Соловьев Всеволод Сергеевич - Юный император

чуждою, ненужною. Не сказал он ей ничего и, простясь с ней, уехал.

   По Москве шли большие приготовления к предстоявшему празднеству. Все хлопотали о том, чтобы как-нибудь не ударить лицом в грязь, явиться в полном блеске; особенно волновались иностранные резиденты: им следовало достойным образом представить своих монархов, которым они послали по этому случаю длиннейшие счеты и реестры покупок. "В этой стране все невероятно дорого, а роскошь здесь такая, какой никогда еще не видывали в Европе", - писали они, оправдывая свои чрезмерные траты.

   В головинском дворце с утра и до вечера не затворялись двери. Весь город спешил явиться к новой государевой родне и удостоится чести поцеловать руку у государыни-невесты. И государыня-невеста обязана была всем доставлять честь эту. Она выходила к гостям спокойно, с гордой осанкой, и обдавала всех величием и холодом. В ней невозможно было узнать недавнюю резвушку Катюшу: так она изменилась, так вошла в новую роль свою.

   Но несмотря на видимое спокойствие, тяжелая, мучительная борьба совершалась в сердце Катюши. Только не впускала она никого в свой внутренний мир, ни с одной живой душой не поделилась своими муками; вместе с тоскою, вместе с страданьем росла и ее гордость. Она теперь окончательно прониклась сознанием своего превосходства над окружавшими ее людьми. Они казались ей такими мелкими, ничтожными, все они годились только на то, чтоб кланяться перед нею, ловить ее гордые взгляды, каждое ее небрежно брошенное слово. И она стояла в стороне от всех со своим разбитым, никому неведомым сердцем. Она нашла в себе силу в тот недавний страшный вечер оттолкнуть от себя графа Миллезимо, убежать от него, но силы скоро ее оставили. Среди новой жизни, в которую она попала, среди этого величия, действовавшего на нее как-то раздражительно, она понимала все яснее и яснее, что у нее на всем свете было одно только сокровище, и сокровище это теперь отнято, уничтожено. Если б можно было вернуть старое, она никогда бы не оттолкнула от себя Миллезимо." Что ж, что он робок, нерешителен, что он даже трус, может быть; что ж такое, все ж она его любит, все же в этой любви только и было ее счастье. И какое счастье!"

   Каждою минутою ей нужно дорожить, каждая минута дороже всего этого блеска. Зачем она отказалась сама от последней минуты, и неужели никогда она больше уж не увидит своего друга?! Она оскорбила его, он не придет. Но нет, надо вернуть его, надо хоть раз его увидеть. Она зовет свою верную Любашу, которая целый год передавала Миллезимо ее письма.

   - Любаша, голубушка! - говорит она, и перед этой простою девушкой нет в ней той гордости, нет той величественности, что трепетом и волнением обдает теперь русских сановников, ищущих милости будущей государыни. - Любаша, - говорит она, - сослужи мне последнюю службу...

   - Все, что прикажешь, государыня! Сейчас хоть умру, знак только подай!

   - Зачем умирать! - печально отвечает Катюша. - Поди, вот, снеси ему записочку и ответ принеси мне.

   И она дрожащей рукой пишет:

   "Завтра обрученье, все кончено, хочу проститься с тобою. Любаша скажет остальное". А вдруг оскорбленный, отверженный ею, считающий ее изменницей, он не придет?!

   - Ответа дождись, Любаша, ответ мне нужен скорей... Не доживу, не дождусь тебя я, кажется! Скорее, лети как ветер! - И она начинает шептать ей что-то. Понимаешь, понимаешь, Любаша?!

   Любаша кивает утвердительно головой и говорит:

   - Все можно, все сделаю, государыня.

   И летит она как ветер, но все же далеко это, все же нужна и опаска. Час прошел, другой начался, нету ответа. Но вот кто-то стукнул в двери. Она, Любаша!

   - Что, что? - только глазами спрашивает ее княжна Катерина, а язык ее не слушается, не может произнести ни слова.

   - Вот, государыня, вот, прочти.

   Она читает: "буду живой или мертвый".

   "В полночь, как долго еще, как страшно долго!"

   А там, в парадных покоях ее ждут, за ней уж посылали. Там снова гости: вавилонское столпотворение.

   И княжна идет, вся сияя бриллиантами и изумрудами, волоча за собою длинный шлейф белого атласного платья, затканного золотыми разводами. Она проходит ряд комнат, царственно кланяется на все стороны, за нею следует шепот, но не один восторг только слышится в этом шепоте. Она знает, понимает, сколько собралось здесь тайных врагов, завистников и завистниц ее величия. Но некогда ей теперь думать об этом. Ждет она не дождется урочного часа. Вот скоро одиннадцать, скоро все разойдутся и будет она свободна.

   Она говорит матери, что нездорова, что должна лечь. Известие об этом быстро обегает все комнаты. Гости спешат уехать, залы пустеют. Вот и родные разошлись, приехавшие дядья уехали. Она простилась с ними и скрылась в опочивальне. А там Любаша уж ждет ее.

   - Готово, все устроила. Бог поможет, никто ничего не знает.

   - Ну, так живей, живей!

   Любаша исчезает. За воротами дожидается ее кибитка. Плотно закутавшись в шубку и совсем закрыв лицо свое, садится она в кибитку. Кучер гаркнул на лошадей, они мчатся. Прошло полчаса. К той же пустой стороне головинского дворца опять подъехала та же кибитка, но из нее вышла уж не одна Любаша, из нее вышел еще кто-то. Две женщины, закутанные, в тишине ночи пошли задворками. Сонный сторож протирает глаза, собаки на них залаяли.

   - Ах вы, полуношницы, - ворчит сторож. - Стыда у вас нету, вот запереть ворота, не пустить бы!

   - Ну, ну, не ворчи, старый, - шепнула ему Любаша. - Вот тебе, выпей на здоровье.

   Она сунула ему в руку монету. Он ощупал ее.

   "Эге! - подумал он. - Никак это рубль серебряный, видно, испужалась девка".

   И он замолчал.

   Любаша и другая женская фигура поднимаются по лестнице. Все спят в доме, теперь никого не встретить, Любаша все устроила, каждый поворот высмотрела - хитрая она девка, привычная.

   Вот узенький длинный коридорчик, тьма в несчь - зги не видно. Любаша идет вперед ощупью, шаги свои отсчитывает. Держась за ее шубку, подвигается и другая женщина.

   - Здесь! - шепнула Любаша.

   Она тихо стукнула в стену. Вот слышит она, как где-то близко-близко повернулась ручка двери. Вот, легко скрипнув, дверь отворилась. Любаша пропустила вперед свою спутницу, а сама осталась в темном коридоре.

   Княжна Катерина Алексеевна стояла у маленькой двери в большой роскошной комнате, ведшей в ее опочивальню. Комната была совсем темная, только из спальни, через тяжелую полуспущенную портьеру, пробивалась полоска слабого света.

   - Ты это? Ты? - шепнула княжна. - Тише, иди за мною.

   Спутница Любаши идет за нею. Они в спальне.

   - Никто вас не видел?

   - Никто, никто, - повторяет Миллезимо, сбрасывая женскую шубку и платок с головы. - Никто не видел, моя радость!

   Он бросается на колени перед Катериной, целует ее руки, плачет, смеется, с восторгом и тоскою глядит на нее. И она сама плачет, сама смеется и обнимает его. Кругом все тихо. На ключ заперла она дверь спальни, а оттуда, из коридора, никогда никто не ходит. Там же за дверью Любаша.

   Разноцветные лампады, зажженные перед образами, как-то волшебно озаряют комнату. Вся она устлана дорогими мягкими коврами. Золоченая, штофом покрытая мебель иностранной работы.

   В глубине, под драгоценным балдахином, скрывается высокая кровать княжны Катерины. Никто, кроме отца и матери, до сих пор не был в этой комнате: для всех заперта она, как святилище. Но не смущается княжна Катерина присутствием молодого графа. Ни минуты не задумалась она, устроив это опасное, почти невозможное свидание. И что ж, вот ничего не случилось! Вот он здесь, здесь, а ведь только этого и нужно, а там дальше пусть будет, что будет. Пускай хоть все теперь придут сюда, ото всех сумеет отстоять она его. Никому не отдаст она последнего часа своего счастья! Ведь завтра смерть, так о чем же думать! А! Вы воображали, что сумели отнять у меня милого?! Спутали меня, лишили меня воли! Вы теперь спите спокойно? Ну и спите!

   И она, обессиленная волнением, счастьем и тоскою, мешающимися в душе ее, опускается в кресло.

   Миллезимо на коленях перед нею. Он не выпускает из рук своих ее руки.

   - Так ты меня любишь? - шепчет он. - Зачем же ты прогнала меня? Ведь я с тоски чуть не умер, чуть не застрелился!

   И она уж не может смеяться над ним, не может спросить его: "почему ж не застрелился?", не может сказать ему, что, значит, не велика была тоска, если "чуть" осталось. Она уж и не думает ни о чем, и не задает себе никаких вопросов. Может быть, даже ей теперь и дела нет до любви его. Она сама его любит: вот все, что она знает!

   - Да, я люблю тебя, - говорит она ему, - люблю всем горем, всем ужасом моей жизни. Пойдем, пойдем, убежим отсюда. Возьми меня, унеси меня подальше!

   - Да как же это сделать? - в недоумении проговорил он.

   - Как сделать? - смеется она и плачет. - Как? Нельзя этого сделать, да и я сама теперь не пойду с тобою. Нет! Все кончено! Люблю я тебя, ох, как люблю, но уж и не знаю, право, что больше: любовь моя к тебе или ненависть к ним ко всем!.. Если б знал ты, как отвратительны они, как жалки, как ничтожны! Да ты не знаешь, ты не понимаешь этого. И не нужно, не нужно! Знай только одно, что они ошиблись во мне, что никто из них меня не понял. Знай только одно, что я смеюсь над ними и до конца посмеюсь! Они меня продали!.. Может быть, еще раскаются в этой продаже. А он, тот, который купил меня, - он точно купил как вещь какую - и он раскается! Доброй, верной женой буду я ему!

   И она опять хохочет злым, мучительным смехом, и забывает она все обстоятельства, при которых купил ее тот, кому теперь она грозится. Забывает она, что он ее спрашивал - любит ли она его? Она знает, как тогда ему ответила, знает, что своим ответом погубила его и себя, потому что он ее не любит, потому что бессовестно, отвратительно поступили с ним, с этим бедным, измученным ребенком и ее родные, и сама она. Но ничего этого не помнит она, не понимает, знать не хочет. Ей кажется, что он, ни в чем неповинный, прекрасный ребенок, враг ее и мучитель, и вот она собирается мстить ему, и считает себя правою: видно, вконец помутился ее разум. Видно, вконец помутилось ее сердце. Ох, как болит оно, как рвется на части! И опять она плачет, опять прижимает к груди Миллезимо. И глядит на него - не может наглядеться.

   Вихрь какой-то поднимается в ней и перед нею. Голова ее кружится. "А! Я еще поборюсь с вами! - мелькает в ней последняя мысль. - Я еще накажу всех вас!" И она опять забывается, чувствует только присутствие милого и шепчет ему:

   - Твоя, твоя, возьми меня!..

   Летят, мчатся не то часы, не то минуты. Жизнь ли остановилась, и нету ее? Или кипит она и разливается полной чашею? Сон ли это, или явь непонятная? Волшебство какое-то... что-то заколдованное...

   Но кто это стучится? Что это такое? Ах! Да это Любаша; видно, долго, видно, много прошло времени. Утро скоро, пора проститься. Да разве возможно это? Теперь... Нет! Нет, теперь уж не отпустит она его! Теперь уж не отдаст его никому!

   Но Любаша опять стучится.

   - Прощай, - шепчет княжна, - прощай. Никогда мы больше не увидимся!..

   - Нет, я с тобой не прощаюсь, - отвечает Миллезимо. - Завтра, завтра я тебя увижу.

   "Завтра... разве будет завтра? - думается княжне, - а если и будет, так не увидит он меня завтра. Завтра я буду другая. Завтра он меня не узнает!"

   - Не уходи, останься со мною! - безумно молит она и в то же время гонит его, говорит, что поздно, что их застанут, что его погубят...

   Наконец он уходит. Поцелуй последний. Последнее объятие... Вот он ушел. Она слышит, как скрипнула за ним дверка. Она кинулась было к нему, но на пороге своей роскошной спальни пошатнулась и упала, безумно рыдая.

  

  

   30 ноября 1729 года было назначено обручение Петра II с княжною Екатериной Алексеевной Долгорукой. На обручение были приглашены все сановники с их семействами и многие богатые московские жители. Собирались в большой зале кремлевского дворца.

   Император еще не показался. Долгоруких тоже не было. Все с изумлением передавали друг другу о том, что в этот день караул во дворце был увеличен со 150 на 1200 солдат (целый батальон гвардии). Многие объясняли это тем, что Долгорукие боятся какого-нибудь беспорядка. Поговаривали, что солдатам приказано стрелять по всякому, кто будет замечен в беспорядке и что-нибудь крикнет.

   Вот показался Остерман. Многие кинулись к нему, прося объяснения, но он сам пожимал плечами и казался очень удивленным.

   Собрались все государственные сановники и знатные русские люди и поместились по одну сторону залы на парчевых скамейках, а скамейки с другой стороны заняли иностранные резиденты и их свита.

   В глубине залы стоял балдахин, а под ним два кресла; тут же находился и аналой, на котором лежало Евангелие. Вокруг аналоя разместилось духовенство с Феофаном Прокоповичем во главе.

   Наконец из внутренних покоев показался император. За ним следовала гренадерская рота, состоявшая из ста человек. Это обстоятельство опять обратило на себя внимание. Капитаном гренадерской роты был князь Иван Долгорукий: теперь уж нет никакого сомнения, что все делалось по его распоряжению. Император лишен им свободы, он у него под караулом и не видит этого или не находит в себе силы противиться своему фавориту. Петр казался спокойным и равнодушным. Он подошел к некоторым лицам, каждому сказал две-три фразы.

   Но вот взоры всех обратились к дверям; поднялся шепот. В дверях показался Иван Долгорукий. Он вел за руку свою сестру, за ним следовала княгиня Долгорукая со второю дочерью.

   Император пошел к ним навстречу, взял руку невесты и отвел ее под балдахин к одному из кресел, а в другое сел сам. И так неподвижно и молча сидели они несколько минут.

   Княжна Катерина была одета в платье из серебряной ткани, плотно охватывавшей ее нежный стан. Волосы ее были расчесаны на четыре косы и убраны алмазами, на голове была надета маленькая корона.

   Княжна опустила глаза и ни на кого не смотрела. Лицо ее было бледным, губы сжаты, но во всей ее фигуре было заметно спокойствие. Император тоже вдруг побледнел и не глядел на свою невесту. Он рассеянно перебирал серебряное шитье на своем светлом камзоле. По временам утомление и даже тоска выражались на лице его. Ему было неловко, он Бог знает что бы дал, чтоб иметь возможность убежать отсюда, куда-нибудь скрыться. Но теперь уж убежать и скрыться некуда. Он очнулся, встал с кресел, подал руку невесте, и они подошли к аналою. Слабым, упавшим голосом объявил император, что берет княжну себе в жены, обменялся с нею кольцами и надел на ее правую руку свой портрет. Потом жених с невестой поцеловали Евангелие. Феофан Прокопович прочел над ними молитву. Император поклонился княжне, и они снова сели на золоченые кресла, и опять-таки ни разу не взглянули друг на друга. Оба все были так же бледны, так же печальны, казались такими же усталыми. И всем было тяжело и странно смотреть на них, всем казалось это торжество обручения какой-то печальной церемонией, предвещающей что-то недоброе.

   Император подозвал к себе Ивана Долгорукого и сказал ему, что желает назначить кавалеров и дам ко двору своей невесты. Машинально, будто повторяя затверженный урок, он произносил имена и фамилии, и, окончив это, взял руку невесты.

   Все присутствовавшие кавалеры и дамы одни за другими подходили и целовали эту руку.

   Княжна все не поднимала глаз. Ее холодная рука лежала, как мрамор, как неживая в руке императора. Но вдруг она подняла глаза, из груди ее вырвался слабый крик. Она быстро поднялась с кресел и вырвала руку из руки императора. Он изумился, взглянул на нее, потом перед собою, и яркая краска залила его щеки. Перед ним стоял Миллезимо, а княжна сама протянула ему руку, и он целовал ее.

   "Что ж это такое? Ко всему еще и оскорбление!" - подумал император, но справился с собою: он теперь уж умел с собою справляться.

   Все сделали вид, что ничего не заметили, и целование руки продолжалось снова. Толпа придворных поспешила окружить и спрятать за собою Миллезимо. Его вывели из залы, усадили в сани и увезли. Он молчал, не отвечал ни на какие вопросы и позволял делать с собою все, что было угодно этим людям. Он даже не знал и не интересовался: спасают его или везут на погибель. Он сделал свое дело: простился с Катериной Алексеевной, исполнил данное ей обещание.

   А во дворце все шло своим порядком. Церемония окончилась, духовенство удалилось из залы, и начался бал. Император был в первой паре с княжной, и она снова была равнодушна, бледна и молчалива. Он тоже не говорил ей ни слова. Ни одним звуком не заметил он ей, что находит странным и неуместным ее поступок. Он спешил скорей кончить танец, чтоб иметь возможность уйти от невесты. Еще час тому назад он был к ней только равнодушен, а теперь, когда связал себя с нею, новое чувство охватило его. И это чувство было то же самое, какое испытал он два года тому назад к княжне Меншиковой: невеста стала ему противна. Он помышлял теперь о том, что зачем же допустил он обрученье, что еще можно было отказаться. Что ж такое они в самом деле? Ведь есть же конец дружбе! Да и прав ли Алексей Григорьич, точно ли это нужно? Прежде всего государь должен быть свободным человеком, должен располагать сам собою, а не отдавать свою жизнь и свою радость каким-то странным и вряд ли существующим необходимостям.

   Бал скоро кончился, и княжну отвезли в головинский дворец в карете императора, на верху которой была корона; конвой сопровождал эту карету.

   Дома собрались родные поздравить царскую невесту, но прежде еще она должна была вынести бурю. Мать ее всплеснула руками и разразилась неудержимым потоком упреков.

   - За что ты и себя и нас осрамила? - говорила княгиня. - Что ты сделала! Ведь теперь всякий, вон, толкует, что ему вздумается.

   - Да что ж, ведь правду толковать станут! - ответила княжна.

   - Ну, скажи на милость, что это сталось с тобою? Ведь вчера еще ты уверяла и обещалась, что выкинула совсем из головы эту глупость, что забыла и думать об этом Миллезимо. Что ж это, наконец, такое? О себе не думаешь, так подумала бы хоть об императоре, ведь ты его срамишь!

   - Я и сама не знаю, как это случилось, - тихо отвечала княжна. - Я не думала увидать его, не думала, что он придет со мной туда проститься. Но он пришел... и не могла же я того вынести, чтоб он поцеловал мою руку из рук императора.

   - Да говорю тебе, подумала бы хоть о государе! Ведь его ты осрамила!

   - Ну, об нем-то я, действительно, не очень думаю: ровно столько же, сколько и он обо мне.

   Но эти последние слова были сказаны так тихо, что одна только мать и расслышала их.

   Князь Иван не вернулся домой. Он не хотел теперь встречаться с сестрою.

   Все уж стали расходиться по своим комнатам, когда слуга доложил о приезде фельдмаршала Долгорукого.

   Он вошел своей тяжелой походкой, приблизился к царской невесте, обнял ее, а затем, отступив на шаг, почтительно поцеловал ее руку.

   - Поздравляю тебя, - громко сказал он, - поздравляю вас, ваше императорское высочество! Вчера я был твоим дядей, нынче ты моя государыня, и я буду всегда твой верный слуга. Позволь дать тебе совет: смотри на своего августейшего супруга не как на супруга только, но как на государя, и занимайся только тем, что может быть ему приятно. Твоя фамилия многочисленна, но, слава Богу, она очень богата и члены ее занимают хорошие места. И так, если тебя будут просить о милости кому-нибудь, хлопочи не в пользу имени, а в пользу заслуг и добродетелей. Это будет настоящее средство быть счастливою, чего тебе желаю.

   Фельдмаршал низко поклонился племяннице и снова поцеловал ее руку.

   На всех родных эта торжественная речь произвела приятное впечатление. Еще вчера старый князь восставал против задуманного родственниками брака, еще вчера толковал о том, что брак этот не поведет к добру, что Долгорукие идут по стопам Меншиковых, и ожидает их одинаковая с ними участь. Но, видно, старик передумал, видно, честолюбие в нем заговорило!

   Князь Алексей радушно обнял его и благодарил за родственные чувства и за прекрасную речь, им сказанную.

   Фельдмаршал промолчал и скоро уехал. Он не думал изменять своих мыслей, он только видел, что теперь ни к чему их высказывать: все равно все уж сделано и ничего не поправишь.

  

  

   Алексей Григорьевич вернулся домой в самом мрачном настроении духа. Он еще не знал, что будет завтра, какое впечатление произвел глупый поступок Катерины на императора. Так ли это пройдет все, или поднимется буря. Но, во всяком случае, теперь-то уж необходимо окончательно уничтожить причину ожидаемой бури. Он призвал себе князя Ивана и стал толковать с ним о том, что немедленно надо ехать к графу Братиславу и убедить его услать куда-нибудь подальше Миллезимо.

   - Конечно, это следует, - отвечал князь Иван. - Не для сестры я это сделаю, а для несчастного государя. Если б знал я вовремя, что еще такое вы ему приготовили, так не допустил бы этой ужасной свадьбы.

   - А, ты опять свое начинаешь! - угрюмо проговорил ему отец. - Хоть теперь образумься, оставь и нас, и сестру в покое. О себе думай!

   "Да, пора мне о себе подумать!", - мысленно проговорил князь Иван, и поехал к цесарскому посланнику.

   Он мучительно обдумывал, как заговорить о таком щекотливом деле.

   Но граф Вратислав предупредил его. Ему было уж все известно, и он поспешил уверить князя, что на другой день Миллезимо отправляется к цесарю с различными поручениями.

   - Говорю это к тому, князь, - закончил Вратислав, - что не будет ли от вас каких поручений?

   Гора с плеч свалилась у князя Ивана. Он сердечно поблагодарил посланника и поспешил домой, передать своим о благополучном окончании дела.

   "А теперь мне нужно о самом себе подумать!", - опять мысленно сказал он. И думал он о себе всю ночь, и решил, что назавтра, так или иначе, а будет разъяснена вся судьба его.

   На другой день он выехал куда-то торопливо. Лихие кони его мчались, и рослый, толстый кучер диким гарканьем отгонял с дороги прохожих. Встретился на улице князю Ивану экипаж герцога де-Лирия.

   "Куда он этак мчится? - подумал герцог. - Наверно, к принцессе. Я не я буду, если завтра мы не узнаем о его свадьбе с Елизаветой!.."

   Но испанец ошибался. Князь Иван повернул не в ту сторону, где жила цесаревна. Он спешил к шереметевскому дому.

   Навстречу князю вышел юный хозяин, граф Петр Борисович. Конечно, ему было лестно видеть у себя всемогущего фаворита - да еще когда? - на другой день после обрученья княжны Долгорукой с императором. Он не знал, как и благодарить его за это посещение, и только несколько успокоился, когда князь Иван сказал, что приехал по большому делу.

   - Какое может быть у тебя дело до меня? Чем могу служить тебе? Слово скажи, все исполню! - спрашивал юный граф, подумывая о том, что теперь необходимо, как можно теснее сблизиться с Долгорукими.

   - Скажи мне, Петруша, ведь ты теперь хозяином этого дома считаешься, старшим Шереметевым? Ведь ты теперь глава брату и сестрам, так ведь?

   - Конечно! - самодовольно ответил юноша.

   - Ну, так вот, значит, тебе, безусому, мне приходиться в пояс кланяться, просить тебя по старому обычаю. Слушай меня, граф Петр Борисович, пришел я к твоей милости просить у тебя руку сестры твоей, Натальи Борисовны.

   Молодой Шереметев не вспомнился от изумления и радости, услыша слова эти. Он кинулся на шею князю Ивану, стал обнимать его.

   - Если б можно было, - радостно говорил он, - я б за тебя всех моих сестер разом отдал!

   - Так, значит, ты согласен?

   - Что же еще спрашивать: не грезил о таком счастье!

   И он опять кинулся целовать князя.

   - Так поди к сестре, передай о моем предложении, и если согласна, то пусть меня примет.

   - Согласна! Вот вздор какой! Как будто может она быть несогласна! Да ее в этом деле и спрашивать нечего.

   - Я не так думаю, - заметил Долгорукий, - если б она была не согласна, так силой брать не стану.

   Шереметев хотел было ему что-то напомнить, хотел было заметить, что не всегда таковы были у молодого князя правила, но воздержался и поспешил к сестре.

   "Да ведь не спятит же она с ума, - дорогой подумал он, - не вздумает же отказаться, а коли вздумает, так я с ней не поцеремонюсь, уломать сумеем".

   Наталья Борисовна входила в свои комнаты, когда ей доложили о приходе брата.

   - Что тебе, братец? - изумленно спросила она. Брат не баловал ее своими посещениями, иногда по целым неделям она его не видала. - Да, вот что я скажу тебе, - продолжала она, не дожидаясь его ответа на первый вопрос ее, - сходи ты к бабушке в комнату, я сейчас от нее. Совсем она больна, может, умрет скоро, о тебе спрашивала...

   - Экая невидаль! Не в бабушке теперь дело. Слушай ты, сестра, с чем я пришел к тебе.

   И он передал ей о предложении Долгорукого.

   - Где же он, где, здесь, у нас в доме? - быстро спросила Наталья Борисовна, краснея, как маков цвет, и задыхаясь от волнения.

   - Да, твоего ответа дожидается. Если согласна, так просит принять его.

   Наталья Борисовна молчала.

   - Что ж ты, сестра, говори же! Ведь нельзя же так долго его заставлять дожидаться. Согласна ты иль не согласна? Да, впрочем, о чем тут толковать? Конечно, согласна. Разве от такого жениха можно отказываться, а теперь особенно? Что ж мне сказать ему от тебя?

   - Скажи, что я жду его, - тихо шепнула графиня.

   Иван Алексеевич не заставил себя ждать.

   Пятнадцатилетний, но уже благоразумный, осмотрительный Петр Борисович не вошел вместе с ним, оставил их наедине.

   - Чем решишь ты судьбу мою, Наталья Борисовна? - спросил Долгорукий, кланяясь графине.

   Она протянула ему руку, которую он поцеловал почтительно и с невольным сердечным трепетом.

   - Присядь, князь, - сказала она, - потолкуем. Прежде всего благодарю за честь, которую ты мне делаешь...

   - Этого могла бы и не говорить, - перебил ее Иван Алексеевич.

   - Отчего мне не говорить этого, коли я так чувствую? Правда эго, что ты мне честь делаешь. Хоть по рожденью моему я и не ниже тебя стою, но ведь ты, князь, теперь так высок сделался, что мог расчитывать на лучшую невесту. Все даже и говорили, что ты уж приглядел себе цесаревну Елизавету. - Несмотря на все свое волнение, несмотря на страшную важность решавшегося, на счастье, безмерно охватившее душу, Наталья Борисовна все же не могла удержаться от этого упрека.

   - Не кори меня цесаревной, - ответил ей Иван Алексеевич. - Коли прошлым корить станешь, много найдется, и кончишь ты тем, что не за честь почтешь мое предложение, а за бесчестье себе немалое.

   И он грустно глядел на нее.

   - Ах, что ты, что ты! Прости меня, глупую, зачем я это сказала?! Незачем было говорить мне: ведь вот коли за меня сватаешься, так, значит, другой невесты у тебя нету, значит, прежние мысли оставил. Что ж это я тебя упрекнула! Видишь, как я глупа, может, и впрямь ты найдешь жену поразумнее меня, которая бы тебе больше подходила, больше тебя стоила.

   А князь уж был перед ней на коленях и целовал ее руки.

   - Радость моя, - шептал он, - по глазам твоим вижу, что не хочешь ты погубить меня, не откажешь ты мне. Спасибо, родная, спасибо. Долго не смел я к тебе появиться. Страшно мне было и прикоснуться к тебе: таким недостойным и низким себе я казался. Но больше терпеть не хватило силы. Когда мог бороть себя, борол, ради тебя, помня слова твои, много раз от искушений разных устаивал и зла убегал. Знаю, что много мрака еще во мне осталось, но не возгнушайся ты мраком моим, прими меня, каков я есть, и помоги мне чистотою души своей победить врага. Только с твоей помощью и могу я стать настоящим человеком.

   Он говорил это так искренно, он глядел на нее с такой верой и любовью, что она невольно склонилась к нему и обняла его шею.

   - Не унижай себя предо мной, недостойной, я, может, еще во сто раз хуже тебя! - шептала Наталья Борисовна.

   - Ты не гневи Бога, не клевещи на себя, - ответил он, покрывая поцелуями ее руки, - но знаешь ли: вот велико теперь мое счастье, но я все же готов от него отказаться при одной страшной мысли...

   - Что такое, что? Скажи мне все, всю свою душу! - испуганно спрашивала она.

   - Послушай, Наташа, послушай, жизнь моя! Вот ты сейчас говорила о том, что я так стою высоко... сегодня - да, но завтра может все перевернуться. Непрочно мое величие, и сам я это знаю лучше, чем кто-либо. Всего мне нужно бояться, а пуще всего сестриной ненависти. Знаешь ли ты, что она меня ненавидит? Знаешь ли ты, что все она сделает, чтобы только погубить меня? И с чего эта ненависть, не понимаю, но только она существует, да ведь и ты сама ее видела. Так после этого сообрази ты, как непрочно мое величие. Быть может, скоро, очень скоро я буду забытым, изгнанным человеком. Мне все равно, от души говорю, как перед Богом истинным, что не стану я на это сетовать. Не надо мне ни блеска, ни почестей; много их, да счастья они мне не дали. Ведь не за них же ты меня любишь, а только одна любовь твоя и есть мое счастье. Мне их не надо, я помирюсь со всякой долей, да ты-то как же! Имею ли я право, при такой непрочности моего положения, звать тебя за собою в это неведомое, быть может, страшное будущее?

   - Князь Иван, - обратилась к нему графиня, и все ее лицо сделалось таким серьезным, так изменилось: она казалась уж не юной, не шестнадцатилетней девушкой, а женщиной, много испытавшей, - князь Иван, - повторила она каким-то вдохновенным голосом, - дважды любить я не сумею. Раз тебя полюбила - и только один ты и есть у меня, и вся жизнь моя будет с тобою, или совсем одинока. Если судьба сулит нам счастья - будем счастливы, если судьба готовит нам горе, страданья - будем горевать и страдать вместе. Я не отойду от тебя и верю, что и ты меня не оставишь. Я не обману тебя и верю, что и ты меня не обманешь. Князь Иван, хочешь - бери меня, бери всю жизнь мою, тебе, и одному тебе отдаю я ее, и как бы страшно ни было это будущее, о котором ты теперь думаешь, я с восторгом и блаженством принимаю его из рук твоих!..

   Невольный крик вырвался у Ивана Долгорукого, и с этим счастливым криком он кинулся к ней, и они снова обнялись крепко. И он понял, как много дает ему судьба, понял, что нашел клад заколдованный, величайшее земное сокровище.

  

  

   Герцог де-Лирия должен был сознаться, что предсказал плохо. Весть о помолвке фаворита с графиней Шереметевой облетела Москву так же быстро, как и весть о царской помолвке. Теперь все, что стремилось в головинский дворец, стало спешить и в шереметевские палаты. Там всех встречала юная невеста, сиявшая красотой и радостью. И все несли ей свои льстивые поздравления, все твердили вокруг нес: "ах, как она счастлива!" Искали ее милости, "рекомендовались под ее протекцию". Потом, вспоминая это время, Наталья Борисовна писала в своих записках: "я не иное что воображала, как вся сфера небесная для меня переменилась".

   Графиня забыла все свои прежние печали и сомненья, забыла свои обеты, воздержание от веселья и приготовление себя к скуке. Она радовалась и веселилась всем существом своим, она слушала эти: "ах, как она счастлива!", и сердце ее твердило: "да, я счастлива, и счастливее меня нет на свете". О будущем она не думала, а думала только о том, как бы почаще, да побольше видеть милого человека.

   А кругом, в богатом их доме уж шли приготовления к сговору. Многочисленная родня Долгоруких каждый день подносила невесте роскошные подарки: серьги бриллиантовые, часы с разными фокусами, табакерки, "готовальни и всякую галантерею".

   Петр Борисович Шереметев послал жениху шесть пудов серебра в подарок, кубки да фляши золоченые. Вот назначили и сговор, приглашена была вся знать, все чужестранные министры, столько гостей, одним словом, сколько мог вместить только просторный дом Шереметевых. Ждали и царскую фамилию. Сговор назначен был в семь часов вечера, и когда стемнело, то по всему двору широкому зажжены были смоляные бочки, освещавшие гостям дорогу.

   Стали собираться: потянулись цугом кареты за каретами. Около ограды дома собралось столько народа, что вся улица была запружена. И кричали в народе: "слава Те, Господи, отца нашего дочка идет замуж за большого человека, восставит род свой и возведет братьев своих на степень отцову". В народе хорошо еще помнили старого фельдмаршала Шереметева, и память была о нем добрая. Но все же слышались и такие голоса, что говорили: "жаль только, что за Долгорукого выходит: в дурную семью попадет". Но эти голоса раздавались тихо, тихо, и никто их не слушал.

   Скоро приехал император, его невеста и цесаревна Елизавета. Петр ласково обнимал своего любимца Ивана Алексеевича, поздравлял его с такой красавицей. Ласково беседовал с Натальей Борисовной, говорил ей, что она будет счастлива, что жених ее хороший человек, что по нем она ему, императору, родней становится, и он рад сердечно такой новой роденьке. И все лучезарнее становилась улыбка красавицы невесты. И ничего не замечала она, кроме своего счастья. Не замечала, что ласковый император сам что-то бледен и печален, что, говоря о ее счастье, сам он, жених тоже недавний, не похож на счастливого. Но другие люди, которым нечего было ликовать и радоваться, хорошо заметили, что император похудел и изменился в последнее время. Заметили они много странного и в обращении его с невестой. Он выражал ей большое почтение, но от этого почтения веяло холодом, скукой и тоскою. Он, очевидно, рад был отойти от нее подальше; вся его любезность, все его оживление были напускные. Потом заметили, что он пристально и любовно взглядывает на цесаревну Елизавету. Вот он подошел к ней, и на лице его мелькнула прежняя светлая детская улыбка.

   - Лиза, - сказал Петр, - редко видаю я тебя. На людях тогда ты меня поздравила, не мог я и слова сказать тебе. А к тебе поехал и не застал тебя.

   - Да, государь, - ответила цесаревна, - редко мы с тобой теперь стали видеться, но я ли тому причиной? А как был ты у меня, я ездила поздравить твою невесту, поцеловать у своей новой государыни ручку.

   Но Долгорукие были уж близко. Они уж вслушивались в слова цесаревны и поспешили окружить императора, "отвести его от опасной персоны".

   В большой шереметевской зале совершено было обрученье. Обручал архиерей, и присутствовали два архимандрита и многочисленное духовенство. Перстни, которыми обручались Наталья Борисовна и Иван Алексеевич, стоили: женихов - двенадцать тысяч, а невестин - шесть.

   Во все время совершения обряда невеста была спокойна. Она даже забыла, что, по старым обычаям, ей следовало, хотя для видимости, плакать. Она не плакала. Великое счастье разливалось по лицу ее. С этим счастьем глядела она на жениха своего, а он... забывал все, что нужно ему делать, он только видел одну свою милую невесту. Бесчисленные взоры были устремлены на них, и много скрытой зависти, много недоброжелательства заключали в себе те взоры. Но немало было и таких, в которых светилось истинное участие. Глядел император на любимца своего и его невесту и думал: "вот как они счастливы, сейчас это видно. Есть же, значит, на свете счастье!" И вспомнилось ему собственное обручение, бывшее так недавно, несколько дней тому назад, и представилась ему огромная разница между этими днями. Никогда он не чувствовал себя таким несчастным, таким уставшим. В последние дни ему положительно не давали прийти в себя: от него ни на шаг не отходил Алексей Григорьевич. Сначала он боялся, что император поднимет "бурю" по поводу поступка Катюши. Но император не сказал ему даже ни одного слова. "О чем теперь говорить, все уж сделано". Да и понял ли он, что значила эта вспышка его невесты! Может быть, не понял. С ним начинало делаться что-то странное. Иногда мысли его останавливались, спутывались...

   И государыня невеста, княжна Катерина Алексеевна, пристально смотрела на брата и Наталью Борисовну. Ей тоже вспомнилось ее обрученье. Она тоже повторяла себе: "ведь есть же счастье! И у нее могло быть такое счастье, и она могла так глядеть на жениха своего, как глядит Наталья Борисовна, если б жених этот был тот, кого она любит. И где он теперь? Куда услали его? Что с ним сделали? Всех спрашивала, не отвечают". К ней приставлена стража великая, как зверя стерегут ее родные. "Ну да что, не устерегли, теперь поздно!.." - с мучением и страшной злобой думала она. И все пуще и пуще всех она ненавидела, но почему-то ее ненависть обращалась, главным образом, на тех, кто мало был виновен перед нею. Теперь она ненавидела даже Наталью Борисовну, свою прежнюю подругу и приятельницу, ненавидела ее за то, что она так счастлива. "Да недолго будет их счастье, - успокаивала она свою злобу, - недолго! Меня погубили, а сами хотят блаженствовать! Нет, не дам я им этого. Я несчастна, так все вы будете несчастны, лучшего вы не стоите!"

   Но во всей своей злобе великой, во всем своем мученьи и в этих безумных планах мести, обращенных на неповинных, даже ей самой не думалось, какого страшного несчастья будет она причиной, до чего доведет ее злобное чувство.

   - Милый мой, - шепнула Наталья Борисовна жениху, когда после обручения он с ней под руку выход ил из залы, и со всех сторон стремились гости приносить им свои поздравления, - милый мой, зачем же ты говорил мне о страшном будущем? Разве у нас может быть оно страшно? Посмотри, как светло все кругом. Посмотри, какое счастье, ведь и во сне никогда такого не снилось.

   - Ах! - так же тихо ответил ей жених. - Зачем ты вспомнила об этих словах моих, Наташа? Теперь вот ты снова напугала меня. Я ни о чем не думал, а теперь вдруг мне кажется, что недолго всему этому счастью нашему продолжаться, и именно потому, что оно так полно, так волшебно. Не стою я такого счастья! Разве что ради чистоты души твоей ангельской получу я его, но боюсь ему верить.

   - Что ты, что ты, полно, отгони от себя мрачные мысли, не теперь им предаваться!

   Они проходили мимо императора, который что-то таинственно говорил цесаревне Елизавете. Он говорил ей:

   - Лиза, завтра утром жди меня, я к тебе буду.

   - Не будешь, государь, - отвечала ему Елизавета, - не пустят тебя ко мне.

   Но она быстро раскаялась, что сказала слова эти. Пристально взглянув на племянника, она увидела в лице его такое мучение, что ей стало бесконечно его жалко.

   - Голубчик мой, - прошептала она, - мне кажется, ты болен.

   - Нет, я здоров. Отчего ты так думаешь?

   - Да ведь на тебе лица нет, ты так бледен, и у тебя вид такой странный. Такой странный! Ты ужасно изменился! - твердила она с возраставшим испугом, и все пристальнее в него вглядывалась. Она давно его не видала и теперь не могла не поразиться страшной перемене, происшедшей в нем.

   - Нет, я не болен, - печально сказал он снова.

   - Так что с тобой? Что с тобой?

   - Вот я и приеду сказать тебе, что со мною. Теперь разве можно? Смотри, уж следят за нами...

   Пированье в шереметевском доме продолжалось. С хор гремела музыка, много роскоши, много блеска разлито было всюду, все имело внешний вид беззаботного веселья. Но над всем этим как будто висела какая-то черная туча. Предчувствие близкого горя, чего-то недоброго носилось над всеми, и никто не мог отогнать от себя неясной, но страшной мысли.

  

  

   На следующее утро, когда еще никто из Долгоруких не показывался во дворец, император велел заложить сани и поехал к цесаревне Елизавете. Она уже ждала его. Она видела из вчерашнего с ним разговора, из того, как он смотрел на нее, что теперь он непременно приедет. Она встретила его со своей всегдашней ласкающей улыбкой.

   - Вот видишь, я здесь с тобою, - грустно сказал он. - Давно собирался, да не дают мне ни минуты отдыха. Одного не оставляют; целый день то то нужно, то другое. Ведь еще когда, никак около месяца, как вернулась ты из своего Покровского, а все же нам с тобою без посторонних поговорить не удавалось. Ну, что ж, Лиза, что ты мне теперь скажешь? Вот я и не пристаю к тебе с моею любовью. Вот я невесту себе нашел, жениться собираюсь! Что ты мне скажешь?

   Он с нетерпением и тоскою ждал ее ответа.

   Она подняла на него свои ясные глаза.

   - Что ж я могу тебе сказать, Петруша? Я уж тебя поздравила.

   - Нет, скажи мне, как ты находишь мой выбор?

   - И на это опять ничего не могу сказать тебе. Сам выбирал, сам решил дело, и у тебя свой разум.

   - Господи! - отчаянно заломил руки император. - И ты тоже, ты то же самое говоришь, что и Андрей Иваныч! От вас двоих только и ждал я путного ответа, и ничего вы сказать мне не хотите! Разве ты ничего не видишь, разве ты не замечаешь, что я самый несчастный теперь человек в мире?! <