Семенов Сергей Александрович - Голод

sp;  И сразу в страшном голосе мамы безграничная мука и отчаяние сменяются звериной злобой.

   - У тебя хоть полфунта есть! Полфунта, полфунта, полфунта, а у нас и того нет!

   Я слышу, как она с злобной отчетливостью бросает по слогам это "полфунта". Меня вдруг тоже захлестывает слепая, не рассуждающая злоба. Появляюсь неожиданно в дверях и бешено кричу в жалкое, растерянное лицо папы:

   - Полфунта, полфунта, полфунта!.. Вам хорошо говорить! Лишних полфунта есть! Мы седьмой день ничего, ничего, ничего...

   Я словно хочу выместить на нем всю накопившуюся голодную злобу. Слова так и сочатся жестокостью. Чувствую, какой страшной ненавистью горят глаза. А мама вдруг подхватывает еще с большим безумием:

   - Полфунта, полфунта!.. Хорошо говорить!.. Мы седьмой день ничего, ничего, ничего...

   У мамы такое страшное лицо и такие безумные глаза, что я, на миг поймав их, оцепенела. Что же это? Нехорошо, нехорошо. Ему же негде взять. Но это голос рассудка, а не сердца. Нисколько, нисколько не жаль его!

   А он стоит перед нами и смотрит, как затравленный зверь. Тусклая мука светится в впалых глазах. Конвульсии искажают серое, исхудалое лицо. Вот мелькнули в глазах какие-то гневные, острые искры и опять погасли. И опять в них только мука и страдание.

   Озирается. Обводит, как загнанное животное, мучительным взглядом жену и дочь и, вдруг как-то странно махнув рукой, садится на стул, и опускает на руки голову...

   Тоже озираясь на него, мама идет на кухню, чтобы принести несчастную похлебку.

   Как я ненавижу, как ненавижу его за эти полфунта!

  

  

   1 июля.

  

   А папа хлеба не принес и сегодня. Опять повторилась вчерашняя сцена.

  

  

   2 июля.

  

   Хлеба нет и сегодня.

  

  

   3 июля.

  

   Тоже нет.

  

  

   4 июля.

  

   Сегодня папа сказал, что хлеб будет завтра. Свои бронированные полфунта он получает каждый день. Часть с'едает еще в заводе, а остаток приносит домой.

   Но ни с кем не делится, а с'едает за похлебкой.

  

  

   5 июля.

  

   Неправда... Сегодня тоже хлеба не принес.

   Мы уже не набросились на него с яростным исступлением, а только молча спросила глазами. Так же молча он ответил тусклым, страдальческим взглядом: "нет". И что-то вроде благодарности мелькнуло у него в этом взгляде, за то, что мы не мучим его. Он не знает, что у нас нет сил для этого.

   Сели хлебать все ту же несчастную похлебку. Как всегда, папа вынимает из кармана маленький кусочек хлебца. Это остаток от несчастного полфунта. Удивляюсь, как он может терпеть и не с'есть сразу. Вот эгоист-то! Даже для себя эгоист.

   И без того маленький кусочек тщательно режет на еще меньшие части. Потом каждую часть густо посыпает солью. Так солоно он никогда не ел раньше. Чтобы побольше выпить кипятку. Тогда в желудке будет полно.

   Нарезал, посолил и разложил перед собою. А Боря не может удержаться и скользит по кусочкам голодными глазами.

   Милый, мужественный мальчик! Он еще находит силы отвернуться. Как же! Это ведь папины полфунта. Просить бесполезно. Но он не может удержать слез. Медленно они точатся из глаз.

   И вдруг папа молча кладет один кусочек перед Борей.

   Положил и избегает смотреть на Борю и на нас. Опустил глаза на остальные кусочки и тщательно уминает пальцем на них соль. Потом усиленно жует хлеб. Но как странно вздрагивают и топорщатся усы на нижней губе! Господи, какие они стали редкие!.. Мокрые, слиплись. И совсем мало волос. А губы совсем бескровные и лицо бледное, сухое, и все в морщинах. А на висках-то, на висках-то! Где же папины волосы? А руки? - страшно взглянуть... А глаза?.. Господи, Господи, бедный папа...

   Милый папа, как его жаль. Он Боре дал кусочек хлеба. Ведь он же добрый. Только у него нет.

   А Боря, избегая смотреть на кусочек, взял его и бессильно замигал полными слез глазами. Мама говорит дрожащим голосом:

   - Ну, ну, не плачь, папа ведь дал...

   Все молчим. От нас тянется к папе что-то невидимое и хорошее.

  

  

   6 июля.

  

   Митя и Тонька ни разу еще не бывали у нас на новой квартире.

   Если встречу Митю в почтамте, он смотрит на меня, как на пустое место. Никогда не подойдет поздороваться первым. Никогда не поинтересуется узнать, как мы страдаем и мучимся. А я знаю, что сами они живут хорошо. Почти каждый день едят мясо. Обидно и горько такое отношение. Пусть бы не помогали, но разве капельку участия нельзя уделить?

   Но еще больнее встречаться с Тонькой. Эта - совсем чужая. И притом она - дрянной, злой человек. Великолепно знает, как мы голодаем, а встретится, сейчас же начинает рассказывать, как хорошо они живут сами. Пересчитывает за целую неделю каждое блюдо за обедами. Хвалится новыми платьями, ботинками и спрашивает меня, когда мне сделают ботинки, а то у меня совсем разлезаются.

   Поднимается нестерпимое желание избить ее до полусмерти. Ударить прямо в ее вытянутый длинный нос и в наглые глаза. Но молчу, стиснув зубы.

   А иногда на ее вопрос, как мы живем, отвечаю с веселым видом:

   - Ничего. Ваня посылку прислал.

   И бывают же такие люди!

  

  

   9 июля.

  

   Появилось странное ощущение физической легкости.

   Чаще всего бывает по утрам. Когда оно не сопровождается головокружением, то делается почти приятно. Совсем не надо усилий, чтобы двигать ногами. Иду по мостовой и не замечаю, что наступаю на неровные камни. Как будто ступаю по пуху или прямо по воздуху. И грудь тогда расширяется, и сердце чувствуется огромное, огромное, но легкое, как воздушный шар.

   И приятнее всего то, что я могу вызывать это, когда захочу. Стоит только закрыть глаза и три-четыре раза глубоко вздохнуть, легкость тотчас же появится. Тогда нельзя уже думать ни о чем.

   Но иногда оно сопровождается головокружением и приходится сразу садиться. Раз я попробовала лечь в кровать, но кровать как-будто поплыла, и появилась тошнота.

  

  

   11 июля.

  

   Все чаще к нам заходит Александр. Робкий, худой, бледный и глаза страшные, голодные. Голодный приходит к голодному, чтобы поесть.

   И мама никогда не оттолкнет его, всегда посадит обедать. Но только одна мама. Папа косится и смотрит хмуро на то, как Александр ест похлебку. А Александр бесконечно рад и похлебке.

   Но я стала еще хуже, еще черствее папы. Прекрасно вижу, отчего хмурится папа и ненавижу его за это. Он... он готов уморить родного сына. Эгоист, эгоист, а еще отец!..

   И все же сама с Александром поступаю так же, если еще не хуже. И как-то в одно время и жаль его, и вспыхивает бешеная ненависть за то, что приходит и отнимает от меня лишний глоток несчастной похлебки. Я не смею поднять на Александра глаз и держу их опущенными в тарелку, но все время ворчу так, чтобы он слышал:

   - Господи, вот бывают люди какие! И так есть нечего, а тут еще...

   Не смею договорить, потому что знаю, как больно Александру. Пусть он делает вид, что не смотрит на меня, не слышит, не понимает. Но я чувствую, как он сгорает от боли, стыда и обиды. Даже ложка пляшет в руке. Но голод сильнее. Он ест торопливо, испуганный и жалкий.

   За последнее время Александр повадился ходить чуть ли не каждый день. Видно, что он заживо умирает от голода. Я понимаю это, но не могу переломить себя и... не стала с ним здороваться. Отношусь к нему все хуже и хуже.

   Вчера он пришел робкий и жалкий, как всегда. Сделал убогую попытку протянуть мне руку. Я прошла мимо, как будто не заметила.

   А сегодня... сегодня скажу ему открыто, что так дольше продолжаться не может. Стыдно с его стороны об'едать и без того голодных. Мы сами умираем медленной смертью.

   И он пришел.

   Не смея поднять глаз, прошла мимо него на кухню, где была мама и возмущенно закричала:

   Неужели, неужели опять пришел?

   Мама, конечно, всегда чувствует наше недовольство Александром и страдает и за нас, и за Александра. Я и папа хмуримся и ворчим, а она виновато молчит и не смеет вступится. Но сейчас она решается возразить и все с таким же виноватым лицом:

   - Ну, не кричи ты, Господи. Ну, куда же ему итти?

   - Нет, нет, нет, это невозможно. Он так будет ходить каждый день.

   - Да замолчала бы ты, ради Бога.

   - Не хочу молчать, не хочу, если люди не понимают!

   Александр неожиданно появился в дверях. С каким невыразимым страданием в тупом лице глядит он на меня! Как ножом полоснуло по сердцу.

   Не сказала больше ни слова и прошла в столовую.

   Александр все же сел обедать.

  

  

   13 июля.

  

   Сегодня проснулась и вдруг перед глазами замелькали красные, синие, зеленые пятна.

   Испуганно закричала:

   - Ой, мамочка, у меня глаза испортились... синее, зеленое... красное...

   Закрыла глаза, и опять - пятна. Вновь открыла - пятна стали бледнее.

   А мама успокаивает:

   - Ну, дурочка, это оттого, что в канцелярии при огне занимаешься.

   Верно: пятна скоро исчезли, но в этот день я испытывала такое сильное головокружение, как никогда.

  

  

   15 июля.

  

   Получила жалованье.

   Обыкновенно в день получки является в почтамт и даже прямо к нам в канцелярию несметное количество лепешниц и пирожниц. Они знают, что все мы не особенно сыты и каждая при получке купит лепешку-другую, а то и пирожное. Но я никогда не покупала. Не покупаю и сегодня.

   - Фейка, а ты что не покупаешь?

   Но как же я куплю? Ведь я украду от мамы и Бори. Они ведь тоже голодные. А есть хочется мучительно. Ишь, буржуйки, пришли сюда с пирожными. Только мучат.

   Страшно боюсь, чтобы меня не выдало лицо:

   - О нет, я принципиально не покупаю лепешек от уличных торговок.

   - Почему же?

   - Знаете, очень негигиенично. Бог знает, в каких руках они перебывали.

   Я строю презрительную гримасу. И это мне удается легко. Только гримаса несколько иная, - гримаса голода... Ничего... у нас в канцелярии не разберут, может быть, за исключением Маруси. Но она деликатна.

   Домой нужно итти все-таки мимо целого строя пирожниц и лепешниц. Лепешки толстые, вкусные. Я больше не могу, не могу. Как хочется есть! А что, если я куплю одну? Только одну: дома не узнают. Скажу, что высчитали в союз. Только одну, одну. Вот эту толстую...

   Пройду шаг - остановлюсь. В глаза бросится особенно толстая и выгодная лепешка. Рука лихорадочно задрожит и потянется в карман за деньгами. Во рту отделяются слюни. Но насильно отрываю себя. Ведь мама, Боря голодные... С усилием делаю шаг вперед. Но еще лепешница, и опять особенно толстая и выгодная лепешка. Еще выгоднее той. Как хочется есть!

   Куплю, куплю...

   Останавливаюсь и сразу нахожу глазами самую большую лепешку. Уже подаю деньги и вдруг опять:

   - А мама? А Боря? Что я скажу им? Ведь они тоже голодные... Господи, неужели я такая, как папа?

   Быстро прячу деньги и иду прочь. Изумленная торговка кричит вслед:

   - Барышня, барышня, аль не хотите?.. Возьмите... вкусные лепешки... лучше не найдете...

   Скорее, скорее домой.

  

  

   17 июля.

  

   Я как-то вошла в глубокую колею ужаса, в котором живу. Больше уже ничто не ужасает. Становится безразличным, что будет впереди. Наверное, придется умирать скоро.

   Вчера опять увидела на стене ползущего тощего клопа. И не задрожала, как несколько недель тому назад. А спокойно сбросила со стены и раздавила ногой.

   - Так, наверное, будет и с нами... Ну, что же? Не все ли равно?

  

  

   19 июля.

  

   Бесконечно усталая, сегодня ехала в переполненном вагоне трамвая. Пришлось стоять.

   Напротив, развалившись и выпятив вперед толстый живот, сидел какой-то человек. Сразу не взлюбила его лоснящееся не интеллигентное лицо, противные волосы с проседью и отвратительную черную бороду. Особенно эти маслянистые глаза. Так и обшаривают каждую женщину с головы до ног. Гляжу на него с ненавистью. Ишь, жирный какой. И живот толстый. От'елся. А жена у него с рыбьим лицом и худая. Живот тоже большой и пахнет потом от живота.

   Смотрю, а человек вдруг начал двоиться... Фу, Господи, что это такое? Два носа и три глаза? И глаза ушли в глубину, сделались большие и смотрят на меня словно из тумана.

   Замотала головой, чтобы стряхнуть с себя этот призрак, а глаз уже четыре, и два средних сливаются в один продолговатый... Что же это? что же?

   Испугалась и стала протискиваться на площадку, а человек недовольно посмотрел мне вслед.

  

  

   21 июля.

  

   Опять замечаю, что появляется внезапная ненависть к незнакомым людям. А у меня что в душе, то и на лице. Ненависть сейчас замечают. Странно смотреть, как появляется полуиспуганное, полуудивленное выражение. Человек пугливо вздернет плечами, посмотрит с недоумением и поспешно проходит мимо.

   Что же это со мной происходит?

  

  

   23 июля.

  

   Сегодня, когда уходила утром на службу, меня приласкала мама:

   - Бедная ты моя, на себя стала непохожа.

   Тотчас же бросилась к зеркалу. Совершенно белое, без кровинки лицо. Но похудела мало. Только слегка выдаются височные кости.

   Потом лицо скрылось в тумане и оттого стало невыразимо жаль себя. Бедная я, бедная я, бедная я!.. Господи, наверное умру!..

   Шла до трамвайной остановки и плакала. Ехала в трамвае и плакала.

  

  

   25 июля.

  

   За последнее время просыпаюсь среди ночи и часто плачу. Иногда уже и просыпаюсь с глазами, полными слез.

   В такие минуты почему-то ярко припоминаются все мелочи нашей ужасной жизни. День за днем тянется вся жизнь. Бледные, худые проходят папа, мама, Боря, я сама. И на них, и на себя я гляжу будто со стороны. Сравниваю, какими мы были месяц назад и какими стали теперь. И ужас, какого уже не бывает днем, охватывает меня. Судорожно стискиваю подушку зубами и стараюсь заснуть. А сна нет и нет. В комнате темно. Слышно, как во сне вздыхает папа, мучительно застонет Боря, забормочет мама...

   Потом наступает рассвет, потом день. Надо подниматься и итти на службу. Сквозь прикрытые ресницы видела, как поднимался папа. Какой он страшный в одном белье! Белая рубашка и белое, измятое со сна, лицо. Глаза впали глубоко и совершенно без всякого блеска... мертвые. Но он расстегивает ворот рубашки, снимает ее и начинает ловить вшей. Господи, совершенный скелет! Странно-белые, круглые, без мускулов, тонкие-тонкие руки. А к ним как-будто приделаны грязные и темные, широкие, как лопаты, кисти... Даже и на руки не похоже. До чего он исхудал! Хоть бы глаза закрыть! Не видеть!

   А глаза не закрываются. Смотрю, как прикованная, и боюсь пошевельнуться.

   Он ушел. Теперь по сонным, тихим комнатам ходит усталыми шагами мама. Она готовит кипяток. Зачем? Ведь, все равно, хлеба нет. Неужели пить пустой?

   Потом потянется день, и, наконец, наступает страшный вечер. Вечер страшнее всего. В комнате тихо. Папа лежит, мама лежит, и я и Боря лежим. Электричество боимся выключить. Блестящая лампочка сияет под потолком. И знаю, каждый лежит, смотрит на эту сияющую лампочку, и о чем-то думает, и медленно умирает. Иногда зазвенит в тишине и в электрическом свете тонкий, прячущийся плач Бори. Никто не утешает. Ни у кого нет сил.

   А прекратится ток, - в темноте лежать еще страшнее. Страшно оттого, что знаю: каждый лежит в своем углу и не спит. Каждый лежит в своем углу и умирает. И нет никому до другого никакого дела.

   Потом появляется надежда, что, наконец, все уснули. И вдруг в тишине папин мучительный голос:

   - Мать, может, еще что можно продать?

   Не сразу отзывается мамин голос из другого угла. Проходит минута, другая. Тишина и темнота в комнате как-будто напрягаются, и вот вздрагивает и ползет по темноте мамин страшный шопот:

   - Да что еще? Голову свою продать, что ли?

   Опять пройдут минута, две, три, и плеснется папин вздох безнадежный, глухой:

   - Ох, Господи!..

   Только во время обеда, за нашей несчастной похлебкой, мы еще немного живем. Высказываются общие тревоги и опасения. Но скоро не будет и этой похлебки. Значит... значит придется умирать. Не все ли равно!

  

  

   27 июля.

  

   Что это значит?

   Папа сегодня пришел с веселым лицом и, не раздеваясь, остановился посередине комнаты и вытащил газету.

   - Ну, мать, радуйся!

   Измученным голосом мама спрашивает:

   - Что?

   И я спрашиваю тоже:

   - Что? Что такое?

   - Радуйтесь! Вышло разрешение свободного провоза рабочим. Ты, мать, поедешь в деревню и привезешь нам хлебца.

   Хлеба, хлеба, хлеба! О, Господи! В деревне у нас еще лежит четыре пуда... Но как поедет мама? Она, бедная, похудела больше всех. Она не доедет. Свалится в вагоне. Пусть едет сам.

   Но мама радостно крестится.

   - Ну, слава тебе, Господи!

   Папа громко прочитывает напечатанное в газете распоряжение. Мы все жадно слушаем. Папа еще раз настаивает, чтобы поехала мама, а я гляжу на его радостное лицо и думаю:

   - Эгоист, эгоист, эгоист!.. И тут эгоист! Мама слабее его и может в вагоне свалиться и умереть.

  

  

   29 июля.

  

   Мама уехала сегодня в мое отсутствие, пока я была на службе. Я никак не ожидала, что это случится так скоро.

   Прихожу, как всегда, в шестом часу домой и сразу вижу: в квартире полнейший беспорядок. А главное, на столе брошены три лепешки, и они какие-то необычайно толстые.

   - Боря, почему это?

   - Уехала мамочка...

   Глаза у него мигают, нижняя губа дрожит. Сейчас расплачется. Ему страшно оставаться с папой.

   Все это ясно читается на его исхудалом личике. Недаром он так тесно прижимается ко мне, словно ищет у меня защиты против папы. Бедный, бедный мальчик! Сиротинка. Я... я не позволю тебе, эгоист, обижать его...

   А вечером эгоист пришел и принес двадцать фунтов картошки. Разложился на полу и тщательно делит на десять ровных кучек. Исхудалое лицо озабочено. По два раза пересчитал картошины в каждой кучке и подсчитал общий итог. Поднимает с полу на меня глаза и говорит угрожающе:

   - Смотри, чтобы хватило на 10 дней.

   Одну кучку отодвигает в сторону. Она приготовлена для завтрашнего дня. Остальные девять куда-то прячет. У меня взгляд настороженный, злобный. Он не замечает. Подсчитал и говорит приветливо:

   - Ну, вот, мама уехала, будем одни поживать.

   И вдруг замечает мой злобный взгляд. Сразу тухнет в голосе и в глазах приветливость. Гримаса страдания перебегает по желто-белому, измятому, как тряпка, лицу. Медленно поднялся и идет в другую комнату. Борис, и тот провожает его испуганными, жалкими глазами. И все тесней прижимается ко мне. Я целую его и плачу сама, провожая папу злобным, настороженным взглядом.

  

  

   31 июля.

  

   Странно мы теперь живем. Папа - сам по себе, мы - сами по себе. Ничто нас не связывает. Напротив, очень многое раз'единяет. Мы совсем чужие...

   А сердце ноет и болит за маму. Мама, наверное, упала в вагоне, ей худо, и повезли в больницу. Она уже умирает.

   И Боря встревожен. Каждый час, каждую минуту он следит за выражением моего лица. Я спокойна - и он спокоен, я плачу - и он плачет. Сегодня утром он вдруг спросил меня:

   - Ой, Феечка, а если мама умерла?

   И смотрит на меня испуганными глазами.

   От этого вопроса, от его испуганных глаз сердце так и задрожало. Едва справилась с собой и отвечаю спокойно:

   - Ну, глупости, - она, наверное, уже скоро приедет.

   А вечером у самой прорвалось. Весь день думала о маме и к вечеру вдруг разрыдалась, как безумная. Борис подходит, прижимается и говорит неожиданно:

   - Феечка, не плачь. Я знаю, отчего ты плачешь. Ты думаешь, что мама умерла.

   - Нет, нет, Боря, просто так тяжело. Есть хочется.

   А он повторяет тихо и настойчиво, и прижимается все теснее:

   - Нет, нет, я знаю. Ты думаешь, что мама умерла. Не плачь, я знаю, что мы сделаем...

   Сквозь слезы целую, прижимаю его и спрашиваю:

   - А что, Боренька, а что?

   - Мы тоже умрем, Феечка, не надо плакать.

   И правда выход!.. Как же раньше-то я не подумала? Раз она умрет, то и мы умрем. Вот и все.

   Говорю ему обрадованно:

   - Верно, верно, Боренька, только придумай, как мы умрем.

   - Я уже придумал. Мы с тобой в Неву бросимся. Тут близко. Только вместе.

   - А папа как?

   - А папа, наверное, будет жить.

   У Бори тон серьезный. Измученные, детские глаза смотрят деловито. Он, он давно все обдумал. Вот молодец-то! Не как я - только плачу.

   И вдруг в голову приходят мысли о Сереже, Ване, Шуре. Как же, как же они-то?.. Но Боря, наверное, знает как.

   Спрашиваю робко его:

   - А Сережа, Ваня, Шура?

   И Боря уверенно отвечает. Вижу, что он передумал все тысячу раз.

   - Ну, что ж, им будет тяжело, но они взрослые, а мы маленькие. Они могут прожить без нас. Ваня, наверное, поплачет, ну а Сережа поймет. Он умный.

   Как он все верно говорит! Да, да, я напишу Сереже, и он не рассердится. Он не должен будет сердиться. Он все поймет...

  

  

   1 августа.

  

   За Борю все больше появляется какая-то злая настороженность. Смертельно боюсь, что папа будет морить его голодом. Но пусть он только попробует, тогда я... я...

   А иногда у самой прорывается против Бори всегдашнее мое беспричинное озлобление. Накричу на него, затопаю ногами. А он даже не огрызнется, не как было раньше. Только замигает большими измученными глазами, да задрожит нижняя губенка.

   И сразу вспыхнет жгучее раскаяние. Целую его, плачу.

   - Боренька, Боренька, прости меня, прости...

   Он опять прижимается ко мне и сквозь слезы отвечает:

   - Я, Феечка, и не сержусь. Я знаю... ты голодная, и мама уехала.

   Так как теперь Боря почти до вечера лишен чаю, потому что остается дома один, папа каждый день дает ему полтинник. Боря ходит в ближайшую советскую чайную и пьет кипяток. Дают еще конфекту одну.

   Но сегодня пришла со службы, и бросилось в глаза, что с Борей неладно. Какое-то особенно истомленное лицо. Даже губы ссохлись.

   Спрашиваю:

   - Что с тобой?

   И, конечно, он замигал и со слезами в голосе:

   - Я... я сегодня чаю не пил.

   Сразу обострилась против папы злая настороженность. Нехорошие предчувствия заметались в сердце.

   - Почему?

   - Па...па ска...зал, что не будет больше давать денег. Он сказал, что я не ахти сколько чаю выпью, и трачу деньги только на конфекты. Он сказал, что это лишний расход, и что я могу подождать, пока все не придут...

   Слушаю его рыдания и ушам не верю. Даже не ненависть вспыхнула, а огромное, страшное бешенство. Ужас, ужас! Как он смел ребенку не дать полтинника на кипяток! Изверг, настоящий изверг! Так бы собственными руками и разорвала на куски! Вцепилась бы в шею, в глаза, во все, во все...

   - Боренька, Боренька, не плачь. Я буду с ним говорить. Я ему скажу. Это чорт знает, что такое! Я ему не позволю, не позволю...

   Ожидая его, почти два часа бегаю по комнате. И все внутри кипит, кипит... Скорей бы только он пришел!

   Звонок.

   Еще он не успел раздеться, а я кричу ему прямо в лицо со всей своей невыразимой злобой:

   - Вы... Вы почему ему не оставили на кипяток?

   Он весь вздрогнул тихо. Страшное, страшное перебежало по лицу. Потом овладел собой. С угрюмым лицом покосился исподлобья, поверх очков.

   - Потому, что это - зря. Все равно кипяток он не пьет. Ему нужна только конфекта... Не умрет. Может и нас дождаться.

   - Я... я удивляюсь вам... Как не стыдно, не стыдно, не стыдно?.. Вы были бы рады, если бы мы совсем умерли!.. Да, да, да...

   Папа ошеломлен. Прилип ко мне страшными, неподвижными глазами, бескровные, серые губы дергаются и мучительно шевелятся морщины над переносицей. Потом вдруг как стукнет кулаком по столу:

   - Да как ты смеешь таким тоном разговаривать со мной? Не сметь! Замолчи!

   Теперь я на секунду ошеломлена, но не испугана. Сжалась вся в комок, точно готова броситься на него. И вдруг опять затряслась от нового порыва бешеной злобы. Выкрикиваю, как безумная, и еще громче его:

   - Да, да, вот и смею, смею говорить! Что хочу, то и смею, раз вы так поступаете! Не любите, не любите правды?

   А у него порыв схлынул. Опять смотрит не то с недоумением, не то с испугом.

   - ...Да, да, не любите... Недаром мы с Борисом предчувствовали, что без мамы от вас... вас житья не будет!..

   - Ах, Господи!..

   Замерла с незакрывшимся ртом. Что это, что это я ему сказала? Неужели он зверь для своих детей? Неужели, неужели?.. Ах, какая я жестокая...

   Вижу, как у папы исказилось бледное лицо и конвульсивно дергается подбородок. Ничего больше не сказал.

   Но на следующий день оставил Борису несчастный полтинник.

  

  

   2 августа.

  

   Еще одна странность.

   Когда Александр ходил к нам при маме, и мама сажала его обедать с нами, я с бешенством считала каждую ложку с'еденной им похлебки. И папа был на моей стороне. Я это знала.

   А теперь?

   Он приходит и теперь. Какое у него страшное от голода лицо. Он, наверное, голодает больше нас. Тревожно, робко смотрит по углам. Наверное думает, что раз мамы нет, его никто из нас не посадит обедать.

   Сегодня он тоже пришел. Я всю душу вложила, чтобы сердечно с ним поздороваться. Даже его поразила, а сама чуть не заплакала. Но папа бросил угрюмо:

   - Здравствуй.

   Александр посмотрел на него жалко, умоляюще и, согнув плечи, ушел в другую комнату. Он знает, что без мамы нечего ждать, чтобы его пригласили обедать.

   Но я собрала на стол и кричу:

   - Шура, иди обедать!

   Закричала и вся насторожилась... Что он сейчас скажет? Пусть... Все равно, Александр будет обедать.

   А папа вскинул на меня изумленные, встревоженные глаза и шепчет зло:

   - Ты что? С ума сошла, что ли?

   Я твердо выдерживаю его взор и, не отводя глаз, продолжаю звать еще настойчивее:

   - Шура, иди обедать!

   Почти с минуту мы прикованы друг к другу глазами. И в сердце одно торжество. Вот, вот тебе, эгоист!.. Не будешь морить родного сына голодом. Он и без того несчастный. Бедный Александр!..

   Наконец, папа прячет свои глаза. Он уже не глядит и на Александра, когда тот пришел обедать.

  

  

   3 августа.

  

   Александр пришел и сегодня.

   Встретила его так же сердечно, как и вчера. Он чувствует это. Сел обедать увереннее. Пообедал и сейчас собирается уходить. Но слышу, задержался почему-то на кухне.

   Папа по обыкновению лежит в спальне. Я и Боря сидим на диване, прижавшись друг к другу.

   И вдруг сердце вздрагивает от необ'яснимого, ужасного предчувствия. Сразу устанавливается знакомая настороженность. Только не могу понять, по отношению к чему она... Господи, что это, что сейчас случится? Задрожала вся. Прислушиваюсь к себе. Ах, это Александр, Александр!.. Он что-то делает на кухне. Он хочет что-то взять от нас! Взять, взять!.. А с кухни не слышно ни звука.

   Судорожно оттолкнула испуганного Бориса и стремглав, с замирающим сердцем, несусь на кухню.

   Влетела. Он стоит у стола и странно уставился на меня.

   Подскочила к нему с безумным, пронзительным криком:

   - Ты что здесь делаешь? Что, что, что?

   И он смутился. Господи, значит правда, правда!.. Но что, что он мог взять у нас? Что же такое он отнимает у нас?

   И вдруг вспомнила, что под столом было два фунта картошки, приготовленной на завтра. Бросилась к столу - картошки нет.

   - Украл он...

   Звериным прыжком кинулась к нему.

   - Отдай, отдай нашу картошку, отдай, несчастный!..

   А он как будто окостенел бледным, без кровинки лицом. Страшное напряжение все больше сдвигает брови. Смутно бросилось в глаза, что мизинец на левой руке у него дрожит мелкой дрожью. Губы шевелятся от усилия что-то сказать. Наконец, бормочет:

   - Я... я не брал вашу картошку.

   Но у меня же страшная, жестокая, огромная уверенность, что он взял. Вою бессмысленно, как зверь:

   - Отдай, отдай, отдай, отдай же...

   Его лицо искажается все страшнее. Конвульсивное напряжение борется с упорством. Вот упорство установилось. Сердце у меня оборвалось. Вою все бессмысленнее:

   - Отдай, отдай, отдай, отдай же...

   И вдруг новый прилив бешенства. А! Он украл от голодных! Он, он...

   Как раз'яренная кошка, бросилась к нему и вцепилась до боли в пальцах в его костлявые, твердые плечи.

   - Папа, папа, идите же сюда! Александр украл нашу картошку... Скорей, скорей! Уйдет! Отдай, вор несчастный, нашу картошку! Отдай!

   Папа прибежал в одном белье, - тощий, худой, страшный, с перекосившимся лицом.

   Держу Александра за плечи и кричу папе:

   - Папа, папа, он украл нашу картошку! Отнимите! Не отдает он!

   Белая фигура папы искривилась. Он трясет оголенными, круглыми, тонкими руками, с огромными кулаками на концах. Даже грязные пальцы на босых ногах искривились и будто впились в пол:

   - Мерзавец, отдай сейчас же нашу картошку!

   А я кричу еще его громче:

   - Папа, папа, я держу его! Обыщите скорее! Скорей, скорей!

   Александр озирается, как затравленный зверь, и встречает звериную ненависть. Напряженное упорство в лице ломается. Оно делается жалким. Вдруг медленно вынимает одну за другой картошины из карманов и шепчет еле слышно дрожащими губами:

   - Нате, нате, нате...

   Повернулся и, с'ежившись, медленно ушел.

   Папа даже не проводил его взглядом. Жадно согнувшись, тощий, длинный, весь в белом, он пересчитывает картошины. Потом заботливо прячет их и, уходя, бросает мне:

   - Эх, ты, розиня! Так все перетаскает!

   А я осталась окаменевшая посередине кухни. Что же я наделала? Ведь он голодный. Голоднее, чем мы. Надо бы отдать... Отдать? А завтра что будем есть? А Борис?

   Стою точно в столбняке, и мысли, обжигающие до глубины, проносятся в мозгу. Вдруг все смело, и хлынули бессильные слезы.

   Какая, какая я!..

  

  

   4 августа.

  

   Сегодня от мамы получено первое письмо.

   Слава Богу! А то все дни болело сердце: почему она не пишет? Наверное, уже умерла... Неужели такие бессердечные люди, что не известили нас?

   И ясно, как в кинематографе, рисуется мама мертвая. Еду в трамвае, а передо мной мертвая мама, с застывшим, белым, холодным лицом. По улице иду - то же. И чувствую, что слезы бегут по щекам. Смутно понимаю, что публика останавливается и обращает внимание.

   А на службе Маруська, заглянув в глаза, тоже сердечно спрашивает:

   - Еще нет?

   - Нет.

   Сегодня письмо пришло. Мама пишет, что доехала благополучно и уже послала нам вместе с письмом хлебную посылку. Надеется привезти сухарей, крупы и пуда два муки. Скоро выезжает.

   Я и Боря, и даже папа, двадцать раз перечитываем письмо.

   Вечером ели несчастную похлебку. Вдруг моя ложка застыла в воздухе. Поглядела на эту похлебку со странным, радостным чувством:

   - Скоро тебя не будет!

   А папа поглядел на меня и тоже улыбнулся.

   Заулыбался счастливо и Боря.

  

  

   6 августа.

  

   После того, как от мамы получено письмо, за нее я спокойна. Верю, что с ней ничего не случится, что она скоро приедет.

   В ожидании посылки, вчера сидела на службе бодрая и радостная, и вдруг в голову пришла ужасная мысль:

   - Господи, а как Боря сидит один-одинешенек дома? Ведь... ведь он может утопиться. Ведь он хотел! А вдруг сойдет с ума... Да, да, с ним сегодня обязательно что-нибудь случится!

   Заныло сердце от страшных предчувствий. Не могу работать. Сижу, и глаза застилает туманом. А в тумане рисуется яркий, худенький, бледный Боря. Бежит к Неве. Добежал. Постоял с минутку, подумал. Замигал жалко, жалко и вдруг - бух вниз головой.

   Не выдержала и отпросилась со службы пораньше. Летела домой, как на крыльях. Когда позвонила, то чуть не разразилась слезами, услыхав за дверью его слабый голосок. Но сдержала себя и равнодушно спрашиваю его:

   - Ну, как ты?

   - Ничего, Феечка, наверное, скоро мама приедет.

   И сегодня утром собираюсь на службу, и опять сердце заныло страшно. Нет, не могу итти. С ним, наверное, что-нибудь случится. Не пойду.

   Осталась дома. Все время ни на шаг не отпускаю его от себя. В двенадцать часов сама собрала его в