Семенов Сергей Александрович - Голод

голода? Ничего не может сказать им, - и делает вид, что не слышит. Совсем тряпка-тряпкой стал. Обидно за него, горько, и ненависть к нему и брезгливость. Скупой стал, черствый, молчаливый, угрюмый. Даже страшно по вечерам оставаться с ним в комнате. Придет вечером молча. Ест тоже молча. Потом наденет свои очки и читает газету. И все молчит. Господи, как ненавижу его в эти минуты! А он, кажется, чувствует мою ненависть. Иногда из-за газеты взглянет так исподлобья и ничего не скажет. Но на сердце сделается нехорошо. И страшно от его тусклых глаз на похудевшем желтом лице. Слава Богу, что сижу в темном углу, и он не видит моих слез.

   А иногда замечаю, что он как-будто робеет меня. Явно избегает раздеваться при мне и искаться. Когда застаю его за этим занятием, вид у него пойманного школьника. Сразу поднимается острая жалость, ненависть и отвращение.

   А вчера легла и вдруг вспомнила: "еще ни один день я не была сытой после приезда"...

   Вспомнила и сразу испугалась почему-то, как никогда в жизни. Лежу, как раздавленная этой мыслью, а она огромная, огромная. И все другие мысли притихли.

   Потом сердце заныло, и я заплакала. И, наверное, от слез, закопошились, как червяки, все придавленные, притихшие другие мысли. Забралась от них и от папиного страшного храпенья под одеяло и плачу, плачу...

   А утром бросилась к зеркалу. Приехала румяная и бодрая, а теперь стала совсем не такая. Еще румянец на щеках есть, но он какой-то бледный. А раньше у меня был, как красный огонь.

   И весь день ходила вялая, ленивая. Не хотелось итти на улицу. До вечера лежала на кровати и читала. И даже не читается как-то. Все думаю о том, что мне придется голодать.

  

  

   1 мая.

  

   Сегодня - первое мая.

   Папа не работает. С утра нацепил на себя новый пиджак и совсем стал как прежний папа. Повеселел весь. И мне от этого легче.

   Потом вдруг заметила, что он хочет что-то сказать. Ходит вокруг меня с виноватым видом и поглядывает осторожно. Я, конечно, насторожилась. Заранее приняла обиженный вид.

   Наконец, он говорит:

   - Ну, ради праздничка можно и пообедать.

   Сказал и посмотрел на меня не по-отцовски робко. А у меня сердце сразу окаменело. Говорю с жестокими глазами:

   - Вот как. Ведь мы же никогда не варим обеда. Да у нас сегодня и варить нечего.

   А бедный папа как будто ничего не замечает и говорит раз'ясняюще:

   - В столовую пойдем, на Седьмую линию...

   В столовую? Вот тебе и на! Да как же я пойду? Мне неудобно... Там обедают все мужчины...

   - Папочка, а в столовой женщины и барышни бывают?

   - Экая дурочка. Там целые семьи обедают. Чего же ты беспокоишься?

   Вышли на улицу. День ясный, солнечный. Идут рабочие и красноармейцы с флагами и поют "Интернационал". И оттого, что поют, день кажется еще яснее и солнце еще горячее. Лица у всех такие радостные, сильные. Даже папа выгнул вперед свою впалую, сухую грудь. Идет по тротуару и напевает под свой широкий нос "Интернационал". И вдруг я замечаю, что сама подпеваю. Словно никто из нас никогда и не голодает.

   После обеда папа спрашивает меня совсем ласково:

   - Ну, как - сыта?

   - О, папочка, сыта совсем.

   Его глаза улыбаются и все еще напевают "Интернационал".

   - Тут недалеко есть чайная... Пойдем-ка чайку попьем...

   - Ой, папочка, да что вы? В чайную-то! Да там одни мужики.

   Он с ласковой досадой возражает:

   - Экая ты какая. Чего же тут особенного? В столовую же ходила?

   - Нет, нет, папочка, я не пойду.

   - Ну, как хочешь. Не с'ели бы тебя там.

   Папа поежил острыми, худыми плечами и вытащил из кармана две конфекты. Говорит с виноватым видом:

   - Это вот тебе, а это мне. Вчера получил по карточкам.

   Сунул поспешно в руки конфекту и говорит:

   - Иди... куда? Домой теперь?

   - Нет, папочка, я к подруге.

   - С Богом. Да приходи не позже девяти.

   Ах, папочка, папочка! Наверное, купил конфекту, а говорит - "по карточкам".

   Защемило тоскливо в сердце. Точно кто пальцем больно ткнул его. Голод испортил моего папу, голод...

  

  

   3 мая.

  

   Рада я или не рада?

   Вчера Митюнчик пришел поздно вечером. Я уже улеглась спать. Слышу, стучит через стенку:

   - Феюша, завтра на службу собирайся... в почтамт, на пятую экспедицию... к Александру Андреичу...

   И какая я смешная. Сразу подумала, что у меня еще нет прически, а только две косички. Очень на девчонку похожа. Смеяться будут. Наверное, на службе все - взрослые.

   А потом заколотилось сердце от других мыслей. Вспомнился Николай Павлович. Если служить, значит, буду учиться. Раз сама буду деньги зарабатывать, значит, папа ничего не может сказать. Потом отчего-то стало грустно. Немного поплакала. Потом опять думала о своих двух косичках. Решила, что не буду уступать никому, хоть я и девчонка. Не спала почти всю ночь.

   Утром вошел Митя. Подозрительно и торжественно оглядел с головы до ног. И вдруг говорит:

   - Да убери ты хоть косички-то. Александр Андреич посолиднее просил.

   И нарочно сказал таким тоном, чтобы сделать мне больно. Обиделась и покраснела, но промолчала.

   А на улице он опять обидным тоном читал наставления:

   - ...лишнего не болтай, но будь поразвязней, посолидней. Покажи, что ты - уж барышня...

   А я сейчас же и показала ему:

   От здания почтамта протянута через улицу арка. Окна большие, неуютные такие. И часы висят огромные. Взглянула на арку и почему-то обомлела.

   - Митя, Митя, скажи: я не в этом балконе буду служить?

   Митя даже плюнул.

   - Чего ты мелешь? Это арка, а вовсе не балкон. Соединяет хозяйственный отдел и канцелярию.

   Я и сама спохватилась, что спросила неладно, да делать нечего. Молчу и краснею, а в душе смешно, что Митя так рассердился. Неужели он в самом деле подумал, что я такая глупая?..

   Вошла в здание, и весь смех пропал. Я всегда робею там, где много людей. А огромный почтамт битком набит. Все бегают, суетятся и оглушительно жужжат. У Мити масса знакомых... На каждом шагу с ним здороваются. Если идет барышня, она поздоровается с Митей, а сама искоса смотрит на меня. Мите стыдно, что он идет с такой девчонкой, и все бежит быстрее. Еще рассуждает о женской самостоятельности... А сам-то? Стыдится идти с девчонкой.

   Бегу за ним, чтобы не отстать. По дороге толкнула красную толстую барышню и успела только покраснеть, а не извиниться. Фу, какая я неуклюжая... Отскочила в сторону от толстой барышни и налетела на мужчину с усами... Не успела оглянуться, а Митя уж привел меня в какую-то комнату. До потолка навалены посылки, а за столом сидит Тонька...

   - Тонечка, посмотри за ней.

   И Митя убежал.

   Тонька прежде всего посмотрела, как я одета, а потом мне в лицо. И насмешливо спросила:

   - Ты уж не нюни ли собираешься распустить?

   - Ой, нет, Тонечка... что ты?

   - Смотри, сейчас придет Александр Андреич. Читать наставления будет.

   Ужасно боюсь всяких наставлений. Господи, а вдруг не пойму!.. Не примет еще.

   - Тонечка, а что он будет читать?

   - Проповедь... Нужно быть хорошим работником, служить старательно... Ну, вообще, как начальник...

   - А мне что отвечать?

   - А ты, дура, подойди и скажи: "постараюсь". Ну, увидишь сама.

   Только сказала, а с Митей входит высокий мужчина, с бородой и важный такой. Сердце так и рассыпалось на кусочки. Господи, это, наверное, Александр Андреич! Митя велел быть развязной... Слышу голос, как из тумана:

   - Вот моя сестра.

   Чувствую, что Александр Андреич смотрит на меня, и волосы от стыда шевелятся. Совсем забыла, что нужно сделать. А тут еще противная Тонька над ухом шепчет:

   - Да подойди, дура...

   Шагнула вперед и так тонко пискнула, что услыхала свой голос и покраснела еще больше:

   - Здравствуйте.

   А Александр Андреич захватил мою руку и жмет очень энергично, как и следует мужчине.

   - ...Ну вот будете полезной единицей в нашем громадном организме... полезные работники нужны...

   Александр Андреич ушел. Тонька сразу наскочила бойкой курицей:

   - И еще такую дуру прямо в канцелярию назначили. И чего ты нюни распустила? Стыдилась бы... Большая уж.

   Пришли с Митей в канцелярию. Слава Богу, за столом все барышни и только один мужчина. И тут Митю все знают... Кричат из всех углов:

   - А, Дмитрий Александрович...

   - Здравствуйте, Дмитрий Александрович...

   А Митя - свинья свиньей. Привел меня на середину комнаты и сказал:

   - Вот моя сестра. Всего хорошего... некогда...

   Чуть-чуть не убежала за ним. Растерялась и гляжу на всех.

   Подходит хорошенькая, тоненькая блондинка. Волосы золотистые, пушистые и вьются. Глаза большие и черные, а лицо бледное. Вся как будто приторная...

   - Ну, вот, золотце мое, будете у нас служить. Я сейчас покажу работу.

   Посадила меня за стол рядом с какой-то черной барышней. Черная барышня сердечно смотрит на меня, а все другие - с недобрым любопытством. Одна, с толстыми губами и надменным смуглым лицом, даже сделала мне гримасу... Вот дрянь-то. Я тоже ей сделала.

   Блондинка что-то об'ясняет. Она не знает, что у меня тоскливо ноет сердце. Господи, ни одного дружеского лица! Только черная барышня. Обидно как. И зачем служить, когда я хочу учиться? Теперь надо сюда ходить каждый, каждый день. И, может быть, всю жизнь, до самой смерти...

   - Вы меня слушаете?

   Поднимаю голову и вижу золотистые пушистые волосы.

   - Да, да.

   - Вот видите эти полки. На них все лежат книги, по которым будете наводить справки.

   Посмотрела на эти полки, а они идут до самого потолка. Господи, как же я буду лазить туда?..

   - А книги самим доставать надо?

   - Нет, нет, золотце мое, у нас есть мальчик.

   В двенадцать часов все побежали в столовую. Столовая здесь же в почтамте. Я не обедаю, потому что нет еще карточки. Чтобы получить ее, надо итти к какому-то уполномоченному нашей экспедиции. Там приложат штемпель и выдадут карточку. Папа велел в первый же день получить карточку. А как я пойду? Ужасно боюсь всяких уполномоченных.

   Черная барышня не пошла в столовую. Достала из стола хлеб и ест. Господи, да он еще с маслом... Сразу заныло в желудке. Ведь я сегодня с'ела только маленький кусочек хлебца. Заболела голова. Не думаю ни о Александре Андреиче, ни о золотистых волосах. Не выходит из головы кусок хлеба, густо намазанный маслом, в руках у черной барышни. Как она аппетитно ест. Господи, не смотреть бы хоть. Еще подумает, что я голодная. Ах, на глазах слезы проступили... Пойду в уборную. Не могу смотреть, как она ест. Надо итти к уполномоченному и - не могу...

  

  

   4 мая.

  

   Вчера так и не могла решиться получить карточки. Сегодня тоже не могла.

   А, между тем, вчера вечером, не успела я притти со службы, папа спрашивает:

   - Карточку получила?

   И смотрит на меня так, как будто свалил с своих плеч тысячу пудов. А у меня закипает жгучая ненависть к его серым тусклым глазам, к худому, изможденному лицу.

   - Нет.

   - Почему?

   - Я забыла.

   - Ты забыла? А есть ты не забываешь? У меня весь хлеб для тебя вышел. Сам голодный...

   У меня даже зубы заскрипели от злости. Услышала этот скрип, и вдруг стало жаль себя... И это отец? Готов уморить родную дочь? Господи, да что же это такое? Ничего не понимаю. Какой скупой. Какой жадный. Ненавижу, ненавижу, ненавижу...

   Это было вчера.

   А сегодня утром встала и не нашла на столе обычного ломтика. Он... он не оставил.

   Окаменела перед столом. Здесь, здесь должен лежать мой хлеб. А его нет.

   Слезы закапали на стол. Комната поплыла, как в тумане. Схватила шляпку и побежала на службу.

   На улицах много чужой радости, майского солнца, голубого высокого неба, тепла. Весенний ветерок налетел на лицо, и от этого под глазами почувствовались невысохшие слезы. Все куда-то бегут, торопятся с бодрыми, радостными лицами. И никто на меня не смотрит. Я смотрю на всех, а на меня - никто... Господи, хоть поскорей бы мама приезжала... И куда все бегут? Сытые они, что ли?

   Прибежала за час до начала занятий. Никого еще нет. Почтамт огромный и тихий. Никто в нем не жужжит. С балкона второго этажа он совсем, как пустыня. Белый, каменными плитками, пол блестит. Ровный и гладкий, он как-будто раздвинулся, оттого, что никто не бегает по нему.

   И сжалось сердце от пустоты, тишины и огромности. Прислонилась к колонке и заплакала.

   Вдруг вся насторожилась. Сзади чьи-то шаги. Ах, это идет одинокая барышня, одинокими в тишине шагами. Ни за что не буду здороваться первая...

   Первой поздоровалась черная барышня. Встала рядом и молча смотрит вниз. Подбородком мягким, не энергичным, оперлась на ладонь. Стоим и обе молчим.

   Девять часов. Почтамт открыли для публики. За дверями, должно быть, ожидала целая толпа. Сверху видно, как ворвались и рассыпались по белому полу, как жуки черные. Даже слезы высохли. Зажужжали, заговорили, затопали. В каком-то окошечке застучали штемпелем. А на сердце стало еще тяжелее.

   Что это? Черная барышня что-то говорит...

   - Вы, кажется, не расписываетесь в журнале?

   - Ах, да... Нет... А разве надо?

   - Да, нужно. Он внизу у экспедитора. Высчитают из жалованья.

   Вот тебе и раз. А я и не знаю, где он находится. Митя мне ничего не сказал.

   Черная барышня угадала мои затруднения. Деликатно предлагает проводить и показать. Какая она симпатичная и хорошая.

   По дороге разговорились. Ее зовут Марусей. Вместе вернулись в канцелярию и принялись за работу.

   В двенадцать часов в канцелярию прибегает мальчишка и во все горло орет:

   - Горох и чечевица... горох и чечевица...

   Не понимаю, что это значит, но сразу почувствовала, что я голодна. Ведь утром ничего не ела. Маруся смотрит с улыбкой и поясняет:

   - Это в столовой у нас. Обед такой сегодня.

   Верно, обед. Как вчера, все сразу побежали в столовую. Маруся опять достает хлеб с маслом. Совсем неожиданно спрашивает:

   - Фея Александровна, а вы почему не кушаете?

   Маруся спросила и вдруг смутилась. Мои щеки тоже заливает горячая краска. Даже кончики ушей щекочет.

   - Я сегодня забыла завтрак...

   Маруся держит в каждой руке по куску и не смеет поднять глаз.

   - Может быть... может быть, могу предложить вам кусочек? У меня два.

   - Ой, нет, что вы? Я совсем сыта.

   - Ну, правда, возьмите кусочек, Фея Александровна.

   - Нет, нет, спасибо. Я... я не могу взять.

   А в горле зазвенели слезы. Сидим обе красные и не глядим друг на друга. И вдруг во рту потекли слюни. Челюсти зашевелились. Стиснула зубы, чтобы сдержать их. И не могу, не могу...

   Маруся опять говорит:

   - Ну возьмите, Фея. Правда, возьмите. Я не умею просить. Возьмите, Феечка...

   Она осторожно положила передо мною один кусок. Вот милая, славная, добрая. Ведь я никогда, никогда не сумею отплатить ей. Как же я возьму? Слезы показались на глазах от голода и от чего-то другого.

   - Спа... си... бо... Маруся...

   И целый день она помогала мне в работе. Милая, добрая, славная!

  

  

   5 мая.

  

   И сегодня не могла решиться пойти к уполномоченному за карточкой. И сегодня папа выдержал себя и не оставил мне утреннего ломтика хлеба. Двое суток под-ряд с утра и до 7 часов вечера ничего не ела. А вечером - гнилая свекла и картошка с селедкой. Когда-то удивлялась Александру, что он может есть гнилую свеклу, а теперь сама ем.

   Сегодня пошла на службу, и в первый раз закружилась голова. Дома сразу бросилась к зеркалу и стала рассматривать лицо. Как оно осунулось и какое стало бледное. Господи, папа меня уморит прежде, чем приедет мама.

  

  

   6 мая.

  

   Наконец, получила карточку.

   Теперь каждый день имею полфунта хлеба. Выдают сразу на два дня. Сегодня мальчик принес целый фунт. Тут же его с'ела. Стыдно было перед другими, что с'ела хлеб целиком, но не могла пересилить себя. И все же голодна.

   Открыла случайно ящик стола и испугалась. Опять лежит кусок хлеба с маслом. Даже в жар бросило.

   - Что... что это, Маруся?

   Темно-карие глаза не смотрят на меня, но по движению ресниц вижу, что улыбаются.

   - Ничего, Фея.

   - Я не могу, не могу...

   - Возьмите, правда, у меня есть...

   Хлеб лежит в уголку ящика и белеет маслом вкусным и соблазнительным. Смотрю то на этот хлеб, то на Марусю. Из-под густых ресниц у ней что-то перепархивает в нижнюю часть лица. Но она не глядит на меня, чтобы еще больше не смутить. И все-таки тяжело, обидно, горько, а беру. Ведь так мучительно хочется есть. Какая она славная, хорошая. Пожалуй, каждый день будет подкладывать хлеб...

   В душе решила, что буду брать только по четным дням.

   Папа с каждым днем становится все черствее. Для него огромное несчастье, что запас селедок и свеклы окончательно испортился. Даже он принужден был выбросить. Никогда не пошлет меня в лавку купить чего-нибудь. Всегда покупает сам. Принесет и запрет. Он, кажется, и никому на всем свете не доверяет теперь. Как-то будет жить с ним мама, когда приедет? Ходит мрачный, замкнутый, суровый, как-будто еще больше похудел и высох. Страшно с ним оставаться в комнате по вечерам.

   На службу я ухожу всегда без чаю и без хлеба. Но один день, когда в почтамте получаю хлеб, голодаю не очень, другой - очень.

   Скорей бы приезжала мама.

  

  

   8 мая.

  

   Николай Павлович тоже служит в почтамте. Сегодня встретилась с ним в столовой.

   На обед в этот день была голая селедка. Все, у кого есть хлеб, едят ее в столовой же; у кого нет - берут домой.

   А я, когда еще несла от окошечка, где выдают, чуть не вонзилась в нее зубами. Тороплюсь к столу и держу ее на весу, двумя пальцами за голову. Смотрю, как болтается хвост, а за ушами шевелится и больно от предвкушения. Хочется, хочется есть.

   Добежала. Едва-едва счистила кожу и ем из середины, без ножа. Ухватила обеими руками и вдруг вздрогнула:

   - Добрый день, Фея Александровна.

   Ах, это Николай Павлович! Сразу покраснела до ушей. Стыдно, стыдно, что застал в такую голодную минуту. Вот голодная-то! Без хлеба ест селедку. Прямо зубами.

   - Селедку кушаете? А я, знаете, домой возьму. В бумажку вот завернул. А сестра дома приготовит.

   Выпустила из рук селедку. Упала прямо на стол. Не знаю, что сказать.

   - Ну, как вы живете?

   Голос у него ободряющий. Еще горячее внутри от стыда. Он заметил, заметил, что ем без хлеба... зубами...

   Говорю равнодушно:

   - Ничего, благодарю вас.

   - На курсы еще не записались?

   - Да знаете, все некогда. Была тут в театрах раза два... На вечере у знакомых... Весело в Петрограде после деревни. Не правда ли?

   А сама искоса взглядываю на селедку... Господи, весь хвост еще цел. Даже в середине мясо осталось. Вкусное какое! Так бы все и выглодала...

   Но рука пренебрежительно оттолкнула.

   - Фу, Николай Павлович, какой сегодня скверный обед. Совершенно есть нельзя. Ужасная, знаете, столовая... А на курсы я запишусь обязательно. Только вот не знаю, на какие.

   - Я вам охотно порекомендую.

   - Пожалуйста, пожалуйста, буду очень рада.

   Из столовой пошли вместе. И всегда он как-то особенно горячо говорит со мной. Почему он так близко принимает к сердцу мое образование?.. Славный он, хороший.

   Внутри сплошной огонь: учиться, учиться, учиться... Сначала на курсы, потом университет. Высшее образование. Но пришла в канцелярию, села за стол, и нехорошо заныло сердце. Господи, не придется мне, не придется. Я и без того за последние дни какая-то полумертвая. Апатия постоянная. Дома все время лежу на кровати. Не хватит сил. А впереди не видно просвета...

   Выбежала в уборную и заплакала.

  

  

   9 мая.

  

   Пришла со службы и весь остаток дня лежала на кровати. Странно как! Ни о чем думать не хочется. Даже воспоминания о Френеве скользят по мыслям и не попадают в сердце.

  

  

   10 мая.

  

   И без того я несчастная, а тут еще свалилось несчастье.

   Каким-то образом вчера от столовой карточки, вместо одного купона, отрезали два. Сегодня, значит, без обеда. И хлеб получать только завтра.

   Подхожу, как всегда в столовой, к барышне. Подала карточку.

   - Вам обеда нет. Пообедали, и опять хотите... По два раза не полагается.

   Барышня презрительно смотрит на меня, а я испуганно на нее. Ничего не понимаю. Господи, да она, кажется, обвиняет, что хочу украсть второй обед! Как она смеет?.. Закричала так, что все оглянулись:

   - Вы с ума сошли. Как, почему нет?

   - Очень просто. Второй раз обедать не полагается. Проходите. Не задерживайте.

   И вдруг, наверное, поняла по моему растерянному лицу, что я невиновна. Говорит мягче:

   - У вас купона нет. Наверное, вчера отрезали два по ошибке.

   Пошла. Барышня, уже с виноватостью в голосе, ворчит вслед, что она не виновата, вчера она не дежурила. А у меня кошки скребут в душе от страха. Весь, весь день буду голодная. Никогда раньше не было такого страха перед голодом. Он сильнее даже самого голода.

   В канцелярии по обыкновению спрашивают:

   - Понравился, Фея Александровна, обед?

   - Фу, гадость какая. Я сегодня даже не обедала. И... и представьте себе: вчера два купона вместо одного обрезали. Хорошо, что такой обед. Совсем не жаль...

   Домой пришла ослабевшая до того, что не могла приготовить папе кипяток. Лежу на кровати и в голове пусто, хоть шаром покати. Ни одной мысли не осталось. Даже постоянное озлобление против папы угасло. Закрою глаза и голова тихо закружится. И как-будто устала дышать. Не шевелюсь ни одним членом.

   И вдруг, сама не знаю отчего, вскочила и подошла к зеркалу. Смотрю на свое лицо страшными глазами и что-то вот-вот вспомню...

   Но смотрела, смотрела, ничего не вспомнила. Опять медленно пошла к кровати.

   Пришел папа. Огляделся. На столе кипятку нет.

   - Кипяток приготовила?

   - Нет.

   - Почему?

   - Голодная я.

   Сразу в лице у него перебежало тусклое раздражение.

   - Все мы одинаково едим. Ведь ты обедала?

   - Нет.

   - Как нет?

   И он внимательно смотрит на меня. Чувствую, как от неприятного взгляда слабо закипает ненависть. Неужели же он думает, что я вру? Господи, вот человек-то!

   - У меня два купона вчера обрезали.

   Видно, что поверил мне. Но рассердился еще сильней.

   - Чорт знает, что ты за разиня! Надо смотреть. Так и голову снимут - не увидишь.

   У меня нет сил возражать. Отвернулась к стене.

   Слышу, как он заходил за моей спиной. Походил, походил. Остановился.

   - Ах, и у меня-то хлеба нет сегодня.

   Молчу.

   Походил опять хлопающими, раздражительными шагами.

   - А у тебя самой-то хлеба не осталось?

   Сразу повернулась, как от толчка. Заговорила с быстрой ненавистью.

   - И вы... вы разве не знаете? Я всегда с'едаю хлеб сразу. Чего спрашиваете?..

   - Ну, так вот... Сиди тогда голодная.

   Но тон уже не уверенный. Верно, верно! Остановился и с изменившимся, жалким лицом говорит:

   - Там у меня... фунта два муки белой. Испеки лепешек.

   Не я, а как будто истомленное сердце слушает его слова. Но, вместо благодарности, вся схвачена, почти до судорог, безумной ненавистью. Без слова поднялась и иду на кухню. Он, как тень, следует за мною и растерянно бормочет:

   - ...На пасхе получил... Думал, мать приедет... Порадую белой мучкой. Кипяток-то скипяти теперь...

   И странно, - последняя фраза стукнулась в сердце, и нет в нем уже ненависти... Бедный, бедный папа. Ведь не с радости он таким стал. Раньше был добрый, щедрый.

   На кухне достал муку и велел замесить. Потом вдруг спохватился:

   - Постой-ка, я сам, давай, а то ты всю вывалишь.

   Даже смешно стало. Взглянула на его расстроенное лицо, засмеялась добрым смехом и ушла в комнату.

   А он минут через пять кричит:

   - Феюшь, Феюшь, что это больно жидко у меня?

   Прибежала и разразилась хохотом, каким давно не хохотала. Положил с фунт муки, а воды налил не меньше как для трех фунтов. Сквозь смех говорю:

   - Вот Бог и наказал. Теперь ничего не выйдет. Надо всю высыпать.

   А папа тоже со смехом:

   - Вроть твои на ноги... вроть твои на ноги... на, замешивай сама...

   Я уже пеку лепешки, а он ходит вокруг меня. Заглянет небрежно через плечо на сковороду. Понюхает и опять ходит кругом.

   И вдруг не вытерпел:

   - Феюша, горяченьких-то поскорее... Пеки...

   Встретился с моими глазами, и сразу заулыбались он и я.

   - Сейчас, папочка, сейчас будут горяченькие...

   Но, боже, боже... Какое у него исхудалое лицо. Я и не видела раньше. Височные кости и скулы только, только обтянуты желтой, дряблой кожей. А сам сутулый, длинный, тощий. Рука выходит из обшлага тонкая, тонкая. И синие жилки бегут по бледной коже. А на тоненькой руке огромная ладонь с исхудавшими острыми пальцами. Страшно даже... Ладонь с пальцами широкая, как грабли, и тоже вся желтая, дряблая и сухая... Господи, а усы еще страшнее! Редкие. Слиплись. И почему-то всегда мокрые... Как не замечала раньше? Господи, как жаль папу... И сколько на лбу складок. Крупные, тяжелые. Тянутся через весь лоб. И волосы на лбу просвечивают, такие редкие. А какие густые были. Господи, что же это с ним? Что же? Ах, а глаза, глаза... Как у замученного на смерть человека.

   - Ну, ну, давай горяченьких...

   - Возьмите, папочка.

   - По скольку штук-то вышло?

   - По семь, папочка... кушайте...

   Господи! Я вся дрожу от ужаса, но делаю веселое лицо. И вместо половины себе взяла только две лепешки, а ему отдала семь. И слава Богу. Не видел, что обманула его.

  

  

   13 мая.

  

   Опять воскресенье.

   Только третье воскресенье живу здесь, а кажется, прошла бесконечность, серая и нудная.

   Утром проснулась и вспомнила про папу. Сразу бросилась к зеркалу и долго смотрела на свое лицо. Совсем забыла думать о папе. Потом закружилась голова, сразу обмякла от усталости и слабости в ногах и легла опять.

   Лежала весь день то с открытыми, то с закрытыми глазами. Ни о чем не думала.

  

  

   14 мая.

  

   А как странно я веду себя на службе. Давно уже познакомилась со всеми, но подружилась только с Марусей.

   Медленно, медленно тянется время до обеда... Скорей бы обед. Тогда легче будет. Все-таки немного поем. И страшно боюсь, чтобы не заметил кто, что я голодная. Шучу, смеюсь, болтаю, а сердце и желудок ноют. Сосет внутри. Но особенно зло вышучиваю всех, кто начинает разговор об еде. Один любит то, другой - другое, третий - третье. А я смеюсь над ними. Называю их животными, думающими только об еде. А в глубине души сама не знаю, искренняя я в этот момент или нет. Кажется, искренняя.

   После обеда немного оживаю. Стараюсь думать о Френеве... Господи, какая я стала бесчувственная. Почему май стал таким серым? Николай Павлович говорит, что нужно учиться. И сама знаю, что нужно. Да, да, сегодня обязательно пойду, запишусь на курсы. Сегодня же вечером пойду.

   Но вот я дома. Грязные стены и стертый, крашеный когда-то, пол. Низкие потолки, остатки зимней плесени и паутина по углам. Сразу все стерлось в душе: почтамт и вечерняя майская улица. Загляну устало в зеркало на свое осунувшееся бледное лицо. Теперь каждый день заглядываю. Елена Ильинишна - наша заведывающая - говорит, что я стала интересней. Мне все равно. Ложусь на кровать и жду папы. К его приходу кое-как приготовлю кипяток. Ужинаем вместе. И опять лежу. Потемнело в комнате, и папа уже храпит. А я еще не сплю долго. Смотрю на темный угол, где черной, неясной тенью висит папино пальто, и ни о чем, ни о чем не думаю.

  

  

   15 мая.

  

   Сегодня на службе срочные работы. Едва выбралась к 11 часам. И с утра без хлеба, на одном обеде из столовой. А обед - суп из овощей и больше ничего. Конечно, вода-водой.

   Шаг за шагом плетусь по потемневшей, теплой улице. Кажется, вся переполнена народом. Вспыхивают в полусвете белой ночи огоньки папирос у гуляющих. Жужжат над ухом веселые фразы. Но ничего ясно не вижу, ничего ясно не слышу. Кружится голова, и чувствую с болью бьющееся сердце.

   Остановилась на Николаевском мосту и засмотрелась на воду. Облокотилась на чугунные перила всем телом и закрыла глаза. Сразу закружилась голова. И какая-то новая боль над бровями.

   Открыла глаза и попала на зеленый сигнальный огонь под мостом. Подальше красный огонь. Господи, взять бы да броситься в воду. Кто пожалеет о такой девчонке? Папа скупой, черствый. Обрадуется, что от лишнего рта избавился. И только. Все равно, может быть, придется умереть с голоду.

   Что-то плеснулось внизу. Видно, как на светлой воде пошли круги. Наверное, большая рыба плеснулась. Нет, нет, не могу! Там же рыбы большие. В тело вопьются. И раки еще черные. Фу, гадость какая!.. Не могу, не хватает решимости. Совсем я трусливая. Девчонка совсем. А дома все спят. Митьке с Тонькой никакого дела нет до меня. Папа тоже не встретит. Наверное, храпит уже. Хоть бы самовар кто поставил да чаю приготовил. Никто, никто...

   Долго звонилась... Верно, верно: все спят. Никому нет дела до меня. И вдруг голос...

   Так и вздрогнула. Еще не ответила себе, чей же это голос, а сердце уж забилось, затрепетало, как безумное.

   - Мама, мама, мамочка, это - я, Фея...

   - Феечка, родная моя, здравствуй! Здравствуй, доченька...

   Судорожно рыдаю у ней на шее. Ах, мама, мама, милая моя мамочка! И сквозь слезы чувствую, что мама встревожена.

   - Ну, что ты, Господь с тобой? Феечка, родная моя доченька, что ты? Не плакать, а радоваться надо. Пойдем в комнату.

   - Ах, мама, мамочка, как тяжело жить без вас. Я больше никогда не буду жить без вас, никогда, никогда...

   - Ну, ну, успокойся, моя хорошая, бедная доченька. Все прошло, все. Садись-ка лучше, покушай.

   Господи, а на столе и творог в боченке, и рыжики, и хлеб деревенский. И чай мама приготовила для меня. Ем за обе щеки вперемежку со словами и слезами.

   - Ой, мама, скупой какой, черствый он стал. Как тяжело жить без вас. Тонька ругается, ворчит на папу и на меня тоже. Я больше не буду жить без вас...

   - ...Ешь, ешь, моя хорошая...

   - А папа еще овшивел. Это от голода ведь, мамочка?

   - Да я уж видела. И ума не приложу, что это с ним сделалось? И нас-то с Борькой встретил: ровно бы и рад, ровно бы и не рад, что мы приехали.

   - Не рад, мамочка, не рад. А Борька спит разве? Экий, даже не дождался меня. А как папа-то вас встретил?

   - Да так и встретил. Входим с Борькой, а Тоня дверь открывает. Ну, знаешь, сама... она тут сейчас: мама, мамочка, здравствуйте...

   - А разве она не заплакала?

   - Ну, какое там. Сказала только: "наконец, вы, мамочка, приехали... дождалась", и всего тут.

   - Она, поди, вовсе и не дожидала.

   - ...Ну, так вот, слушай... Раздеваемся мы тут, а он выходит из комнаты. И так это, ровно бы и рад, ровно бы и не рад... "А, - говорит, - мать приехала. Ну, здравствуй..." А у самого хоть бы где-нибудь на лице выразилось. А-то ведь ничего. Уж больно обидно стало, доченька. Да виду не подала. Бог уж с ним!

   Из маминых милых глаз текут слезы. Вскакиваю и обнимаю.

   - Мамочка, не плачьте, не плачьте.

   - Да больно уж обидно, доченька...

   Господи, неужели мне еще придется и маму от него защищать? Я сама думала... А что, если он не спит и все слышит?

   - Мамочка, а он спит?

   - Давно уж дрыхнет.

   Мама смешно, смешно махнула своей, словно обваренной, красной от стирки рукой и еще смешнее сморщила лицо. Сломался нос и вся переносица в морщинах... Так и хочется поцеловать. И черненькие, старенькие бровки сломались. А рука у ней хоть красная, но красивая и маленькая. И пальцы тонкие, с подушечками на концах.

   - Ой, мамочка, милая, и Шуру голодом морит. Он теперь в "Европейской" гостинице служит. Еще ни разу не был у нас.

   - Ну, ладно, ладно, доченька. Теперь будет все хорошо. Раздевайся, ложись спать. Устала поди...

   - ...А на службе скучно. Александр Андреич - ничего себе, а Зайцев - совсем дурак. Знаете, это его помощник. У меня только одна подруга там. Очень хорошая... Хлеба с маслом дает.

   - Спи, спи, моя родная, Господь с тобой...

   Мама крестит меня, целует в лоб, а я обхватываю ее мягкую, теплую шею руками.

   - Мамочка, милая, как я счастлива теперь.

   - Ну, ну, спи с Богом.

   - А тут Николай Павлович приходил. Худой такой, бледный, с красными глазами, а хороший. Все говорит: учиться, учиться, Фея, надо...

   - Он и всегда был хороший человек.

   - И Френев мне писать будет... Вы не сердитесь, мамочка, что мы в Вологде с ним поцеловались. Только один раз, и то я сама захотела.

   - Ну, ну, спи с Богом, устала ведь.

   - А я скоро, послезавтра, получу первое жалованье. За полмесяца четыреста рублей. Вот папа-то рад будет. Он тут даже на зубной порошок не давал. Я вам буду все деньги отдавать. Не хочу, чтобы ему.

   - Ох, дурочка ты моя. Все равно, мне надо у него на расходы брать. Ну, спи, спи с Богом.

   - Я, мамочка, его совсем больше не люблю, а вас еще больше люблю.

   - Хорошо, хорошо, доченька.

   - А разбудите меня завтра в восемь часов?

   - Хорошо, хорошо, спи.

   - И чай, мамочка, зав