Соловьев Всеволод Сергеевич - Юный император

  

  

   М.: СП "Эврика", 1990

  

  

  

   Роскошный дом князя Александра Даниловича Меншикова, что на Васильевском острове, представлял необыкновенное оживление. С утра до ночи толпа осаждала его, подъезжали всевозможные экипажи, у всех входов и выходов помещались караулы гвардии.

   Дело в том, что вот уже больше двух месяцев, почти с самой кончины императрицы, в этом доме имел пребывание маленький император.

   Светлейший князь Меншиков, когда-то бойкий уличный мальчишка, потешный товарищ Петра, потом знаменитый его сподвижник, "дитя моего сердца", по выражению покойного императора, почти полноправный хозяин России в царствование Екатерины I, теперь уже не ведал над собой ничьей власти и ничьего контроля. Хотя, согласно екатерининскому завещанию, он обязан был вершить все дела с согласия Верховного Совета, но, конечно, это было только на словах, а на деле он управлял Россией, как ему вздумается. Да и кто мог ему противиться? Его дочь была объявлена невестою Петра II. Ему никто не мог воспрепятствовать перевезти императора к себе и, таким образом, отстранить от него всякое постороннее влияние.

   Было славное летнее утро. Стали поговаривать о переезде двора в Петергоф; но покуда еще городская жизнь шла своим порядком: учителя аккуратно приходили давать уроки императору, и теперь один из них только что вышел из его апартаментов.

   Петр II сидел за рабочим столом, окруженный бумагами, чертежами и всевозможными математическими инструментами, - ему нужно было приготовиться к следующему уроку. Но он, видимо, скучал за своим делом; он посматривал в окно на Неву, по которой мелькали лодки, и нетерпеливо прислушивался, очевидно, поджидая кого-то.

   Второму русскому императору недавно исполнилось двенадцать лет, но он казался старше своего возраста. Полный, высокий, с необыкновенной белизны лицом, с прекрасными голубыми глазами, он невольно обращал на себя внимание; напудренный, завитый мелкими буклями парик, по моде того времени, еще больше выделял красоту этого лица. Петр был похож на свою мать, "кронпринцессу" Шарлотту, и ничего не наследовал от отца, царевича Алексея.

   Вот в соседней комнате послышались шаги. Дверь быстро отворилась, и на пороге показалась небольшая женская фигура. Вошедшая девушка была тоже почти ребенком и в ней сразу замечалось сходство с императором. Хотя она была совсем не хороша, с неправильными чертами лица, но глаза ее сияли необычайной добротой и обнаруживали присутствие мысли и даже какой-то недетской задумчивости, улыбка ее привлекала к себе всех, кто ни смотрел на нее.

   Войдя в комнату императора, девушка окинула ее быстрым взором и, увидев, что нет никого, со слабо вспыхнувшим румянцем на бледных щеках подбежала к Петру и охватила его шею своими тонкими руками.

   - Наташа, - радостно выговорил император, - я давно жду тебя! Я думал, ты не придешь, хотя Андрей Иваныч и сказал мне, что ты будешь наверно.

   - Меня задержали, - ответила великая княжна Наталья, - но ведь ты знаешь, что если я что-нибудь тебе обещаю, то всегда и исполню.

   - Ах, сестрица, - печально прошептал Петр, - отчего ты не живешь со мною? Меня в последние дни просто замучили совсем эти противные уроки. Посмотри, какая славная погода: по Неве хочется покататься, а Александр Данилыч не пускает ... все учиться, да учиться...

   - Ну, вот, погоди, погоди, - улыбаясь, заговорила сестра, скоро переедем в Петергоф, там будет больше свободы. Андрей Иваныч сказал, что все уж приготовлено к нашему переезду. Ведь ты любишь Петергоф. Помнишь, как весело было при бабушке? Ну, вот и опять будем устраивать разные праздники, маскарады, сам знаешь, какая Лиза на это мастерица.

   При этом имени яркая краска разлилась по щекам маленького императора.

   - А что же Лиза, - запинаясь, спросил он, - она не приехала с тобою?

   - Нет, но она будет, она обещала за мной заехать.

   Дверь опять отворилась и вошел плотный человек средних лет, с круглым, несколько женственным лицом, с мягкими вкрадчивыми манерами.

   - За делом, государь, - сказал он, кланяясь императору, - это хорошо. Поучитесь, поучитесь - отдохнуть будет приятнее...

   - Эх, Андрей Иваныч, да слишком уж много ученья!.. Вот сестрица приехала, с ней бы побыть хотелось. Неужто ж нельзя отказать учителю хоть на сегодня?

   Вошедший улыбнулся.

   - Я бы, пожалуй, отказал ему, хотя он уже тут дожидается, да что же скажет князь Александр Данилыч?

   - Александра Данилыча нет дома, я видел сам, как он уехал. Голубчик, Андрей Иваныч, скажите учителю, что мне некогда, что я делом занят... Александр Данилыч не узнает даже, когда вернется, - кто ему скажет?

   - Ну, хорошо, хорошо, я пойду, - ответил Андрей Иванович, - только вы уж попросите царевну, чтобы она за меня заступилась, если князь будет сердиться.

   И Андрей Иванович Остерман вышел из комнаты.

   - Какой добрый этот Андрей Иваныч, - оживленно заговорил император, обращаясь к сестре. - Вот если бы он всем распоряжался, не такая была бы наша жизнь! Он бы не стал меня мучить и разлучать с тобой, сестрица.

   - Да, Андрей Иваныч добрый человек, он нас душевно любит, я ему верю, - задумчиво проговорила царевна, - а князю не верю. Я боюсь его и знаю, что он нас не любит.

   - Видела ты сегодня княжну, мою невесту? - злобно сверкнув глазами, спросил Петр.

   - Да, я сейчас встретилась с нею. Она было, хотела идти за мною сюда, да ее позвали.

   - Вот еще невидаль! Поговорить не дадут как следует. Знаешь что, сестрица? Сначала еще ничего было, а теперь просто мне противно глядеть на нее - на эту мою невесту! Посмотри, какое у нее длинное лицо, как есть у Александра Данилыча; все мне так и кажется, что это он передо мною, когда я говорю с нею...

   Царевна ничего не отвечала и грустно глядела своими большими глазами не мигая. Она вздохнула, но все же ничего не сказала.

   - Наташенька, что же это такое? Я вот сегодня ночью проснулся, все думал: как же это будет, какая же это невеста, когда она мне противна и я... не глядел бы на нее никогда... Ах, зачем, зачем умерла бабушка! Она была добрая, я все бы сказал ей! Может быть, она и не дала бы меня в обиду.

   - Да, ведь, все это, Петруша, было еще при бабушке решено; разве ты не помнишь, как она слушалась Александра Данилыча?

   - Да, слушать-то слушалась, а только я знаю, что меня все же бы в обиду не дала. Бабушка, когда надо, за себя и за нас постоять умела!

   Но на этот раз, видно, не суждено было маленькому императору по душе поговорить с любимой сестрой. Дверь снова отворилась, и в комнату вбежала раскрасневшаяся и запыхавшаяся девушка лет семнадцати.

   Петр кинулся к ней навстречу и остановился перед нею весь красный, сияющий лучезарной улыбкой. Он несколько мгновений даже не мог сказать ни слова и только смотрел на вошедшую. Да и, действительно, было на что смотреть. Эта девушка была в полном смысле слова красавица: высокая, полная, стройная, с роскошными темно-золотистыми волосами, живыми голубыми глазами и ослепляющей улыбкой на румяном, нежном лице, она производила впечатление светлого дня, живой радостной жизни. Казалось, что она улыбалась всем существом своим, и эта прелестная улыбка не могла изгладиться из памяти раз взглянувшего на нее.

   - Тетушка, дорогая, спасибо, что заглянула, - наконец проговорил Петр, кладя свои нежные белые руки на плечи девушки и крепко ее целуя.

   - Аи, аи, племянничек, ты опять так больно целуешься, того и гляди кровь из губ пойдет! Сказала, что за уши буду драть, если станешь так целоваться...

   И цесаревна Елизавета Петровна взяла хорошенького племянника за ухо и стиснула так изрядно, что он даже сделал непритворную гримасу от боли.

   - Чай, все ленишься, - снова заговорила она, - небось, гулять хочется! Посадили молодца за веревочку, а день-то, день-то какой, Боже мой, так вот петь и хочется!.. Встретила я твоего зверя-цербера, едет себе и ни на кого не смотрит.

   Тут она сейчас же и представила, как едет зверь-цербер. И Петр, и царевна Наталья не могли не разразиться неудержимым хохотом.

   Под зверем-цербером подразумевался, конечно, князь Александр Данилович, и цесаревна Елизавета из своего прелестного лица сумела мгновенно сделать живое подобие его сухой и горделивой фигуры.

   - Что это ты тут поделываешь? - сказала Елизавета, подбежав к рабочему столу императора. - Цифирь все, да глупые фигурки... Видно, умны твои учителя, да не очень, зачем тебе все это? Да вот погоди, постой, разом тебе все это запачкаю.

   - Ай, ай, не трогай, Лизанька, что ты это, ведь мне же ужо достанется!

   Но цесаревна не слушала. Она схватила карандаш и рядом с какой-то геометрической фигурой в мгновение ока нарисовала карикатуру.

   Петр и цесаревна Наталья взглянули и опять залились громким смехом: в карикатуре они узнали того же зверя-цербера.

   Но Петр скоро прекратил свой смех и, даже побледнев немного, принялся тщательно вычеркивать карикатуру.

   - Что если бы увидел, что если б! - озабоченно шептал он. - Тогда, пожалуй, прощай и Петергоф: да и вас ко мне пускать не стали бы.

   - Ну, желала бы я посмотреть, кто бы меня не пустил! - сказала Елизавета с презрительной минкой. - А знаете? Вот вам Христос, что я сегодня зверю-церберу на улице язык высунула. Видел или нет, я не знаю, а только высунула!

   - Ведь ты бесстрашная, Лиза, - заметила царевна Наталья, - только не знаю, хорошо ли это; как бы за такие твои поступки для тебя же худо не вышло.

   - Да, - озабоченно проговорил и Петр, - вот мы тут смеемся и думаем, что никто нас не слышит, а того и жди у двери чье-нибудь ухо - я уж не раз замечал, что меня подслушивают.

   Елизавета подкралась к двери, быстро ее отворила, но там никого не было.

   Еще несколько минут продолжалась оживленная беседа в рабочей комнате императора. Цесаревна перебрала и пересмотрела все предметы, каждую книжку, каждую тетрадь и сопровождала этот осмотр своими веселыми шутками, гримасками и передразниваниями. То изображала она какого-нибудь учителя, то вдруг заговорила голосом Остермана, копировала его жесты и манеры, да так удивительно, что сам он, войдя в комнату и застав ее врасплох, не мог не улыбнуться.

   - Вот вы чем тут занимаетесь, аи, принцесса, и вам не грех подымать насмех вашего верного слугу! Только все равно я буду просить вас прекратить эти шутки, не обиды ради, я не обидчив, а потому, что сам князь Александр Данилович вернулся и сюда шествовать изволит.

   Елизавета мгновенно притихла, а у Петра даже лицо вытянулось.

   Меншиков не заставил себя долго ждать. Медленной, важной походкой вошел он в комнату.

   Друг Данилыч, дитя сердца Петрова, уже значительно изменился и постарел в это время. Его сухое лицо приняло выражение необыкновенной надменности, ему уже не перед кем было склоняться, заискивать и извертываться. При взгляде на него сразу можно было заметить, что это человек, научившийся повелевать и властвовать, невидящий перед собой никакой преграды.

   Неприятным, пронзительным взглядом оглядел он присутствовавших.

   - А я чаял, что ты за делом, ваше величество, - проговорил он, положив свою сухую жилистую руку на плечо императора, - по расписанию-то теперь урок математики. Где же учитель?

   Петр вспыхнул и опустил глаза. Рука Меншикова давила его как пудовая тяжесть, и он не находил слов, чтобы отвечать ему.

   - Чего же ты смотришь, Андрей Иваныч, - обратился Меншиков к Остерману, - нельзя потакать лени. Эх, деда-то нету, он бы эту лень дубинкой выгнал отсюда!

   Цесаревна Елизавета уже давно вертелась на месте, очевидно, желая ввернуть свое слово.

   - Да не ворчи, не ворчи, князь, - наконец засмеялась она, думая взять шуткой и лаской, - тут виноват не Петруша, а вот мы с царевной Натальей. Ну, а на нас не поднялась бы и отцовская дубинка.

   Меншиков кисло улыбнулся.

   - С вас взять нечего, - сказал он, - я от вас отступился, а за него и людям и Богу ответ отдать должен.

   - Да я и так сегодня много учился, - прошептал Петр, - вот сестрица говорит: день сегодня такой славный, погулять бы хотелось...

   - Погулять, все гулять, - ворчал Меншиков, - еще успеешь, ваше величество, в Петергофе нагуляться. А в последние-то дни не мешало бы хорошенько поучиться.

   - Да ведь он и говорит, что с утра занимался, - тихим голосом сказала Наталья Алексеевна, - я за работой его и застала. Будьте ласковы, князь, отпустите его покататься с нами.

   - Всему свое время, царевна, - наставительным тоном заметил Меншиков. - Не хочу огорчать вас, но просьбу вашу не исполню. Андрей Иваныч, позови учителя. А вас, царевны, мои дочери дожидаются.

   Он указал им рукой на дверь с таким жестом, который исключал всякую возможность сопротивления.

   Все вышли и Меншиков остался с глазу на глаз с императором.

   - Ну, покажи, что ты тут делал? - обратился он к нему. - Готов урок?

   Он наклонился к столу и стал разглядывать исчерченный лист бумаги.

   - Это что? Только-то? Да что тут такое, кто тут напачкал? Что зачеркнуто?

   - Ничего... это так... я ошибся, - прошептал Петр.

   - То-то ошибся, без моего ведома и разрешения всех пускают в учебное время... Смотри, государь, учись хорошенько сегодня, я всю правду от учителя узнаю.

   И, не взглянув на Петра, своими тяжелыми мерными шагами Меншиков вышел из комнаты.

   Крупные слезы показались на светлых глазах юного императора.

   - Что же это такое, - шептал он сам с собою, - что ни день, то он лютее становится. Неужели так-таки никогда я от него и не избавлюсь? Правду говорила Лиза - сущий зверь-цербер... Ах, Лиза, Лиза!..

   Петр положил голову на руку и задумался. Слезы, едва показавшиеся на глазах его, уже высохли, все хорошенькое лицо его улыбалось, и он глубже и глубже погружался в какие-то радостные, одному ему ведомые мысли.

   Наконец голос вошедшего учителя вывел его из раздумья.

  

  

   На половине меншиковского дома, занимаемой княгиней и княжнами, было несравненно больше движения, чем в апартаментах императора. Сюда, обыкновенно с утра, стекались все сановники и их семейства, чтобы показаться и заявить свою преданность царской невесте.

   Дом Меншикова был в то время самым роскошным домом петровского "парадиза", и на его отделку князь не пожалел денег. Вообще Данилыч не отличался скупостью, и его огромное состояние, возраставшее с каждым годом и добывавшееся самыми незаконными путями, позволяло эту роскошь. Теперь же, в последнее время, когда дочь его уже была обрученной невестой императора и на содержание ее из казны отпускалась знатная сумма, ему даже необходимо было сделать из своего дома настоящий дворец.

   Царевны, проходя из рабочей комнаты императора, то и дело встречали придворных мужчин и дам, которые почтительно с ними раскланивались.

   Скоро нагнал их и Меншиков и провел в дальнюю комнату, где находилось его семейство.

   Княгиня Дарья Михайловна всеми своими силами старалась избегать в последнее время придворного шума. Очень часто не выходила она по целым дням из своих покоев, звала к себе дочерей и не впускала посторонних. Она и теперь сидела за какой-то работой и тихо беседовала с княжнами. Сразу можно было заметить, что любимицей ее была не царская невеста, а младшая княжна, Александра. Оно было и понятно: необыкновенная разница замечалась между двумя сестрами. Княжна Мария, как уже сказал Петр в разговоре с сестрою, была похожа на отца: высокая, сухая, с резкими чертами лица, с нахмуренным взглядом. Она редко смеялась, была постоянно сосредоточенна и угрюма и не умела ласкаться даже к матери. Младшая, напротив, была очень живая, миловидная девушка: к тому же теперь ей особенно не следовало печалиться: она была уже почти просватана за принца Ангальт-Дессауского, который ей сильно нравился. И вот она передавала матери свой последний разговор с ним и детски наивно восхищалась всеми комплиментами, которые он расточал ей. Княгиня Дарья Михайловна с доброй материнской улыбкой покачивала головою и радовалась на свое любимое детище.

   - А я вот не могу похвастаться комплиментами моего жениха, - проговорила княжна Мария.

   - Что же, Машенька, тебе и пождать можно, еще будет время - государь, я чаю, и комплиментов говорить еще не умеет.

   - Ну, об этом надо спросить у принцессы Елизаветы, - язвительным тоном заметила царская невеста, - для нее у него откуда и слова берутся.

   Княгиня опустила глаза и печально задумалась.

   - Эх, неладно! - шепнули ее губы.

   - Да уж так неладно, что и сказать нельзя, - вдруг оживленно заговорила Мария, - никакого добра не выйдет. С каждым днем виднее, что ждет нас только погибель, а батюшка ничего не видит, куда и разум его девался! Был у меня жених - человек мне по сердцу - выдать бы за него, так не знала бы я никакой печали; нет, царицей захотели сделать! Ну, а коли не сделаете? Коли вконец меня погубите, кто ж виноват будет?

   - Вот ты всегда так, - сказала княгиня, - видно, никогда от тебя радости не дождаться. О ком же отец-то хлопочет, о тебе ведь!

   - Совсем не обо мне, - вспыхнув, ответила княжна, - совсем не обо мне, а о себе только! Ему нужно властвовать, а обо мне он и не помышляет, думает - на его век хватит, а там, без него, пускай я разведываюсь, как знаю. Что ж, разве у меня глаз нет, разве я не вижу, что императору на меня и глядеть противно. Теперь он еще мал, не знает своей силы, а когда вырастет, так ждать мне душной монастырской кельи, если и еще того не хуже - пример не первый!..

   Княжна замолчала и заходила по комнате в волнении.

   Что могла ей ответить мать? Бедная княгиня и сама все хорошо понимала; она видела, что ее Данилыч занесся так высоко, что многого и сообразить теперь не может. Она сама себе тысячу раз повторяла то, что теперь слышала от дочери. По ночам не спала княгиня: все думала да молилась, страшные сны преследовали ее. Просыпаясь утром, каждый раз ей казалось, что это последний день их счастья; мучительные предчувствия давили ее и нигде не находила она себе от них покоя. Ей было тошно смотреть на эти улыбавшиеся лица придворных, на их лесть и униженные заискивания. Ей часто вспоминались прежние, лучшие годы, привольная жизнь в Москве с сестрой Варварой, с сестрами Меншикова, с будущей императрицей Екатериной I. Как хорошо было тогда, как весело. Не знали они кручины, жили себе припеваючи, о завтрашнем дне не думая. Наезжал к ним частенько с неизменным своим Данилычем Петр Алексеевич; входил он шутливый и радостный. Пир у них шел горою, когда наезжали веселые гости; а уедут, собирались они все и придумывали шутливые письма к Петру Алексеевичу. Помнила она, как всегда подписывалась под этими письмами: "Дарья глупая". Да и потом хорошо было: Катеринушка сделалась великой императрицей, доброй и ласковой, и никогда не забывавшей старинной дружбы. Всегда был княгине до нее свободный доступ, всегда они вместе толковали о делах своих, поверяли друг другу свои радости и печали. Много тоже и напастей изведывала княгиня Дарья Михайловна: бывало, уж очень зарвется Александр Данилыч, натащит себе незаконными путями кучу денег, и дойдет это дело до императора; смотрит, молчит император, покрывает своего Данилыча, да, наконец, и невтерпеж ему станет. Бывали дни, что на волоске висел Данилыч, но и тут вечной заступницей являлась Екатерина. Поплачет перед нею Дарьюшка и смотришь: на другой день всякая беда миновала. А вот теперь это житье старое, эти милые воспоминания отошли далеко, как будто их и совсем не было. Вся знать, весь двор толпится вокруг княгини, в церквах возглашают ее дочь государыней, да не на радость все это. Придет беда - кто заступится? В могиле и Петр Алексеевич, и добрая подруга Екатерина. Ненависть людская, страшная ненависть скрывается под улыбками и льстивыми речами окружающих. Один толчок, один миг - и в прах разлетится все это безумное величие! Темно и страшно на душе у княгини Дарьи Михайловны, с грустью смотрит она на своих девочек.

   У дверей послышались шаги. Княгиня встрепенулась и должна была насильно заставить себя весело улыбаться и радушно встретить двух царевен. Да что же? Она ведь их искренно и любила. Одна из них была дочерью ее сердечного друга, а великая княжна Наталья всех побеждала своим милым видом.

   - В добром ли здоровьи, мои ясочки? - обратилась к ним княгиня.

   - Здоровы-то, здоровы, - ответила Елизавета, - только уж очень жарко нынче - в лес хочется. Когда же мы в Петергоф переезжаем, Александр Данилыч?

   - Там все уже готово, - сказал Меншиков, - на этой неделе переберетесь.

   - То-то, поскорее бы! Да заступись хоть ты, Дарья Михайловна, за императора, - совсем князь его у нас замучил!

   Дарья Михайловна только рукой махнула, показывая этим, что не ее это дело.

   Великая княжна Наталья уселась с Александрой Александровной и дружески с ней шепталась.

   Княжна Мария даже и не старалась казаться любезной. Она села в угол, потупила свои глаза и, очевидно, не хотела принимать никакого участия в разговоре.

   - Что так сурова, государыня? - с ясной улыбкой, несколько маскировавшей насмешливость тона, обратилась к ней Елизавета. - Не годится так хмуриться невесте. Женихи хмурых невест не любят.

   При этих словах у Александра Даниловича даже рот скосился.

   "Эх, подальше бы эту егозу, да поскорей!" - думал он.

   - А что же, цесаревна, - взглянув на нее, сказал он, - подумала ли ты, о чем я вам вчера докладывал?

   - Нет, не подумала, да и думать мне не о чем: не подходящее это дело.

   - Что же, разве мой жених плох? Чем вам не пара принц прусский?

   - А хотя бы тем, что он прусский, а не русский! - живо перебила Елизавета. - Я хорошо знаю, что иные люди желали бы меня подальше отсюда спровадить, да я-то уезжать не намерена. Я с тоски умру на чужой стороне - вот сестрица Анна как в письме плачется.

   И веселое лицо Елизаветы мгновенно отуманилось искренней печалью: теперь она была не похожа на всегдашнюю беззаботную девушку. Даже краска сбежала с ее нежных щек и она тихо говорила, едва подавляя слезы:

   - Не ищи мне женихов, князь, все равно теперь не выйду замуж. Был жених - так Бог его к себе взял, да и не время о женихах думать, когда чуть не вчера еще матушка в гроб легла.

   Тут цесаревна не могла совладать с собою и залилась горькими слезами.

   Все притихли, а княгиня Дарья Михайловна подошла к Елизавете, обняла ее и сама искренно заплакала. Только одна царская невеста сидела в своем углу с безжизненным лицом и понять нельзя было, о чем она думала в эту минуту.

   Но слезы и печаль Елизаветы длились недолго. Вот она опять улыбнулась, заговорила шутя и весело и под конец сумела даже оживить Александра Данилыча, который на мгновение позабыл и свои страхи, и свое, в последнее время все возраставшее, злое к ней чувство.

   - Ну, князь, как хотите, а теперь я вас не послушаюсь, - вдруг обратилась к Меншикову великая княжна Наталья, - теперь уж пора отдохнуть братцу. Я думаю, он кончил свои уроки, пойду и приведу его сюда.

   Меншиков ничего не ответил, и Наталья выбежала из комнаты.

   В дверях Петра она, действительно, столкнулась с уходившим учителем.

   - Кончил, ну слава Богу, - обратилась она к брату, - а я тебе, Петруша, пришла одну вещь сказать. Давеча Лиза помешала, а сказать нужно.

   - Что такое? - живо спросил Петр.

   - А вот что, братец, ты хотел мне подарок сделать.

   - Да, наконец! - улыбнулся Петр. - А уж я думал, Наташенька, что ты и не поблагодаришь меня за мой подарок; я всегда о тебе думаю. Что же, хорошо я придумал? Каковы червонцы? И все-то блестят, все новые. И целых их девять тысяч? Это мне поднес их цех наших каменщиков. Я сейчас же о тебе вспомнил и послал с ними тебе Долгорукого. Что же - хороши червонцы?

   - Верно хороши, да я-то их не видала, братец...

   - Как не видала? Что это значит?

   - А то, что Долгорукий пришел ко мне, а их не принес.

   Петр поднялся и светлые глаза его загорелись гневом.

   - Это что? Это что такое?.. И Долгорукий смеет...

   - Перестань, перестань, не вини Долгорукого, не он тому причина, а вот что я тебе хочу сказать: несет князь Иван ко мне твой подарочек, и встреться ему Александр Данилыч ... Александр Данилыч и спрашивает: "что это ты несешь?" Тот рассказал ему: "так и так", а Александр Данилыч и отобрал у него весь мешок. Велел ему сейчас же при себе отнести деньги в свой кабинет и говорит: "император еще очень молод, не умеет распоряжаться деньгами как следует; пригодятся на нужное дело". Вот князь Иван пришел ко мне, да и рассказал все это.

   Петр заходил по комнате большими шагами.

   - Что же это, наконец, такое? - раздражительно говорил он, то краснея, то бледнея. - Что же, уж он мне совсем руки связывает! Я даже не могу своим добром распоряжаться, не могу сестре подарок сделать! На что же это, наконец, похоже? Какой я император? Вот он после вас со мной так говорил... так говорил, что будь моя воля, я бы его далеко куда-нибудь упрятал!..

   - А разве у тебя нет своей воли? - тихо проговорила царевна. - Когда была жива бабушка - другое было дело, а теперь ведь ты в самом деле, Петя, император - подумай об этом! Не могу я видеть, сердце сжимается, как Меншиков мудрит тобою, и повторяю я, что не верю его любви к нам. Конечно, ты еще не взрослый и должен учиться, и много учиться, и умных людей слушаться, да будто кроме Александра Данилыча у нас умных людей нет?! Был он, может, умный, да из ума теперь выживать стал. Не ты теперь император, а он. Ты говорил, нет у тебя воли, а скажи себе: есть у меня воля, вот она и будет! Только в дурное что не клади ее. А Меншиков всем нам обидчик.

   Петр остановился и жадно вслушивался в слова сестры. С ним, очевидно, совершался какой-то переворот. До сегодня, несмотря на все, что случилось в последние месяцы, он все еще невольно считал себя ребенком, подначальным, и детски боялся Меншикова. Тяготясь его властью над собою, он все же никак не мог себе представить, что есть какой-нибудь способ по собственному желанию выбиться из-под этой власти. И вдруг сестрица говорит, что только стоит сказать себе, что "есть воля" - и она будет. И сестрица права! Она умна, она все знает и все понимает; сестрица очень умна! Вон еще недавно барон Андрей Иваныч говорил, что такой умной принцессы на всем свете сыскать невозможно.

   Не будь истории с девятью тысячами червонцев, может быть, еще долго не пришли бы такие мысли детям Алексея; но раз они явились, так уж не уйдут наверно.

   - Пойдем, пойдем! - вдруг заговорил Петр, схватывая сестру за руку. - Пойдем, я покажу Меншикову, что я не ребенок, я покажу ему! Пойдем, пойдем...

   И он повлек царевну Наталью за руку в апартаменты князя.

   Многочисленные гости, встречавшиеся им в каждой комнате, с изумлением видели, что он совершенно расстроен и спешит куда-то, не отпуская сестру.

   Шепот пошел по комнатам: никто не понимал в чем дело, но каждый интересовался в высшей степени и строил всевозможные предположения.

   Уж не пожаловалась ли она на Меншикова, вот бы хорошо было!

   Император и Наталья почти вбежали в комнату, где еще находились все Меншиковы в сборе и с цесаревной Елизаветой.

   - Александр Данилыч, - прямо обратился Петр к князю. - Я послал сестре девять тысяч червонцев, а ты их отнял и запер. Как смеешь ты мешать моим приказаниям?

   Мальчик весь дрожал, говоря это, и со злобой глядел на князя.

   Тот совершенно растерялся, не мог произнести ни слова, как будто обеспамятел, и машинально опустился на кресло. Он никак не ожидал подобного вопроса от покорного и боязливого до сих пор ребенка. Если б кто-нибудь еще за час предсказал ему эту сцену, он никогда бы не поверил, что она возможна. Но ведь уши его не обманывают! Вот он стоит перед ним, этот мальчик, и говорит ему: "Как ты смеешь!" - и глядит на него с гневом, блестит перед ним своими глазами. До сих пор Меншикову никогда и в голову не приходило взглянуть на Петра как на императора, опасаться за свое над ним влияние, но теперь перед ним был император. И этот император обращался к нему как к подданному, заслужившему царский гнев и немилость.

   Князь все молчал.

   Дарья Михайловна побледнела. Младшая княжна инстинктивно бросилась к матери и заплакала. Цесаревна Елизавета с восторгом глядела на Петра, и вся ее фигура выражала торжество и радость. Одна только царская невеста продолжала молча сидеть, ни на что не обращая внимания.

   А Петр все ждал ответа, и Александр Данилович, наконец, очнулся. Он заговорил так, как еще никогда не говорил с императором, заговорил робким голосом подданного.

   - Ваше величество, - сказал он, - государство нуждается в деньгах; казна истощена; неотложных нужд много, и я подумал, что этим деньгам можно найти хорошее употребление. Я уже сегодня утром хотел представить вам прожект на что употребить эти деньги.

   - Хорошо, хорошо, - отвечал Петр, - все это, может, и правда, что ты говоришь мне. Да если я дарю моей сестре, если я хочу, чтобы так было, так оно и будет! И ты не смеешь изменять моих приказаний! Сейчас же изволь послать эти деньги великой княжне Наталье.

   С этими словами маленький император круто повернулся и, ни на кого не взглянув, вышел из комнаты.

   Опомнившись, Меншиков побежал за ним и должен был бежать долго, потому что Петр не останавливался и не обращал на него внимания. Наконец Александру Даниловичу удалось поймать его за руку, он отвел его в пустую комнату и стал ласковым, вкрадчивым голосом говорить:

   - Ну за что ты обидел старика, ваше величество? Я не хотел нанести ни тебе, ни великой княжне обиды. Как на детей своих смотрю я на вас.

   - Какие мы тебе дети! - сказал Петр, выдернув у него свою руку.

   Меншиков побледнел и затрясся. В тоне голоса нареченного зятя ему послышалась одна знакомая нота. Из-за юной и нежной фигуры Второго императора вдруг, неведомо каким образом, выглянул громадный образ Первого, и старый Данилыч, еще сейчас не ведавший границ своей власти, вдруг почувствовал себя таким же бессильным, каким бывал во время оно, когда сгибался под гневом и грозными речами своего повелителя и друга.

   - Ваше величество, - снова шептал он, - прости меня, но вина моя была без умысла. Вперед во всем с тобою совещаться стану, но опять повторяю, что и сам ты должен подумать о делах государства, должен знать, что часто добрый царь жертвует своими желаниями нуждам своего народа. Если же что и противное тебе делаю, так для твоей же пользы, для того, что хочу, чтобы достойным ты был приемником Петру Великому. И дед твой любил дарить своих близких, но только не тогда, когда подарок его мог пригодиться на пользу России. Прости же меня. Деньги верну царевне немедля, а вашему величеству теперь не мешало бы покататься, благо уроки все кончены.

   - Скоро ли мы переедем в Петергоф? - вдруг обратился Петр с просветлевшим лицом. Его гнев мгновенно прошел; он еще не привык к таким сценам и при первом намеке на предстоявшее удовольствие готов был забыть всякую неприятность.

   - Когда хочешь, - ответил Меншиков, - хоть завтра переезжайте.

   - Ну завтра, так завтра, и слышишь, князь, непременно чтобы завтра. Мне очень хочется в Петергоф, слышишь - завтра!

   Гора с плеч свалилась у Александра Даниловича.

   Он взял императора под руку и, ласково с ним разговаривая, как будто ничего не было между ними, нарочно тихо прошел вплоть до комнат жены. И все придворные опять стали перешептываться и перемигиваться, и с сожалением соображали, что Данилыч совсем помирился с императором и что нелегко их поссорить.

  

  

   Царевны занимали дворец, остатки которого до сих пор еще существуют в конце Летнего сада. Это был небольшой и совсем не роскошный дом, несравненно проще убранный, чем дом князя Меншикова, только кругом него во все стороны шел превосходный сад, заключавший в себе теперешний Летний, Царицын луг и Михайловский сад.

   Вернувшись домой после катания с императором, великая княжна Наталья велела позвать к себе барона Остермана. Он не замедлил явиться.

   - Что прикажите, принцесса? - ласково глядя на нее, спросил Андрей Иванович.

   - Садитесь, мне многое нужно сказать вам, - отвечала Наталья, указывая ему кресло.

   Барон сел и все с тою же ласковой улыбкой приготовился слушать.

   - Вот вы ушли, а после вас случились самые неожиданные вещи, - начала Наталья.

   - Я уж кое-что слышал, - ответил Андрей Иванович.

   - Откуда? Кто же мог вам сказать? Да, впрочем, и спрашивать нечего, вы всегда все знаете. Ну, так что же вы знаете, что вы слышали?

   - На этот раз немного. Я знаю только, что была ссора у императора с князем Меншиковым и что вы, принцесса, тому причина.

   - Да, я, действительно, была тому причиной.

   И она рассказала Остерману во всех подробностях утреннее дело.

   Он внимательно ее слушал и одобрительно кивал головою.

   - Это хорошо, хорошо, - наконец заговорил он, - только все же бы лучше было, если б начать осторожнее. Ведь я говорил вам, принцесса, что дела большие всегда нужно осторожно делать и медленно, этак прочнее выходит.

   - Ну да, ведь тоже говорят, что нужно ковать железо, пока горячо! - заметила Наталья.

   Остерман стал опять ее расспрашивать; ему особенно интересны были подробности о том, как вел себя Меншиков, и, слушая рассказ о его смущении, о его почтительности и трепете, Андрей Иванович с нескрываемым удовольствием потирал свои пухлые руки.

   "Хорошо, хорошо! - думал он. - Авось и выйдет что-нибудь. Только бы я был в стороне, только бы меня как-нибудь не замешали..."

   - Ну, а теперь они как же, - спросил он великую княжну, - помирились?

   - Да, помирились, только я ручаюсь вам, что брат совсем уж другой стал и никогда с сегодняшнего дня не забудет. До сегодня он был ребенок, а теперь - император, уверяю вас, милый Андрей Иванович.

   Она ласково поглядела на Остермана и протянула ему руку.

   Тот почтительно поцеловал эту маленькую ручку и глядел на великую княжну в полном восторге. Он видел ясно, что семя, им посеянное, попало на добрую почву. Ведь он сам направлял постоянно ее мысли в последнее время, он знал всю силу своего влияния над нею, а вот теперь оказываются и плоды этого влияния. Да, он не ошибся - так именно и надо было действовать: никто лучше сестры не мог направлять маленького императора, а сестру руководить до конца будет он, Андрей Иванович.

   - Завтра мы переезжаем в Петергоф, - весело объявила царевна, - а Александр Данилович в свой Ранбов едет; будет не в пример свободней, и много можно за это время сделать.

   - Ух, как много! - серьезно проговорил Остерман. - Только помните, принцесса, что все же осторожность не мешает.

   - Помню, помню, я никогда не забываю ваших советов, Андрей Иваныч. Да, поскорей бы в Петергоф, - вдруг тихо и как-то печально продолжала она, - мне что-то нехорошо здесь. Даже и в саду моем воздуху как будто мало, душно что-то и опять кашель... Вчера почти всю ночь не спала, а теперь так устала, так устала...

   Остерман взглянул на ее бледное лицо и невольно смутился; он уже не в первый раз замечал в ней это печальное выражение; она, точно, была нездорова.

   - Прощайте, Андрей Иваныч, попробую заснуть, - прошептала царевна, протягивая ему руку.

   Он тихо вышел из комнаты.

   Наталья позвала свою фрейлину, прошла с ней в спальню и стала раздеваться. Скоро она осталась одна, отворила окно и села перед ним в раздумьи. Ночь была душная, в далеких кустах заливался один из последних соловьев, и странно было слышать в недавнем болоте его песни. Но это был настоящий соловей: сын или внук одного из тех, которых Петр Великий выписывал из южных губерний для своего "парадиза".

   Царевна Наталья смотрела в светлое северное небо, и все грустнее и тоскливее делалось на душе ее. С некоторого времени она стала очень задумчива: переход от беззаботного детства в ней совершился неожиданно и быстро. Еще так недавно она была настоящим ребенком, ни о чем не заботилась и ничем не смущалась; ей хорошо было под крылышком доброй, хотя и не родной бабушки. Вспоминала она теперь и великого деда, его редкие своеобразные и тем еще более дорогие ласки. И вот как скоро, как быстро всего этого уже нет - что-то будет? В уставшей и склоненной на руки голове царевны бродило множество разных тревожных мыслей; она все думала и думала о своем любимом, единственном брате, думала о том, что, несмотря на весь блеск их положения, все же они бедные дети, сироты, не помнящие ни отца, ни матери, без добрых родных, окруженные людьми, которым невозможно довериться. Один только и есть человек - Андрей Иваныч - верит ему сердце, а все же подчас и при нем берет сомнение... Хитер, больно, Андрей Иваныч, не разберешь иной раз, что у него в мыслях, а глаза смотрят по сторонам, ничего не выдавая. Большое дело задумала царевна.

   Она решилась во что бы то ни стало, так или иначе, избавить императора от ненавистных Меншиковых, да удастся ли это? А коли и удастся, будет ли лучше? Не Меншиковы - найдутся другие, вот хоть бы Лиза. Брат на нее просто молится. Лиза добрая, милая, но ведь и она хитрая... Впрочем, о Лизе Наталья не могла думать хладнокровно. Еще недавно она так любила свою красавицу-тетушку, а теперь какая-то черная кошка пробежала между ними, и все ищет царевна чего-нибудь дурного в Елизавете, все старается объяснить в темную сторону. Отчего бы это? Лиза всегда так ласкова с нею, любит ее по-прежнему... но что-то такое случилось - и тянет ее от красавицы Лизы. Великая княжна еще не совсем сознавала свое чувство, а уже оно сильно развилось в ней - это была ревность! Это был страх за свое влияние над братом, за братнюю любовь к ней. Но и не одна Лиза смущала бедную царевну. В последнее время она замечала, что юный император очень сдружился с молодым Долгоруким. И мало проку видела она от этой дружбы. Долгорукий - краснобай, шутник, вот еще недавно она узнала, что он ведет беспутную жизнь, даже, кажется, пить начал, ну как тому же научит Петрушу, ведь это будет, пожалуй, еще хуже Меншикова!

   - Да нет, не дам я им погубить его, - вдруг вся в волнении и сверкнув глазами сказала себе царевна. - Покуда я с ним, он ни на кого меня не променяет, я перед Богом поклялась стоять за него и быть ему матерью, отгонять от него все злое - и должна я исполнить эту клятву! Я никому не отдам его, я всю себя положу в него, я уничтожу Меншиковых, я уничтожу Долгоруких. Пусть и она поборется со мною - увидим, кто сильнее... никому, никому не отдам я его!

   Царевна поднялась в волнении и вся дрожала. Вдруг она схватилась за бок, холодные капли пота показались на лбу ее, и она слабо закашляла. Бессильно опустилась она в кресло, и крупные слезы полились из глаз ее.

   - Не отдам, не отдам... а если меня возьмут от него - не люди, а Бог?.. Если умру - что тогда?.. А мне все теперь начинает казаться, что умру я скоро...

   И долго она сидела перед открытым окошком и все плакала, и все думала, и никто не знал, что творится в юной душе ее.

  

  

   Двор переехал в Петергоф. Петр в сопровождении молодого Долгорукого, цесаревны Елизаветы и сестры объездил знакомые места и был в самом лучшем настроении духа. Он был доволен всеми сделанными предположениями и уже строил планы, как они будут охотиться и веселиться. Петергоф в то время был совсем не тот, что теперь. Царский дворец, хотя и удобно построенный, не представлял ничего особенного. Здесь была собрана еще Петром Великим коллекция картин, но картины эти находились без всякого присмотра и значительно пострадали. Дворцовая мебель была тоже петровская, т.е. самая простая. Дворец стоял на том же месте, как и теперь: с его балконов открывался вид на море; внизу били фонтаны; но парк совсем почти не был расчищен, и толь