестящей, светской обстановки - то тем угоднее будет Богу эта великая ее жертва. Пусть она обдумает все хорошенько, вглядится во все обстоятельства; не видимо ли перст Божий указывает ей, что она должна поступить именно так, и что к этому клонится судьба ее дочери?! Другая девушка вырастет, выйдет замуж, и все это совершится естественным порядком. С Гальшкой не то: вот она в короткое время уже два раза обвенчана, а между тем у нее нет мужа. К тому же она, очевидно, не создана для светской жизни - живя в доме матери, окруженная блестящим обществом и толпой поклонников и искателей, она не наслаждается жизнью, а тоскует и вянет. Она сама просится в монастырь... Но в русском схизматическом монастыре она не спасет свою душу. Княгиня как ревностная и благочестивая католичка сама понимает, что обязана привести дочь к истинной церкви... Да и кто знает, какие еще новые испытания судьба готовит Гальшке, если она останется в свете, какое новое горе, быть может, ожидает и княгиню... Сколько ежедневных волнений и опасностей! А в монастыре, благословенная папою, Гальшка успокоится, успокоится на ее счет и княгиня. Неужели так уж дорог этот весь мишурный блеск, успехи при дворе, пороки, искушения и ежеминутная вероятность падения, что нельзя отдать всего этого за жизнь, посвященную только Богу, молитве и святым помыслам. Да и сама княгиня - разве дорожит она светом, разве давно уж не отказалась от него, не отдала своей жизни делам благотворительности и молитве?! Зачем же не хочет она того же и для своей дочери?!

   Княгиня Беата вслушивалась в эти речи и созна-

   225

  

   вала их справедливость. Ведь то же самое давно уж и постоянно твердит ей и Антонио. Но и тогда, и теперь, не возражая, она все же колебалась последовать благочестивым советам. В ее сердце жили иногда самые противоположные чувства, в ее голове гнездились противоречившие друг другу помыслы. Она искренно ненавидела свет и жила почти как монахиня, но в то же время она всякий раз, упорно и невольно, гнала от себя мысль видеть Гальшку в монашеской одежде. Все, о чем во дни молодости она мечтала для себя самой, все свои честолюбивые планы она перенесла на дочь - чудную, изумлявшую всех красавицу... Нет, такая красота рождена не для монашеской кельи. Пред такой красотой должен преклониться свет, она должна принести честь и славу всему их роду. Гальшка не может, не может ограничиться глухой, будничной долей! Что бы то ни случилось в прошлом - все это пройдет, пройдет; и в конце концов красавица Гальшка очутится наверху земной славы и земного величия... Так еще недавно думала и чувствовала княгиня - и нелегко было ей расстаться с этими мыслями.

   Но последние обстоятельства, неожиданные и ужасные, довели ее до высшей степени раздражения. Она перестала мечтать о будущем Гальшки. Теперь в ней была только ненависть к дочери и Гурке. Дойдя до убеждения, что дочь сама устроила все дело, чтобы причинить ей горе, она поклялась обуздать ее и показать ей свою силу... Но ненавистнее всех и всего был для нее Гурко. При одной мысли о нем она доходила до бешенства и клялась, что несмотря ни на какие приказы королевские, он никогда не увидит Гальшки...

   Во время одного из разговоров с отцом Антонио она сказала ему:

   - Вот уж и время было бы возвратиться гонцу нашему, а его все нет... Боюсь, что дела плохи... Теперь пора действовать...

   - Давно пора действовать, - ответил Антонио. -

   226

  

   Здешние отцы только и ждут вашего разрешения - скажите слово - и завтра княжна будет монахиней. Вы немедленно отправите ее в Италию с надежными друзьями нашего ордена, я сам, наконец, берусь сопровождать ее. Тогда вам останется только устроить здесь свои денежные дела так, как уже было условлено между нами, и мы будет ожидать вас в Риме... Пора, пора, княгиня, - для всех нас должна начаться новая жизнь...

   Беата заволновалась - в последнее время она не могла говорить спокойно и благоразумно.

   - Нет, отец мой, нет - мы могли так мечтать и строить планы... Но теперь нечего и думать исполнять их... Пустить Гальшку в монастырь! Я думаю, она будет рада этому - она знает, что не к тому я ее предназначала... В монастырь! - для чего? Для того, чтоб обмануть Бога?! Мы два года бились с нею, всячески ее убеждали; но ведь вы знаете теперь, понимаете, что никогда она не будет католичкой... И потом, и потом - разве вы не видели ее в последнее время - ведь теперь она помышляет только об одном, чтоб от меня избавиться... Я теперь знаю, до чего она хитра - она, пожалуй, для виду, и примет католичество, и пострижется, а потом найдет способ убежать из монастыря к своим защитникам, к тому же Гурке... И будет кричать о насилии, и вооружит всех против нас... и доведет меня до могилы...

   Антонио только пожал плечами. Он не мог считать Гальшку способной на все это. Он знал, что вольно или невольно попав в монастырь, она уже не уйдет оттуда...

   Княгиня продолжала, волнуясь все больше и больше:

   - Нет, мне теперь дела нет никакого до моей дочери... Я забываю о ней, она сделала все, чтоб уничтожить во мне материнские чувства. Мне теперь дело только до Гурки, я докажу ему, что безнаказанно нельзя глумиться надо мною! Я и королю скажу, с

   227

  

   кем он имеет дело! А! Они увидят, что и я способна быть решительной, когда надо!

   Она остановилась, сверкая глазами и задыхаясь. Антонио понял, что в голове ее внезапно созрел какой-то безумный план.

   - Что вы еще задумываете? - усталым голосом спросил он.

   - Что я задумываю?! - я задумываю такое, чего они никак не ожидают! Я буду их бить их же оружием... Пускай Гурко теперь является сюда с приказом короля за своей законной женой! Он не найдет здесь графини Гурко - Гальшка уж будет тоже законной женой другого.

   Антонио взглянул на Беату как на сумасшедшую - этого даже от нее не мог ожидать он.

   Но она жадно ухватилась за свою внезапную, сумасбродную мысль и с каждою секундою находила ее все более и более целесообразной. Она чувствовала какое-то наслаждение в сознании, что всех поразит своим поступком, запутает дело до невозможности... Что ж Гальшка?! Пусть пропадет теперь Гальшка, лишь бы ее враги растерзали друг друга.

   - Да! - быстро заговорила она, - я знаю человека, который будет здесь по первому моему знаку и обвенчается с Гальшкой - ведь ей, видно, так уж суждено всю жизнь венчаться! Это - Олелькович-Слуцкий. Он православный... пусть... ничего... но у него знаменитое имя, богатство, родство с нами - он все же лучший муж, чем этот Гурко... Да я этим поступком заставлю лютого врага моего, князя Константина, способствовать моим целям, он станет хлопотать за Слуцкого... Они все там перегрызутся, как собаки... Слуцкий обожает Гальшку и ненавидит Гурку... Я знаю, чем бы ни кончилось у них там в Кракове, что бы ни постановили сенат и король - Гурко не увидит Гальшки. Если решат дело в пользу Слуцкого - Гурко должен будет замолчать и всю жизнь не забудет, что значит оскорбить Беату Острожскую. Если он добьется своего, и ему велят отдать Гальшку, то

   228

  

   прежде, чем он ее увидит, Слуцкий уж убьет его - я знаю Слуцкого, он не отдаст Гальшки...

   - Княгиня, да ведь это безумство! - вскричал Антонио. - Вы только погубите княжну и ничего не достигнете.

   Он даже испугался. Он видел, что Беата теперь не способна ничего понимать. Уже не в первый раз, дойдя до такого состояния, она во что бы то ни стало приводила в исполнение первую безумную мысль, приходившую ей в голову. Отговаривать ее, убеждать - значило только подливать масла в огонь. Бывали минуты, когда для нее не существовало ничьего авторитета, ничьего влияния. Она не терпела тогда постороннего вмешательства и, несмотря на всю близость к отцу Антонио, вдруг доказывала ему, что он далеко не всецело завладел ее душою. Какой-то упорный бес сидел в этой женщине и мутил иногда ей разум.

   Антонио замолчал. Он знал, что покуда они в монастыре, иезуиты не допустят ее до сумасбродного плана. Но ведь нельзя было силой удержать ее в монастыре, если она пожелает вернуться в свой дом. Княгиня Беата Острожская не могла пропасть в иезуитских подземельях. Это значило бы чересчур уж рисковать и приготовить ордену много неприятностей и бедствий. Но и это бы еще ничего - изобретательность и хитрость иезуитов, пожалуй бы, победили все улики и подозрения, сумели бы тщательно и безопасно для себя скрыть новую свою тайну. Княгиня Беата не могла бесследно исчезнуть по иным соображениям. Большая часть ее состояния, равно как и состояние Гальшки, были еще в ее руках. С ее исчезновением орден должен был бы упустить это богатство - а оно всецело предназначалось в его собственность.

   - Да, делать нечего - придется обойтись без Беаты.

   И вот, после таинственного совещания, один из иезуитов - почтенный, седовласый пастырь, пробрался в небольшую, но очень удобную и красиво убранную келью, занимаемую Гальшкой.

   229

  

   Гальшка все дни проводила почти не выходя отсюда. Сначала она чувствовала себя очень слабой. Ее забытье и обычная апатия сменялись порывами отчаянья. Но потом она стала находить даже некоторое успокоение в ничем не возмущаемой тишине этой кельи.

   Мать к ней не показывалась. Молчаливая служанка, взятая из дому, поспешно исполняла свои обязанности и затем удалялась. Какой-то сгорбленный с