Шмелев Иван Сергеевич - Солнце мертвых

Все-таки оставалось что-то от прежней жизни: грустно поглядывала она глазком павлиньим... Уже четвертый день нет Павки!.. Уходит в прошлое и калека-дачка учительницы екатеринославской - последнюю раму кто-то вырвал...

   Я вспоминаю с укором тот тихий вечер, когда заголодавший Павка доверчиво пришел к пустой чашке, стукнул носом... Стучал долго. С голоду ручнеют... Теперь это всякий знает. И затихают. Так и Павка: он подошел ко мне близко-близко и посмотрел пытливо:

   - Не дашь?..

   Бедный Павка... Табак! чудесный табак ламбатский! Или - не табак это, а... Я ни о чем не думал. Я хищно схватил его, вдруг отыскал в себе дремавшую, от далеких предков, сноровку - ловца-зверя. Он отчаянно крикнул трубой, страхом, а я навалился на него всем телом и вдруг почувствовал ужас от этой красивой птицы, от глазастых перьев, от ее танца, раздражающего перед смертью, от пустынных, зловещих криков... Я вдруг почувствовал, что в нем роковое что-то, связанное со мной... Я давил его шелковое синее, скользкое горло, вертлявое, змеиное горло. Он боролся, драл мою грудь когтями, бил крыльями. Он был силен еще, голодный... Потом он завел глаза, затянул беловатой пленкой... Тут я его оставил. Он лежал на боку, чуть дышал и трепетал шеей. Я стоял над ним в ужасе... я дрожал... Так, должно быть, дрожат убийцы.

   Слава Богу, я не убил его. Я гладил его по плюшевой головке, по коронованной головке, по атласной шейке. Я поливал на него водой, слушал сердце... Он приоткрыл глазок и посмотрел на меня... и дернулся... Ты прав, Павка... надо меня бояться. Но он был слаб и не имел сил подняться.

   Мне теперь будет больно смотреть на него и стыдно. Пусть унесут его.

   Его понесла славная девочка... Теперь ее нет на свете. Скольких славных теперь нет на свете! Она сказала:

   - Я знаю, на базаре... татарин один богатый... Он, может быть, возьмет детям.

   Я видел, как понесла его, как мотался его хвост повисший. Вот и конец павлина!

   Нет, не конец еще. Он пришел, воротился, чтобы напоминать мне прошлое - и доброе, и худое. Он еще покричал мне от пустыря.

   С неделю прожил он где-то на базаре, при кофейне, - все поджидал, не возьмет ли его богач-татарин. Его не взяли. Поиграли с ним татарские дети. И он вернулся на свой пустырь, к своей вилле... Как всегда, он встретил меня на заре пустынным, как будто победным криком. А хвост?! Где же твой хвост - веер, радужный хвост, с глазками?

   - ...Эоу-аааа!..

   Жалуется? тоскует?.. Отняли хвост татарские дети, вырвали. Мне стыдно смотреть туда, больно смотреть... Не надо ни табаку, ни... ничего не надо. Усмешка злая.

   Ходил он по своему пустырю, ограбленный и забитый. И уже не поднимался ко мне через балку, не приходил и к воротам: помнил. Он кормился своим трудом, где-то, чем-то. Теперь уже совсем - ничей. Затерялся в днях черных, - кому теперь до павлина дело!

   Шумит горка: обворовали Тихую Пристань! Бежит в городок Марина Семеновна, остановилась:

   - Что только делается... как оголились люди! Да благородные! докторова дочка, учительница... на зорьке заявилась с каким-то да из флигеля-то хозяйского исправничью мебель поволокла! Слышу - шумят по саду, чуть свет! а это они кровать волокут! столики... Унесли! Заявлять бегу... я хранительница-то всего именья!.. Из благородного роду, и... Это, говорит, теперь все - общее! Все равно раскрадут... Все ворочу, до гвоздика!

   Пришел какой-то на петушиных ногах, в обмотках, с винтовкой, тощий. Шел мимо сада, попросил напиться.

   - Крадут и крадут - все. А я один на весь городишко... хожу чуть жив. Это нарошно, чтобы зарестовали! Зна-ю ихнюю моду. Только прошибутся! Не зарестоваем воров, кормить нечем. Это тебе не при Микалае! При царе-то бы у нас весь город теперь сидел! Как при царе-то баловали! Борщу давали да хлеба по два фунта! Намедни вот взяли коровореза... Пять ден просидел - не признается, а пайка ему не полагается. Слабнуть стал. Уж мы ему и ванную делали, и мусаж - не признается!

   - Для чего же ванну делали?

   - Махонький, что ли... не понимаете? Ну, понятно... подбодряли, чтобы только знаку не было... ну, растяжку ему делали, руки так... - показывает человек с винтовкой руками. - У нас строго, при народной власти, не забалуешь... Не признается и - на! Доктора призвали, товарищ начальник говорит: помрет человек! А тот ему: да, от голоду помрет, кормите. А товарищ начальник говорит ему, дуролому: "Вам же говорят - пайков не полагается!" И придумал: в больницу пишите лицепт! А оттуда его назад: голодной болезни не признаем! Камедь, ей-богу! На поруки и выпустили. А он взял да и помер! Вот его теперь и суди! А я что? я человек подначальный, как укажут. Черт их... глаза бы не глядели!..

   Глаза бы не глядели...

   Бежит сынишка Вербы с горки, кричит-машет:

   - Павка-то ваш!.. на память!..

   Павлин... А где же павлин?.. Что-то не слышно было последние дни его тоскливых криков, не видно было его одинокого мотанья на пустыре. Что такое - на память?

   Я вижу сломанное перо с глазком, новенькое перо, осеннее, явившееся на смену. Он еще хотел жить, бедняга, своими силами хотел жить - ничей. Я вижу в руке мальчишки и серебристое - из крыла, и розовато-палевое, чудесней!

   - На винограднике подобрал, под горкой. Должно быть, доктор с тычка подшиб палкой, а перья на виноградник выкинул... собаки, мол, разорвали!

   Последний привет - глазок. Павка со мной простился - прислал на память. Он же был такой добрый, он так доверчиво говорил - не дашь? И отходил покорно. Мы первые с ним начинали утра... Он никогда не ушел бы - я первый его покинул. И он, одинокий, гордый, отъединился на пустыре - ничей. Теперь не будет и пустыря - ушел хозяин.

   - Все к даче доктора, на тычок, ходил Павка, а у них ни крошки. Вчера у нас занимать приходили. И что-то жареным пахло, будто индюшкой. А чего им жарить?..

   Доктор съел моего павлина?! Чушь какая... Не дядя ли Андрей? Он ведь недавно спрашивал...

   - А у нас другой гусь пропал! Это Андрей проклятый, некому больше... Наш гусь все в их сад забирался, где у бассейна лягушки квакчут. Убью! вот подстерегу к ночи да из двустволки в зад, утятником! Меня не засудят, я мальчишка... Скажу, с курка сорвалось!

   Я беру остатки моего - не моего - павлина и с тихим чувством, как нежный цветок, кладу на веранде - к усыхающему "кальвилю". Последнее из отшедших. Пустоты все больше. Дотепливается последнее. А-а, пустяки какие!..

  

   КРУГ АДСКИЙ

  

   Тянется из неведомого клубка нить жизни - теплится, догорает. Не таится ли в том клубке надежда? Сны мои - те же сны, нездешние. Не сны ли - моя надежда, намечающаяся нить новой, нездешней жизни?.. Туда не через Ад ли ведет дорога?.. Его не выдумали: есть Ад! Вот он и обманчивый круг его... - море, горы... - экран чудесный. Ходят по кругу дни - бесцельной, бессменной сменой. Путаются в днях люди, мечутся, ищут... выхода себе ищут. И я ищу. Кружусь по садику, по колючкам, ищу, ищу... Черное, неизбывное - со мной ходит. Не отойдет до смерти. Пусть и по смерти ходит.

   Темнеет в моем саду. Молодой месяц уходит за горб горы. Почернела Кастель, идет с Бабугана ночь. Под ним огневая точка - сухая трава горит, - под будущую пшеницу?.. Не будут сеять пшеницу - последнее. Будут сеять другие, кто выживет и дождется тучной земли, тленьем набравшей силы. Не костер ли горит под Бабуганом? Не страшно ему гореть! Каждую ночь погибают под ножом, под пулей. По всей округе, по всем дорогам. А круг все узится. Везде доживают люди по пустынным дачкам, по шоссейным будкам, по хуторкам. Застрявшие дорожные сторожа и сторожихи, былые прачки, беспомощные старухи, матери с мелюзгой сыпучей. Некуда никому уйти. Пойти за горы? дотащиться до перевала и умереть неслышно? Это они могут сделать дома. А в шоссейной будке чего бояться? Изнасилуют девочку? Изнасилуют... а может и швырнут хлеба!.. Не убежишь из круга. Камню молиться, чтобы разверзлись горы и поглотили? пожгло солнцем?..

   Уйти? Бросить осиротевший домик и балочку, где орех-красавец? Последнее поминание... Размечут, порубят, повырывают - сотрут следы. Я не уйду из круга.

   Табак весь вышел. Курю цикорий. Кто-то еще покупает книги, но у меня и книг нет, зачем книги?! А кто-то покупает... кто-то говорил недавно про... что? Да, Большая энциклопедия!.. Когда-то и я мечтал купить Большую энциклопедию! Продавали ее "в роскошном переплете"... Купил кто-то по полфунта хлеба... за том! Кто-то еще читает Большую энциклопедию... Да, когда-то писали книги... стояли книги в роскошных переплетах, за стеклами... Теперь я вспомнил... у Юрчихи тоже стояли, "в роскошных переплетах". Она и продала за полфунта хлеба. Зачем ей книги, хоть и Большая энциклопедия! У ней внучек лет двух - зачем малышу Большая энциклопедия? Разве он вырастет? без матери, без отца... Старуха голову потеряла... Живет у самого моря, в глухом саду. Сына у ней убили, невестка умерла от холеры. Живет старуха в щели, с внучком. Там пустынно, и море шумит. Слушает она день и ночь свое море. И муж и сын - моряками были, на своем море. Пришли и - убили сына. Не будь лейтенантом. "Пожалуйте, лейтенант, за горы, от моря, - маленькие формальности соблюсти!" Не уехал лейтенант за море, остался у своего моря. Не оставили его у моря. Шумит оно у пустого сада и день и ночь, не дает спать старухе. Сидит старуха, нахохлилась в темноте, - слушает, как шумит море, как дышит мальчик. А жить надо: оставили ей залог - мальчик! У своего моря - мальчик... И продала старуха лейтенантову шубу, запрятанную в камни. Кому-то еще нужна шуба. Хорошая, с воротником шуба... Не старухе же надевать ее! А внучек когда еще вырастет с отца, дорастет ли до шубы! Да еще и убить могут... Придут и спросят:

  - А это у тебя чей мальчик?

   Скажет им старуха:

   - А это вот этого... того... сына моего, вот которого вы убили... моряка-лейтенанта Российского флота! который родину защищал!

   - А-а... - скажут, - лейтенанта?! Так ему... и надо! всех изводим... Давай и мальчишку...

   Могут. Убили в Ялте древнюю старуху? Убили. Идти не могла - прикладами толкали - пойдешь! Руки дрожали, а толкали: приказано! От самого Бэла-Куна свобода убивать вышла! Идти не можешь?! На дроги положили, днем, на глазах, повезли к оврагу. И
глубокого старика убили, но тот шел гордо. А за что старуху? А портрет покойного мужа на столике держала - генерала, что русскую крепость защищал от немцев. За то самое и убили. За что!.. Знают они, за что убивать надо. Так и Юрчихина внучка могут. Вот и не нужна шуба. Правильно.

   А говорят ли они по радио - всем - всем - всем:

   "Убиваем старух, стариков, детей - всех - всех - всех! бросаем в шахты, в овраги, топим! Планомерно-победоносно! заматываем насмерть!"?!..

   Вчера умер в Профессорском Уголке старичок Голубинин... Бывало, в синих очках ходил - ерзал, брюки старенькие, последние, дрожащей щеточкой чистил на порожке... Три месяца выдержали в подвале... за что?! А зачем на море после "октября" приехал? Бежать вздумал?! Отмолили старика - выпустили: на ладан дышит! Привезли вчера к вечеру, а в одиннадцать - сподобил Господь - помер в своей квартирке, чайку попил. Хоть чайку удалось попить!

   А старуха Юрчиха добрая, как ребенок. Выменяла шубу на хлеб - на молоко - на крупу, гостей созвала на пир: помяните новопреставленного! Все приползли на пир: хлебца попробовать, в молочко помакать... - нет шубы! Ходит по саду с внучком, на свое море смотрит... Придумывает - чем бы еще попотчевать? Стулья да шкаф зеркальный... Набежит покупатель какой с базара - отвалит хлеба и молока кувшин: опять приятно на людях есть. А если зима придет?.. А можно и без зимы... можно устроить так, что и не придет зима больше...

   Ходит старуха по садику, внучка за ручку держит. На свое море смотрят. Рассказывает про дедушку, как он по морю плавал, - вон и портрет его на стене, в красной раме... Висел и - уполз со стенки. Пришли - спросили: "

   - Это у тебя кто, старуха? почему канты на рукаве?

   - А муж покойный... капитан, моряк...

   Хотели взять капитана. Выплакала старуха: не военный капитан, а торговый, дальнего плаванья. Слово только, что - капитан!

   И запрятала старуха своего капитана в потайное место. Кружит по саду, кружит... нет выхода.

   Кружу по саду и я. Куда уйдешь?.. Везде все то же!.. Напрягаю воображение, окидываю всю Россию... О ка-кая бескрайняя! С морей до морей... все та же! все ту же... точат! Ей-то куда уйти?! Хлещет повсюду кровь... бурьяны заполонили пашню...

   В сумерках я вижу под кипарисом... белеет что-то! Откуда это?! Мятые папироски... Табак?! Да, настоящий табак?! Добрая душа прислала... папироски... Это, конечно, Марина Семеновна, кто же больше?.. Она, конечно. Вчера она спросила меня - разве я курить бросил? Принес папиросы Вадик, не смог отворить калитку, не докричался... - и бросил через шиповник, милый... Вот, спасибо. Табак чудесно туманит голову...

  

   НА ТИХОЙ ПРИСТАНИ

  

   В густеющих сумерках я иду на Тихую Пристань. Она успокаивает меня. Там - дети. Там - хоть призрачное - хозяйство. Там - слабенькая старушка еще пытается что-то делать, не опускает руки. Ведет последнюю скрипку разваливающегося оркестра. У ней - порядок. Все часы дня - ручные, и солнце у ней - часы.

   Козу уже подоили. Старушка загоняет уток - четыре штуки. Сидит под грушей дядя Андрей, темный хохол, курит и сплевывает в колени. В новом своем костюме - из парусины исправника, в мягкой, его же, шляпе.

   - И вам не стыдно, дядя Андрей, - слышу, отчитывает его Марина Семеновна. - А по-нашему, это воровством называется!..

   - Ско-рые вы на слово, Марина Семеновна... - отвечает дядя Андрей - заносится. - А чего робить, по-вашему? Я ж голодранец, оборвався, як... пес! А кому тэпэрь на стульчиках лежать-кохаться? Нема ваших панов-паничей, четыре срока на чердачке пустовають... Ну, товарищи заберуть... легше вам с того будэ? И потом... вже усе народнее, как сказать...

   - Как вы испоганились, дядя Андрей! Вы ж были честный человек, работали на виноградниках, завели корову...

   - Ну, шшо вы мне голову морочите? Ну, какая тэпэрь работа? И сезон кончился... Пойду по весне на степь!

   - Ничего не найдете на степу! Ни-чего! Экономии пустуют, мужики на себя сами управятся...

   - Верно говорите. Ну, и... так и сгадываю... чого мэнэ робить? ну, чого? лысаго биса тешить?.. Нет у вас сердца настоящего!

   Молчание. Утки вперевалочку подвигаются на ночлег.

   - Яких утенков навоспитали... с листу будто! Уж вы не иначе слово какое умеете... волшебное...

   - Слово, голубчик... - сердится Марина Семеновна - За-бо-та! вот мое какое слово! Я чужое не обдираю, винцо не сосу...

   - О-пять - двадцать пять... Я с вами душевный разговор имею, а вы... свербите! Вино я на свои пью... я поросенка выменял, кровного... А что такое парусина? Полковник помер... Не помри он - здесь ему часу не жить! враз конец, как он был исправник. Нам ученые люди говорили... по-лиция там, попы... купцы, офицеря... - всех чтобы, до корня! Самые умные социалисты... Из вас потом всего понаделаем по своему хвасо-ну! До слез кричали! У Севастополи... Помогайте нам - все ваше будэ... Ну? и чья тэпэрь, выходит, парусина? Вы - богачка против меня... а все парусиной тычете!

   - Это я-то, богачка? Да вы лучше спать ступайте...

   - Это уж я сам знаю, чего... спать ли...

   - Вы не выражайтесь похабным словом!

   - От-то-то-то!.. Вы... буржуйка против меня! Голому мне ходить? при вас да без портков? А мне стыдно!..

   - Ох, дядя Андрей! Попомните вы мое слово... подохнете! будут вас черви есть!

   - Червя... она усякого будэ исты... по писанию Закона! И вас будэ исты, и грахва усякого, и... псяку. А поросенка я выменял, себя обеспечил... не будет вам неприятности через его. А выпил я по семейной неприятности, сказать... Я ей голову отмотаю, Лизавете, за мою корову! Хочь ее девчонка, падчеря моя... с матросом спуталась... мне теперь на... плевать! Моя корова!

   Жабы в худом водоеме начинают кряхтеть - кто громче. Кряхтит и дядя Андрей. Когда он пьян, начинает в нем закипать смутная на что-то досада-злость.

   - Вам, дядя Андрей, время на другой бок валиться. На котором вчера лежали?

   - А что вы об себе так понимаете? Бок-бок... Хочу - на брюхо, хочу - на ... ляжу! Не закажете!

   - Не смейте мне худых слов говорить!

   - И вы мне голову не морочьте, что могете сады садить! Не могете вы сады садить. А я по документу могу... от управления... Государственные имущества! И печати наложены! Я на Альме у генерала Синявина садил, а он, задави его болячка... не мог! Он по-ученому, а я из прахтики!

   - Знаю я Синявина, очень хорошо знаю... и не врите!..

   - Вы все-о знаете... А вот вы чого не знаете! Как матросики в восемнадцатом году налетели... Первый допрос: "У вас сады огромадные? кровь народную пьете... исплотация? Нам все известно по телеграхву!" Зараз повели в сады! А у него строго было, порядку требовал... не дай Боже! Встревают меня немедленно: что вы за человек? Ну, наймыт... ну? Строгой? Барин строгой, говорю. Порядок требуют. Ладно, будет ему порядок! А был дотошный... На усяком езенпляре обязательно чтобы ярлык, и про насекомое знали. Заплакал, как его в сады привели. Погибнут мои сады! Дозвольте мне, говорит, с любимой грушкой проститься... первый раз на ней плод вяжется! Трогательно как, до совести... Допрашивают матросы: "А которое ваше дерево дорогое-любимое?" А вот это! А у них была груша, от ливадийских сортов привита. Ведите меня к груше "императрис"! А те смеются. Привели. Самая эта? Эта. Только зацветать собирается! Дюжий один, ка-ак насутужился... - рраз, с корнями! Вот вам - "императрис"! Из винтовки двое пришли - враз. Контрицанер! Гляжу - готов генерал Синявин, Михаил Петрович! Понтсигар из брюк вынули... А ещу были у них гуси с шишками на клюве, китайского заводу... Гусей на штыке пожарили. Пир был...

   - И вы попировали...

   - Ну, я... за упокой души, сказать... помянул. Жалости подобно! Понтсигар был знаменитый, с минограмой, от учеников даренный. За обученье про насекомое. Вред очень понимали для садов. И все с ножичком, бывало, ходит. И какой сучок вредный, зараз - чик! Са-ды у нас были...

   - А чего вы с ними сделали! И с людьми, и с садами?.. Молчите, не переговорите меня! А теперь - нет работы?! Да побий меня Боже, да чтобы вас загодя черви не съели...

   - Да сто усе полытика, Марина Семеновна! Я ж говорю, усе глупая политика. А мы шо? Мы... нам Господь как положил? Усе православные християне... шоб каждый трудывся... А уж за свою корову... голову ей, гадюке, отмотаю! Надо и о зиме подумать... Ладно!..

   У него назревает драма - всем известно.

   С революцией дядя Андрей "занесся". Пришел с Альмы, из-под Севастополя, к жене - к Лизавете-чернявой, - служила она при пансионе. Не пришел, а верхом приехал! Не вышло из него дрогаля, да и возить стало нечего, - лошадь продал. Пробовали с Одарюком спирт гнать - и тут не вышло. И стал дядя Андрей при Лизавете жить, при корове. Вырастила Лизавета великими трудами корову, с телушки воспитала. Выдала девчонку Гашку за матроса-головореза, с морского пункта. Тут-то дядя Андрей и напоролся: думал корову себе забрать, на свое хозяйство садиться, а тут - матрос!

   - А в Чеку?! Выведу в расход в две минуты!

   Это тебе не господин Синявин!

   Засело семь человек матросов в наблюдательный пункт, на докторскую дачу - смотреть за морем: не едет ли корабль контрреволюционный! Выгнали доктора в пять минут, пчел из улья швырнули-подавили, мед поели. Сад весь запакостили в отделку. Семеро молодцов - бугай бугаем.

   - Командное у нас дело! На море в бинокли смотрим!

   Народ отборный: шеи - бычьи, кулаки - свинчатки, зубы - слоновая кость. Ходят - баркас баркасом, перекачиваются, - девкам и сласть, и гибель. На пальцах перстни, на руках часики-браслетики, в штанах отборные портсигары - квартирная добыча. Кругом голод, у матросов - бараньи тушки, сала, вина - досыта. Дело сурьезное - морской пункт!

   Попала Лизавета под высокую руку. Забрал к себе в пункт матрос девку Гашку, забрал и приданое - корову, поставил в подвал под пункт. Стал матрос молоко пить, девку любить. И сел дядя Андрей на мель: не возьмешь матроса!

   Ходят матросы веселые, гладкие, по ночам из винтовок в море палят, по садам остатния розы дорывают - для дам сердца.

   - Роза - царица цветов, народное достояние! Пожгли заборы, загадили сады - доломали. Пошли по садам догладывать коровы.

   - Коровы - народное достояние! Пошли пропадать коровы. Вот и надумывает дядя Андрей, как овладеть коровой.

   - Из-под земли достану! Суд теперь наш народный!

   Уходит дядя Андрей к себе, в исправничью дачку-флигель. Мы сидим в темном дворике, под верандой. Вадик и Кольдик спят. Прелесть и Бубик-Сударь - в надежной крепости.

   - На глазах погибает человек... - говорит с сердцем Марина Семеновна. - Говорю ему: налаживайте хозяйство! Видите я - старуха, и то борюсь, а вы и свой и мой огородик стравили поросенку, пень попивать стало! Говорит, порядку нет, не сообразишься! Вот где развал всего! Мы еще напрягаем последние силы, а он готов. Как мухи гибнут! А все кричали - наше!

   Меня трогает это упорное цеплянье, борьба за жизнь. Не удержать ей мотыжку! Я беру ее сухенькую руку, благодарю за табак...

   - Жизнь умирать не хочет, - говорит она с болью. - Ей нужно, нужно помочь!..

   Не может она поверить, что жизнь хочет покоя, смерти: хочет покрыться камнем; что на наших глазах плывет, как снег на солнце. На ее глазах умирает "розовое царство", валится черепица, тащут из плетня колья, рубят в саду деревья. Чудачка... Останутся только разумные?! Останутся только - дикие, сумеют урвать последнее. Я не хочу тревожить верующую душу, - у ней внучки...

   Приходит учительница с добычи. Приносит падалку и мешок виноградных листьев. С утра она ничего не ела. Она хочет испечь лепешку. Хотят угостить меня. Спасибо, я ел сегодня. Я даже пил молоко! Откуда? А добрая душа принесла - сказала:

   - Курочки занесутся, может... яичком отдадите.

   Нет, мои курочки никогда не занесутся. Они все тают, не обрастают зимним пером: и на перо нет сил...

  

   ЧАТЫРДАГ ДЫШИТ

  

   Всю ночь дьяволы громыхали крышей, стучали в стены, ломились в мою мазанку, свистали, выли... - Чатырдаг ударил!

   Вчера кроткое облачко лежало на его гребне. Сегодня он бурно "дышит". Последняя позолота слетела с гор - почернели они зимней смертью. Вымело догола кругом, и хоронившиеся за сенью дачки пугливо забелели. Теперь не спрячешься, когда Чатырдаг дышит. Сколько же их раскидано, сирот горьких! Вышли из лесов камни - смотрят. Теперь будут лежать - смотреть. Открыли горы каменные глаза свои, недвижные и пустые... Когда Чатырдаг дышит, все горы кричат - готовься! Татары это давно знают. И не боятся.

   Ветер гонит меня к татарину - просить зерна за рубашку, проданную еще летом. Не дает... Хоть табаку достану.

   Туда, через городок, под кладбище. Иду по балкам, - глядят зевами на меня. Виноградники ощетинились черными рогами - отдали чубуки на топливо. Вот и сарай-дача, у пшеничной котловины, - жило здесь Рыбачихино семейство.

   Прощай, Рыбачихино семейство! Потащились девчонки за перевал, поволокли тощее свое тело - кому-нибудь на радость. Гудит ветер в недостроенной даче, в пустом бетоне. Воет в своей лачуге Рыбачиха - над мальчиком - над трехлеткой плачет, детолюбивая. Я знаю ее горе: помер мальчик. Послала судьба на конец дней радость: к полдюжине девчонок прикинула мальчишку, - придет время, будет с отцом в море ездить!

   Приходила на горку девочка от Рыбачихи, плакалась:

   - Один ведь у нас мальчишка-то... все жалеем! Помрет - больше мать-то и сродить не сможет... уж очень теперь харчи плохие! Мать-то у нас еще крепкая, сорок два годочка... еще бы сколько народила на харчах-то...

   Все проели: и корову, и пай артельный. Помер на прошлой неделе старый рыбак, наелся виноградного жмыху досыта, на сковородке жарил. Народил детей полон баркас, дождался наконец своей власти и... ушел в дальнее плавание, а детей оставил.

   Гонит меня, сшибает ветром от Чатырдага. Проволока путается в ногах, сорванная с оград. Не думаю я о ветре. Стоит передо мной Николай, рыбак старый. На море никогда не плакал, а гоняло его штормягами и под Одессу, и под Батум, - куда только не гоняло! А на земле заплакал. Сидел у печурки, жарил "виноградные пироги". Сбились девчонки в кучку. Сидел и я у печурки, смотрел, как побитым сизым кулаком мешал на сковородке старик "сладкую пищу". Рассказывал - цедил по слову, - как ходил поговорить начистоту с представителем своей власти, с товарищем Дерябой...

   - Они... в "Ялы-Бахче"... все управление... сколько комнат! а мы... дожидаем... из комнаты в комнату нас... гоняют... то девки стрыженые... то мальчишки с этими... левонверами... печатками все стучат... хозяева наши новые... неведомо откуда... в гроб заколачивают... с бородкой ни одного не видал, солидного... все шатия...

   Понимаю твою обиду, старик... понимаю, что и ты мог заплакать. От слез легче. Калечный, кривобокий, просоленный морем, ты таки добился до комнаты N 1, - прошел все камни, все нужные лавировки сделал, и потянуло тебе удачей: увидал товарища Дерябу! Крепкого, в бобровой шапке, в хорьковой шубе - за заслуги перед тобой! - широкорожего, зычного товарища Дерябу! Ты, чудак, товарищем называл его, душу ему открыл... рассказал, что у тебя семеро голодают, а ты - больной, без хлеба и без добычи. Надоел ты ему, старик. Не надо было так хмуро, волком, ворчать, что обещала власть всем трудящимся...

   Сказал тебе товарищ Деряба:

   - Что я вам... рожу хлеба?!

   Кулаком на тебя стучал товарищ Деряба. Не дал тебе ни баранины, ни вина, ни сала. Не подарил и шапки. A когда ты, моряк старый, сел в коридоре и вытянул из рваных штанов грязную тряпицу: мимо тебя ходили в офицерских штанах галифе, после расстрелов поделенных, и колбасу жевали, а ты потирал гноившиеся глаза и хныкал, поводил носом, потягивал колбасный запах... Взяло тебя за сердце, остановил ты одного, тощенького, с наганом, и попросил тоненьким голоском - откуда взялся:

   - Товарищ... Весной на митинге... про народ жалели, приглашали к себе... припишите уж все семейство в партию... в коммунисты... с голоду подыхаем!..

   Тебе повезло: попал ты на секретаря товарища Дерябы. Спросил тебя секретарь с наганом:

   - А какой у вас стаж, товарищ?

   Ты, понятно, простак, не понял, что над тобой смеются. Ты и слова-то того не понял. А если бы ты и понял, ну, что сказал бы? Твой стаж - полвека работы в море. Этого, старик, мало. Твой стаж - кривой бок, разбитый, когда ты упал в трюм на погрузке, руки в мозолях, ноги, разбитые зимним морем... и этого, чудак, мало! У тебя нет самого главного стажа - не пролил ты ни капли родной крови! А у того имеется главный стаж: расстреливал по подвалам! За это у него и колбасы вдоволь, за это и с наганом ходит, и говорит с тобой властно!

   Ты поднялся, оглянул живые его глаза - чужие, его тонкие и кривые ноги... И хрипнул:

  - Значит, дохнуть?! Да хоть ребят возьмите!

   Ты грозил привести ребят. Тебе сказали:

   - Приводи, твое дело. Выведем на крыльцо...
Ты крикнул ему угрозу:

  - Та-ак?! в море кину!..

   - Дети твои, кидай! Вот чудак... если всем не хватает!

   Пошел ты к себе, спустился в свою лачугу... Не пошел к рыбакам своим: у всех ты позабирал, а теперь и у них пусто. Наелся жмыху и помер. Спокойней в земле, старик. Добрая она - всех принимает щедро.

   Валит меня ветром на винограднике, на лошадиные кости. Стоят на площадке, на всех ветрах, остатки дачки-хибарки Ивана Московского, - две стенки. За ними передохнуть можно. Когда Чатырдаг дышит - дышать человеку трудно. Смотрю - хоронится от ветра Пашка, рыбак, лихой парень. Тащит домой добро - выменял где-то на вино пшеницы, сверху запустил соломки, чтобы люди не кляли.

   - Ну, как живется?

   Он ругается, как на баркасе:

   - А-а......... под зябры взяли, на кукане водят!

   Придешь с моря - все забирают, на всю артель десять процентов оставляют! Ловко придумали - коммуна называется. Они правют, своим места пораздавали, пайки гонят, а ты на их работай! Чуть что - подвалом грозят. А мы...- нас шестьдесят человек дураков-рыбаков - молчим. Глядели-глядели... не желаем! Еще десять процентов прибавили. Запасу для себя не загонишь, рыба-то временем ход имеет. Пойдешь в море - ладно, думаешь, выгрузим, где поглуше, - стерегут! Пристали за Черновскими камнями, только баркас выпрастывать принялись, - а уж он тут как тут! "Это вы чего выгружаете? против власти?!" Ах, ты, паршивый! Раза дал... не дыхнул бы! А за им - стража! Наши же сволочи, красноармейцы, с винтовками из камней лезут! За то им рыбки дают... Отобрал! Да еще речь произнес, ругал: пролетарскую дисциплину подрываете! Комиссар, понятно...

   - Власть-то ваша.

   Пашка сверкнул глазами и стиснул зубы.

   - Говорю - под зябры ухватили! А вы - ва-ша! Всю нашу снасть, дорожки, крючья, баркасы - все забрали, в Комитет, под замок. Прикажут: выходи в море! Рабочие сапоги, как на берег сошли, - отбирают! Совсем рабами поделали. Ладно, не выезжать! В подвал троих посадили, - некуда податься! Депутата послали в центр, шум сделали... Три недели в море не выходили! Отбили половину улова, а уж ход камсы кончился. Седьмой месяц и вертимся, затощали. Что выдумали: "Вы - говорят - весь город должны кормить, у нас коммуна!" Присосались - корми! Белужку как-то закрючили... - выдали по кусочку мыла, а белужку... в Симферополь, главным своим, в подарок! Бы-ло когда при царе?! Тогда нам за белужку, бывало... любую цену, как Ливадия знак подаст! Свобода-то когда была, мать их!.. Да раньше-то я на себя, ежели я счастливый, сколько мог добывать? У меня тройка триковая была, часы на двенадцати камнях, сапоги лаковые... от девок отбою не было. А теперь вся девка у них, на прикорме, каких полюбовниц себе набрали... из хорошего даже роду! Попа нашего два раза забирали, в Ялты возили! Уж мы ручательство подавали! Нам без попа нельзя, в море ходим! Уйду, мочи моей не стало... на Одест подамся, а там - к румынам... А что народу погубили! Которые у Врангеля были по мобилизации солдаты, раздели до гульчиков, разули, голыми погнали через горы! Пла-кали мы, как сбили их на базаре... кто в одеялке, кто вовсе дрожит в одной рубахе, без нижнего... как над людями измывались! В подвалах морили... потом, кого расстрелили, кого куда... не доищутся. А всех, кто в милиции служил из хлеба, простые же солдатики... всех до единого расстрелили! Сколько-то тыщ. И все этот проклятый... Бэла-Кун, а у него полюбовница была, секретарша, Землячка прозывается, а настоящая фамилия неизвестна... вот зверь, стерьва! Ходил я за одного хлопотать... показали мне там одного, главного чекиста... Михельсон, по фамилии... рыжеватый, тощий, глаза зеленые, злые, как у змеи... главные эти трое орудовали... без милосердия! Мой товарищ сидел, рассказывал... Ночью - тревога! Выстроят на дворе всех, придет какой в красной шапке, пьяный... Подойдет к какому, глянет в глаза... - р-раз! - кулаком по морде. А потом - убрать! Выкликнут там сколько-нибудь - в расход!

   Я говорю Пашке:

  - Вашим же именем все творится.

   Нет, он не понимает.

   - Вашим именем грабили, бросали людей в море, расстреливали сотни тысяч...

   - Стойте! - кричит Пашка. - Это самые паскуды!

   Мы стараемся перекричать ветер.

   - Ва-шим же... именем!

   - Подменили! окрутили!

   - Воспользовались, как дубинкой! Убили будущее, что в народе было... поманили вас на грабеж... а вы предали своих братьев!.. Теперь вам же на шею сели! Заплатили и вы!.. и платите! Вон и Николай заплатил, и Кулеш, и...

   Он пучит глаза на меня, он уже давно сам чует.

   - На Волге уж... миллионы... заплатили! Не проливается даром кровь!.. Возме-рится!

   - Дурак наш народ... - говорит Пашка, хмурясь. - Вот когда всех на берегу выстроят да в руки по ложке дадут, да прикажут - море выхлебывай, туды-ть твою растуды-ть!.. - вот тогда поймут. Теперь видим, к чему вся склока. Кому могила, а им светел день. Уйду! На Гирла уйду, ну их к ляду!..

   Пашка забирает мешок. Только теперь я вижу, как его подтянуло и как обносился он.

   - Пшени-чка-а... Пять верст гнались...

   Голос срывается ветром. Он безнадежно машет и пригибается от вихря к земле, хватается за рогульки на винограднике, путается за них ногами.

   Дальше, ниже. Вот и миндальные сады доктора. В ветре мальчишки рубят... а, пусть! Прощай, сады! Не зацветут по весне, не засвищут дрозды по зорям. Шумит Чатырдаг... долло... ййййййй.... - север по садам свищет, ревет в порубках... И море через сады видно... - погнал Чатырдаг на море купать барашков! Визжат-воют голые миндали, секутся ветками, - хлещет их Чатырдаг бичами - до-лоййййй...- давний пустырь зовет, стирает сады миндальные, воли
хочет. Забился под горку доктор... да жив ли?..

   Ветром срывает меня с тропинки, и я круто срываюсь в балку, цапаюсь за шиповник. Вот куда я попал! Ну, что же... зайду проститься - совершаю последний круг! Взгляну на праведницу в проклятой жизни...

  

   ПРАВЕДНИЦА-ПОДВИЖНИЦА

  

   Лачуга, слепленная из глины. Сухие мальвы треплются на ветру, тряпки рвутся на частоколе. Одноногий цыпленок уткнулся головкой в закрытую сараюшку, стынет - калека. И все - калечное. На крыше - флюгер, работа покойного Кулеша-соседа, - арап железный подрыгивает, лягает ногой серебряной, сапогом: веселенькая работа-дар. Помер Кулеш, и сапожник помер, Прокофий, что читал Библию. Остался арап железный лягать сапогом ветер.

   Познал Прокофий Антихриста - и помер. Знаю, как он помер. Все ходил по заборам, по пустым окнам - читал приказы, разглядывал печати: "антихристову печать" отыскивал. Придет в лачугу и сядет в угол.

   - Ну, чего ты, Прокофья... вон починка! - скажет ему жена Таня.

   - Де-крет! декрет!! - шепчет Прокофий в ужасе. - Полотенца, рубахи приносить велит! Жду, все жду...

   - Ну, чего ждешь-то, глупый? Хоть бы пожалел детей-то!..

   - Знака настоящего жду... тогда!..

   - Измучил ты меня! ...Ну, какого тебе знака еще... Господи!

   - Декрет готовит! Кресты чтобы ему приносили, тогда и печать положит... слежу...

   Понес Прокофий полотенце - "по декрету". Подал полотенце.

   - А рубахи нету? - спросили. - Рубахи очень нужны шахтерам, товарищ!..

   - По-следняя! - дрогнувшим голосом сказал Прокофий и приложил руку к сердцу. - А когда крест... снимать будете?

   Его хотели арестовать, но знающие сказали, что это сумасшедший сапожник. Он вышел на набережную, пошел к военному пункту и запел: "Боже, Царя храни!" Его тяжко избили на берегу, посадили в подвал и увезли за горы. Он скоро помер.

   Я смотрю на сиротливую лачугу. Вот плетешок на обрывчике - его работы. Пустой хлевок: давно проданы свинки, последнее хозяйство. "Одноножка" одна осталась - детям. Две девочки-голоножки возят на ниточках щепки - играют в пароходы. За окошком мальчик грозится сухою косточкой.

   Я хочу повидать Таню. А, вот она. Куда собралась она в такой ветер, сдувающий с гор камни? Она стоит на пороге - уже в пути.

   - Здравствуйте. А я за горы, вино менять...

   На ней кофта, на голове ситцевый платок, босая. За спиной - бочонок на полотенце, пудовый. На груди, на веревках, перевитые тряпками - чтобы не побились! - четыре бутылки. Походное снаряжение.

   Я понимаю, что значит это - "за горы". За полсотни верст, через перевал, где уже снег выпал, она понесет трудовое свое вино, - потащит через леса, через мосты над оврагами, где боятся ездить автомобили. Там останавливают проезжих. Там - зеленые, красные, кто еще?.. Там висят над железным мостом, на сучьях, - семеро. Кто они - неизвестно. Кто их повесил - никто не знает. Там прочитывают бумаги, выпрастывают карманы... Коммунист? - в лес уводят. Зеленый? - укладывают на месте. Гражданин? - пошлину заплати, ступай. Там волчья грызня и свалка. Незатихающий бой людей железного века - в камнях.

   И она, слабенькая, мать Таня, - идет туда. Сутки идет - не ночует, не останавливается, несет и несет вино. Выгадает пять фунтов хлеба. Идет оттуда с мукой. А через три дня опять - вино, и опять горы, горы...

   - Трудно, да ведь де-ти... Пять раз ходила, в шестой. Сплю когда, во сне вижу - иду, иду... лес да горы, а вино за спиной - буль-буль... плещется. Когда идешь - спишь... буль-буль... Ноги обила, а обувку где же! Кормимся...

   Когда-то она жила, как люди, стирала на приезжих. Чисто водила детей, сытенькая всегда была. Прокофий сапожничал, читал Библию и поджидал Правду. Пришла - навалила камень.

   - Не обижают на дороге?

   - Всего бывало. Вышли из лесу, остановили. Ну, еще молодая я... "Пойдем жить в лес с нами!" Дети у меня, говорю, а то бы с вами осталась! Посмеялись, хлебушка дали... Попались добрые люди, страдающих понимают...

   - "Зеленые", что не хотят неволи?

   - А не знаю... - робко говорит Таня. - Один сала кусок сунул. Говорит - снеси детям... у меня, говорит, тоже дети... А то было, под городом... вот дойду!.. вино у меня отняли... В ногах валялась... "Молчи, - говорит, - спикулянка!" Пошла назад, холодная-голодная, насилу добралась... Спасибо, татаре в долг опять вина дали.

   Звери, люди - все одинаковые, с лицами человечьими, бьются, смеются, плачут. Выдернутся из камня - опять в камень. Камней, лесов и бурь не боится Таня. Боится: потащат в лес, досыта насмеются, вино все выпьют, ее всю выпьют... - ступай, веселая!

   - Приду - испеку им хлебца. Едят, меня дожидаются, одни...

   Когда-то мальвы в саду цвели, голуби ворковали, постукивала швейная машинка. Когда-то она, нарядная, ходила с Прокофием к обедне, девочек вела за ручки, а Прокофий нес на руках наследника.

   - Боюсь - не выдержу. Только судьбу обманываю. Если помощи не дадут - все погибнем.

   Востроносенькая, синеглазая, приветливая, она недавно была красива. Теперь - скелет большеглазый, большеглазы и девочки. Спасется, если примет повадившегося заглядывать толстошею-матроса с пункта. Пусть, хоть матросом спасет семью. Все летит в прах, горит.

   - Ну, живите... хлебца я вам порезала, по бумажкам. Христос с вами... Соседка заглядывает когда...

   Прощай, подвижница!

   На меня смотрит девочка, показывает на щепку:

   - Па... ла... ход... у-у-у...

   Мальчик косточкой по стеклу стучит.

   Ушла Таня. Смотрю на Чатырдаг - ясный-ясный. Там выпал снег. Туда, за его громаду, полезет с бочонком Таня, а он будет ее сдувать. Будут орлы кружиться... А вино - весело за спиной - буль-буль-буль...

  

   ПОД ВЕТРОМ

  

   Миндальные сады доктора... Надо зайти проститься. Я совершаю последний круг, последнее нисхождение. Делать внизу мне нечего: сидеть на горе легче.

   Охлестывает меня ветвями, воет-визжит кругом. Покалывает и прячет синее море - играют на нем барашки. Белеет через деревья дом доктора. Дубовые колоды вделаны на века. Стены - крепость. Водоемы хранят и в жары студеную - зимних дождей - воду. Продал доктор свой крепкий дом и перебрался в новый - из тонких досок, - в скворешник-гробик.

   А вот и доктор. Он стоит перед домиком, неподвижно, раскинув руки, как огородное чучело. Ветер треплет его лохмотья.

   - Ветром занесло к вам... доктор... проститься перед... зимой!

   - Да-да... - бросает он